Несколько глав из незаконченного документального романа
В генеалогии существует два вида родословного древа. Одно привычное, в нем «ствол» изображает предок, условно названный основателем рода. Почему условно? А потому, что всем, конечно, ясно, что он не возник сам по себе, а тоже имел родителей, но, по какой-то, причине, они неизвестны составителю, а вот этот, коренной, прославился чем-то и имеет право считаться основателем рода. Иногда таких предков изображают вдвоем, семейную пару. Такое древо обычно «надстраивается», пускает все новые ветви и разрастаться может до бесконечности.
Другой вариант древа – обратный, перевернутый. Такое древо напоминает зеркальное отражение и для официальной генеалогии и геральдики ценности не имеет. А вот для ныне живущих является средоточием памяти об ушедших эпохах, людях и истории человечества. Конечно, сейчас никто не может похвастаться тем, что знает историю своего рода целиком и полностью, до той самой обезьяны, которая первой поднялась на ноги и взяла палку в руку. Люди хорошего происхождения находятся в более выгодном положении, чем представители простого народа. Самые большие везунчики могут докопаться даже до «минусовых лет» нашей эры, благодаря сохранившимся документам и семейной истории, любовно передаваемой из уст в уста. Мои знания о своей семье не так обширны. Некоторые линии я могу проследить только до конца девятнадцатого века, а некоторые тянутся чуть дальше в век шестнадцатый. Но чем отдаленнее то или иное событие, тем более сказочным представляет сюжет и его герои. И если, например, российскую линию можно отследить благодаря архивам, то влившуюся иностранную я могу только домыслить.
Память поколений имеет удивительное свойство постепенно превращать историю в своего рода в легенды. И чем дальше в глубь веков, тем больше они получаются схематичными и странными. Ведь и сама эпоха, даже описанная историками, настолько далека от нас, что детализировать ее невозможно.
Когда я задумался над тем, каким образом я получился таким, какой я есть ныне, от кого получил свои таланты и способности, и даже неспособности, то вдруг понял, что каждый человек, каждая личность веками выковывается стараниями уймы людей, уже давно умерших и забытых. Вот я, Рене Маори имею двух родителей, но уже четырех бабушек и дедушек, и с новым шагом в прошлое количество предков удваивается, и каждый из них имеет свою историю Жизнь одних связана со временами Ивана Грозного, другие жили при Николае Первом, кто-то пережил отмену крепостного права, а кто-то ворвался в революцию 1905 года. А из скольких стран пришли другие? Литва, Персия, Франция, Швеция, Ирландия. Наверное, из еще множества других стран, о которых я просто не знаю. Благодаря им я чувствую себя сыном всего человечества, и, знаете, это нисколько не гнетет, а даже расширяет горизонты восприятия.
Но и усложняет задачу. Да, я хочу написать цикл статей о своей семье, но его трудно будет назвать документальным, потому что правда и легенды настолько сплелись, настолько проникли друг в друга, что отделить их теперь нельзя, как нельзя отделить кусочки металла, спаянные молекулярным притяжением. Не получится и создать стройный сюжет, поэтому я хочу писать отдельными частями, которые, конечно же, будут связаны между собой, но в тоже время представлять отдельные эпизоды огромной истории и соединяться лишь в момент встречи и создания семьи между двумя представителями моего рода. Жизнь каждого из них отдельная повесть, но в какой-то момент она становится для них общей. Появляются дети, и в древо вливаются все новые и новые линии, чтобы, в конце концов, привести к общему знаменателю, к рождению меня.
Борис Чепрунов
В старые-стародавние времена… Ведь так принято начинать рассказы о том, что почти стерто из памяти, хотя и произошло не так уж и давно? Ну, в самом деле, что такое для человечества какие-то сто пятьдесят лет? А вот для одного человека – это много. И для рода много, как-никак – шесть поколений. Итак, жила когда-то в Туркестане – бывшей колонии России, большая семья. Жила она в Хорезме, в городе Ургенч. Перебрались они в колонии из Орска еще в 1863 году. Главу семьи Акиндина Быданова по военным делам перевели в Среднюю Азию, а с ним приехала и его жена – Мария. К началу моего рассказа у них уже было восемь детей – шесть дочерей и два сына. Я не могу сказать, кто из детей родился в Орске, а кто уже в Туркестане. Одно я знаю точно, их дочь Клавдия Быданова вышла замуж в 1881 году за купца второй гильдии – Василия Чепрунова, переехавшего в колонии из Тамбова. Приехал он один. Рассказывали, что бежал «от любви». Его история жизни сама по себе очень интересна, и я, непременно, вернусь к ней и опишу так, как запомнил по рассказам родственников, услышанных в далеком детстве. Но сейчас я хочу рассказать совсем о другом человеке – о Борисе Васильевиче Чепрунове, писателе, члене Союза Писателей Узбекистана, руководителе русской секции этого Союза и главном редакторе журнала «Литературный Узбекистан».
Я хочу попытаться реконструировать его биографию, которая теперь, в силу определенных обстоятельств, представляется почти белым пятном, ведь в семье, после его гибели, даже боялись упоминать имя, и почти до самого дня реабилитации в 1963 году, все его братья и сестры, сыновья и внуки, старались о нем не вспоминать. Не потому что не любили, а потому что сами боялись репрессий. И понятно, что к этому времени умерли почти все, кто хорошо знал его жизнь. А те, кто еще жил, продолжали бояться по привычке, хотя кое-что проскальзывало в разговорах. Факты. Факты – это хорошая вещь, но о самом характере Бориса Чепрунова, о его привычках, предпочтениях, мне так и не удалось ничего узнать. Я могу только предполагать, каким человеком был брат моего деда, сопоставлять некоторые родственные черты, делать скидку на времена, происхождение, его положение в обществе.
Итак, Клавдия Быданова вышла замуж за купца Василия Чепрунова и переехала в Петро-Александровск (Турткуль) на другой берег Амударьи. Там у мужа был большой магазин. Насколько большой я могу судить только по анализу доходов, а о доходах могу судить по количеству прислуги, обслуживающей дом. Служили у них уральцы старообрядцы, то ли сосланные, то ли вольно переместившиеся. Кухарка Акулина, нянька Екатерина, садовник Иван. Имена повара, кучера, няньки и горничных – не сохранились.
Существует семейная легенда о том, как Иван и Екатерина, молодая пара, только-только из-под венца, пришли наниматься на работу. Екатерине в ту пору было пятнадцать лет. Она была робкая и очень стеснялась богатой барыни в шелковом платье.
- Как тебя зовут? – спросила Клавдия.
- Катерина, - тихо ответила молодая женщина.
В своем стремлении всех поучать, Клавдия Акиндиновна, будучи ненамного старше, тут же заявила:
- Никто так не говорит, не Катерина, а Екатерина. Запомни, и впредь называйся полным именем.
Та кивнула.
- Так как зовут твоего мужа?
- Еиван, - отчеканила Катерина.
Этот «Еиван» надолго застрял в лексиконе нашей семьи, больше, чем на сто лет.
Дружный коллектив слуг, а также приказчики в магазине, полностью освободили счастливую жену купца от бытовых забот. До самой смерти мужа, а умер Василий Петрович в 1905 году, у нее было только два хобби – рожать и играть в карты. Рожала она самозабвенно и так интенсивно, что иногда разница в возрасте между детьми составляла всего девять месяцев. Всего в семье Чепруновых было тринадцать детей. Выжили и выросли – восемь. Шесть сыновей и две дочери. Старшая дочь 1892 года рождения пришлась как нельзя кстати. Она стала нянькой для троих младших. А вот старшим сыновьям повезло. Михаил, Сергей, Николай и герой этого рассказа Борис жили вольно, учились в русско-туземной школе и целыми днями гоняли с мальчишками по улицам. Что купеческие дети, что наследники хана, что дети русских военных или местных баев – все они становились одинаковыми маленькими дикарями, как только попадали на пыльные улицы восточного города.
Клавдия детьми не занималась. Она сдавала их на руки нянек сразу же после рождения, а сама разъезжала по соседям, предаваясь сладостному азартному пороку – игре. Доподлинно неизвестно, во что они там играли. В колониях карты были едва ли не единственным развлечением. Приемы, карты и сплетни, вот и все, что увлекало праздных жен русских колонизаторов. Я ничего не имею против таких развлечений, но нужно же и совесть иметь. Василий Петрович часто бывал в разъездах по торговым делам. Высокий зеленоглазый красавец, по семейному преданию, он хранил верность своей маленькой, независимой и, что уж скрывать, холодноватой жене с отвратительным характером. О ее характере я знаю непосредственно из первых рук, поэтому сочинять ничего не приходится. Гораздо сложнее описать личность самого Василия Чепрунова. Он имел прекрасное, можно сказать, аристократическое образование, что было связано с тайной его рождения. Писал стихи, правда рукописи до меня не дошли. Поговаривали о каком-то сундуке, в котором они хранились. Но где тот сундук и где те стихи – мне неведомо. Однако этот факт позволяет подозревать в его характере некоторую мягкость и созерцательность. А как же иначе? Такие черты обычно ходят рука об руку с поэзией.
Еще, я слышал рассказы о том, как каждое утро, он вызывал к себе в кабинет всех детей, и по порядку поил их хиной. Хина в те времена была единственным средством профилактики малярии. А в Туркестане на заболоченной местности вокруг Амударьи роились и размножались анофелесы, малярийные комары. Но несмотря на заботы отца, малярия все-таки не миновала семью. Переболели все.
Возможно, что я сейчас скажу что-то ненаучное, но последующие поколения семьи Чепруновых тоже имели желтоватый цвет лица и аллергию на укусы комаров, вызывающую приступы, хотя при лабораторных исследованиях плазмодии в их крови уже не обнаруживались. Я сам такой же аллергик, поэтому вполне могу представить мучения человека, страдающего от малярии. А по желтоватому цвету лица узбеки прекрасно отличают потомков колонизаторов от остальных приезжих европейцев. И относятся к ним иначе – считают своими.
Так вот, по одному этому факту, я могу сказать, что Василий Петрович был еще и заботливым отцом. Только вот умер слишком рано в пятьдесят два года. Жена его дожила до восьмидесяти.
Наверное, для полноты картины нужно еще рассказать про Амударью, которая тоже является свидетелем и участником прошлых событий. Начиная свой путь с вершин Гиндукуша, она никогда не изменяет своего нрава бурной горной реки. Через горы и пустыни Амударья несется как бешеный конь, постоянно меняя свое русло. И происходит это всегда внезапно и резко. Так блуждая, когда-то эта река добралась до Аральского моря. Колонизаторы называли ее Бешеная, считая, что это название, когда-то данное арабами, подходит больше всего. Джейхун, вот как это звучит по-арабски. Вы спросите, какое отношение река имеет к истории моей семьи? Для меня имеет. Тот самый родовой дом, она стерла с лица земли в 1949 году, когда снова изменила русло. Поэтому я никогда не имел возможности увидеть этот дом, о котором столько слышал в детстве.
Все дети Чепруновых, родившиеся в Петро-Александровске тоже обладали отчаянным характером, как видно с рождения впитав нрав бешеной реки. Я не могу сказать, чтобы мои предки «спокойно спали в гробах», их неуемность, стремление к авантюрам, жажда жизни, беззаботное отношение к потере комфорта и неумение копить богатства, так и передаются от поколения к поколению. Карьеру никто из них так и не сделал, и даже если поднимался к вершинам, то потом по собственной воле, терял все наработанное годами.
Наш герой, Борис Васильевич Чепрунов был четвертым сыном в семье. Родился он в 1890 году. Был он маленького роста, вертким, худым с раскосыми татарскими глазами, придававшими его лицу диковатый вид. Как и все остальные братья и сестры он обладал желчным характером и был остер на язык. «Чепруновы все такие язвы», - часто восклицает моя мама, и она права. Язвительность и во мне расцвела пышным цветом, иногда мне кажется, что в этом я превзошел всех своих предков.
От своей матери Борис получил в наследство холодность и отстраненность, ласки были не в ходу в этой семье. Бог знает, как нужно было им себя ломать, чтобы выдавить хоть какую-то нежность. Наверное, поэтому некоторые из детей так и остались одинокими. Хотя рассказывали, что один из братьев – Сергей оказался жертвой собственной сентиментальности. Когда его невеста умерла от брюшного тифа, он уморил себя туберкулезом. Из принципа не желая лечиться. Вот так страстная любовь часто перерастает в жестокость к себе и к своим близким.
В творчестве Бориса Чепрунова отразились впечатления его детства, но описаны они настолько холодно, что читать его бывает трудно и часто скучно. Как писатель, я могу сказать, что эта проблема для нас общая. А единственный сборник рассказов, так и называвшийся «Хорезмские рассказы» был почти полностью изъят в 1938 году. Мне повезло, все книги сохранились в центральном книгохранилище в Москве и несколько месяцев назад я смог прочитать все. Я нашел повесть «Ишанская буча» - повествующую об одной жуткой истории его детства. Борис в совершенстве знал узбекский язык, говорил на нем без акцента. Свободно читал и писал по-арабски. И внешне, со своим восточным типом лица, никак не отличался от узбекских детей. Наверное, все эти качества и сподвигли его на опасное путешествие с другом к могиле святого Султана-бовы. В это время там происходила встреча ишанов суфийских орденов Хорезмского Кубрави и Бухарского Накшбенди, которые готовили заговор.
Родственники подтверждают, что такое путешествие, действительно, было, но нет возможности точно определить хронологию события. История Туркестана на сегодняшний день почти одно сплошное белое пятно.
Дело в том, что один такой заговор был раскрыт в 1898 году, когда Борису было всего восемь лет, а путешествие он предпринял, вроде бы, в двенадцать, хотя в повести главному герою – шестнадцать. Поскольку даты не сходятся, то я ограничусь тем, что в любом случае, результат мог бы быть плачевным, если бы в нем заподозрили «неверного». Но в тот раз пронесло. Никто и не угадал в маленьком узбеке сына русского купца. Будучи уже взрослым, он осознал чудовищность своего поступка, но вряд ли раскаялся, и написал повесть, как о самом ярком эпизоде своего детства, со всем присущим ему черным юмором.
Самое сильное потрясение Чепруновы испытали в 1918 году и не из-за Октябрьской революции. Революцию они просто-напросто проморгали, потому что давно уже стали туркестанцами и дела России их мало интересовали. Советская власть устанавливалась где-то далеко и казалось, что никогда не придет в Среднюю Азию. Иначе… иначе все было бы по-другому. Из-за своей беспечности вместо того, чтобы эмигрировать куда-то, семья сиднем сидела на одном месте, и досиделась до 1924 года, когда в Туркестане установилась Советская власть. Естественно, что все имущество было потеряно в один день.
Но событие 1918 года не имеет никакого отношения к революции, разве что косвенное. Семья Быдановых так и жила себе в Ургенче. Сергей Быданов служил у хана Асфандияра переводчиком. Работа не пыльная и уважаемая. Во времена смуты колонии оказались брошенными на произвол судьбы, в России шла гражданская война, русские войска в Туркестане остались без руководства. И в это же самое время начали формироваться исламские реакционные течения. Хивинский хан – человек слабый, чрезвычайно мягкого характера. Дурная наследственность, спокойные годы правления под крылышком Российской Империи сделали его неспособным к принятию собственных решений и управлению собственным ханством. Он не заметил, что воинственные туркменские племена под самым боком объединяются и превращаются в опасного врага. А надо сказать, что узбеки чрезвычайно миролюбивый народ и плохие воины. Туркмены же – напротив, отчаянные головорезы и самые отъявленные злодеи во всей Средней Азии. Убить человека для них, что зарезать барана. Так же просто.
В 1912 году, словно ниоткуда, появился жестокий разбойник по имени Мухаммер-Курбан Сейдар. Вначале, вместе со своей шайкой он грабил караваны в Кара-Кумах, но постепенно, возмечтав о карьере Чингизхана, решил объединить туркменские племена и «восстановить справедливость». Поскольку для каждого злодея главным в жизни является оправдание его поступков, то, естественно, что и он придумал для себя «политическую линию». а, именно, месть хану Хивинскому за угнетение туркмен и проведение карательных акций против разбойников, а значит и против всего великого туркменского народа. Если вы подумаете, что он сам все это придумал, то совершите ошибку. Разбойник был не слишком грамотным человеком и поэтому обратился за помощью к некоему Ивану Зайцеву, представителю Временного правительства России. При его посредничестве он приезжает в Хиву. К тому времени он уже переименовал себя, взяв новое громкое имя – Джунаидхан. Не без помощи российских друзей, вскоре он стал командующим вооруженными силами ханства и получил под свое управление две тысячи вооруженных всадников. Слабохарактерный Асфандияр-хан не знал, что роет себе могилу, он не выдержал давления метрополии, хотя влияние России на колонии в то время уже значительно ослабло. Понятно, что, когда к власти пришли большевики, они испытали острую необходимость повторить опыт социалистического мятежа и в колониях, дабы подтвердить стремление «рабочего класса» к свободе. Джунаидхан оказался тем самым человеком, оказавшимся в удобном месте в удобное время. Было понятно, что он не стремится ник какой революции, а лишь желает захватить власть в Хиве, чтобы стать точно таким же ханом, какие существовали на протяжении десятков сотен лет. Но со стороны это выглядело как справедливое свержение кровопийцы хана, отмена его единоличной власти и установление в Хиве социалистического народовластия.
Джунаидхан поднял мятеж. Были убиты и Асфандияр, и члены его семьи, а также казнен переводчик Сергей Быданов. Как неверному, ему отрубили голову и, водрузив ее на кол, три дня возили по Хиве в назидание остальным. Никакой социалистической революции не произошло и Хивинское ханство просуществовало еще два года под управлением разбойника. Потом оно было разрушено, как и все остальное, в процессе созидательной социалистической революции, а Джунаидхан ушел в басмачи, что явилось естественным итогом недальновидной политики России. Хотя эта личность не вызывает у меня симпатии, но, все-таки, ему и таким как он можно сказать спасибо за то, что Узбекистан сделался республикой СССР на семь лет позже.
Это событие так потрясло начинающего тогда писателя Бориса Чепрунова, что через семнадцать лет после восстания туркмен в Хиве, племянник казненного переводчика написал роман о событиях, свидетелем которых он был. "Джунаидхан", так называется этот роман, однажды запрещенный, потом вновь изданный, а потом забытый. Через историю собственной семьи рассказывал он об истории края. Наверное, для того, чтобы его внучатый племянник ровно через сто лет снова обратился к этой теме.
Время шло в 1919 году Борис женился. Через год у него родился сын Юрий, а еще через два – Анатолий. А через несколько лет, жена Бориса Лидия утопилась в купальне. И причиной тому было психическое расстройство, может быть, депрессия, но такой диагноз тогда еще не ставили. Произошло ли это еще в Турткуле или уже в Ташкенте, я точно не знаю, хотя само слово «купальня» наводит на мысль, что в Турткуле. Второй раз он женился уже в Ташкенте. Вторая жена – Вера оказалась образцом злой мачехи из сказки, и разве что не морила пасынков голодом, хотя молоко от них запирала. Она успела родить третьего сына – Леонида. После гибели мужа, Вера отдалилась от Чепруновых. И она, и ее сын так и остались чужими для нашей семьи. Ведь всегда так бывает – кто-то становится своим, а кто-то уходит, не оставив и следа и не оказав никакого влияния на историю рода.
В Ташкенте, карьера Бориса Чепрунова пошла в гору. Он начинает писать статьи по истории Туркестана, которые публикуются в периодике, в 1934 году выходит сборник под названием «Хорезмские рассказы». В 1936 роман «Джунаидхан» и следом первый том недописанного романа «Золотая паутина». Я не имел возможности видеть все эти издания и читал оба романа переизданными после реабилитации автора в 60-е годы. Тогда же в тридцатые была издана и повесть «Мраудин мирза». Одну из его статей мне посчастливилось прочесть в шикарном сборнике «За советский Туркестан». Но и он был издан в шестидесятые. Так что, будем честны и откровенны, большая часть творчества Бориса Чепрунова существует только в книжных хранилищах. Это страшно. Это то, что пугает меня больше всего, когда я думаю о своих произведениях. И знаю, что нужен наследник, пусть поклонник, который сохранил бы все после смерти. Борис Васильевич был молод и встретил смерть нежданно-негаданно, поэтому и не озаботился сохранением рукописей и не спрятал их там, где не смогли бы найти власти. Его родственники оказались слишком легкомысленными и запуганными, да простят они меня за эти слова. Всю свою жизнь я тоже считал, что его наследие не представляет никакого интереса, но вот в последние годы оказалось, что множество людей ищет его романы в Интернете. Кроме того, они еще и оказались золотой жилой для историков.
Сейчас, когда я решил заняться реконструкцией истории своей семьи, я понимаю насколько мало знаю. Но какими обширнейшими знаниями обладаю по сравнению с остальными представителями моего рода.
Итак, Борис Васильевич был принят в Союз писателей СССР и совершенно точно, что это случилось задолго до 1936 года, потому что его членский билет был подписан самим Максимом Горьким. В СП УзССР он занял немаленькую должность, стал секретарем русскоязычного отделения и возглавил толстый журнал «Литературный Узбекистан». Такие журналы выпускали отделения Союза во всех республиках, потом он стал называться «Звезда Востока».
В начале или в середине 30-х годов в свет выходит повесть «Мраудин-мирза». Это назидательная сказка о суде в дореволюционном Туркестане. Герой повести – кот Мраудин-мирза, уважаемый и богатый член общества, которому дозволено все. Он совершил преступление, простой женщине Калямуш-крысе то ли отрубил, то ли откусил хвост. Понятно, что она подала в суд. Никто не простил бы такого унижения. Судьей в том городе был Теке-козел, так что понятно, как происходил этот суд, и кто выиграл дело. В повести проходит множество героев, но поскольку она не переиздавалась, и я никогда ее не читал, то могу только перечислить тех, кого смогла вспомнить моя мама. Она читала книгу, когда ей было всего шесть лет, причем книга эта была с дарственной надписью и принадлежала ее соседке, бывшей невесте Бориса. Та хранила ее, как память и уберегла от изъятия во время репрессий. Так я и узнал имена героев – Мияудин-ходжи – мулла, Чичкан-мышь, Хуроз-петух. Пожалуй, это и все. Город, где происходили события назывался просто – Хайвонкент, что в переводе означает «город зверей». Ничего особенного, но только не для тех, кто живет в Узбекистане, посыпались обвинения в национализме и оскорблении местного населения. Но тогда еще не был силен национальный дух и недовольные выкрики, всего лишь остались выкриками, последствий не было. К тому же повесть была идеологически правильной и сказкой, а сказки часто рассказывают о животных. Хотя, первый звоночек прозвенел, и кое-кто затаил нешуточную обиду.
Второй звоночек последовал через несколько лет. Скандал разгорелся вокруг первого тома романа «Золотая паутина», который автор сначала неосмотрительно назвал «Колонизаторы». Несмотря на то, что Туркестан до революции официально назывался колонией, цензоры усмотрели в этом намек на существующее положение вещей. Советский Узбекистан считался одной из республик СССР, но по сути, он оставался колонией России. В воздухе витали опасные настроения, а усатый предводитель в Кремле боялся даже маленького сквозняка. Но и этих обвинений оказалось недостаточно для того, чтобы ликвидировать неудобного секретаря русского отдела, а ведь эта должность привлекала многих. Вы, может быть, не знаете, но в те времена член Союза Писателей приравнивался к члену правительства, а уж тот, кто занимал руководящий пост, получал все блага и льготы, какие только можно было себе представить.
В 1937 году был арестован и приговорен к высшей мере наказания бывший младобухарец, а также, член Правительства Узбекской СССР Файзулла Ходжаев. Он проходил по делу о заговоре «антисоветского право-троцкистского блока». Дело было очень громким. Ходжаев был осужден вместе с Н.И Бухариным и А.И. Рыковым. Кроме него под жернова попал и другой политический деятель Узбекистана – Акмаль Икрамов. Этот был повыше рангом и входил в состав особой тройки НКВД СССР, то есть сам занимался репрессиями.
Как оказался Борис Чепрунов на одном фото с этими двумя деятелями догадаться просто, скорее всего это был групповой снимок с какого-нибудь съезда или пленума. Возможно, что туда попали и еще какие-то, менее известные люди, поэтому мы не знаем сколько человек с этого снимка было впоследствии арестовано и убито.
Этой незначительной детали хватило для того, чтобы в 1938 году арестовать писателя. Секретари творческих союзов в то время были обязаны заниматься доносительством. Если не находилось никакого доносчика из народа, то секретарь с радостью брал на себя эту заботу, потому что сверху спускали планы на раскрытие антиправительственных заговоров и количество участников. Это была такая игра, плановая игра в плановом хозяйстве. Колбасы выпустить столько-то тонн, обуви сшить столько-то пар, расстрелять творческих работников – столько-то десятков. Заместителем председателя оргкомитета СП СССР тогда был Александр Фадеев, он же был и ответственным за доносы. Писатель среднего уровня он в те годы быстро пошел в гору и к концу войны дослужился до Генерального секретаря СП СССР, словом, досидел писателем до самой смерти Сталина и даже немного дольше. Его книги входили в школьную программу и всем было наплевать, что они нечитабельны. Действительно, о какой-такой художественной ценности можно говорить, когда идеология и патриотическое воспитание являются главными в писательском мастерстве. А вы не знали? Это раньше литература являлась одним из видов искусств, но мы об этом благополучно забыли, превратив этот вид искусства сначала в рупор сомнительных идей, а теперь, в наши дни, и вообще низведя его до уровня лубочной живописи. Сын «профессиональных революционеров» к концу жизни сделал алкоголиком и 13 мая 1956 года застрелился. По официальным данным причиной самоубийства был алкоголизм, по полуофициальным, как следует из его собственного письма, его затравили («…и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни»…) нехорошие сторонники хрущевсткой оттепели», есть и еще одно признание в том, что «…руки по локоть в крови…». В писательской среде существует свое объяснение самоубийства – начали возвращаться те, кто выжил в репрессиях. Они-то прекрасно знали – кто источник их бед. Но замучили ли Фадеева муки совести, угрожал ли ему кто-то или же тайный доброжелатель сам избавил его от страданий – мы не знаем. Но так уж ли это все важно?
В Узбекистане, точно в такой же роли выступил «представитель узбекской народной классики» Хамид Алимджан. Свои труды по доносительству он начал в 1938 году, и благодаря неустанным поискам в 1939 стал ответственным секретарём Союза писателей Узбекистана. Конечно, о его деятельности известно гораздо меньше, чем о деятельности Фадеева, но у меня есть неоспоримое доказательство его причастности к репрессиям 1938 года. Когда Бориса Чепрунова еще допрашивали в Ташкенте, он сумел передать жене записку такого содержания «Невиновен, но буду наказан. Нас предал Хамид Алимджан». Сама история передачи записки весьма показательна. У Веры была странная манера, во время стирки она вытаскивала резинки из трусов, а потом вдевала их снова, потому что считала, что резинки от воды портятся. Вот на таком носителе она и получила в тот раз записку от мужа, написанную химическим карандашом. Хамида Алимджана тоже постигла кара – он погиб, когда его автомобиль перевернулся и упал в реку Салар в 1944 году. По слухам, в ней ехало еще три человека, но все они остались живы.
Борис был обвинен в шпионаже. Будто бы продал рукопись романа «Джунаидхан» самому шахиншаху Ирана. Я не вижу смысла в такой продаже, ведь роман уже был к тому времени издан.
После ареста Бориса Чепрунова все его братья и сестры лишились работы. Но более страшных последствий не было. В Ташкенте тогда жили коммунальными дворами. Разделенные богатые когда-то дома делились на клетушки и объединялись в общий двор с большими воротами на входе. Целому двору, где могло быть до двадцати пяти квартир присваивался один номер. Это был аналог коммуналок, но, все-таки, жилье у каждого было отдельным. Каждую ночь «воронки» НКВД стаями выезжали на охоту. Люби не спали ночами, всякий раз приникая к окнам, лишь только во дворе раздавался топот сапог. Примерно в таком режиме все Чепруновы и провели весь последующий год. Но больше никто из их семьи арестован не был.
Бориса Чепрунова приговорили к десяти годам ссылки без права переписки. Часто такая формулировка заменяла простое и понятное слово «расстрел». Все книги были изъяты из частных собраний и библиотек и уничтожены.
Но вопреки распространенной ныне информации, писателя расстрелять не успели. Он умер естественной смертью от болезни сердца где-то на этапе, что, конечно, не снимает ответственности за донос и последующее злодейство ни с одного из участников этого дела.
Он был реабилитирован посмертно в 1957 году. И почти сразу издательство «Каракалпакистан» выпустило его романы «Джунаидхан» и «Золотая паутина», на титуле которой впервые было и второе название «Колонизаторы». «Джунаидхан» был издан еще раз через несколько лет. Больше никаких изданий не было.
Братья и сестры
История сохраняет даты, память о событиях, черепки и стрелы, но никогда не остается в истории личность того или иного человека. Даже если он был царем. Цари обрастают легендами, а обычные люди остаются только именем в архиве и измеряются ценностью того или иного вклада в историю, литературу, науку. Если же такого вклада нет, то на поверхность времени имя может вынесли какое-нибудь грандиозное преступление или же необычайная жертвенность. Хотя, бывает, что и всего в избытке, а вот настоящие, истинные черты характера утеряны за ненадобностью.
Когда я вспоминаю свой род, вот так, как теперь, и пытаюсь что-то написать, то моя заинтересованность выходит далеко за рамки чисто исторического интереса. Пытаюсь ли я в себе отыскать фамильные черты, пытаюсь ли объяснить себе собственную судьбу – не знаю. Но в такие моменты, чаще всего, я вспоминаю роман Эмиля Золя «Доктор Паскаль». И особенно, один эпизод:
«О прародительница, общая наша мать, не ты ли наградила меня безумием? А может быть, ты, дядя-алкоголик, не за твое ли беспробудное пьянство, старый бандит, я должен теперь расплачиваться? Кто из вас откроет мне истину, объяснив форму болезни, которой я страдаю? Не ты ли, племянник, которому грозит паралич? Или же ты, племянник-фанатик, или ты, племянница-идиотка? А вернее всего, вы, сыновья моей двоюродной сестры, тот, который повесился, или тот, который убил? А может быть, ты, заживо сгнившая троюродная племянница? Чья трагическая кончина указует мне неотвратимый путь в палату для буйно помешанных, грозит страшным распадом всего моего существа?... Ах, кто же мне скажет, кто, кто?.. Не тот ли, кто умер от безумия? Не та ли, кого унесла чахотка? Не тот ли, кого сгубил паралич? Не та ли, кого на заре жизни свела в могилу физиологическая неполноценность? В ком из них тот яд, от которого умру и я? И что это за яд? Истерия, алкоголизм, туберкулез, золотуха? И во что он меня превратит: в эпилептика, в паралитика, в безумца?»..
Нет, конечно, за двести лет с небольшим, сумасшедших в роду Чепруновых замечено не было. Но, кто знает, что было раньше? Паскаль вопрошает к физиологии, а я, почти такими же словами, обращаюсь к другой стороне человеческой жизни, к разуму (или его отсутствию), талантам, к привычкам, ко всему тому, что составляет нематериальную сторону жизни, но то, что делает человека личностью. Несмотря на то, что у меня, как и у каждого, есть еще много направлений древа, куда можно было бы закопаться, раз уж пришлось вытащить эту линию, то в ней я и попробую разобраться.
Всего у Чепруновых родилось тринадцать детей. Выжило восемь. Если продолжить статистику, то из оставшихся восьми, собственных детей имели только трое. Когда, некоторые из тех, кого я знал были живы, то на мой вопрос о детях, они обычно отвечали: «не хотели», «не выживали», «время было тяжелое». Ответов можно придумать уйму, но истинную причину я не знаю. И факт остается фактом – последующие поколения тоже не сильно стремятся размножаться. Куда отнести этот феномен, к физиологии или же к психологии – неизвестно. Может быть, это какой-то внутренний механизм отсечения некоторых ветвей могучего древа, ведь следуя логике того же Золя, потомков сейчас могло бы насчитываться несколько сотен. Но их нет.
Я точно не знаю хронологию появления каждого ребенка, еще даты рождения четверых младших я могу определить, потому что всех их знал. Но так ли уж важна хронология? О судьбе семерых я знаю, история восьмого стоит немного особняком.
Старший Михаил прожил очень долгую жизнь, но от родственников своих отвернулся. Иногда он встречал сестру или брата на улицах Ташкента, но никогда даже не здоровался с ними, даже тогда, когда ему перевалило за восемьдесят. История его отчуждения была простой, да и сам он, видимо, был простым человеком, не склонным к самоанализу и рефлексиям. Он думал мозгами жены, а она была глупой. Скандал был замешан на гибели младшего брата этой самой жены, который трагически погиб, попав однажды на улице в перестрелку. Михаил обвинил в этой оплошности мать, которая «не уследила». Хотя, как она могла уследить за шестнадцатилетним подростком? Тогда Михаил разорвал все связи с родными, и даже с их потомками, которые родились намного позже указанных событий. Не думаю, что кто-то сильно переживал из-за расставания, Чепруновы вообще были очень недружными, но количество проклятий со стороны старшего сына и его жены трудно измерить простыми цифрами. Если бы проклятия действовали, то всех нас можно было бы считать проклятыми во веки веков. Детей у Михаила не было.
Сергей. Рассказывая о нем, я могу позволить себе лирическое отступление. Мечтательностью он пошел в отца, и мрачный романтизм, нет-нет, да и проявляющийся в нашей семье, в нем расцвел своим самым пышным и черным цветом. У Сергея была невеста – немка Эмма. Неизбывная страсть, самая горячая любовь, все мечты и помыслы - были отданы ей. И отягчающим обстоятельством оказалась еще и почти лебединая верность. Эмма умерла от тифа. «С той поры, сгорев душою, он на женщин не смотрел, и до гроба ни с одною молвить слова не хотел» (Пушкин) – вот такими словами я могу обозначить его последующую жизнь, которая продлилась недолго. В каждой семье есть наследственные болезни, а есть и наследственные предрасположенности к болезням. Для нас таким бичом является туберкулез. В пограничном состоянии перебывали почти все братья и сестры, они вынуждены были постоянно следить за здоровьем и принимать всяческие профилактические меры – например, есть рыбью икру и ездить по специальным санаториям. Поэтому до открытой формы никто из них не дошел. Но Сергей, подхватив обычную простуду, лечиться отказался и перевел недомогание в открытую форму туберкулеза. Выкашливая остатки легких, он все повторял в бреду: «Эмма умерла, так почему же я должен жить?» Вопрос, конечно, был риторическим, кто бы мог на него ответить? С тем и ушел. Понятно, что детей он тоже не нажил.
О Николае я ничего не знаю. Он дожил до какого-то весьма цветущего возраста, женился, и однажды собрался куда-то ехать. Сел в поезд и больше его никто никогда не видел. Поговаривали, что он в дороге рассказал политический анекдот, и его упекли, не дав доехать до пункта назначения. Мало ли, что можно рассказать, когда ничего не знаешь? Я не верю в эту историю, но что-то, определенно, случилось. Детей имел приемных.
Борис. Стал писателем. Репрессирован и реабилитирован. О нем уже много чего сказано и повторяться я не хочу. Имел трех сыновей.
Александра – старшая дочь. Вечная нянька для младших. Вышла замуж за некоего Лапина, человека крестьянского сословия, который в Туркестане внезапно стал богатым банкиром. Он был человеком грубым, жену частенько поколачивал, но на ее счастье началась Первая мировая война и Лапин отправился воевать. Не знаю уж по собственному ли почину или призвали, но он уехал. Молодая жена, заперла дом и сбежала в Ташкент вместе со своей младшей сестрой Еленой. Больше о своем муже она ничего никогда не слышала и слышать не желала. Потом она еще раз вышла замуж и вместе с мужем занималась воспитанием племянников. Работала «машинисткой первой руки», то есть печатала всеми пальцами и вслепую. А после смерти мужа так и осталась на руках племянников и их детей. Собственных детей у нее не было. Честно говоря, она воспитала и меня.
Если сейчас кто-то спросит о том, какие колыбельные мне пели в детстве, я сразу же отвечу – «Сулико». Похоже, что эта пресловутая «Сулико» была любимой песней всех Чепруновых. Наследственность сыграла с нами удивительную шутку – часть родственников имела абсолютный слух и любила петь, зато другие слуха не имели вовсе. Вот как я. «Сулико» оказывалась тем самым тренажером, той мелодией, с помощью которой одаренные родственники пытались пробудить в нас убогих музыкальные способности. Конечно, ничего не получилось, но зато эту песню, пожалуй, единственную, я могу пропеть абсолютно верно. «Сердцу без любви нелегко, где же ты моя Сулико?»
Если кто-то спросит меня, какие сказки я слушал в детстве, я тоже отвечу сразу – самые лучшие, про чертей. Потом оказалось, что все это вольное переложение рассказов Н.Гоголя и А.Толстого. И, конечно же, все это потом проявилось в моем творчестве. Расти и развиваться во времена Советской власти было нелегко, многие глубинные переживания считались тогда отмершими, индивидуализм не приветствовался и только чувство плеча должно было быть реальным. Я же с рождения плыл по волнам мистицизма, чем очень отличался от остальных советских детей, за что был впоследствии неоднократно наказан здоровым коллективом. Вот это все и пришло в меня через Александру Чепрунову (бабу Шуру). Дожила она до девяносто одного года, хотя казалась вечной. До самой смерти ходила на каблуках, точнее бегала, имела острый ум и прекрасный слух.
Брат Виктор был младше ее на девять месяцев. Жизнь прожил невыразительную. Имел трех дочерей от двух жен. Вообще, количество жен и мужей у моих предков почти никогда не обозначалось единицей. Все больше двойки и тройки. У некоторых были и четверки. И я вот подумываю, что не стоит останавливаться на достигнутом.
Сестра Елена отличалась очень хрупким здоровьем. Всю жизнь боролась с легочными болезнями, которые, как известно, отнимают силы. У нее было настолько мало жизненных сил, что их не хватало даже на собственные решения. В жизни она любила только две вещи – папиросы и конфеты, Однажды, она по рассеянности вышла замуж за эстонца, но вскоре поняла, что для семейной жизни очень слаба и развелась. Весь свой оставшийся век она прожила у Александры и умерла довольно рано – в шестьдесят шесть лет. Поверьте, для Чепруновых это был совсем не предел. Я имею в виду естественную смерть. Детей не имела. Самая красивая в семье, она подарила мне свои черты и любовь к сигаретам. Впрочем, вся эти люди – мои предки, курили, дымили, и перекуривали свою астму.
И, наконец, младшенький – Павел. Мой дед. Он родился в 1903 году и оказался человеком новой формации. Побывал и комсомольцем, и коммунистом, и заставлял меня клясться, что я никогда настолько не забудусь, чтобы вступить в Коммунистическую партию. Я не нарушил клятву и никогда в жизни не вступал не только в коммунисты, но и даже в любое другое человеческое сообщество. Павел вырос самым высоким среди всех, с необыкновенной внешностью. Он актерствовал в русском драматическом театре им.Горького и мог бы играть злодеев вообще без грима. В нем было что-то дьявольское, что заставляло поклонниц следовать шлейфом не только по улице Карла Маркса, где находился театр, но еще и прорываться к нему домой. А жил он на той же улице. Жена, однако, поклонниц не гоняла, а впускала и поила их чаем, и только позже, подросшая дочь, что пошла бешенством не из рода, а в род, положила конец этому паломничеству. Павел Чепрунов написал несколько оригинальных пьес и переложил для сцены «Огни рампы» и «Жизнь Клима Самгина» Максима Горького, которая шла в театре под названием «История пустой души». Много занимался переводами с узбекского. И имел звание Заслуженного артиста Узбекской ССР.
Во время войны он работал военным корреспондентом в распоряжении Москвы. Но это уже другая история и она требует более тщательного описания. Как-нибудь, потом.
О доме и отрубленной голове
Когда-то, очень давно, я принес рукопись новой своей повести «Запах лепестка белой лилии» одному издателю. Если вы читали эту повесть, то можете заметить, что ее предваряет довольно крупный текст, не имеющий к самому сюжету никакого отношения. Больше того, эпиграф к повести находится под ним. Когда меня спросили «а это для чего здесь?». Я ответил словами Мейерхольда: «А просто красиво». На самом деле, история появления этого отрывка весьма любопытна. Написан он в режиме «автоматического письма», что придает ему если не художественную ценность, то психологическую, и раскрывает еще одну сторону моего характера – нездоровую любовь к описанию домов, а также постоянное стремление читать о них или смотреть фильмы. Не подумайте, что мною движет детское желание иметь собственный дом. Конечно, хотелось бы, но все эти художественно описанные дома удовлетворяют совсем другую мою страсть к постоянному ощущению душевного дискомфорта и к страхам. Да-да, дом часто является для меня средоточием ужаса, самого иррационального и потому еще более страшного, чем какие-то там монстры.
Дом, описанный в отрывке я знаю, как свои пять пальцев, хотя никогда в нем не был, не жил, и даже о нем ни от кого не слышал. Он порождение чего-то давнего, невыразимого словами, но прочно укрепившегося где-то на периферии сознания.
«Я вижу одноэтажный дом с остекленной террасой, переплеты окон которой выкрашены в белый цвет. Есть в нем что-то экстрабытовое, напоминающее те старые дома, в которых люди жили не один десяток лет, постоянно подстраивая и подновляя. Где каждый уголок обжит до такой степени, что все кажется вечным и неизменным, где ни одна вещь не должна быть переставлена или, хотя бы, сдвинута с места.
Там, во сне можно было бы найти слова описания, но здесь в реальности сделать это очень трудно. Наверное, дом этот - просто воспоминание из детства, когда еще все дома были одноэтажными, а люди не ездили без конца с места на место, а жили и умирали в своем доме, успев иногда дожить до глубокой старости. И их дети продолжали жить там же, и так далее.
Я вижу это каждую ночь и знаю, что меня там нет. И еще я думаю, стоит ли этому радоваться или... или грустить? Нет, совсем не то - не грусть, не печаль, не тоска, а, скорее, безумный ужас, который можно испытать лишь в ночном кошмаре».
Пытаюсь анализировать истоки образа дома, к которому потом я возвращался не раз, но тот первый опыт кажется мне иррациональным, без какого-либо лукавства или вуалирования. Он просто возник на бумаге, не сочиненный, не придуманный, и не реконструированный по воспоминаниям. В детстве мне пришлось подолгу жить в двух таких домах «на земле». Первый, дом моего деда Павла Чепрунова меня совсем не пугал, тайны в нем не было никакой. Это был разделенный на несколько отдельных квартир дом генерала-губернатора Куропаткина. Сначала он стал коммуналкой, а потом комнаты отделили стенами и пробили отдельные выходы, что не сделало жилье более комфортабельным. Семья моего деда, известного ташкентского актера жила в бывшей комнате для прислуги до самого землетрясения 1966 года.
Другой же дом, где жили обе его сестры – Александра и Елена был средоточием ужаса, и я до сих пор иногда вижу его во сне. Довольно большое по тем временам строение с двумя просторными комнатами, с террасой и даже с цветником напротив входа, С огромной сиренью посредине, расстилавшей по земле щедрую тень.
Добротный светлый дом, в котором не было ничего лишнего, с высоким и широким порогом между комнатами, на котором было так удобно сидеть и ловить привязанным к нитке магнитом картонных рыбок с металлическими носами, дом, в котором на террасе висели качели, а шкаф полнился удивительными игрушками, дом, в котором я научился читать, каким-то неведомым образом, буквально в один день. Счастливое гнездо, приносившее много радости, имело и свою оборотную сторону. Проявлялось нечто темное и ужасное обычно в одно и то же время, в сумерки. До сих пор я предпочитаю проводить сумерки дома, потому что если когда-то давно они настигали меня в другом месте, частично лишающем свободы – в пионерском ли лагере или больнице, то это время оказывалось самым тоскливым и мучительным. И до сих пор я не могу избавиться от неосознанного слабого, но тревожного чувства, когда оказываюсь в состоянии безвременья между ушедшим днем и не наступившей ночью. Впервые я ощутил это состояние года в три. Как сейчас помню, было лето, в раскрытую на террасу дверь проникал серый свет, лишающий цвета все вокруг. Он был таким призрачным, что мог лишь слегка подсветить предметы с одной стороны, отчего они казались фосфоресцирующими. Чтобы разогнать мрак, над столом зажгли слабую лампочку в шелковом абажуре. В тот самый момент я как раз и взглянул на потолок, и увидел, как желтое пятно света вмиг сожрало сумеречное свечение, погасив его до чернильной черноты, и остался на этом световом островке, со всех сторон, окруженном бездной. И в эту минуту меня охватил ужас. Не детский испуг, обычно заканчивающийся слезами, а ужас, который я не смог оформить в слова, и потому умолк, весь погруженный в странное состояние. С тех пор прошло много лет, но я очень часто переживаю вновь и вновь эту странность – под раскрытым черным зонтиком в дождь, под закопченными балками Казанского вокзала в Москве, и, конечно же, в разных домах, где жильцы экономят на электричестве. Между этими всплесками иногда проходит много лет, но чувство, посещающее меня в такие моменты, всегда бывает, на редкость, свежим и новым.
Тогда дело решилось просто – передо мной поставили красивую формочку с малиновым желе, и это изумительная, абсолютно прозрачная темно розовая субстанция переключила мое внимание. До сих пор я ищу смысл, глядя на свет сквозь прозрачные цветные стеклышки, кристаллы или, на худой конец, какие-то пластмассовые предметы. Я люблю все прозрачное, потому что вижу в нем неведомое спасение от темных ужасов своего сознания.
Детей нужно воспитывать в любви, так, кажется, теперь утверждают воспитатели и педагоги. Любви в своем детстве я получил сполна. Иногда хотелось бы иметь ее поменьше, а свободы побольше. Но, разве, в ином случае, был бы Рене Маори тем, кто он есть сейчас? Классическое воспитание и основы такого же образования я сумел получить еще до школы. И, насколько помню, оно началось, едва ли, не с самого рождения. Вы скажете – ребенок не помнит ничего из своего раннего детства. Из самого раннего, возможно, что и нет. Но он прекрасно запоминает все с того момента, когда начинает говорить фразами. Я начал говорить фразами в девять месяцев, задолго до того, как научился ходить. И с того времени начал получать качественное воспитание бабы Шуры (Александры Чепруновой), которое заключалось в невообразимом количестве информации из всех областей жизни. Хотя основной упор делался, конечно, на литературу и искусство, на формирование художественного вкуса и развитие правильной речи. Нужно ли говорить, что мне читали книги вслух и очень много рассказывали всяких историй? Рассказывали даже такие вещи, которые боялись рассказать кому-то из взрослых. Возможно, что я был единственным отпрыском клана Чепруновых, которых знал и знает о них больше, чем все мои троюродные братья и сестры. Если в этом какая-то несправедливость? Нет, не думаю. В данном случае все эти знания попали к тому, кто умеет ими распорядиться. Я уже упоминал, что вместо сказок получал в пересказах страшилки Гоголя и Жуковского, и еще множество рассказов о привидениях, оборотнях и вампирах неизвестного происхождения. Хотя, потом мне удалось обнаружить какие-то хвосты в рассказах Алексея Константиновича Толстого.
Сейчас, занимаясь самокопанием, я вдруг нашел вполне прямую и объяснимую тропинку к собственной иррациональной боязни сумерек. Я сумел объяснить себе эту боязнь весьма для себя доходчиво. Все эти истории баба Шура рассказывала вечерами, после ужина и перед самым сном. Дополнительную ауру ее рассказам придавал и слабый свет, и огромная черная печь в углу комнаты и даже запах цветов, слабо исходящий от чистой постели. Вполне возможно, что память, натыкаясь впоследствии на все эти «сопровождающие» знаки, вытаскивала и более глубинные воспоминания, окрашенные ужасом. Даже невинный запах цветов возникает как часовой каждый раз, когда мне приходится слышать о чьей-то смерти.
Раннее пробуждение мистического сознания кому-то может показаться странным и даже вредным. Сейчас принято воспитывать детей на позитивчике, в связи с чем, даже известные сказки переписываются и уродуются методистками от образования. Меня же никто не ограждал, давая фантазии развиваться и растекаться свободно, никто не запрещал мне грезить наяву, хотя слово «медитация» тогда еще было не в ходу. До каких истин, до каких тайн я доходил через эти грезы сказать трудно, но все или очень многое постоянно отражается в моих произведениях, иногда, даже помимо воли. Это часть моей личности – врожденная или благоприобретенная, но она так же реальна, как и все остальное.
Этот дом был полон тайн, грез, ужаса… И я был главным участником мистерии, жил в ней, блаженствовал, с наслаждением пугался. Помню, иногда даже надеялся, что вот-вот откроется дверь и в комнату войдет… черт. И ждал этого, и желал, и боялся.
Когда мне было года четыре, к нам на Пасху приехала из Ургенча Антонина Быданова, двоюродная сестра Александры. В ту пору она носила фамилию Доброжняк, дав нашему роду еще и польскую линию. Атеизм Чепруновых часто оказывался не совсем идеальным, баба Шура, например, на всякий случай верила, даже держала икону Николая угодника в шкафу. Пасху отмечала всегда пышно и приглашала многочисленных родственников. Всех этих людей я помню, хотя после смерти бабы Шуры они перестали появляться в нашем доме. Кто-то умер, а другие разъехались кто куда. Сама по себе тетя Тоня интереса не представляла, если бы не одна страшная история, тенью стоявшая за ее спиной и поведанная мне перед сном все той же неугомонной бабой Шурой. А рассказала она зловещим шепотом вот что:
Антонина была дочерью родного брата Клавдии Чепруновой Сергея Быданова. Того самого, который служил переводчиком у хана Хивинского Асфандияра. Чепруновы переехали в Бухарский эмират, там у них свои связи появились, а вот Быдановы, оставаясь в Ургенче, были плотно связаны с ханом.
Естественно, что для меня в том возрасте все эти ханы-эмиры были лишь персонажами адаптированного издания «Тысячи и одной ночи». Я представлял себе великую роскошь, восточную негу и даже не задумывался над тем, что эти люди, кроме всего прочего, являются еще и политическими деятелями и должны как-то управлять своими государствами. Поэтому я очень удивился, что при хане был переводчик – звучало это слово как-то обыденно. Ну, как бухгалтер, например. Тетя Тоня была старушкой, поэтому и ее отца я представлял очень древним человеком в чалме и под опахалом Тем страшнее и сказочнее показалась мне вся эта история.
Какие-то всадники, прискакали из пустыни, ворвались прямо во дворец хана и отрубили ему голову. Заодно, и всем чадам, и домочадцам, а с ними и переводчику. А потом… Нет, для моей детской психики это было уже слишком. Потом они насадили эти головы на копья и три дня возили по Хиве в назидание всем остальным. В конце концов, головы были повешены на городских воротах, где их и оставили на неопределенное время.
Вглядываясь в лицо бабы Шуры, я не заметил на нем особого волнения или скорби по почившему родственнику, поэтому переключился на исключительно собственные переживания. И они оказались роковыми. Оказались той самой соломинкой, переломившей спину верблюда. Впервые моя закаленная в ужасах психика подверглась настоящему испытанию. Чем больше я думал об этой истории, тем труднее мне было отвлечься от нее. Меня пугала отрубленная голова предка. Я представлял ее сморщенной, синей, а над ней кружились мухи, и вдруг мертвые глаза распахивались и нашаривали меня, хотя я находился далеко и старался казаться невидимым. Но привязчивая голова находила меня повсюду и, особенно, во сне. Иногда я вдруг с ужасом узнавал в ней бабу Шуру или даже кого-то из своих родителей. Они подмигивали белыми глазами и говорили всякую чушь, типа того, что вот теперь и на сапоги тратиться не придется. И их шуточки заставляли меня с криком просыпаться и до утра вглядываться в темноту комнаты, продолжая слышать какие-то шорохи, движения и шаги. До сих пор я сплю плохо, поверхностный сон сменяется кошмарами. Все это можно было бы вылечить еще в детстве, но почему-то мои родственники не находили ничего необычного в том, что ребенок орет по ночам и вертится в постели как заведенный. Я и сейчас ору ночами, но теперь для меня это все часть творческого процесса, и, честно говоря, я благодарен слепоте своих родственников, которые не вылечили нарушенный сон и не сделали из меня скучного и бездарного обывателя.
Тогда, странным образом, я перестал замечать присутствие в доме еще кого-то, кроме себя и своих кошмаров. Вспоминая свое детство, я обнаруживаю себя одиноким в пустой комнате, наполненной жуткими фантазиями.
Потом уже, будучи взрослым, я пытался представить себе, какой ужас испытали те, кто оказался свидетелем этой драмы. Ведь Сергей Быданов был братом, мужем, отцом. Все эти люди, в отличии от меня, знали его в лицо. И думаю, что после демонстрации этой головы неверного на узких улочках старой Хивы, и в людных местах, на базаре, на площади перед дворцом, через три дня после казни, когда эта голова была повешена на городских воротах – ее увидели и его родственники. Был ли он бородат или выбрит – я не знаю, но факт - его можно было узнать в этой голове, тронутой тлением. Преследовали ли их после этого кошмары, как меня? Или же выплаканная скорбь вылечила их души и не создала в будущем зловещий и враждебный образ. А я вот замечал, что даже дорогие мне люди, умирая, сначала словно отстранялись от меня, а потом постепенно приобретали зловещие черты, являясь в снах с единственной целью – напугать или забрать с собой. Я запирал двери, но они продолжали стучать, требуя, чтобы их впустили, заглядывали в окна, говорили неприятные и пугающие слова.
Понятно, что в дни переворота в Хорезме, Клавдия Чепрунова и ее дети не могли приехать из Турткуля в Ургенч, а это значит, что ни она, и никто из повзрослевших детей не видел эту голову. Вполне возможно, что психика взрослых людей не пострадала. Но младшему ее сыну Павлу, моему деду в ту пору было всего пятнадцать лет. Сейчас, анализируя себя с удвоенной силой для того, чтобы написать этот текст, я, конечно, поинтересовался у мамы, не было ли подобных черт характера (так мягко я их назову) еще у кого-то в семье. Оказалось, что нарушениями сна страдал мой дед Павел. Причем, он еще и ходил во сне. Связано ли это с той давнишней историей или является результатом каких-то генетических мутаций – сказать трудно, и тем более невозможно определить, что в этих проявлениях первично, а что вторично. Поэтому, не хотелось бы увязывать то, что вроде бы и увязывается, но может оказаться лишь моей очередной фантазией.
Для меня же лично, этот незнакомый мне дед, точнее его голова, стала врагом на долгие годы, как для слабого потомка вырождающегося королевского рода, становятся врагами его казненные предки, являющиеся в сумерках и всегда приносящие неутешительные прогнозы.
Совершенно неожиданно меня вдруг озаботил и еще один вопрос – а существует ли могила Сергея Быданова? Воссоединилось ли его тело с головой после смерти? Но поверить в такую, казалось бы, обыденную вещь, как могила, я не могу. Ну, разве что в братскую без каких-либо опознавательных знаков. Джунаидхан залил Хиву кровью. Количество жертв исчислялось сотнями, если не тысячами, и в происходящем хаосе трудно было бы рассчитывать на достойное погребение. Невозможно представить, чтобы родственники казненного неверного пришли на поклон к безумному туркмену, чтобы забрать тело, ведь их могла постичь точно такая же участь. Восточные люди, падкие до власти и почестей, чрезвычайно коварны.
Для лучшего понимания ситуации, наверное, следует обратиться к еще более давним событиям, а именно, ко временам колонизации Средней Азии, то есть, вернуться в середину девятнадцатого века. В 1867 году живописец Василий Верещагин приезжает в Туркестан, где поступает в распоряжение тогдашнего генерал-губернатора К.П. Кауфмана. Принимает участие в боях, много ездит по Средней Азии, и даже ухитряется побывать в Западном Китае, где в 1869 году становится свидетелем жестокого подавления восстания уйгуров. То есть, ему несказанно везет, и он вживую может наблюдать все прелести азиатских войн. Через несколько лет он создает «Туркестанскую серию», самым сильным и известным полотном в которой до сих пор считается «Апофеоз войны». Эту картину часто называют фантастической, придуманной. Гадают о том, какому именно событию она посвящена. Это все, конечно, интересно, хотя ответ на вопросы историков и искусствоведов лежит на поверхности. Стоит только взглянуть на надпись на раме и становится ясно, что образ войны, в данном конкретном случае, собирательный, хотя и преподнесен со среднеазиатским акцентом. «Посвящается всем великим завоевателям — прошедшим, настоящим и будущим». Картина посвящена и Амиру Тимуру, и колонизаторам, и тем, кто пришел позже, скажем, самому Джунаидхану персонально. Во все эти времена массово рубились головы, и то, что, возможно, пугало европейцев, для тех тогда было совершенно естественным явлением. Кроме того, я могу подкинуть и еще одну деталь для размышлений. До ислама жители Средней Азии почти повсеместно были зороастрийцами. И я не знаю ни одного примера в истории, чтобы с приходом какой-то новой религии вдруг и полностью исчезали признаки прежней. Зороастрийцы отдавали своих умерших птицам и животным, а потом лишь собирали аккуратно обглоданные кости и помещали их в маленькие каменные, керамические или алебастровые гробики – оссуарии. Это было наиболее гигиеничным способом утилизации останков в жарком климате. Поэтому я могу поверить в то, что тела и головы казненных вывозились в пустыню и складировались в подобные пирамиды. Потому что городские кладбища не были рассчитаны на огромное количество захоронений, моргов тогда еще не было, и все это грозило эпидемией. Бог знает, на каких арбах вывозили тела из Хивы после восстания туркмен, и уж конечно, никто не собирался устраивать встречи этих тел с их головами. Это было бы слишком хлопотно и отняло бы уйму времени.
Возможно, что рассуждаю цинично, но иного развития событий я себе представить не могу. Поэтому картина Верещагина «Апофеоз войны» является для меня тем самым изображением могилы Сергея Быданова, моего двоюродного прадеда. Памятником ему. И мысленно, я водружаю его череп на самый верх пирамиды.
Хотя скажу вам по секрету – мне удалось обнаружить его могилу. Она существует и даже есть фото. Но вот не могу себе этого представить, и все тут. Или не хочу.
Тот дом из повести – незнаком мне. Он пришел из снов, и я не могу точно сказать существовал ли он на самом деле, был ли он тем самым родовым гнездом Чепруновых, снесенным в свое время безумным Джейхуном, или же это был дом Быдановых, опустевший после известия о казни Сергея? Но он создан моим воображением, и реален в своей другой реальности, потому что каждый предмет, рожденный разумом и построенный словами реален точно так же, как и человек, создавший его. Либо же – оба они нереальны.
Второй раз этот же самый дом возник в моем рассказе «Часы его жизни». Но там он уже немного иной, хотя тоже пришедший ко мне во сне. В этом рассказе я делаю вид, что совершенно не боюсь его, и что все лишь теплая грусть об ушедших временах:
«Опустевший дом показался мне меньше и скромнее, чем я запомнил его. Он уже не был таинственным замком, и сад, его окружающий, стал просто небольшим заросшим участком земли. Когда мы отперли двери, то раздался тот самый скрип, который когда-то так напугал меня, и я на секунду возвратился в прошлое. Запыленные пустые комнаты, выгоревшие занавеси и мебель, покрытая чехлами, делали комнаты незнакомыми и нежилыми. Да они и были таковыми. Дом был заперт уже много лет. Через несколько дней все будет вымыто, вычищено, по комнатам пойдут гулять запахи еды и цветов, многочисленные горшки с которыми скоро займут все подоконники. И старый дом снова оживет. Пока я в раздумье стоял на пороге, жена успела обежать весь дом. Она осматривала наши хоромы, сопровождая восторженными репликами все, что встречала на своем пути. Ее неутомимость и азарт не иссякали. Она всегда была такой, в отличие от меня – задумчивого увальня. А я все топтался на террасе, узнавая в сваленных в углу посеревших от времени вещах, то свои детские деревянные качели, которые раньше висели прямо здесь, зацепленные за крюк в потолке. То бабушкино кресло-качалку, от которого остались одни полозья. На когда-то белой стене теперь расплылось ржавое пятно, а ведь раньше здесь висела репродукция картины Крамского «Неизвестная». И я постоянно пытал всех – «кто эта дама?», а мне отвечали «Неизвестная». И тогда я удивлялся глупости своих родных, повесивших портрет неизвестно кого».
Но о чем мне грустить, о чем тосковать, если я никогда не жил в этом доме, не знал его и не мог помнить? Конечно, я принес в него свои качели, а как же иначе? Ведь качели всегда в любом возрасте оставались для меня самым настоящим спасением от скуки жизни. Что можно сравнить с тем ощущением, когда ты улетаешь, оставляя на земле всех остальных и никто из них уже не может тебя достать? Поэтому, качели я туда принес и сложил их в углу, как знак того, что этот воображаемый дом – только мой и больше ничей. И он пуст и стабилен. Неправда, что в нем можно навести порядок, стереть пыль, обставить его как-то по-другому. К чему себя обманывать? Когда-нибудь я приду к выводу, что этот дом – лишь пыльный чердак моего собственного сознания, в котором оставили следы присутствия все прошлые поколения моих предков, обрывки наследственной памяти, а пока я предпочитаю видеть его отдельно от себя, потому что еще не во всем разобрался.
Оба дома – один из моего детства, дом бабы Шуры, и второй мне незнакомый, но существовавший в истории рода, - оба они были разрушены стихией. Первый погубило землетрясение, второй забрал взбесившийся Джейхун. Но в моей памяти они живут оба, сливаясь в одно целое, превращаясь в неизведанный лабиринт из комнат, коридоров, террас. Там на каждом повороте обнаруживаются полузабытые воспоминания, предметы, принадлежавшие не мне, но сохраненные лишь в моей памяти. Где-то там лежит и палисандровый резной веер, и оловянная шкатулка с китайскими монетами Старинная ширма, обтянутая выгоревшим розоватым сатином-либерти, прикрывает этажерку красного дерева, на которой истлевает первое издание на русском языке романа Георга Эберса «Уарда», переплетенное в зеленую мраморную бумагу. «И ни один предмет невозможно сдвинуть с места. Все это просто есть. Жесткая форма, которая, бог знает, что закрепляет собой, какие значения или знаки ирреальности моего сознания. Все, что здесь есть - все твердо и неизменно, и потому напоминает «могильные плиты под сводами собора или бесконечные залы колумбария». И только иногда, в минуты усталости или растерянности, когда реальная жизнь преподносит свои сюрпризы, уничтожая во мне все, самые добрые и светлые порывы, я возвращаюсь сюда в мыслях, чтобы в который раз проиграть в голове разрушение своего мира. Тогда незыблемости и неизменности приходит конец, за окном вспыхивает кровавое зарево и стены начинают содрогаться из-за низкого гула, нарастающего из-под земли. Открываются дверцы шкафов, высыпая содержимое на пол, по которому во все стороны разбегаются трещины. Сыплется штукатурка, падает мебель, и продавливая стекла, в помещение врывается мутная вода бешеной реки. Я испытываю радость, находясь среди всего этого хаоса, желая лишь одного, чтобы вместе с водой унесло и все остальное, то, что было, и то, что есть и то, что будет, чтобы унесло и меня. И только тогда, при единственном этом условии я стану, наконец, свободным.
Но это лишь минутная слабость, хотя и доводящая до эйфории, ведь я прекрасно знаю, что вода уйдет, дрожь земли прекратится, и дом моего ужаса, отмытый и обновленный вновь возвратится туда, откуда я только что так страстно пытался его удалить. Возвратится в меня.
Можно разрушить любой храм, построенный людьми из кирпичей, стекла, бетона, да из чего угодно. Любой храм можно разрушить. Кроме одного, того, который ты построил в своей душе. Это еврейская мудрость, подразумевающая, что третий храм будет построен в душе вечного народа. Я же не являюсь целым народом и дни моей жизни конечны. Поэтому я и не строю храмы ни в душе, ни в жизни. Но дом, появившийся в моем сознании неизвестно откуда, исчезнет только вместе со мной. И для меня, для Рене Маори – это и будет вечностью.
Семейные легенды
Пришло время поговорить и о некоторых семейных легендах и тайнах. Я называю их легендами не потому, что они придуманы и не несут в себе зерно правды. Совсем не поэтому. Эти события не подтверждены документами, причем некоторые документы существовали, но не сохранились, и вполне возможно, что, если хорошо поискать по архивам, можно найти концы. У меня же, такой возможности нет, нет возможности физической – я слишком далеко от России и Узбекистана, и нет возможности моральной, потому что являюсь рассеянным человеком, не способным собирать информацию по крохам. Что и говорить – не археолог я. То, что пришло в виде рассказов от тех или иных людей я обычно запоминаю в точности, но сам никогда и ничего не искал специально.
Как-то так странно получилось, что мои предки по этой линии носили не свои фамилии и чужие отчества. Может быть, это было такое проклятие рода или еще какие-то кармические загогулины, но оба основателя семьи Чепруновых – Василий Петрович и Клавдия Быданова были не теми, кем мы их знаем. Отец Клавдии Акиндин Быданов, отчества, к сожалению, я не знаю, по моим подсчетам родился в 1819 году в еврейской семье. И тут, как раз, словно по заказу, к власти пришел Николай Первый. Случилось это в 1825 году, аккурат в то время, когда мальчику сровнялось шесть лет. Наступило время «живодерни» еврейских детей в России. Для того, чтобы понять, что это такое, необходимо знать о нормах призыва в армию для евреев. Николай Первый решил ассимилировать еврейскую общину, разрушить ее и, по возможности, стереть даже память и евреях, проживающих на территории Российской империи. Рекрутов из иудеев было разрешено набирать с двенадцати лет, в то время, как православным был установлен возраст в восемнадцать. Срок службы мог продолжатся до сорока лет, в то время, как православные служили двадцать пять. Я не знаю правил для мусульман и буддистов, точно так же, как не знаю учитывались ли вообще эти группы. Мне вообще кажется, что оголтелая борьба велась только с евреями, цыганами и, почему-то, финнами, коих тогда называли чухонцами. Восемнадцать лет они служили в кантонистских батальонах, а затем переходили в обычные войска еще на двадцать пять.
Часто еврейские общины не справлялись с нормой «поставки рекрутов», но сверху спускался план, невыполнение которого грозило карами исполнителям. Поэтому появились команды «хапунов». Не разбирая возраста, представители этих команд похищали еврейских детей, причем могли утащить и даже младенца. Младенцев временно поселяли в другие семьи, крестили их, давали другие имена и фамилии. Точно так же переименовывали и детей постарше. То, что не удавалось сделать с «законными рекрутами», вполне проходило с детьми. Дети теряли все связи с семьей и отправлялись в кантонистские батальоны, в Поволжье и Сибирь. Надо полагать, что существовали они там не оранжерейных условиях, и многие погибали от пыток и истязаний. Зато те, кто выживал, навсегда становились «русскими», и даже впоследствии могли дослужиться до высоких чинов.
Поэтому, я не знаю ни настоящее имя Акиндина Быданова, ни его семью, ни место рождения. Я ничего о нем не знаю, кроме одного анекдота. При крещении, то есть новом воплощении еврейским детям простые давали фамилии по алфавиту. Знаете, такие фамилии, которые образованы от имен. В порядке очередности, вместе с непонятным именем Акиндин, наш герой получил фамилию Богданов. Но где-то, бог знает, на каком этапе пути, какой-то писарь аккуратно вывел в документах другую фамилию «Быданов», как видно из-за слабого зрения приняв буквы «О» и «Г» за одну «Ы».
Акиндин Быданов прожил долгую жизнь, дослужился до каких-то званий, но вывод о званиях я тоже могу сделать только косвенно, по рассказам бабушки он имел денщиков. А, как вы знаете, денщики обычно бывали только при офицерах. Женился он на уральской казачке Марии, ее отчество и девичья фамилия тоже не сохранились. Вместе с семьей переехал в Туркестан примерно в 60-е годы девятнадцатого века. И умер уже на пороге века двадцатого русским офицером в отставке.
Еще в те времена, когда в анкетах требовалось писать свою национальность, я всегда испытывал странное стеснение. Если бы было можно, я вообще бы не писал никакой национальности, так как считаю, что у меня ее вовсе нет. Однажды, я поставил в пятой графе прочерк, и как думаете, чем этот прочерк заполнили в канцелярии? Что они написали? Правильно, «еврей». А когда я удивился очень, мне просто ответили: «Ну, а кто же еще будет скрывать свою национальность»? Резонно, хотя и не совсем верно.
Вот так Клавдия Чепрунова оказалась русской. Она и замуж выходила за русского, но за спиной моего прадеда была еще более жгучая тайна.
Василий Петрович, по семейному преданию, был сыном князя Енгалычева Тамбовской линии, прижитый от незаконной связи с собственной крепостной девушкой. Опрометчивая девушка оказалась вполне себе удачливой – ее выдали замуж аж за управляющего поместьем, господина Чепрунова, а ведь могли бы и на конюшне запороть. Крепостное право было отменено через восемь лет после рождения ребенка. Так что восьмилетний Вася оказался свободным человеком, а родной его отец – князь свои родительские обязанности по отношению к нему исполнял, не увиливал. Была ли тайна открыта всем чадам и домочадцам, которые очень любопытствовали, отчего это крестьянский мальчик получает хорошее домашнее образование и вообще, одет как барин, я не знаю. Но думаю, что нет, иначе можно было бы миновать цепочку оплошностей и ошибок, которые в конце концов привели Василия Петровича в Туркестан.
Вот, мне тут давеча сказали, что многие черты моего собственного характера я мог бы проследить через характеры и таланты своих предков. Я попробовал, получается очень интересная мозаика.
Василий Петрович, томный стройный красавец, задумчивый и мечтательный, словом, человек не от мира сего. Ангел, некое светлое пятно в углу семейной фотографии. Кстати, вы тоже можете заметить, что его лицо на всех снимках словно бы подернуто туманом. Вполне возможно, что фотопластинку засветило то самое сияние, которое имею и я. В Туркестане он появился один, совершенно неожиданно, но в сословии купца второй гильдии, неплохо упакованный деньгами. Открыл большой магазин в Турткуле и, конечно же, был принят во всех уважаемых семействах города и окрестностей.
Странно то, что его дети, которых я знал лично, никогда не упоминали отца. О матери говорили много, а вот об отце почти ничего. И только однажды сестра моего деда Александра рассказала мне душераздирающую историю, которая сама по себе вполне бы потянула на сентиментальный роман.
Красивый крестьянский мальчик, слоняющийся по покоям поместья князя Енгалычева, задумчивый и мечтательный, покорил сердце дочери князя. Да и сам, как видно, не остался равнодушным к ее чарам. Проблема была только в одном – дочь князя являлась его сестрой по отцу. Знал ли он об этом, знала ли она? Я могу только догадываться. И до чего довели их эти чувства? Очень надеюсь, что не до логического разрешения подобных ситуаций. Хотя, о чем я? Нет, все это такие давние дела, что на них следует смотреть отстраненно, сквозь тусклое стекло времени. Мало ли что там у них случилось, когда-то фараоны совершенно законно женились на своих родных сестрах и никто не бился в конвульсиях. Хотя, скорее всего, воспитание не позволило девице перейти грань и чувства остались лишь чувствами.
Версий их расставания было две. Причем обе были рассказаны мне одной и той же Александрой Чепруновой, но в разное время и с разными подробностями. Версия первая, ранняя. Василий Петрович, человек честный и решительный, не желая обмануть своего благодетеля, сбежал из Тамбовской губернии в Туркестан сам. Это же версия говорит и в пользу того, что историю своего рождения он не знал, и бежал не от греха, а из глубокого уважения к его светлости. Но она сказочная, потому что купцом просто так без денег не сделаешься. Не обокрал же он, в конце концов, Енгалычевых.
Но второй вариант мне кажется более убедительным. Князь заметил пламенные взгляды молодых людей. Призвал Васеньку для серьезного разговора, выложил ему все секреты, и, заручившись его согласием, отправил подальше. Может быть, даже переживал.
Молодой человек прихватил свой сундук с поэтическими упражнениями, я уже говорил, что он писал стихи. В грезах провел весь долгий путь. А потом, желая заполнить возникшую пустоту в сердце, женился на Клавдии Быдановой и провел с ней почти двадцать пять лет, производя детей, но не выходя при этом из мира грез и мечтаний. Даже если я привираю и усугубляю, слишком поэтизирую его образ, то некоторая доля правды в этом есть. Умер он в 1905 году, когда его младшему сыну Павлу было два года.
Прошлое вернулось неожиданное. Через много лет, после смерти Василия Петровича, его дочь Александра, замужняя дама получила странное письмо. Насколько я помню, случилось это в 1914 году. Это было казенное письмо, от какого-то нотариуса, где черным по белому было написано, что князь Енгалычев признает Василия Петровича своим законным наследником и обещает восстановление в правах, в сословии или как там все это называлось. И соответственно, признает и его детей своими внуками. Послание пришло очень своевременно. Сам князь уже лежал в могиле, и его сын тоже. Чепруновы посоветовались и решили не ехать в Петербург. Во-первых, шла Первая Мировая война. Во-вторых, Амударья разлилась, в-третьих… А были ли все эти причины? Я не знаю. Такие деятельные и бешеные Чепруновы всегда терялись, когда речь шла о поездках или перемене места жительства. Они были тяжелы на подъем и по этой причине, даже проспали приход советской власти в Среднюю Азию.
Наверное, где-то лежит этот документ, из которого можно было бы получить подтверждение или, наоборот, опровержение этой легенды. А я могу судить только по фамильным чертам, ярко проявляющихся у моих троюродных братьев и сестер, да и у самого меня. Кто скажет, что мы не татары – пусть бросит в меня камень. Черты эти проявляются и у четвертого поколения, иногда всплывая там, где и не ждешь. И мне достаточно такого доказательства.