Сергей плыл по реке с небольшой скоростью. Мотор хоть и был новым, но ещё на обкатке, и спешить ему было некуда. Да и уехал Сергей из города, чтобы с недельку побыть на природе одному. Очень уж тяжко на душе было после сделанного соседу по огороду замечания, неожиданно перешедшего в драку - так прорвалось накапливающееся, оказывается, годами раздражение работоспособностью и независимостью Сергея.
Воспитанный советским временем в духе атеизма, Сергей и в жизни своей не нарушил ни одной заповеди: не воровал, не лгал, не убивал и не прелюбодействовал. Где бы ни работал, ему всегда удавалось достичь желаемого убеждением. Когда учил детей, мальчишки относились к нему так же, как он в своё время относился к физику Владимиру Иосифовичу. А, попав на работу в почтовый ящик, и там стремился конструкторам своим передать всё, что знал и умел сам. Не любил только бездельников, пустословов, людей никчемных, и сам говоруном не слыл. С возрастом он стал ещё менее общительным, шумных компаний избегал, и внутренний мир свой закрыл для посторонних. Для бесед же ему хватало жены – балаболки и пустосмешки.
Вот и теперь, надеясь, что любимое занятие как-то сгладит неприятность и принесёт успокоение, он, приехав в разлив, наловил рыбы, сварил уху, но поел безо всякого аппетита. Жена наложила полную сумку продуктов, но он даже не прикоснулся к ним. Не хотелось ни есть, ни спать. Рыбы, правда, ведро заготовил. Днём ещё чем-то время занимал – пока плавуны проверит, пока рыбу вычистит. Потом наживку удочкой надёргает и снова плавуны на ночь поставит.
Он всегда старался жить в согласии с собой и с природой. На сей раз в нём что-то перевернулось, и даже природа не радовала. И если в городе жена его была Акбарой, то и он, словно с израненной душой отшельник не находил себе покоя. И те 250 граммов водки, взятые с собой, остались нетронутыми.
Почему той ночью в памяти высветился одинокий старый еврей Дон Симонович Гордон, он не ведает, да только воспоминания те облегчили душу!
Сергей точно не знал, в каком году этот еврей появился в заштатном районном городишке. Похоже, в середине пятидесятых. По слухам, Дон Симонович окончил университет по специальности «математика» то ли в Риге, то ли в Вильнюсе, а затем Ленинградский пединститут. Немного поработал в пригороде Ленинграда, но что-то там у него не сложилось, то ли по части работы, то ли по части жилья. И направили его через Облоно (была такая организация) в самый дальний район области - в городок, кроме гидростанции на реке, да безмерных лесов и болот кругом, ничем не примечательный.
При строительстве станции в лесах были лагеря для заключённых. Они вырубали русло реки под затопление, и просто заготавливали лес. Из леса выходила узкоколейка. По ней сновали закопчённые, словно игрушечные, паровозики-кукушки с двумя-тремя вагонами брёвен, разрывая тишину противными, похожими на визг, свистками. Военнопленными немцами было построено несколько кварталов для энергетиков с баней, клубом, столовой, милицией и райкомом партии – Соцгородок! Вокруг Соцгородка стояли бараки для рабочих, и на отшибе – частные дома переселённых из зоны затопления. Весь город пересекала вышеупомянутая узкоколейка, высоковольтная линия, гудящая, как трансформатор, и одна длинная-предлинная улица, соединяющая всё это вместе. Типичный городок за 101 километром. Но для Дона Симоновича все ближайшие места уже были заняты, поэтому и очутился он на трёхсотом.
Постепенно заключённые из лагерей освобождались. Большинство оставалось в лесных посёлках, часть переселилась в бараки в город Старожилы называди их «услонцами». Население на четверть было местным, а остальные – приезжие и, как теперь бы сказали, со всей «Азиопы». Были ещё три средних школы и одна начальная, раймаг; ну, и, конечно же, пивнушки, а проще – забегаловки с поэтическими названиями «Голубой Дунай», «Белая ночь» или препротивная «тошниловка». Названия эти нигде не писались, но в разговорах упоминались постоянно. И всем было понятно, если кто-то скажет: - Выпил сто грамм в «Белой ночи» или уснул за «Голубым Дунаем». В пяти километрах стояла маленькая железнодорожная станция, где останавливались поезда, идущие в столицу и, как казалось Сергею – там-то и происходит большая настоящая жизнь! Поэтому было странным, а кому-то и подозрительным появление в городке Дона Симоновича.
Грамотных людей явно не хватало, и его определили в среднюю школу учителем черчения, поселили в угловой комнате в бараке на Конной улице. Коней на этой улице не держали с довоенных времён, на их месте располагались склады, гараж и хлебопекарня. И стал Дон Симонович потихоньку обживаться и заводить нехитрый скарб. Сначала дрова, чтобы зимой не замёрзнуть; приобрёл кухонный стол, табуретку, сколотил кровать из досок, полку для книг; у входа прибил вешалку с гвоздями. Сделал дезинфекцию от клопов и тараканов, вымыл пол. В общем, зажил обычной холостяцкой жизнью молодого мужчины. Своих книг у него было немного: - Бабель, «Серапионовы братья» Гофмана, читал Тору. Поэтому сразу же записался Дон Симонович в библиотеку и стал её постоянным клиентом.
Необычность же была в том, что в пивнушки, где проводила свой досуг, в основном, мужская братия, когда ещё разъезжали на колясках из шарикоподшипников искалеченные войной, с костылями и заткнутыми за пояс пустыми рукавами инвалиды; а рабочий люд после трудовой смены, чтобы расслабиться, обязательно выпьет кружечку пива, Дон Симонович не ходил и женщинами не увлекался.
Каждое утро до пояса раздетый, он пробегал по своей Конной улице, спускался к реке, снимал шаровары и лез в воду, независимо от погоды и времени года. Фыркал в воде, как тюлень, погружаясь с головой, и снова с фырканьем выныривал. Выбирался на берег и тем же порядком отправлялся домой. Да и внешне он был похож на тюленя. Лысая голова, настороженный, и в то же время мягкий взгляд серых глаз; ноги и руки, как ласты, больших размеров; сам округлый, только не было усов и хвоста. Когда он смеялся, то хохот его был похож на лошадиное ржание!
Местные жители явно не понимали его увлечений и принимали его, мягко говоря, за ненормального. С их точки зрения он жил не так, как они, а значит – неправильно! И настоящего соседского контакта у него с ними не получилось. Взрослые над ним подтрунивали, ребятишки дразнились, а иногда и кидали снежками в окно.
В праздники он всегда был один. Утром сделает возле дома зарядку, пробежится к реке, ополоснётся и опять в свой барак. Читал книги, которые приносил из библиотеки стопками. Тем и жил.
На работе в школе встретили Дона Симоновича хорошо. На весь женский персонал был один мужчина – физкультурник, уволенный из армии в запас по болезни. И когда в школе появился этот непропорционально крупный, с двумя высшими образованиями педагог, кое-кто из незамужних дам стал приглядываться к нему, как к мужчине. А учительница географии Ольга Васильевна Кедрова, которую ученики называли «кнопкой», даже положила на него глаз. Ольга Васильевна попала в школу по распределению, работала по специальности уже лет семь, была на хорошем счету, как у директора школы, так и в гороно. Её ставили в пример другим учителям. Она гордилась тем, что на уроках географии тишина в классе стоит мёртвая; ни один ученик не смеет нарушить дисциплину, если урок ведёт она – Ольга Васильевна. В общем, в педагогике она нашла себя, вот если бы ещё и мужа достойного отыскать – всё было бы замечательно! Нельзя сказать, что у Ольги Васильевны совсем не было поклонников. Не так уж много, но имелись! Но все какие-то не такие! Она же была согласна только на «прынца», что б, значит, не стыдно в люди выйти! А телом и душой он был бы предан ей одной! Только вот в городок заштатный этот самый «прынц» так и не заехал!
Поэтому, когда Дон Симонович стал вести уроки черчения, Ольга Васильевна взяла над ним как бы негласное шефство. Не по предмету, а по дисциплине. Когда же по школе поползли слухи, что у молодого чертёжника ученики на уроках ходят от парты к парте, переговариваются между собой, задают Дону Симоновичу вопросы не по программе, а какие вздумается, и он с ребятами беседует, как равный; Ольга Васильевна решила пригласить его к себе на урок, чтобы Дон Симонович понял – как надлежит учителю разговаривать с ребятами, и какая при этом должна быть дисциплина.
Дон Симонович вместе с Ольгой Васильевной пришёл на урок географии, с трудом втиснулся на заднюю парту и стал слушать. Часть урока Ольга Васильевна посвятила опросу по домашнему заданию, затем, усевшись на стул, сказала: - Ребята, сегодня у нас новая тема – Прибалтика и столица Латвии – Рига.
Дон Симонович приободрился. Ответы ребят не вызвали в нём отклика, но уж Ригу-то он знал хорошо. Надеясь, что и Ольга Васильевна предмет свой знает, он приготовился слушать, однако познания её свелись к прочтению учебника. В классе и на самом деле стояла тишина, только вот ученики … спали. На передних партах ещё как-то держались, а вот на задних, подперев голову или спрятавшись за впереди сидящим, откровенно дремали, зевали. Но Ольга Васильевна, оторвавшись от учебника и оглядев класс, вдруг резко спросила; - Сидоров, повтори, что я сейчас сказала?
Застигнутый врасплох Сидоров резко вскочил и, чтобы не схлопотать «неуд», стал усиленно вспоминать: - Вы, Вы говорили о Риге!
- Ну да, о Риге! А сколько населения проживает в Риге? Повтори!
После наступившей паузы Ольга Васильевна говорит: - Садись, два! К следующему уроку этот абзац выучишь наизусть! Продолжая читать, минут через пять она опять поднимает ученика: - Мещеряков! Ты почему, не отрываясь, смотришь в окно? Ворон считаешь, или тебе неинтересна география?
Игорь Мещеряков, который терпеть не может географичку, но, опасаясь, что она опять вызовет в школу мать, сквозь зубы цедит: - А чё я? Слушаю же!
- Вижу я, как ты слушаешь! Садись!
Ольга Васильевна роста невысокого, а сидя, кажется ещё меньше, поэтому и заслужила прозвище «кнопка», однако Дону Симоновичу кажется, что и ему она сейчас крикнет: - Гордон, ты спишь?
Он встряхнулся, скрипнул партой, а Ольга Васильевна, строго взглянув на него, ведёт урок дальше. Он пытается сосредоточиться и мыслями переносится в Ригу, где они вдвоём с отцом плывут по речке Даугаве. Река не слишком широкая, с низкими берегами, но он пугается её тёмной воды, глубины, и просится на берег. А потом он видит себя в Домском соборе, куда первый раз привела его мать. И уже юношей он не раз бывал там, наслаждаясь звуками органа. Слушая в соборе необычный сольный концерт, Дон закрывал глаза, а орган звучал то флейтой, то волынкой, то глухо басил. Дон Симонович предался воспоминаниям, и голос Ольги Васильевны уже не мешал ему; но то ли бес его попутал, то ли узы Морфея сморили, только погрузился он в сладкий сон, настолько сладкий, что стал похрапывать. Разбудила его тишина. Ольга Васильевна замерла на полуслове и негодующе уставилась на него, все ребятишки повернули к нему головы. От этой тишины Дон Симонович проснулся и разлепил глаза.
И вот тут шестой «А» грохнул таким хохотом, какой не смог заглушить даже звонок! Ольга Васильевна, схватив учебник и журнал, выбежала из класса. После этого учительница географии не хотела и думать об «этом мужлане». Нет, он не герой её романа!
А на очередном педсовете Дона Симоновича пропесочили, как нашкодившего ученика. Больше всех возмущалась Ольга Васильевна: - Как взрослый, образованный человек мог уснуть на моём уроке? – гневно вопрошала она. – У меня едва не разорвалось сердце, и я потеряла дар речи, когда услышала, что Дон Симонович храпит! Я и сейчас ещё не могу прийти в себя от увиденного! Чему он может научить советских детей?
Дон Симонович задал бестактный вопрос: - А какая разница между детьми советскими, американскими или еврейскими?
- Ну, знаете! При такой демагогии Вам не место в нашей школе! – не смогла сдержаться Кнопка.
После этого администрация школы, гороно усилили количество проверок его уроков. Ему стали делать замечания и даже вызвали с отчётом на партбюро, хотя ни в какой партии Дон Симонович отродясь не состоял и шарахался от неё, как чёрт от ладана.
Невзлюбила Дона Симоновича и учительница математики, и частенько жаловалась директору, что чертёжник помогает ребятам в математике не по программе, поэтому у них снижаются оценки. За этим, правда, стоял и чисто практический интерес. В начале учебного года каждый учитель стремился набрать часов побольше, чтобы зарплата была выше, и поэтому конкуренция в лице Дона Симоновича была математичке ни к чему. Процесс этот шёл медленно, со скрипом, но всё-таки шёл. Администрация от замечаний перешла к выговорам. А Дон Симонович ещё и одевался не слишком аккуратно. В конце концов, ему уменьшили количество часов по черчению, которые передали биологичке, и через пару-тройку лет из дневной школы его уволили.
Ещё пару лет он отработал в вечерней школе на замене, то есть вёл предметы отсутствующих или заболевших учителей.
Помыкавшись, помыкавшись, Дон Симонович с педагогикой распрощался и пришёл работать в заводскую котельную. Завод обрабатывал древесину, и котельная топилась дровяными отходами. Обязанности его были несложные: грузить вагонетку дровами и подвозить по рельсам к топке котла. Зимой, когда дров требовалось много, работа была тяжёлой, летом – полегче. Она была до того однообразной, что Дон Симонович стал меняться. Стал более ворчлив, менее сосредоточен.
От случая к случаю к Дону Симоновичу обращались студенты-заочники с просьбами помочь выполнить контрольную работу по математике. Сначала он старался объяснять, чтобы студенты сами разобрались и усвоили материал; но потом, поняв тщетность своих усилий, стал выполнять эти работы за них. От предлагаемых денег Дон Симонович категорически отказывался и говорил: - Вознаграждением для меня будет, если Вам удастся сдать экзамены! Но заочники, в благодарность, старались угостить его домашним пирогом, фруктами, которые в то время были ещё редкостью. А один починил ему драночную крышу, чтобы не капало в комнате.
Он уже стал привыкать к своей жизни с её незатейливым содержанием. У него даже стали появляться лишние деньги, и он завёл сберкнижку. Очень уж хотелось ему съездить к сестре в Прибалтику и, отвечая на её редкие письма, писал, что всё у него хорошо!
Вскоре барак снесли, а Дону Симоновичу в трёхкомнатной коммунальной квартире дали комнату метров двенадцать. В двух соседних жили две пенсионерки тётя Паша и тётя Глаша. Появлению нового жильца соседки не обрадовались. До его вселения они уже коротали век с выпивающим соседом. Он воровал у них продукты, лазал в кастрюли, а тётю Глашу однажды даже маленько побил, отсидев после этого пятнадцать суток. В конце концов выпивоха, гуляя в выходной день с дружками на берегу, изрядно хлебнув, полез в воду, нырнул … и больше не вынырнул.
Поэтому тётя Глаша, первый раз увидев Дона Симоновича, который в одной руке нёс книжную полку, а другой волок за собой коробку с пожитками, ахнула: - Батюшки-светы! Ишшо один страхолюга выискался!
А Дон Симонович и в школе аккуратностью не отличался, когда же перешёл на работу в котельную, следить за собой стал ещё меньше. С перепугу она бросилась в комнату к тёте Паше и жалостливо запричитала: - О-ох, соседушка, пропали мы с тобой совсем! От однова пьяницы едва избавились, так ты погляди – што к нам въехало! Ой-ёй-ёй! Тётя Паша, более рассудительная и спокойная, увещевает тётю Глашу: - Ну, зачем же ты так сразу, ещё не узнав человека, ярлыки на него навешиваешь? Поживём, увидим!
Тётя Глаша первое время не спускала с Дона Симоновича глаз. Сварив с мясом суп и оставив кастрюлю на плите, увидев, что сосед пообедал, она не преминет зайти на кухню и заглянуть в свою кастрюлю. Убедившись, что мясо из кастрюли не вынуто, как это было при старом соседе, тётя Глаша довольно хмыкнет и, всё ещё не доверяя новому жильцу, сваренную картошку обязательно пересчитает. Не забудет тётя Глаша заглянуть и в кастрюлю к Дону Симоновичу, а потом делится с тётей Пашей: - У нево севодня суп из кильки баночной, а мясо из кастрюли не вытащил! Странный он какой-то!
- Не странный, а порядошный! – поправляет её тётя Паша.
- Ну, поглядим! Може, женщын водить станет! – тёте Глаше очень уж хочется уличить Дона Симоновича в чём-то непотребном. Во дворе её товарки интересуются и, изменяя одну букву в фамилии, спрашивают: - Ну, как поживает ваш Дон Го.дон?
А тётя Глаша, натерпевшаяся от пьяницы, ещё не привыкла к тому, что сосед не буянит. При встрече он вежлив: - Доброе утро, тётя Глаша!
С нею, с Глашей, в разговоры он не вступает, а вот Паша беседует с ним охотно. Тут же пришла Глаша от дочки своей, а соседи вдвоём на кухне сидят, да чай за Пашиным столом пьют. Паша пирогами Дона угощает: - Дон Симонович, вот эти попробуйте! Вы любите с капустой?
Глаша плащ снимает, а сама всё на Дона поглядывает. Тот пирожок один съел, а другой взять постеснялся и, поблагодарив хозяйку: - Спасибо, тётя Паша! Очень вкусные пироги у Вас! – скрылся в своей комнате.
- Ну и ну-у! – воскликнула тётя Глаша. – Да у вас, гляжу, дружба не разлей-вода!
- Глупая ты! – улыбнулась Паша, и добавила: - Ты, Глаша, к нему по пустякам не цепляйся! Он хороший человек!
Однако пустяки – не пустяки, а убирать за Дона места общего пользования Глаша не намерена. Нет, Дон, конечно же, моет эти места, но мужик – он и есть мужик! Да и грязнуля он! Поэтому, нет-нет, да и принимается Глаша с ворчанием за уборку. А этот бирюк сидит в своей комнате и будто не слышит, что старая Глаша шоркает мокрой тряпкой его – Донову дверь снаружи. При этом громко восклицает: - О-ох! Дон, так он и есть Дон, а не русский Иван! – позабыв, что прежний Иван был во сто крат хуже Дона.
Между тем на заводе котельную перевели на мазут, и Дону Симоновичу пришлось с завода уйти. Он как-то совсем отошёл от людей, ни с кем не общался и, кроме библиотеки, никуда не ходил. Его бывшие ученики уже позабыли, что он преподавал черчение, способные поступили в ВУЗы и разъехались, а те, кому помогал по математике, тоже обзавелись своими семьями. А Дон Симонович был таким же одиноким, как и в пятидесятые годы. Жил и питался он скромно, да и зарплата шиковать не позволяла. Откладывая по десятке больше года, он купил себе радиоприёмник «ВЭФ». И часто ночами, когда «вражьи голоса» глушили меньше, слушал радио «Свобода», «Голос Америки» или «Голос Израиля».
Он уже работал в автоколонне мойщиком автобусов. Работа была несложная – он поливал автобусы из шланга, растирая отмокшую грязь шваброй, и снова смывал её. В морозное время, по причине отсутствия горячей воды, он мыл автобусы из ведра. Его сменщица баба Зина приветливо встретила его, показала – где надо получить резиновые сапоги, фартук и рукавицы. Когда грязных автобусов не было, он коротал время в котельной, в курилке, или в будке дежурного механика.
Всех шоферов, слесарей и рабочих, кто над ним не смеялся, Дон Симонович всегда называл на «Вы», а вот механика Крупнова мойщик терпеть не мог; равно, как и Крупнов ненавидел мойщика. Сам Крупнов когда-то был шофёром, работал на самосвале, но вскоре выбился в начальство. Устанавливая в гараже свои порядки, Крупнов ловчил, хитрил и, мягко говоря, был нечистоплотен. В шоферской среде это знали, но старались молчать, иначе «до морковкиного заговенья» простоит автобусник на ремонте, слыша от Крупнова одно и то же: - «Запчастей нет!» А этот полоумный мойщик ещё вздумал его учить, и ведь прямо при рабочих! А что Дон полоумный, Крупнов не сомневается! Иначе не попёрли бы его из школы при двух-то высших образованиях!
Надо же было припереться Дону в дежурку, когда он, Крупнов, делился с мужиками, как отметил накануне Пасху.
- Да сначала дома посидели! – рассказывал Крупнов. – А потом шурин притащился! Пошли, да пошли к нам! Знал ведь, што не надо идти, так жена уговорила! Ну, и надрались там! Сначала водка была, потом на бормотуху перешли! Сёдне башка трещит, аж раскалывается! Быстрей бы смена кончилась, в бар зайду, да похмелюсь!
Крупнову свет не мил, он трясёт головой, а молодой парнишка, ещё совсем недавно принятый учеником, спрашивает у мойщика: - А Вы, Дон Симонович, как Пасху отмечали?
У мойщика настроение хорошее, он разворачивает пакет, вынимает из него самодельную лепёшку, наливает в стакан кипятку и принимается трапезничать. Его старенькая соседка тётя Паша каждый раз, когда печёт сама, угощает и его – Дона. На эту же Пасху он решил угостить тётю Пашу, и сам приготовил национальное еврейское блюдо – мацу. Он помнил, как его мать замешивала пресное тесто, раскатывала его и пекла. У него маца получилась суховата и тёте Глаше не понравилась, а вот тётя Паша сказала: - Вкусно!
Дон Симонович простодушно рассказывает всё это в дежурке и за обе щеки уминает свою мацу.
- И всё? – не унимается юноша. – Больше ничем не занимались?
- Ну, почему «ничем»? После обеда я читал Тору.
- Книгу, што ли?
- Пятикнижие! Слышали когда-нибудь? Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие. Это Иудейская библия.
Сидящие в дежурке с интересом смотрят на мойщика, и только у механика этот зачуханный философ вызывает раздражение.
- Да не слушай ты ево, пацан! Он сам живёт неправильно, и вас тут баламутит!
Дон Симонович напрягся: - А как – правильно? Как ты, Крупнов? Он волнуется по той причине, что говорит механику «ты». Но по- другому язык не поворачивается, поэтому продолжает: - Ты, как говоришь, «вчера надрался!» Это правильно? И за каждую новую, полученную на складе деталь, ты берёшь мзду – это правильно?
Механик в бешенстве вскакивает: - Ну, ты! Ври, да не завирайся! И хватит сидеть, обеденный перерыв закончился!
Рабочие расходятся по своим местам и только один из них, хлопнув мойщика по плечу, говорит: - Вы, Дон Симонович, поберегитесь Крупнова, он обид не прощает!
Зарплата у Дона Симоновича была минимальная – 70 рублей, и с этой суммы налог не удерживался. Свой оклад он распределял так: 3-40 платил за комнату, 60 копеек за свет и 6 рублей клал на сберкнижку. Оставшиеся 60 рублей он тратил на еду, мыло, редко покупал носки, на одежду же практически не тратился, донашивал старое.
Как-то раз к празднику 1 Мая мойщику выдали премию – 10 рублей, и в том месяце на сберкнижку он положил 12 рублей.
Но в следующем месяце премию приплюсовали к окладу. И из 80-ти рублей вычли 5-20 подоходного налога и 3-80 налог на бездетность, (существовал в то время такой налог). Получив расчётный листок и подсчитав, что предпраздничные 9 рублей премии ушли на погашение налога, а оставшийся 1 рубль как-то мало похож на премию, Дон Симонович тут же написал заявление на имя начальника автоколонны с просьбой никогда ему больше премию не начислять, так как он не желает платить налог этому государству.
И вот тут над мойщиком стали сгущаться тучи. Без Крупнова, конечно же, не обошлось. А вскоре увезли его в закрытое специализированное лечебное учреждение. По городу же пролетел слух, что в Москву на Съезд Коммунистической партии пришло письмо, где содержалась просьба объедки с партийного стола делегатов съезда отправить заявителю. Вскоре выяснилось, что письмо то писал совсем другой человек, однако первым поплатился за него Дон Симонович. Крупнов же, выступая на партсобрании, убеждал коммунистов: - Да я знал, што он ненормальный! Разве нормальный откажется от премии?
Даже тётя Глаша делилась с приятельницами во дворе: - Дон, Дон на съезд написал! У нево ничё в комнате нет. Сколь живёт, а всё в одном ходит! Одно радиво купил, да ночью ево крутит!
И только тётя Паша качала головой и повторяла: - Не мог Дон Симонович на съезд писать! Он скорее с голоду умрёт, но объедки просить не станет!
После того, как Дон Симонович вернулся из лечебницы, он вновь объявился на мойке автобусов. Его стали преследовать головные боли, начавшиеся сразу по приезде в больницу, когда психотропными препаратами пытались лечить его болезнь. Однако он не пропустил ни одной смены. Как-то раз мойщик во время обеда пришёл в дежурку и увидел, что механик с водителем автобуса играют в шахматы. Дон Симонович никогда не говорил, что у него разряд по шахматам, что ещё в университете никто из сокурсников не мог его обыграть. На работе же он за шахматы не садился по той причине, что Крупнов считал себя гроссмейстером, а лишний раз вызывать огонь на себя мойщик не хотел. Но к молодому водителю мойщик всегда испытывал симпатию и относился к нему уважительно. Сидевшие возле стола болельщики, задабривая Крупнова, убеждали шофёра: - Всё, парень, ты проиграл! Не тебе с Михалычем тягаться! Сдавайся! Крупнов довольно потирал руки. Однако Дон Симонович, встав за спиной у парня, сразу увидел, что один ход изменит ситуацию, и механик может проиграть, поэтому подсказал: - Ставьте ладью на С4.
Ох, и рассвирепел тогда Крупнов. Он вскочил, схватил шахматную доску и с грохотом обрушил её на голову Дона Симоновича. Фигуры рассыпались по полу, Крупнов одну из них пнул ногой и в ярости заорал: - Каждый вонючий услонец будет тут ещё советы давать!
Мойщик импульсивно сжал кулаки. Сидевшие в дежурке рабочие замерли, ожидая, что Крупнов получит ответный удар. Но Дон Симонович сдержался. Не мог он позволить себе опуститься до уровня этого хама, лишь голос его сорвался, когда он механику выкрикнул фальцетом: - Ты не имеешь права! Это насилие над личностью! Я напишу жалобу в Организацию Объединённых Наций! - Да пиши ты хоть в …, в …! – от негодования Крупнов стал заикаться и никак не мог подобрать то место, куда бы ещё подальше отправить мойщика с его жалобой. Как назло, в голове, кроме брани, ничего подходящего для мойщика не нашлось и, обозвав его: - Придурок долбаный! – механик выскочил на улицу.
Обещание Дона Симоновича привлечь механика к ответственности через ООН у шоферов вызвало улыбки. Действительно, недоумок! – говорили меж собой. – Врезал бы Крупнову меж глаз. Вот это было бы правильно. А то выдумал – жалобу в какую-то организацию писать. И позиция Крупнова была им ближе.
Случалось, что на свои 70 рублей мойщик два-три дня не дотягивал до зарплаты и шёл в сберкассу, где снимал с книжки, когда 3, когда 4 рубля из сбережений на поездку к сестре, съездить к которой так и не сумел.
Однажды сотрудница сберкассы посмеялась над старым евреем: - Вы бы хоть нас пожалели! В начале месяца принесли в сберкассу 6 рублей, а в конце месяца 3 рубля снимаете! Не надоело? Людей хоть не смешите! Сколько лет копите, а накопили…! - она назвала сумму и засмеялась!
Дон Симонович смеха её не понял и вызвал заведующую. Старый еврей громко объяснял в операционном зале, что он приносит и снимает свои деньги, что сотрудница выдала тайну его вклада, и это в её работе непозволительно! Заведующая сберкассой пыталась его успокоить, но и у неё в глазах играли смешинки. Как посмеивались и посетители сберкассы.
Об этой истории узнали в гараже, и кто-то жестокий у него спросил: - Дон Симонович, а правда, что в сберкассе Вы снимаете со вклада 2 рубля? - Правда! – ответил мойщик.
Присутствующий при разговоре механик захохотал: - Да разве не видно, што он чокнутый? Ему опять надо в сумасшедший дом. Зря его оттуда выпустили!
Еврей, сгорбив спину и опустив плечи, пошёл на выход, но у дверей остановился и, обернувшись, тихо сказал: - Булгакова тоже считали не совсем нормальным, но после него остались бессмертные произведения!
Голова же болела всё сильнее и сильнее! Он пошёл к терапевту, но та, посмотрев диагноз, какой поставила ему психиатр, туда его и направила.
- Ну что ж! Вам надо снова пройти курс лечения! – сказала ему специалист по душевным болезням. – Завтра за Вами придёт машина!
Дон Симонович вернулся из поликлиники домой, прошёл на кухню, открыл свой стол и … замер возле него! Тётя Паша домывала посуду и, взглянув на соседа, участливо спросила: - Дон Симонович, что с Вами? Вы заболели?
- А? – очнулся тот.
Я спрашиваю: - Вы не заболели? Налить Вам чаю? У меня и чайник горячий!
- Нет, нет! Спасибо! – и, обхватив голову руками, Дон Симонович пошёл к себе.
- Чё это с ним? – спросила Глаша. – Не иначе, выпимши!
- Нет, Глаша! Трезвый он, трезвый! Головой только мается! – ответила Паша.
А ближе к вечеру соседки услышали странные звуки из-за двери Дона Симоновича. Как-будто плакал за дверью кто-то. Сначала тихо, а потом всё громче и громче, навзрыд, когда уже нет сил терпеть!
Тётя Глаша, прикрыв от волнения рукой рот, подёргала дверь за ручку, но дверь оказалась запертой изнутри. А тётя Паша, опустив руки, стояла рядом, лишь слёзы катились из её глаз.
А старый еврей, как загнанный зверь, с искажённым от боли лицом, скрипел зубами и, изо всех сил пытаясь сдержаться, зарылся в подушку. Когда же силы кончились, он выкрикнул: - За что? За что? Я же никому в своей жизни не причинил зла! Почему я стал изгоем? Что вы сделали со мной, лю-ди-и!
Постепенно крик его затих, но этот одинокий, душевнобольной человек уже предвидел, что дни его сочтены, и что обещанная доктором машина навсегда увезёт его из этого мира!
Заглянув в столь дальний уголок своей памяти, Сергей ещё долго сидел, задумавшись
Он приехал с рыбалки похудевший, с измученными глазами, а жена, разбирая сумку с продуктами, в её карманчике обнаружила исписанный листок бумаги. Она ничего не изменила в записях Сергея, а завершением этого рассказа и стал его "НОЧНОЙ УЖИН".
- Почему я сегодня опять вспомнил Дона Симоновича – этого странного, плешивого и некрасивого еврея?
- Это было так давно, что я не могу утверждать – было ли это вообще? И всё-таки было!
Стояла прохладная летняя белая ночь. Я приехал из командировки с пассажирами из столичного города усталый, с желанием побыстрее добраться до дому и отдохнуть. Поставив автобус на мойку, я встретился со своим старым знакомым – мойщиком Доном Симоновичем Гордоном. Он приветливо улыбнулся мне и сразу принялся за работу. Взяв швабру, я стал помогать ему. Вдвоём мы вымыли автобус быстро, и я пригласил Дона Симоновича в салон поесть свежей, купленной накануне вечером в столичном универмаге «докторской» колбасы и выпить по рюмке водки, оставленной на окончание рейса. Дон Симонович странно посмотрел на меня и спросил: - И Вы это пьёте?
Я, конечно же, одну рюмку выпил, но больше мне пить не захотелось. Его взгляд был и укоризненный, и непонимающий, и снисходительный, и всепрощающий! Но больше всего меня удивили его большие глаза. Они как-то округлились и смотрели на меня как бы из другого мира. Он мягко сказал мне: - Разве это хорошо? – и вышел из автобуса.
Почему я забыл десятилетия, а помню одну его фразу? Не знаю.
После этого я сменил много профессий. Был мастером, инженером, директором, главным конструктором почтового ящика. Но его фраза: - «Разве это хорошо?» – как бы подспудно, но всегда жила во мне.
Я много лет не видел этого странного еврея и случайно узнал о его кончине. Конец естественный и некрасивый. И мне бы никогда было его не понять, если бы, спустя 40 лет, не оказался в похожей ситуации.
Общество не понимало его, а он не понимал общество. Вода и камень, лёд и пламень…
Какое несоединимое свойство или препятствие существовало между ним и окружающим его миром? Разные религии? Вряд ли! Изучаемый Доном Симоновичем иудаизм не сделал из него фанатичного поклонника бога Яхве, а Тору он читал для души. Что же касается тех, кто окружал его, кому с детства вдалбливали, что надо ещё немножко потерпеть – и светлое будущее обязательно наступит! – оказались обманутыми, неверующими ни в бога, ни в чёрта и, что страшнее, сами уже не верили никому и ничему!
Объяснить образ его жизни можно тем, что он был ярко выраженным индивидуалистом, делающим ставку на писаные законы, по каким его заставляли жить! Он старался выполнять их, но они ему явно не нравились! Не нравились они и окружающим, а проще – они и не читали их, поэтому не исполняли! Но это устраивало всех. Обманывали их, обманывали и они. Обворовывали их, воровали и они. Унижали их, унижали и они. Били их, били и они. Спаивали их, с удовольствием пили и они!
А законы были писаны для виртуальной жизни, в которой общество заставляли жить! Жить толпой! Толпа же, как правило, всегда побеждает! И за все лишения толпа мстит и люто ненавидит любого, кто посмел высунуться и быть «не как все!» Толпа шипела: - «Ты неправильно живёшь!» - потому-что единственно правильным считала своё – стадное мнение и жестоко наказывала за инакомыслие улюлюканьем, презрением, подлостью и разнообразными пакостями, на какие была способна!
И мой старый знакомый, мой прекрасный еврей, положивший свой интеллект на борьбу, не знаю, как сформулировать, но душевной опасностью он и мне, по истечении многих лет, стал помогать в этой жизни!
Он боролся за здравый смысл, но ошибался мой старый и добрый Дон Симонович! Ошибался и я! До конца же так и осталась неразгаданной душа старого еврея!
Как странно, что он был в моей жизни! Как хорошо, что он встретился мне!