Ему всегда хотелось иметь свой неповторимый стиль. Когда говорили, что стиль писателя рождается естественно и спонтанно, исходя из особенностей, пристрастий и состояния личности, он сомневался. Ему казалось, что нужно этот стиль нарочито изобрести, что, на самом деле, все изобретают, а потом говорят, что их осенило, вышло само собой.
И он начал изобретать. Написав самое простое предложение, например: “По улице бежала белая собака” Он задумывался и понимал, что всё это отвратительно просто:
- “По улице бежала белая собака” Ужасная банальщина. Любой человек так напишет, увидев белую собаку, бегущую по улице. – размышлял он – А что если попробовать вот так: “Белая собака бежала по улице”? О нет, это также банально. “Бежала по улице белая собака” – Вот это уже лучше, но всё равно, довольно обычно. “По улице белая собака бежала” – ха-ха, а вот это уже неплохо, бездумный щелкопер не напишет такое, он удовлетворится первыми двумя вариантами. Хотя и в этом предложении ещё много конформизма и устоявшихся штампов. Что если поступить смелее? Ну, допустим: “Собака по улице бежала, белая” или “Белая по улице бежала собака” – да, вот так, совсем хорошо.
Так он и стал писать. Сначала придумывал простое предложение, и тасовал в нём слова, до тех пор, пока оно не начинало звучать необычно.
Такой стиль понравился многим критикам. Кое-кто высказался, что в его странно построенных текстах звучит неясная музыка, отсылающая к древним народным сказаниям и фольклорным напевам.
Он гордился произведённым успехом, но слова о том, что большой художник никогда не останавливается в своём развитии и всё время ищет новые пути, не давали ему покоя. Он считал себя большим художником, а потому самозабвенно продолжал искать.
Теперь предложение: “По улице бежала белая собака” выглядело бы в его исполнении как-то так: “Белая улице собака бежала по” или даже “По собаке бежала белая улица” А то и просто начинал нести нечто вроде “Улица, улица, бежит белая, белая-белая собака бежит, собака по улице”
Критики вновь восхитились, на этот раз он отослал их к абсурдистко-эсхатологическому ощущению мироздания основанному на потоке сознания рецепиентирующего сей мир.
Он продолжал экспериментировать, но чтобы не писал, всё куда-нибудь да отсылало. Ему, конечно, было лестно, но хотелось сделать что-то невиданное, самому стать родоначальником жанра. Поэтому он пошёл на радикальные эксперименты и стал перемешивать слова. Теперь предложение “По улице бежала белая собака” могло звучать так “По собице бежая улая алака”
Критики говорили, что читая его произведения, вы оказываетесь в странном мире, где все знакомые вещи предстают в совершенно новом свете, а эманации смыслов и доминантное представление о вещах утрачивается.
Тут он уже совсем разошёлся, и, не мудрствуя лукаво, просто написал один роман задом наперёд. То есть, “По улице бежала белая собака” теперь звучало как: “Акабос яалеб алажеб ецилу оп”.
Большинство критиков и тут в восторге заявили, что это прекрасно, а один даже назвал книгу великой.
- Поначалу книга напоминала какой-то древний манускрипт с непонятными письменами, я долго бился над ней, но стоило найти ключ, то есть, просто читать книгу задом наперёд, как всё встало на свои места, и я испытал катарсис. Это было сродни рождению космоса из хаоса. – заявил этот впечатлительный критик.
После такого успеха, казалось, что двигаться дальше некуда, но потом его осенило.
- А почему слова в книге обязательно должны что-то значить? Почему я должен вкладывать в них какой-то смысл, пусть даже зашифрованный и условный? Мне кажется, что слова в художественном произведении не должны иметь смысла. Как художник, осенённый гениальной идеей, может запихнуть её в такую банальщину как известное всем слово? Это пошлость и обывательщина, так писали много веков подряд, но теперь творец не имеет права сковывать себя в рамках того, что у каждого слова должно быть значение. Он вправе сам творить слова, составлять их по своему усмотрению не подчиняясь никаким законам. Художник он или коньюктурщик? Не надо угождать этому несчастному быдлу – народной массе. Они всё равно ничего не поймут. Только элитарный ум сможет оценить мои труды.
И он начал писать новую книгу просто садясь к клавиатуре, и как попало шлепая по ней пальцами. Получалось нечто такое: “Двшоп окуер фыдпло дралррм фдлст шкшкрмр ен е м цушгс егм”
Когда вышел его новый роман написанный данным методом многие, даже самые прогрессивные критики его не поняли. Однако некоторые горячо поддержали эту идею. Его давний поклонник, переживший когда-то катарсис от романа читаемого задом наперёд, и новую книгу назвал гениальной:
- Эта книга гениальна. Но куда более трагична, чем предыдущая. В прошлом романе из хаоса рождался космос. Теперь же хаос остаётся хаосом, выявляя весь трагизм и тщетность человеческого бытия. Возможно это лучшая книга в истории человечества. Хаос мироздания перестал, наконец, скрываться за лживой паутиной слов и явил себя миру в полном великолепии и безжалостности.
Критик этот был довольно уважаемым в своём сообществе и имел немало почитателей. К его словам прислушались, многие молодые критики начали наперебой хвалить этого автора-бунтаря свергшего, все замшелые догмы писательского ремесла, такие как смысл и значение слов. Они говорили, что он первый, наконец-то, освободил его величество слово от материалистично-обывательской трактовки.
“В самом деле, если я хочу писать, почему я должен составлять предложения только из слов известных тупоумному обывателю? Нужно избавить слова от какой-либо привязки к значению. Это рамки, зашоренность, и ограничение свободы творца” – теперь так думало множество молодых писателей, шлёпающих ладошками по клавиатуре.
И он наконец-то стал мэтром, родившим новый литературный жанр. Потом он написал роман из одних гласных букв, потом из одних согласных. Ну и так, не глядя, нашлёпывал по несколько романов в год.
Он становился всё величественнее и в глазах окружающих, и в своих собственных.
Находились, правда, критики говорившие, что это просто бездарность и гнусный эпатаж, но их высмеивали, называли старообрядцами, ханжами, людьми ничего не понимающими в современном искусстве.
И он, который раньше терзался из-за каждой пренебрежительной фразы в адрес своего творчества, теперь настолько забронзовел, что лишь добродушно ухмылялся и говорил:
- Да пусть болтают, дураки убогие.
В нём появилась воистину королевская снисходительность. Он мог себе это позволить. Ведь он действительно стал королём современной литературы, наконец-то, полностью избавившим слова, от каких либо значений.