I
ПРЕДСКАЗАНИЕ ЦЫГАНКИ
В светлом сосновом бору, недалеко от развилки дорог, между деревней Заостровье и железнодорожной станцией с тем же названием есть маленькое сельское кладбище. Его хорошо видно с шоссе Петербург – Мурманск. Мы сворачиваем с него, и я иду по кладбищу, на котором не был много, много лет. Из проросших травой и кустарниками могил иногда проглядывают таблички со знакомыми именами односельчан. Но я хочу найти лишь одну памятную мне могилу. Вот и она. Фёдоров Пётр Николаевич – годы жизни подтверждают, что ему было восемнадцать лет.
Жаркое июльское лето. Мы с Петькой с разбегу прыгаем в реку. Солнечные зайчики разноцветной радугой искр сверкают в каплях воды. Загорелое, покрытое буграми мышц тело моего друга напоминает древнегреческих атлетов. Он знает, что чертовски красив и нарочно демонстрирует свои бицепсы. Пётр прекрасный пловец и борец – даже взрослые мужики не рискуют с ним схватиться. Надёжный помощник отца, уже в четырнадцать лет он сел за рычаги его гусеничного трактора.
Деревенская детвора боготворила Петьку. Мальчишки готовы были на всё, чтобы заслужить даже не похвалу, а всего лишь молчаливое его одобрение. Я не помню случая, чтобы Петька обидел младших.
Мне было лестно, что такой парень выделил меня из всей этой деревенской компании. Я был городской, начитанный, а Петька очень любил послушать истории об отважных воинах, древних атлетах, корсарах и вообще о сильных, отважных людях. Когда он был свободен от дел, мы уходили за околицу деревни, забирались в копну сена и Пётр просил меня рассказать о Геракле или Антее, Поддубном или Заикине. У него была очень хорошая память и не дай Бог, если я при повторном рассказе говорил что-то не так как раньше. Возмущению его не было границ.
- Ты что же в прошлый раз мне соврал? Знаешь, сочинять небылицы и без тебя есть кому. Ты рассказывай мне правду.
- Да, больно нужно мне тебе врать. Просто немного подзабыл. – Я вскипал от возмущения, – будешь вредничать – вообще не буду рассказывать.
И мы тут же мирились. Особенно он любил рассказы о Спартаке. Зная это, я дома на несколько раз перечитал роман Джованьоли и почти наизусть пересказывал его. Но, когда доходило до гибели Спартака, Петька останавливал меня.
- Ладно. Пусть ещё поживёт. В следующий раз дорасскажешь.
Вскоре наступал «следующий раз», и он вновь просил меня почитать всё с начала. Я злился. Но Петька ласково потрепав меня по голове, мечтательно говорил:
- Хочется, чтобы такие люди жили долго.
Что можно было возразить против этого, и я начинал всё с начала.
Ежегодно через нашу деревню откуда-то с севера проезжала целая кавалькада цыган. На окраине села, за околицей они разбивали табор. С десяток разноцветных цыганских кибиток окружали такие же пёстрые и яркие шатры и палатки.
Черноволосые, загорелые цыганы, разряженные в широченные яркие юбки и платки горластые цыганки и как тараканы разбежавшиеся по всему табору цыганята превращали небольшое тихое селение в цирк-шапито. Мужики убирали с видных мест оставленные инструменты, женщины срочно снимали с верёвок только что постиранное бельё. Но чего-то после ухода цыган всё же не досчитывались.
Для нас, мальчишек, это были незабываемые, весёлые дни. В таборе днём и ночью горели костры. Мы помогали цыганам собирать сушняк, чтобы поддерживать огонь. Забросив все домашние дела и игры, мы часами могли слушать их зажигательные песни под стонущие звуки скрипок и говор гитар. Мужское население табора целыми днями играло в карты или спало в тени телег, а цыганки ходили из дома в дом, уговаривая женщин «узнать свою судьбу».
Верховодила всеми маленькая, худенькая, загорелая до черноты старая женщина. Её голос удивительно походил на громкое гортанное карканье вороны, у которой товарки хотят отобрать лакомый кусок добычи. Вот этой «княгине», как в таборе звали старуху, и приглянулся наш Петька.
- Карош, карош, – причмокивая губами, восклицала она, – Иди к нам в табор. Любую девку отдам за тебя. Князем будешь. На лучшем коне скакать будешь. Не веришь? Давай погадаю. Что было, что есть, что будет, что на сердце твоём, – всё расскажу.
Вижу западёт тебе на сердце зазноба, душу твою заберёт, – света белого невзвидишь. Вот тогда вспомнишь меня и позовёшь. Я чары её отведу. В ноги падёт она к тебе, землю целовать будет, лишь бы ты ей руку подал. Вот тебе чёрный пёс, скажешь ему три слова, – и цыганка, что-то шепнув на ухо Петру, подала ему щенка немецкой овчарки, завёрнутого в весь красными маками платок, – По гроб жизни будет он верен тебе.
Пётр как зачарованный стоял перед этой сгорбленной, почерневшей от времени и солнца старушонкой, не смея произнести ни слова.
Вскоре табор снялся с облюбованного места и под песни и скрип колёс скрылся в дорожной пыли.
Щенок получил кличку Вирой, что по-местному означало «памятка», «метка», и вырос в огромного чёрного пса, ставшего неотступной тенью Петра.
Я завидовал другу – Пётр успешно учился в школе механизаторов. Почётная грамота от колхоза за практику красовалась на видном месте в горнице Фёдоровых. Но завидовал я не его успехам, а тому, как умел он всё делать легко и весело. Любые хозяйственные скучные работы он превращал в весёлую игру и втягивал в неё нас. Кто быстрее всех натаскает в баню воды? Кто сумеет разжечь костёр одной спичкой? Кто отыщет самый большой гриб? В весёлом духе соревнования мы забывали, что делали работу, от которой только что сбежали из дому.
Пётр гордился, что он настоящий, сильный мужчина и подчёркнуто сторонился от, как он называл «бабьих дел». Но я был свидетелем одного случая. Принеся с колодца ведро воды, он запнулся за порог и разлил её по полу кухни. Схватив половую тряпку и таз, он вымыл не только пол на кухне, но и в горнице. Когда мы вышли во двор, я не удержался и сказал Петьке:
- Ты нарочно разлил воду. Я же видел. Зачем?
Он долго молчал, но потом, вздохнув, сказал:
- Мать всю ночь не спала – стонала. Спина болела у неё.
В Заостровье, несмотря на все шалости Петра, далеко не всегда безобидные, относились к нему уважительно за его крестьянское трудолюбие и добрый нрав.
Но однажды слава Петра перешагнула границы Заостровья. Между реками Свирью и Шамокшей раскинулся большой полуостров, затопляемый вешними водами. Летом на нём вырастали густые и сочные травы. Колхозники заготовляли здесь сено, которое вывозили по зимнику. В один из таких дней отец Петра уехал в Лодейное Поле и наказал ему присмотреть за трактористами из МТС, чтобы они аккуратно перевезли оставшиеся стога. Был апрель, но лёд стоял ещё крепко. В морозы его обильно поливали. Сена оставалось на одну ходку. Но трактористы после обеда уехали за ним «навеселе» и с песнями.
Пётр волновался, как бы они не загубили отцовский трактор. Волнение друга передалось и нам, и мы с тревогой смотрели, как трактор зигзагами приближался к реке и вдруг неожиданно свернул с наезженной колеи. Минута и раздался страшный треск, машина, потянув за собой сани, ушла под лёд. Петька вместе с Вироем бросился к полынье. Из воды показалась голова одного тракториста. Он истошно кричал, колотил руками по воде, хватаясь за ускользающие от него льдины. Нам все же, с помощью брошенной утопающему верёвки, удалось его вытащить.
- Где напарник? – тряся еле живого от страха парня, кричал Пётр.
- Там, – махнув рукой в сторону полыньи, только и мог выговорить тракторист.
Река не глубокая, но трактора не было видно.
Сбросив ватник, не снимая сапог, Пётр прыгнул в полынью. Мы забыли о вытащенном на берег трактористе, затаив дыхание ждали Петьку. Вдруг из полыньи появилась голова. Первым увидел хозяина Вирой и бросился в ледяную воду на помощь. Пётр плыл к кромке льда, захватив за шею второго тракториста. Вместе с набежавшими из деревни мужиками мы вытащили их на берег. Несколько дыхательных упражнений и у спасённого пошла горлом вода – он застонал. Все облегчённо вздохнули – значит жив.
Трактористов под руки утащили в ближайшую избу отогревать и отпаивать. Пётр остался на льду один.
- Ты что не бежишь домой, – потянув за мокрый рукав, накинулся я на него.
- Отвяжись, что я завтра скажу отцу. Утопили его трактор.
- Да брось ты расстраиваться – все живы, – не унимался я. – Вот и Вирой весь продрог.
- Живы, живы, а шапку то я утопил, новая была. Будет мать ругаться, – не то в шутку, не то всерьёз сокрушался Петька.
На следующее утро я забежал домой к Фёдоровым. Трактористы спали. Петра с Вироем не было дома. Мать, тётя Таня, сказала, что он ни свет ни заря завёл второй трактор и уехал. Я побежал к реке.
Трактор был подогнан к кромке берега, рядом горел костёр. Пётр пешнёй колол лёд и отбрасывал на берег. Вирой, играя, хватал зубами льдинки и бегал с ними вокруг костра.
- Нужно вытащить трактор и сани, пока их совсем не засосало, – вместо приветствия сказал Пётр.
- Как же ты их вытащишь, если они все под водой?
- Хозяина воды – Ведехине в помощь позову, – зло огрызнулся он, сбрасывая одежду. – Лучше помоги. Держи трос.
Оставшись в одних сапогах и нательном белье, Пётр опоясал себя тросом и, забредя в ледяную воду по самые плечи, нырнул. С лаем и каким-то щенячьим визгом в воду полез и Вирой. Трос медленно натягивался, но вдруг из полыньи высунулась Петькина голова. Не вылезая из воды, он прокричал:
- Ну что ты в трос вцепился, отпусти его, – и Пётр вновь нырнул в глубину. Мне показалось, что прошла целая вечность. Страх за друга сковал мои члены. Но в этот момент из воды вновь вынырнула голова Петьки.
- Всё, порядок. Зацепил, – его слова потонули в радостном лае пса.
Вылив из сапог воду и накинув полушубок, Пётр на одной ноге скакал вокруг костра. Вирой подбегал к нему, вставал на задние лапы и всё норовил лизнуть в лицо.
- Пойдём в избу, Петя, помрёшь от холода, – чуть не плача твердил я.
- Подожди, может всё зря, надо дёрнуть, а там видно будет, – отмахивался он от меня.
Трактор зарычал, трос натянулся, аж зазвенел, но гусеницы пробуксовывали. И уже когда казалось, что все усилия напрасны, стало чуть-чуть заметно движение, и через несколько минут затонувший трактор с санями, весь во льду и тине, был на берегу. Со всех его дырок бурно стекала вода. Выскочив из кабины своего трактора, Петька, весь до нитки мокрый, схватил в охапку Вироя и пустился в пляс.
На завтра Петру всё равно досталось от отца. Но когда мой дед стал защищать его, дядя Коля виновато улыбнулся:
- Да знаю, знаю, геройский парень. Но дураков надо учить.
Укутанный отцовским тулупом и напоенный материнскими отварами, Пётр пролежал неделю. Мы ежедневно навещали его, наперебой рассказывая, что говорят о его геройстве сельчане.
Шло время. Пётр закончил школу механизаторов, окреп, возмужал. Мы по-прежнему были друзьями, но я чувствовал, что он отдаляется от меня, что между нами возникает какая-то невидимая стена. Он часто ходил задумчивый, отвечал невпопад, стал больше уделять внимания своему внешнему виду. По его просьбе я стал привозить ему книги, в которых «должно было рассказываться о дружбе парня и девушки». Теперь, когда мы гуляли, он не редко просил почитать ему стихи. К счастью, в нашей домашней библиотеке не было недостатка в сборниках поэтов, и я на память читал ему Пушкина, Лермонтова, Фета, Блока и даже Надсона, но больше всего ему нравился Сергей Есенин.
Некоторые стихи он даже просил меня записать. Однажды я заглянул к Фёдоровым, чтобы пригласить Петра на рыбалку. В доме никого не было, а из горницы раздавался какой-то незнакомый мне голос Петра. Он с большим чувством читал:
Свои волосы взял я у ржи.
Если хочешь – на палец вяжи –
Я нисколько не чувствую боли…
Я хотел рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне,
Шагане ты моя…
Увидев меня он смутился, но я решил подбодрить его.
- Молодец, ты хорошо читаешь.
- Не подлизывайся, ты знаешь, что бывает с теми, кто подслушивает и шпионит? – то ли в шутку, то ли всерьёз буркнул Пётр.
По воскресеньям мы с ребятами всей гурьбой ходили за пять километров в соседнюю деревню Шамокшу «смотреть кино». Когда фильм заканчивался, убирались стулья и молодёжь устраивала танцы под патефон. Обычно мы, немного поглазев, уходили на улицу поиграть с местными ребятами. Но Пётр не хотел уходить и всякий раз уговаривал меня составить ему компанию.
Он с интересом смотрел за танцующими и, хотя сам никогда не танцевал, но просил меня запомнить, как парень ведёт в танце девушку. Когда мы дома оставались одни, он требовал, чтобы я помогал ему учиться танцам. Отдавливая друг другу ноги, налетая на стулья и шкафы, мы кружились по горнице, напоминая скорее борцов вольного стиля, чем танцоров.
Я уговаривал Петра избавить меня от этих мучений, а пригласить на танцах девушку, и она скорее научит его танцевать. Пётр был непреклонен:
- Нет! Я должен сначала научиться танцевать, а уже потом приглашать кого-нибудь на танец, не хочу ни перед кем позориться.
Однажды во время танцев в клубе Пётр спросил меня:
- Скажи, какая девушка здесь самая красивая?
Честно говоря, я уже давно заметил, что Пётр не спускает глаз с двух девушек из Питера, гостивших всё лето у родственников. Они резко отличались от всех деревенских и по одежде, и по тому как с высока смотрели на местных парней. Особенно одна из них, высокая, стройная с густыми, вьющимися волосами, всегда в очень красивых платьях, сшитых из какого-то лёгкого как пух материала. Звали её Лиза. Она мне совсем не нравилась. Когда парни приглашали её на танец, она редко соглашалась и при этом так морщила носик, будто от парней не Бог весь чем пахло. Поэтому я, показав на одну невзрачную девчонку, назло сказал:
- Вот та, с ямочками на щёках, хохотушка.
- Ну ты и дубина, ничего не смыслишь в девушках. Посмотри на Лизу – она, она… - Петька долго не мог подобрать нужных слов. Наконец, покраснев, выговорил. – Она принцесса из сказки.
- А ты тогда холоп дворовой, – ревность к этой зазнайке душила меня. Сказал и сам испугался. Петька сейчас влепит мне затрещину и будет прав. Но он помолчал и с грустью выдохнул:
- Ну и пусть холоп. Зато она принцесса.
Наша дружба с Петром неожиданно дала трещину. Однажды во время танцевального вечера был объявлен «дамский танец». Лиза решительной походкой пройдя через пустой зал, приблизилась к Петру и каким-то вызывающим реверансом пригласила его на танец. Я с горечью и волнением смотрел на первые неловкие движения друга, но он на удивление быстро освоился и вскоре смотрелся ничуть не хуже остальных ребят. Их пара была самой красивой в зале. Другие танцоры невольно расступались, давая им дорогу, а они как царственные лебеди кружились и кружились, не замечая никого вокруг. Только на этом мои радости и закончились. Пётр уже больше не подходил ко мне и в полночь я потопал пять километров до дома один. Не встречался я с ним и в деревне. Рано утром он уезжал на тракторе в поле или в лес, а после работы, нарядившись как на праздник, садился на велосипед и уезжал в Шамокшу. Каждый раз на его багажнике лежал аккуратно завёрнутый букет васильков, ромашек или лилий.
Теперь Пётр не стригся коротко как прежде, его льняные кудрявые волосы доставали чуть не до плеч и развевались на ветру как венок. В редкие случаи наших встреч Петька не мог говорить ни о чём кроме своей девушки. И как она хорошо поёт, и как много всего знает, и какие красивые у неё глаза и руки, и как она всегда ждёт его. Беспокоил его только Вирой. Он неотступно следовал за влюблёнными и очень раздражал тем Лизу.
Так длилось почти всё лето.
Как-то вечером он зашёл ко мне домой.
- Пойдём, поговорить надо, – хмуро произнёс он мне с порога. – Ты знаешь, что я в эту осень ухожу в армию? Меня берут в танковые войска.
С полчаса мы шли молча. Я ждал продолжения разговора, но Пётр молчал, глядя себе под ноги. И вдруг, тряхнув головой, неожиданно с каким-то дерзким вызовом добавил:
- Хочу жениться, но отец и слушать не хочет, а мать боится ему перечить. Поговори со своим дедом. Отец очень уважает Василия Ивановича. На него теперь одна надежда.
- Я сваха тебе что ли? Лизку-подлизку хочешь взять себе в жёны, – накопившаяся обида за его предательство нашей дружбы переполняла меня. Весь погружённый в себя он никак не отреагировал на мою злую выходку.
- Я к тебе как к другу пришёл за помощью, а ты только думаешь, как побольнее меня ударить. Я боюсь, что она в Питере не будет ждать меня со службы. А без неё мне не жить. Она и так жена мне уже.
- Дурак ты, Петька! По тебе все девчонки сохнут, а ты привязался к этой…
- Замолчи. Сделай то, что я прошу. И не говори о том, чего не понимаешь.
Дедушка пообещал, что поговорит с петькиным отцом, но добавил: «Чем раньше Петька выбросит эту дурь из головы, тем для него же лучше».
По тому, каким хмурым, будто опущенным в воду ходил Пётр в последнее время, не трудно было догадаться, что не в одном отце была проблема. Велосипед его порой простаивал по несколько дней, а хозяин его приходил с работы и закрывался на сеновале. Мать Петра, тётя Таня, жаловалась моей бабушке Наталье Трофимовне: «Не ест ничего, весь исхудал и слова сказать не даёт. Вот до чего довела его эта гордячка. Приворожила его что ли?»
В очередное воскресенье, когда мы с ребятами собрались в кино, Пётр подозвал меня и протянул сложенный вчетверо листок из школьной тетради:
- Передай Лизе. Только не на людях. Подожди ответа. Хорошо понял?
Про записку я вспомнил только после кино, когда начались танцы. Уже уходя домой, я увидел Лизу, танцующую с новым агрономом. Мужчина не отходил от неё ни на шаг. А записку нужно было отдать без свидетелей. Время шло, а я не мог ничего придумать. Зазвучала музыка медленного танца. Интересующая меня пара решила по-видимому отдохнуть и присела на освободившуюся скамейку. Набравшись храбрости, на негнущихся от волнения ногах я подошёл к Лизке и пригласил её на танец. Удивлению или притворству её не было границ.
- Детям давно уже пора спать, – съехидничал кавалер. Но мне отступать уже было некуда.
- А стариков давно ожидает тёплая печка, – зло намекнул я на солидный возраст агронома. – Лиза, научи меня, пожалуйста, танцевать.
Девушка оценила мою находчивость и поняла причину моего интереса к танцам. Опыт обучения танцам Петра не прошёл даром, и я даже заслужил похвалу от дамы. Но главное передал записку и сказал, что буду ждать ответа.
После танцев она сразу же ушла домой и через полчаса я смог отправиться в обратный путь. На краю околицы меня поджидал Пётр.
- Где ты столько времени шляешься? Ничего тебе поручить нельзя. Принёс ответ?
Мне ужасно хотелось нагрубить Петьке или хотя бы подразнить его агрономом. Но увидев, что на друге лица нет, молча протянул ему записку.
Петька порывался сразу развернуть письмо, но заметив с каким любопытством я смотрю за ним, охрипшим от волнения голосом сказал:
- Ну что стоишь, рот разинул? Иди домой. Ждут тебя давно.
Не знаю, что ответила ему Лиза, но на следующий день Пётр уехал в Шамокшу, даже не переодев замасленную рабочую одежду.
Был канун праздника Успения Пресвятой Богородицы. В деревне давно уже не было храма. Горы битого кирпича, заросшие крапивой и ивняком, всё что осталось от некогда одной из самых красивых в округе старинных церквей.
Заостровье находилось на линии обороны. Снаряды и бомбы не оставили ничего, что бы хоть как-то напоминало о том, что здесь было богатое село. После войны на опустевшие земли переселили семьи оятских вепсов из неперспективных деревень. Но людская память крепче кирпича и бетона. На этот престольный праздник по вековой традиции собирались не только родственники селян, но и бывшие жители. В деревне царило предпраздничное настроение. В каждом доме пекли и стряпали в ожидании гостей.
Вечером меня вызвал во двор Пётр. Грязный, в распахнутой рубашке, с взлохмаченными волосами, он никак не походил на себя, такого всегда аккуратного.
- Срочно вези письмо.
- Куда, на ночь глядя, я пойду? Не придумывай!
- Вот велосипед. Я дарю его тебе, только привези от неё ответ.
Новенький петькин велосипед был предметом зависти всех мальчишек. Я о таком и мечтать не мог. Но выполнить просьбу Петра требовало не желание получить подарок, а пугающее меня состояние друга. Всегда такие ясные, голубые глаза его неожиданно потемнели. В них был холодный блеск на что-то решившегося человека. Пётр вроде и был рядом со мною, а вроде его и не было.
- Петя, что с тобой? На тебе лица нет, – умоляюще спросил я. Он молча присел на ступеньки крыльца, но тут же резко вскочил.
- Ты знаешь, я чуть было не убил человека, – недоговорив, Пётр замолчал. По его глазам было видно, что в мыслях он был где-то далеко от меня. Я не торопил его – пусть успокоится.
- Я знал, что Лиза стала встречаться с агрономом, – чуть слышно заговорил он, медленно отрываясь от своих видений, – но верил: не потому, что полюбила, а назло мне. Она всегда требовала, чтобы я поступал так, как хотелось ей, и дразнила меня этим агрономом.
Пётр неожиданно прервал самого себя:
- Ты помнишь ту цыганку, что подарила Вироя? Она тогда сказала, что в любви нельзя быть трусом. Любовь, если она настоящая, должна сжигать все преграды. Я сегодня узнал когда агроном пойдёт домой и, дождавшись его на мосту, сказал, чтобы он по-хорошему оставил девушку.
Пётр достал из кармана мятую пачку «Беломора» и нервно закурил. Я знал, что после знакомства с Лизой, он бросил курить и, чтобы отвлечь его от тяжёлых мыслей, напомнил:
- Ты же хвастался, что курить бросил.
Но Пётр, будто не услышав моих слов, продолжал:
- Он нагло засмеялся мне в лицо и, выпятив толстые губы, шипящим от злости голосом сказал, что если я, щенок, встану на его пути, то от меня останется только мокрое место. Он был уверен в своей силе и безнаказанности.
Пётр вновь замолчал. Бросив недокуренную папиросу, достал новую и медленно затянулся.
- У меня больше не оставалось сил бороться с собой. Да тут ещё этот каркающий голос цыганки звенел в ушах: «Что же ты за мужчина? Вот твой враг, не трясись как кролик под ножом».
Вложив все силы в удар, я сбил его с ног, – лицо Петра побледнело, но глаза светились гордостью. – Он в страхе закрыл лицо обеими руками. Я не стал добивать его а, обхватив обмякшее тело, перекинул его через перила моста и держал над бурлящей глубоко внизу каменистой рекой, готовый в любую минуту разжать пальцы. Он был мне противен. Страх превратил его в жалкого труса. Захлёбываясь в словах, агроном клялся, что больше ни разу не подойдёт к Лизе.
Он трус, Толя, трус. Лиза гордая, она не может, не должна любить труса. Скорей отвези ей письмо!
Всю дорогу до Шамокши не давал мне покоя этот холодный блеск его глаз. Пётр разговаривал со мной будто из какого-то неведомого мне мира.
Шамокша встретила меня тёмными глазницами окон. Из укрытого густыми кронами яблонь, богатого, старинного дома лизкиной тётки не просвечивалось ни огонька, – никаких признаков жизни. Нужно было что-то делать. Подойдя к окну, я несколько раз громко постучал в стекло.
Долго не было никакой реакции. Наконец, в доме вспыхнул свет, и к окну прильнуло испуганное лицо женщины. Я попросил позвать Лизу.
- Нет её. Уехала, не сказав никому, в Лодейное Поле. Сама нервничаю, жду её, – створки окна закрылись. Тётка даже не поинтересовалась, зачем мне была нужна среди ночи её племянница.
Оставалось только ждать. Примерно через час послышалось рычание приближающегося мотоцикла. Яркие круги света запрыгали по тёмным крышам домов, отражаясь жёлтыми бликами в стёклах окон.
Мотоцикл остановился, не доезжая до лизкиного дома. Даже издали, в темноте я узнал её по нервному, дерзкому смеху и яркой белизне её платья. Таких в деревне никто не носил. Под руку её держал высокий мужчина. Невидимый, я стоял в тени деревьев. Они бесконечно долго, как мне показалось, прощались. Наконец взревел, нарушая деревенскую тишину, мотоцикл. Лиза побежала к дому и натолкнулась на меня, вышедшего из-за кустов. Насилу её успокоив, отдал письмо. И только сейчас обратил внимание, что оно было по военному сложено треугольником.
- Ответь сейчас же! – насколько мог строго сказал я.
- Ну вот ещё. Никаких ответов не будет. Хватит, наотвечалась, – девушка явно была настроена решительно. Первый испуг её прошёл.
- Тогда я разобью вам все стёкла. Выбирай! – Обида за Петьку придала мне такую решительность, что от лизкиной самоуверенности не осталось и следа.
- Жди, - крикнула она, убегая в дом.
Не прошло и десяти минут, как сложенный пополам серый листок бумаги оказался у меня в руках.
В кромешной темноте я дважды проваливался в канавы. Слетела со звёздочки цепь. Пришлось всю дорогу идти пешком, толкая велосипед.
Занималась утренняя заря. Пётр на этот раз не встречал. Я не стал будить его, чтобы не поднять всю семью. Утром отдам. Никаких, судя по тому, что я видел, радостных вестей в записке не было.
Утром бабушка с трудом разбудила меня:
- Вставай. Пётр Фёдоров тебя уже не первый час дожидается. Чудной он какой-то.
Я отдал записку. Пётр по-видимому и не ложился спать. Он был в той же испачканной мазутом одежде. Руки его нервно дрожали, пока он разворачивал письмо. Прочитав, он долго и тщательно складывал его, потом снова разворачивал и, не читая, вновь сложил, перед тем как убрать в карман.
- Толик, ты настоящий друг, спасибо, - и Петька, крепко обняв, поцеловал меня.
Это было как гром среди ясного неба, ничего подобного в наших отношениях никогда не случалось. Передо мной стоял какой-то чужой, взрослый и незнакомый мне человек.
Праздник был в полном разгаре. В обоих концах деревни играли гармони. Жители и гости высыпали на улицу. Кое-где, уходя от духоты изб, расстилали на траве скатерти. Трапеза продолжалась на вольном воздухе, к великой радости детворы.
Утомлённый ночным путешествием, а пуще того, взволнованный тревогой за Петьку, я медленно приходил в себя. Его велосипед, как напоминание, стоял у нашего крыльца. Как ни приятен мне был подарок, но я не мог принять его. Получается, что я наживаюсь на горе друга. А что это было для него горем, я уже не сомневался. Отремонтировав цепь, я молча закатил велосипед во двор дома Фёдоровых.
Праздник захватывал своим северным, сдержанным и от того ещё более искренним весельем. Две гармошки сошлись на уютной деревенской площади и вовсю играли плясовую. Приятным грудным голосом пела истинная северная красавица тётя Настя Чаблина. Глядя на неё невозможно было поверить, что она мать-героиня, у которой младшие дети моложе её внуков. По девичьи звонким голосом ей помогала высокая статная тётя Василиса – вдова бабушкиного брата, полного георгиевского кавалера, и кавалера трёх орденов Славы.
Но все песни и пляски смолкли от всеобщего удивления, когда с берега, таща огромную ношу, появился отец Петьки. Он нёс невероятных размеров рыболовецкий сак, полный только что выловленных щук.
Здоровенный мужчина, задыхаясь от усталости, со смехом крикнул: «Ну, хозяйки, налетайте! Чудо какое-то. Ещё никогда за один раз столько не попадало. В лодке столько же».
И вдруг возникшую на мгновение тишину разрезал страшный, истошный крик. На каждом шагу падая, поднимаясь и вновь падая, бежала петькина мать. Это её крик рвал всем душу. Не добежав до людей, она вновь упала и распластавшись по земле уже не поднималась. «Что же могло такое случиться?», - читалось во всех лицах. Обогнавшие её ребята Чаблины ещё издали кричали: «Петька застрелился!»
Все бросились бежать: кто поднимать тётю Таню, кто к дому Фёдоровых. На площади остался один отец Петра. Он долго, будто окаменев, молча стоял, крепко сжимая в руках переполненный щуками сак. Затем, высоко подняв, бросил его об землю. Обхватив двумя руками голову, раскачиваясь из стороны в сторону и согнувшись, как под непосильной тяжестью, побрёл он куда-то за околицу.
Десяток огромных щук, почувствовав свободу, корчась и извиваясь, перескакивая друг через друга, заметались по пыльной площади. Их широко раскрытые с оскаленными зубами пасти в предсмертных конвульсиях, судорожно хватали воздух. Казалось, они беззвучно хохотали над людьми…
Пётр лежал на деревянном диване, запрокинув голову с непривычно побелевшим лицом, широко раскинув руки. Он даже сейчас был удивительно красив и наряден. Пётр был уверен, что свадьба состоится и, никому не сказав, купил весь наряд жениха, вплоть до чёрных лакированных ботинок, один из которых вместе с ружьём валялся рядом с диваном.
Все были в оцепенении, никто не смел дотронуться до Петра. Кровь ещё не успела свернуться и по капле стекала с белоснежной рубашки на пол, образуя алую, быстро темневшую лужу. Чей-то громкий крик заставил нас очнуться.
- Уберите собаку. Да скорее же!
Верный петькин пёс, не покинувший хозяина даже в эту роковую минуту, слизывал кровь с лица и тела его. Огромная чёрная, со вздыбленной шерстью овчарка, перепачканная в крови, казалась самим воплощением ужасной в своей нелепости смерти. С жёлтыми от злобы глазами она рыча бросалась на всех, кто хотя бы на шаг пытался приблизиться к телу юноши. Лишь возвратившийся отец сумел с большим трудом увести Вироя из дома.
Старшего Фёдорова нельзя было узнать. Ещё сегодня утром сильный, жизнерадостный он превратился в седого старика. Сгорбившись, не поднимая головы, сидел он рядом с ещё не остывшим телом сына, комкая в руках небольшой листок бумаги и вдруг, размахнувшись, бросил его на пол. Это не была предсмертная записка, как все подумали. Я узнал её. Ещё вчера она лежала в моём кармане. В ней было всего три коротких слова: «Я тебя разлюбила». Три слова, которых было достаточно, чтобы убить человека и искалечить жизнь других. Даже до конца ещё не осознавая, я чувствовал свою причастность к этой беде, свою, может быть, невольную вину в смерти друга. Никогда потом я не мог себе простить, что стал слепым орудием в той истории и не сделал ничего, чтобы предотвратить трагедию.
Отец самозабвенно любил своего единственного сына, втайне всегда гордился им и ждал от Петра не только больших свершений, но и исполнения своих несбывшихся надежд.
Мать Петра слегла и не участвовала в похоронах.
Вирой во время похорон не отходил от гроба ни на шаг. Люди, чтобы облегчить жизнь, могут поделиться своим горем с другими, выплакать наконец. Но как быть собаке, вся жизнь которой была в её хозяине. Кто поймёт её, кто и как утешит её горе, кто захочет признать её страдания за равные со своими?
Похороны были многолюдными. Когда возвратились с кладбища, хотели покормить пса, но не обнаружили его дома. Искали, звали, но пёс куда-то пропал.
Поминки ещё продолжались, но мы с дядей Колей решили вернуться на кладбище, - неужели он остался там? Венки на могиле были раскиданы, маленький холмик на половину разрыт, и на нём лежал Вирой. При нашем приближении он глухо зарычал. С большим трудом удалось нам надеть на него ошейник и увести в деревню. Трижды мы запирали его в сарай и держали там по несколько дней, терпя его вой. За эти дни он ни разу не притронулся к еде. Но стоило ему оказаться на воле, он тут же убегал на кладбище. Наконец решили, пусть простится с хозяином, время и голод сделают своё дело, и он вернётся домой. Но пёс не возвращался.
Когда на девятый день мы пошли на кладбище – помянуть Петра, обрадовались, ещё издали увидев собаку. Он, как и в прежние наши приходы, лежал на могиле, уткнув нос в вытянутые лапы. На наши крики Вирой не отзывался. Невольное беспокойство закрадывалось в душу и мы ускорили шаг. Пёс лежал в неестественной окаменевшей позе, широко раскрыв оскаленную пасть – словно кем-то потревоженный в последний миг. Смерть наступила несколько дней назад.
- Забрал его с собою Пётр, - тяжело вздохнула мать Петра, - значит нужен он ему там. – Это были её первые слова с момента смерти сына.
Вироя мы захоронили за забором кладбища, не далеко от могилы Петра. На маленьком холме рядом с ошейником разложили для птиц всю еду, что принесли ему.
Через два дня я уезжал к себе домой – начинался новый учебный год. Проходя мимо кладбища, решил напоследок заглянуть к Петру. Внимание моё привлёк лежащий на тропинке красивый дамский велосипед. Я знал его хозяйку и в нерешительности остановился. Идти ли дальше? Но все же сделал несколько шагов. Перед могилой Петра стояла высокая, стройная девушка, одетая во всё чёрное. Волнистые густые волосы были стянуты в тугой узел, кружевная чёрная косынка сползла на согнутые плечи. Вдруг она пошатнулась, пытаясь ухватиться за что-нибудь, неуверенно взмахнула руками и упала на колени. Её спина вздрагивала от беззвучного рыдания.
Тихо, стараясь не выдать своего присутствия, ушёл с кладбища – я был здесь лишним.
II
ЧЁРНАЯ ШАЛЬ
Сегодня я очень устал. Метался на постели – сон никак не приходил. Бабушка несколько раз подходила ко мне, поправляла подушки, щупала вспотевший лоб и, тяжело вздохнув, крестилась и не слышно уходила. Я мучительно хотел позвать её, сказать что-то очень важное, но губы не размыкались, слова застревали где-то глубоко в груди. Мутная душная пелена окутывала меня. Голова кружилась, мерцали яркие звёзды, и я стремительно проваливался в омут забытья.
Радужные вспышки звёзд сменились сполохами лиловых зарниц, и я ощутил себя в полном острых запахов хвойном лесу. Была ночь. Кроны сосен густо укрывали звёздное небо. Вдалеке сквозь стволы деревьев поблёскивала, отражая серебро луны, река. Нащупав твёрдую тропинку, я двинулся в глубь леса, не задумываясь, куда и зачем иду. Обильная роса быстро намочила мою рубашку и льняные, подаренные бабушкой, летние брюки. От мокрой одежды стало зябко и неуютно в тёмном лесу.
Вдруг я отчётливо услышал, что кто-то окликнул меня. Никого поблизости не было. Впереди, озарённая лунным светом, виднелась небольшая полянка, окружённая не высокими заборами крашенных оградок. Редкие сосны, что росли между оградками, отбрасывали на поляну глубокие чёрные тени, расчерчивая её как школьную тетрадку. Чем-то тревожным и таинственным веяло от этой поляны. Такое чувство обычно возникает, когда проходишь вечерней порой вблизи деревенского кладбища. Я остановился и прислушался. Зов повторился. Глухой взволнованный голос будто из-под земли звал меня. Звал строго и властно. В пустом лесу не слышно было даже шума ветра. Неожиданно от одной из оградок отделилась длинная тень и двинулась в мою сторону, но почти сразу же утонула в высокой траве, будто кто-то лёг в неё. Я даже не успел ощутить страха. Неизвестно откуда возникший голос и непонятное поведение зовущего вызывали лишь чувство тревоги. Вдруг невдалеке что-то зашевелилось и зарычало.
Не выдержав волнения, я крикнул в пустой лес:
- Кто вы? Что вам надо? Зачем вы прячетесь?
Не знаю уловил или нет неизвестный страх в моём голосе, но тотчас же ответил:
- Не бойся и подойди поближе, - в глухих тонах его голоса уже не слышалась угроза, но напряжённость момента только возросла. Ноги мои перестали слушаться и, цепляясь за кочки и корни деревьев, я стал медленно приближаться к ограде, под которой лежала тень.
- Войди в калитку и сядь на скамейку, - произнёс тот же голос. Вовремя он это сказал. Из густых лопухов поднялась огромная чёрная овчарка. Случись это минутой назад – я бы вряд ли устоял на ногах.
Несмотря на весь ужас происходящего я всё же узнал в чёрном чудовище верного друга Петра – овчарку Вироя. От охватившего меня страха и неожиданности пёс показался мне во много раз больше, чем я помнил его. Особенно сильно взволновали меня его глаза. Лунный свет, отражаясь в них, горел синим холодным огнём. Такой синий холодный огонь бывал в глазах Петра в редкие минуты вспышки ярости.
Тело моё окоченело, лишь сильная дрожь сотрясала его.
- Не трясись, - голос его хотя и стал ещё глуше, но в нём отчётливо зазвучали приветливые нотки. – Здесь тебя никто не тронет, ты среди друзей.
Поверить в это было не просто. Слишком всё было не по земному таинственно. Из открытой пасти овчарки звуки вырывались гулко будто из пустой дубовой бочки и эхом рассеивались в тишине ночи. Наконец Вирой поднялся и, сделав два шага, улёгся вдоль холмика могилы Петра.
- Ты по-прежнему верен нашей дружбе? – взгляд пса стал ещё более пристальным. Я очень хотел ответить, но не в силах был произнести ни слова.
- Тебе же сказано – не трясись. Или от страха ты потерял разум? – Пёс угрожающе привстал, устремив на меня свой страшный взгляд опустевших глаз. Шерсть на его спине поднялась дыбом. Но длилось это лишь один миг. Через мгновение пёс уже спокойно лежал, положив свою тяжёлую голову на передние лапы. Даже в ночной темноте было видно как поседела его ещё недавно чёрная вороново крыла густая шерсть.
- Хозяин послал меня к тебе, - он хочет знать готов ли ты ему помочь. Крепка ли ещё ваша дружба? Верен ли ты своей клятве? – При каждом слове синие искорки света озаряли его глаза.
Луна зашла за облака. Кладбище погрузилось во тьму и безмолвие. Лишь глаза Вироя продолжали светиться яростным, но уже лишённым злобы огнём, да из глубокого оврага, разрывая тишину, доносился крик филина, заглушавший писк мыши в когтях совы.
- Что же я должен сделать такого, из-за чего Пётр послал тебя к нам, - это был даже не вопрос, скорее моё изумление происходящим.
Вирой понял моё состояние и не торопил с ответом. А может быть он боялся, что просьба его окажется столь неожиданной, что я сломаюсь под её тяжестью. И он надолго замолчал, давая мне время успокоиться.
Лёгкий ветерок колыхнул траву, в которой лежал и упорно молчал Вирой. Неожиданно пёс ощетинился и как медведь встал на задние лапы, уставив на меня свой пронзительный взгляд. В ужасе я отшатнулся – на меня не мигая смотрели глаза Петра и звучал его голос:
- Тебе нужно во что бы то ни стало разыскать Лизу и убедить её сохранить будущего ребёнка – нашего сына. Только новая живая чистая душа может освободить нас обоих от смертельных грехов – самоубийства и детоубийства, и мы сможем встретиться в другом вечном мире, где никто и ничто не помешает нашей любви.
Это был гром среди ясного неба. Я, мальчишка, совершенно далёкий от неведомых «взрослых» проблем и переживаний, не понятных и не объяснимых для меня, упорно не хотел верить в их реальность. Путаясь в словах и несказанно волнуясь, я наконец почти простонал:
- Я не подхожу для этого дела. Я не смогу его выполнить. Есть же родители у Петра и Лизы. Да Лиза и не поверит, что я посвящён в их тайну.
От резкого запаха сосновой смолы в пересохшем горле першило. Мысли, одна невероятней другой, путались в голове. Вирою-Петру явно не понравились мои возражения. Он медленно двинулся в мою сторону и, дико зарычал:
- Запомни, мальчишка, если думаешь стать мужчиной, помни: кто хочет дела, тот ищет способ, а трус всегда ищет предлог. Хозяин сказал, что в тебе есть всё, даже Божья благодать, чтобы сделать их счастливыми. Ты же рождён в рубашке. Будет тебе и знак от Петра для Лизы.
Впервые в глазах Вироя угасла ярость. Это были умоляющие глаза друга.
Я вспомнил, как бабушка не раз рассказывала, что дед принимал у моей мамы роды и спас от смерти и её и меня. Мать умирала в тяжёлых родах. Все усилия бабушки были напрасны. Обезумев от горя, она бросилась в поле, крича деду Василию, что дочь умерла. Прибежав домой он увидел укрытую с головой бездыханную дочь. Приказав вскипятить воды, дед выгнал из избы ревущую бабушку. Старый царский офицер, сын священника он умел делать всё на свете. Я родился действительно в рубашке, но чёрный как негр и мёртвый. Дед долго шлёпал меня, а затем стал окунать то в горячую, то в холодную воду, - пока я не заревел, огласив звонким криком дом.
Дед тяжело опустился на маленькую скамейку, обхватив голову двумя руками, и долго так сидел, пока бабушка возилась с ребёнком. Наконец, вздохнув, он спросил: «Кто?» «Внук, внук», – плача от радости сказала бабушка.
Вирой по-прежнему не спускал с меня умоляющих глаз.
- Ну, что задумался? - с горечью произнёс он. – Или ты уже не друг хозяина?
Пёс отошёл от меня и будто уменьшился в несколько раз. На какой-то миг мне почудилось, или это было в действительности, что передо мною не верный петькин пёс, а его прежняя хозяйка, старая, каркающая как ворона цыганка. Укутанная чёрной с длинными кистями и кроваво-красными пятнами маков шалью, она хитро ухмылялась: «Я же всё вам предсказала заранее. Почему вы меня не послушались?» - говорили её глаза.
Я понял, что вопреки всяким страхам и пророчествам должен дать сейчас же ясный и твёрдый ответ. Для живого Петра я готов был сделать всё что угодно. Но как я смогу что-то сделать для уже ушедшего в другой, не ведомый мир человека? Да есть ли этот мир вообще? А если есть? А если они там и вправду после смерти живут, и души их бессмертны? То кем же после этого я буду, отказав в помощи попавшему в беду другу. Даже подумать было страшно.
Нет! Чего бы это ни стоило я сделаю всё, что от меня зависит, а если потребуется даже больше…
Казалось, что я очень тихо произнёс: «Я сделаю!» Но эхо как гром разнесло по всему лесу: «Я сде-ла-ю! Я сде-ла-ю!»
Чёрное ночное кладбище на миг озарилось ярким светом и пёс исчез так же внезапно, как появился. Примятая им трава медленно распрямлялась, укутав цыганскую шаль.
Я стоял один, повзрослевший на несколько лет. Легко сказать «сделаю», но что бы спасти загубленную душу не достаточно одного желания. Это понимал даже я со своим ничтожным жизненным опытом. Нужно, чтобы своя душа была ясной и чистой, готовой откликнуться на зов другой души, как скрипка на лёгкое прикосновение руки великого мастера.
Звёзды уже погасли. Небо было затянуто медленно ползущими, тяжёлыми тучами, цепляющимися за верхушки деревьев своими чёрными лохмотьями.
Вдруг резко ударил гром, небо разорвали яркие до ослепительной белизны молнии. Хлынул тёплый весёлый дождь. Исчезла духота, воздух наполнился озоном и острым запахом мокрой хвои. Стало легко дышать.
Всё, что ещё минуту назад казалось абсолютной реальностью, испарилось как утренний туман под лучами солнца. «Так это же был сон, всего лишь сон. Ни кладбища, ни чёрного пса, ни клятв – ничего нет. Я свободен, я свободен. Завтра съезжу на могилу Петра, чтобы уж совсем освободиться от этого кошмара», - радостно взмахнув руками, я окончательно проснулся. В окно светило яркое солнце. Бабушка хлопотала у печи, пекла мои любимые калитки со свежей картошкой. Жизнь была прекрасной и удивительной.
Всеобщая любимица – кошка Мурка соскочила с кровати на пол и, свернувшись в клубок, улеглась на огромную чёрную с красными пятнами маков шаль. Глаза её зажглись зелёными огнями.
2020 г.