Кисти рук были в липкой теплой крови. Те десять минут я управлял автомобилем одним запястьями, опасливо шурша шинами по полупустым ночным улицам. Как я объяснюсь с инспектором ДПС, если случится с ним повстречаться? А, в самом деле, что я ему скажу? Что это не моя кровь? Что я спасал собаку? Что она повесилась?
К счастью, на пути от нашего скромного съемного угла до дачи никого и ничего не случилось. Руки в холодной воде отмывались не без труда и продолжали приторно вонять до утра. Никогда бы не подумал, что кровь пахнет так сильно, пахнет чем-то неприятно-сладким.
Она зацепилась языком за витки колючей проволоки поверх бетонного забора, через который умудрилась перепрыгнуть, будучи на цепи в крепком ошейнике. Потрепанный дождями бирюзовый забор был в кляксах крови. Стало жутко, сердце подпрыгнуло, а я смалодушничал и проехал мимо. На перекрестке развернулся, и… проехал мимо еще раз. Очень боюсь собак. Даже самых маленьких. Когда какая-нибудь шавка размером с котенка лает на меня, ноги подкашиваются и спина покрывается испариной. Один укус, всего один – но как она гналась за мной тогда, в далеком детстве. А я убегал. Вдруг и эта укусит? Здоровенная же псина.
Было мне лет десять, наверное. Спуск от череды пятиэтажек в нетронутый строительством подлесок был кусочком каждодневного пути на дачу. А еще был мост через холодную, черную, перегороженную плотиной реку, на котором можно было прятаться за опоры. Был деревянный тротуар от поселка до моста, в котором я знал каждый стык и каждый гвоздь. Мы с братьями партизанили, укрываясь под досками или за кустами багульника, а сопровождающие нас к нашим дачным приключениям взрослые делали вид, что ничего не замечают, и все это было очень весело.
Отчего все-таки собаки бросаются на бегущих? Только дети могут бегать просто так, бесцельно и без причины. Не для того, чтобы поддержать форму, похудеть, переменить жизнь к лучшему – просто бегут. Но тогда, на бегу, внезапно стало нестерпимо больно, хотя укус не выдавил ни капли из икры левой ноги. И если пятнистая собачонка не цапнула бы меня, то я, возможно, не колебался бы, останавливаться мне или ехать дальше, наткнувшись ночью на задыхающегося пса с лапами врастопырку, болтающегося на заборе с колючей проволокой. Или я просто трус? Помню, как однажды сдрейфил и хлюпал, что хочу к маме. Хотя к маме вообще не хотел. Видимо, когда становится страшно, все хотят к маме или домой. Не каждый же день тебя в милицию забирают за снежки в окно! Подумаешь, гостиница. Велика важность. Зато до четвертого этажа докидывал.
Еще боялся, когда понимал, что сейчас меня, к примеру, будут бить. Или грабить. Или перед экзаменом в музыкальной школе трясся. Или если я что-то не успевал сделать вовремя. Самый страшный юношеский ночной кошмар: я опаздываю на поезд, и он уезжает с моими вещами на третьей полке плацкартного вагона. Всё давно уже сбылось, правда, вместо поезда было такси, умчавшее на заднем сиденье видеокамеру и фотоаппарат, которые так и не удалось вернуть. А к поезду мы с женой даже не торопились – просто дату перепутали, и он ушел на сутки раньше.
В зеркале заднего вида собака продолжала отпружинивать от забора, яростно пытаясь освободиться. Решившись, я во второй раз крутанулся на перекрестке и тормознул напротив нее у бордюра, включив «аварийку». Животное хрипело и стенало. Ошейник оказался широким, двухрядным и был оттянут цепью так, что одному не расстегнуть – нужно было сначала приподнять собаку над землей, ослабив тугую хватку.
Первые две машины, которые я спешно пытался притормозить, только прибавили скорости. Собака уже совсем обмякла и парила над землей будто бы на собственном языке, длинном, как у хамелеона. К радости, из третьей легковушки выскочили двое парней. Объяснять ничего не пришлось. Один обхватил руками поперек живота и подтянул вверх, я освободил скользкий язык от колючей проволоки, третий отстегнул ошейник – собака грузно плюхнулась в прошлогоднюю траву без тени шевеления. Ребята уехали в ночь, сочувственно пожав плечами, а я стоял над ней, подняв обе руки вверх, как хирург в операционной. В тусклом свете фонарей кисти рук были черного цвета.
Внезапно она глубоко вдохнула полной грудью, со свистом. Потом еще раз. Потом еще. Что с ней сталось, не знаю – я поехал отмываться и отсыпаться на дачу, где зимовал точно такой же пес, только рыжий и чуть помельче в кости. С такими же ушами, хвостом и языком, с такими же белыми клыками. Куда нам второго, первого бы прокормить. Он пришел к нам однажды по собственному желанию и остался жить, получив ошейник, цепь, теплую конуру и миски. Но его-то оставить мы могли! Более того: он был нам нужен и все случилось как нельзя ко времени и к месту. Согласитесь, дача – это ведь вам не общежитие Московской консерватории на Малой Грузинской улице, куда однажды после работы, захлебываясь от слез, влетела моя супруга:
- Там собака! Собака там! Простыни нужны какие-нибудь!
- Какая собака? Где?
- На остановке, у метро! Сбила машина! Кровь там везде!
Мы сгребли из шкафа пару пододеяльников и засеменили к метро «Краснопресненская». У подземного перехода, действительно, плакала собака, беспомощно оглядываясь по сторонам. Поперек груди и по передним лапам наискосок пришелся чей-то бампер. Крови было немного, но идти она не могла. В местах рассечений матово белели кости.
И что с ней было делать? Тащить в общагу? Тяжелая, крупная. Безо всякой надежды и толковых предложений стали голосовать на автобусной остановке, как раз напротив зоопарка. Неожиданно быстро остановилась тертая «Нива» с удлиненной базой.
- Что случилось?
- Да собака у нас тут, машина сбила, отвести бы куда-нибудь в ветеринарку. Не подскажете, где это может быть? Не подкините?
- Садитесь.
Водитель, к нашему изумлению, оказался старым собачником и, по его словам, коренным москвичом. Мы же оказались студентами, совершенно не знакомыми с прайсом ветклиники у цирка на Цветном бульваре. Пять тысяч рублей за обработку ран, перевязку и укол – таких денег у нас не было и в помине. Собака сидела между нами на заднем сиденье, закутанная в пододеяльники.
Все, что мы смогли сделать тогда, это перевязать ей лапы бинтами из автомобильной аптечки и обработать раны зеленкой. Коренной москвич уехал в ночь, а мы вернулись в общежитие. Собака проводила нас, уходящих в другие двери другой станции метро на другом конце столицы, ничего не понимающим, тоскливым взглядом черных глаз.
А Рэд возник из темноты на дачной тропинке, прямо у избушки, высунув язык и виляя хвостом. Имени, понятное дело, у него тогда еще не было и быть не могло.
- Собака, ты откуда взялась?!
Я тогда еще много чего ему высказал, потому что очень боюсь собак. Совсем скоро безымянная собака стала Рэдом, обожающим привычные для мохнатых бродяг прогулки без поводка и наводящим ужас на нерасторопных, прикормленных таджиком-сторожем окрестных кошек. Вот ведь история: как-то раз у озера мы покормили этого рыжего чем-то и предложили пойти к нам на дачу жить – так, между делом, безо всякого умысла. А рыжий нашел нас через два дня по следам велосипедных шин и объявился среди ночи, с желтой биркой на ухе, причиняющей ему видимые неудобства. Как оказалось, снимается эта бирка достаточно просто, кусачками. Он же теперь дачный – зачем ему бирка?
И стало как-то поспокойнее на душе. Я уже точно знаю, что это не воришки скребутся на крыльце, а сороки теребят клювами конопатку или неприкрытую наличниками пену, с рассветом совершая ритуальный облет дачных участков. На них Рэду наплевать, он дрыхнет у себя в конуре. Если же на дачу по своему обыкновению забредет ежик, то ежику сильно не поздоровится, а кому-то из нас придется в который уже раз за лето оставлять нагретую постель и граблями откатывать фыркающий колючий шарик за забор.