Быль.
…Из земли за корнем корень выходил,
Словно руки обитателей могил…
Николай Гумилев.
-Ну и что Вы думаете, Владимир Михалыч? – высокий тенор звенел обидой, вопрос звучал не первый раз.
Петряев поморщился, - над тайгой лениво и вековечно плыл удушающий зной, из глубокого раскопа тянуло ледяным холодом, монотонно звенела и клеилась на лицо мошка.
- Что я могу думать? – вопросом на вопрос сердито ответил он, - завтра будем сниматься и уходить!
- Но… как же? Столько работы… - молодой человек покраснел от возмущения. - Сколько мошку кормили…
Я не бог! – раздражено оборвал его Петряев, - я не умею глядеть сквозь землю!
Пытаясь скрыть раздражением собственную неуверенность, сам - то он знал – неудача. Опять неудача… Столько дней каторжно - тяжкого труда, горы перелопаченной земли и все впустую. Не помогли ни металлоискатели, ни чутье старого грабителя могил. Хотя начало было многообещающим: огромное городище в устье неприметной таежной речки, дало в самые первые дни десяток вещиц вполне весомой ценности. Весомой, но не ожидаемой.
Петряеву нужно было золото. Оно, как замоленный грех, приходило к нему ночью, томило и мучило наяву. Древнее, мягкое и зеленоватое, мерещилось в августовской листве, ржаво - желтым отсветом сквозило в тальниковых ветвях; порой баночная жесть, вспыхивая на солнце нестерпимым блеском, наваждением душила его.
Он уходил в палатку, расстегивал скользкую кобуру старого, но сохранившего верный бой маузера - десятки, привычно, наощупь, отмыкал замок плоского стального ящика, тащил на себя податливую тяжесть брезентовой кисы. В ней глухо побрякивало, и на колени ему ссыпались поделки неведомых дней и стран: замысловато украшенные бляшки медных доспехов, бронзовый наручь и поножи, - неведомо каким ветром занесенного в трущобную глухомань латника, ножи и боевые топорики, причудливые и странные фигурки давным-давно умерших богов. Влага и соль невообразимых времен кариозно изъели их плоскости, одели лики и линии густой ядовито-зеленой патиной, но, все равно, глядя на и них и притрагиваясь, понимался замысел безвестного ваятеля. И как бы ни был ощутим рукой холодок тысячелетий, откуда-то изнутри пробивался робкий ручеек тепла, как привет от мастера, самозабвенно и с любовью склонявшегося над вещью.
Любовно поглаживая их, Петряев мучился бессильной завистью к коллегам по ремеслу, работавшим в степной зоне: вот тебе курган или городище, видимое даже и с самолета. А здесь, - угрюмая и равнодушная тайга, не моргнув глазом сглотнувшая в своё время колоссальные армии людей и государств; десятки и сотни верст до ближайших поселений, ненадежный и недоверчивый местный люд, проживающий в них; ежеминутная опасность получить свинцовый гостинчик в спину, а прокурор – медведь…По чьему, прокурорскому же, размышлению, убить чужака вовсе не грех, а что - то вроде героического деяния, имеющего быть записанным если не в анналы улуса, поселка и пр., то уж в личный синодик – безусловно.
А что синодик этот пополняем, петряевская партия убедилась, не далее как на неделе: в излучине ласково бормотавшей на камнях речки кто-то добросовестно и не так уж давно припрятал труп, вдосталь, предварительно, потрудившись над ним.
Когда на дурной крик Алешки Водилова, молодого рабочего, копачи сбежались как голые в баню, человеческий костяк, еще удерживаемый неистлевшими жилами в подобии цельности, лежал в неглубокой впадинке, полунакрытый брезентом и притрушенный палым прошлогодним листом. Ткань сдернули, зацепив кривым сучком, и во всей наготе прозияло то, чего живому видеть не надобно: жалкая потаенная суть. Низко отвалив челюсть с присохшими пучками бурой щетины, ухмылялся вихрастый усатый череп, выставив напоказ разбитые молодые зубы. Сломанные во многих местах руки и ноги были крепко, даже и после смерти, стянуты толстой лентой заскорузлой сыромятины
Ох, и били же хлопца! – в гробовом молчании выразил общую мысль Чупин, чалдон и лесовик, ходивший проводником не только у Петряева.
Били, но…за что?
В Бойских болотах нет золота, это Петряев знал точно. Тогда что? Городище?
-Чупин! – заорал он тогда, - почему без оружия?
-Сек твою век, а шоб тебе без яйцев жить! – меланхолично ответил тот.
-Это мы все будем без яиц, если ты, чалдон!- так будешь службу нести!
Это было лишним. Владимир понял это чуть позже, чем следовало, когда пять симоновских карабинов разошлись по рукам.
Страх кисельной пленкой накрыл непринужденное до днесь существование. Тухлой отрыжкой поднимался со дна души в сырые беспросветные ночи, когда казалось, что и вода на перекате шумит иначе, тревожимая осторожной и недружественной поступью. Днями было еще терпимо, но в глазах людей лягушкой в сметане бултыхался немой вопрос: «Ты куда нас затащил, Петряич?»
Был страх неизвестного, жестокого, но была и алчба добычи, ярче страха горевшая в тех же глазах у большинства.
«Зазря не физдют!» - кратко сказал Чупин, раздавая стволы. А когда не «зазря?» Все понимали, какой должна быть причина, чтобы пыткой выбивать ответ на вопрос. Не просто подстрелить человека, а выжимать нечто скрытое, медленно и мучительно убивая на протяжении, бог весть, какого времени.
Мужики копали сосредоточенно, без пререканий выгрызая в тысячелетнем материке глубокие шурфы и зигзаги траншей. На каменных клыках гряды, отделявшей городище от бесконечного разлива тайги, с утра до вечера безвылазно торчал Чупин, оборудовав себе по все правилам стрелковую ячейку. По-звериному зоркий взгляд охотника, многократно усиленный мощью бинокля, безостановочно и чутко обшаривал окрестность.
Часто среди лесного безмолвия неожиданно, но долгожданно, возникал призывный голос: «Миха - лыч!» Петряев шел на крик, влезал в сырую дыру раскопа, длинным тонким ножом обкапывал нечто, впрессованное в уголь безвестного пожара, более схожее с камнем, чем с изделием человеческих рук и по весу, скрытым еще формам, понимал - не то.
Мужики разочарованно матерились, глядя на хмурое лицо начальника, пыхали горьким дымком «Примы», и, с немым ожесточением, опять расползались, грязные и потные, по глинистым рукавам канав. И вот - уходить…
Стихийно возникший митинг, в наихудших традициях революционного прошлого, не смогли погасить ни многословные толкования Петряева, ни спирт из распочатого НЗ. «Здесь что-то есть!»
…Все слышали о Партизане? - вне всякой связи с разговорами, неожиданно спросил Чупин вечером у костра. Мохнатые небритые рожи испуганно переглянулись, тесно сгрудились, звякнул металл, и жестко блеснули ружейные
стволы.
«Да не глухие, - пробормотал Водилов, - дак, сказкам-то этим - сто лет в обед!» «А хрен в зубы не хошь?- кротко возразил охотник, - про сплавщиков на Едарме слыхал? Пять лет всего и прошло».
« Что еще за сплавщики, - строго спросил Петряев, - чего народ-то пугаешь, дурень?»
Раскалившаяся нодья пыхнула едким смоляным дымком, сухим треском пистолетного выстрела отозвался порванный жаром сучок, и, казалось, из самого сизо-рыжего вихря знойного воздуха прорезался странно изменившийся голос лесовика:
- Извини, Михалыч, ты человек у нас чужой, зачем было сказывать. Ты пришел - да ушел.… А дело то, слышь, мутное.… Зимовал здесь в гражданскую еще, в болотах, отряд японский, рыли землянки под зиму - сказывали старики, да наткнулись на город. Вот как мы вот роем. Да всячины разной откопали - страсть. А пуще всего, слышь, бурхан был золотой, да и весу - неподъемного. А позжа японцев тех перебили по весне партизаны местные, а тех еще каки - то. Так и сгинул с тая поры и склад с оружием и гамузом земляным. Оно бы и ничего, только хранит кто - то Бойщину с тех дурных времен, и выходу из нее никому нет. А мы - то в её зашли, и сидим в самой ей, чуть не в середке. А про сплавщиков - туристов правда истинная, - всех до единого, как в обратку пошли. А кто, да за что – уже не скажут.
- И молчал, Сусанин ты хренов? - только и смог вымолвить Петряев, борясь со страстным желанием разрядить магазин прямо на голос.
Страшно опухшим, багровым ликом бодала расхристанную тучу луна. С ручьёв и болот невесомыми космами поднимался знобкий туман, и, мрачным эхом гулял над беспросветностью ночной тайги гулкий глас филина, безуспешно просившего - не знай у кого, - шубу.
...Звук выстрела из старой и доброй мосинской трехлинейки, опытное ухо никогда и ни с чем не спутает. Слышится это так: большой кусок парусины раздирают в секунду сильными и грубыми руками. Звучит недолгий и раздирающий сердце треск, а, уже чуть погодя – послезвучие: «чпок!» - говорит пулька, входя между бровей. Именно такой звук раздираемого холста уловили копачи, а «чпок!» - последнее, что услыхал в жизни Чупин, уронив бинокль и оседая вглубь бесполезного окопа.
В разнобой и не в склад, сначала лениво и неуверенно, позже – часто и не замолкая заговорили толстым «Ду – ду – ду! « симоновки. «Это – он! Он!» « Ссука!» - визгливо заорала и завизжала нахохленная тайга.
Петряев, судорожно пытаясь снять затвор с предохранителя, на четвереньках, сторожась и озираясь, выкатился на свободу от брезента пологов. Опять раздался в неудобице чернолесья невыразимый звук, брезент негромко икнул, а Петряева чуть повело в сторону. «Запнулся, не иначе» - была первая мысль, но правый бок стал предательски неметь и мокнуть. «Кровь…откуда?» Опять и опять в отдалении надтреснуто звучала труба, невидимый снайпер бил на выбор, и вдруг замолк…
…Зелен лицом и трясущийся от пережитого, к Петряеву подходил Водилов.. « Я…Я…Я…» - как заговоренный твердил он. Превозмогая боль, Петряев крикнул, насколько смог: « Что - ты?» Тот неожиданно включился: « Я видел его…и ранил…» И опять зачастил "Я….Я…Я…»
Утром, по кровавому следу шли пять мужчин. Мужчин ожесточённых, и, готовых на всё. Таинственный хранитель Бойской земли им уже был не страшен. Раз его можно было ранить, значит, он был из плоти и крови. А, не некий призрачный и недостижимый фантом. Следа оборвались в предгории Водораздельного Хребта. Долго блуждая, ища сбитые веточки, смятую траву и, редкие уже капли крои, они, наконец, нашли то, что было пугалом на протяжении десятков лет.
Четыре фигуры громадных, высеченных неизвестным инструментом из диабаза, каменных баб, охраняли вход в доисторическую штольню. Рядом, циклопические стены, забранные жестко в проёмах окон и дверей невообразимым и не поржавевшим, до днесь, металлом, угрюмо сохраняли стройность и изящество древних построек. Вход в штольню был исполнен полигональной, не встречающейся ныне уж тысячи лет, кладкой.
На входе, наведённые на проём, обильно смазанные и готовые к действу, стояли раритетные пулемёты Шош и Льюис. В потаённой боковушке, снабжая энергией лампы, уютно урчал современный дизель. В жилых помещениях, где не было даже стариковского духа, напротив, отмечалась и женская рука, - трюмо, например, красного дерева, веер, чудесное, не подверженное тлению шёлковое кимоно. В хозяйственных выработках , уходящих глубоко в глубь горы, лежали навалом знаменитые винтовки «Арисака», горы обойм и патронов для них; траченные пылью и молью, снабжённые свинцом брезентовые ленты для Максима, восьмифунтовые гранаты Мильса, поеденные ржавчиной. И, как венец великолепия цейхгауза – горная пушка Гочкиса, 37 мм с нескончаемым боекомплектом.
А, в спальне гипотетического хозяина горы, отсвечивая тусклым, чуть зеленоватым древним золотом, никому не нужный, увешанный многолетней паутиной, и, следами вездесущих мух, криво прислонённый головой к стене, стоял стокилограммовый золотой бурхан.
Петряеву было плохо, простреленный бок ныл и кровоточил, сердце обмирало при виде сокровищ, вдруг поддавшихся ему, наконец. Рабочим тоже было дурно.
«Сублаквей! Сублаквей!» - бормотал сам себе Петряев.
«Что Вы там, шепчете?» - неожиданно резко спросил его Водилов.
«Да. вот, Алёша, был такой император Нерон…
Была дача у него на острове Капри…там он казнил и миловал тех, кто нравился ему… и не нравился…Всех впускал и никого не выпускал, странный был человек…»
…А,вот, звук выстрела из нагана, тоже ни с чем не спутаешь. Особенно, когда он повторяется пять раз подряд….
Так ушла в небытие легенда о сокровищах древнего города, тайна золотого бурхана Бойских болот, который опять непременно возникнет там, где ему будут место и время.
Я записал это совершенно точно, со слов покойников. Точнее некуда, потому , что, одним из них был и я сам.
12. 10. 2020.