Логика: исключение Благодати II
Философское добавление к одному стихотворению С.Есенина)
Аристотелевская рациональность придала возникшей до логики грамматике арифметический порядок. Его первые ходы-операции – сложение и вычитание – несут отсвет онтологических мотивов лучезарного собирания мира и его затемняющего разделения-дисперсии. По сути, сложение – это собирание в том смысле, в каком Небо собирает вещи Земли. Собственно, бытие это: Небо + Земля. Положительная собранность (соборность) мира – это включенность Земли в Небо. Поэтичное высказывание сбывается во включении темной вертикали земного глагола в светлую горизонталь небесного имени. В оптическом отношении это означает, что темь земного сущего растворяется в светлости небесного бытия.
Напротив, логика – ночной порядок вычитания Земли из Неба: Небо – Земля. В том, что темная Земля исключает себя из светлого Неба, логическое суждение исключает темный глагол из светлого имени. Его итогом становится выгода доминирования уже земного субъекта над уже небесным предикатом. Выведенные логическим суждением из-под эгиды Неба вещи Земли превращаются в рукотворный строй разрозненных и тем распавшихся предметов, по Гераклиту, в «кучу мусора, разбросанного как попало». Оптически это предстает в том, что вертикаль темной субстанции доминантно приводит в движение горизонт светлого бытия.
В продолжение космологической образности в смысле платоновского «Тимея» логическое суждение это: Небо (Солнце) – Земля = Луна. Здесь Небо – это имя, Земля – глагол, а Луна – местоимение: имя – глагол = местоимение. Итогом отрицательного хода логического вычитания как суждения (выделение, уделение; доля, участь, часть) оказывается подобная Луне смесь темного глагола и светлого имени: местоимение.
Уже в своей морфологии двусоставное слово «местоимение» являет раздвоенность на небесное «имение» и земное «место». И эта морфологическая раздвоенность полностью выражает онтологическое содержание расщепленности человеческого субъекта в его земном местоимении: Я-есть.
Как и Луна, местоимение Я-есть разделено на прямую (светлую) и обратную (темную) стороны, на аверс и реверс. Сияющая на ночном небе луна однажды наглядно показывает человеческому субъекту его зеркальную сущность, по которой дотоле безграничный свет Неба ограничивается беспредельной тьмой ночной Земли. Вертикальный луч такого лунного света в условиях ночной тьмы концентрирует весь прежний светлый горизонт бытия. То есть, условием вертикальной концентрации субстанциального света по способу редукции горизонта света небесного бытия оказывается закономерный фон ночной тьмы.
Вообще, закон – это закон ночи, закон тени как земной проекции небесной вещи. Сколь ярко не светило было солнце днем, ночью всепоглощающий горизонт мира, «белого света» с неизбежностью сворачивается в автономно определенную, и тем определяющую вертикаль иерархического упорядочивания дневного бытия в строй ночного сущего.
Субстанциальная вертикаль иерархического упорядочивания горизонта бытия касается не самих небесных вещей, которые можно только созерцать, но не трогать. Вертикаль касается лишь их земных теней, зеркальных отражений, предметных проекций и т.д., выстраиваемых в логическую иерархию родовидового деления мира. Принципиально, что родовидовое упорядочивание предстает в феноменологическом представлении т.н. «научной картины мира».
Расщепленное человеческое местоимение представляет вертикальную разницу определяющего механику рычага размаха между полюсами «земной», «местной» опоры и точкой волевого, «небесного» приложения «именной» силы. Рычажная механика человеческого местоимения осуществляется в поляризации земной закономерности, Закона в его логической всеобщности и «небесной» воли как преступного, греховного произвола в его этической единичности.
Об этой механике апостол Павел говорит: «Жало же смерти – грех; а сила греха – закон» (1-е Кор 15:56). Единичность этического произвола и всеобщность логического закона суть полюса одного и того же темного рычага перевеса белого света мира в эстетичности его мистической красоты, - и «где не закона, нет и преступления» (Рим 4:15). В других терминах темная вертикаль субстанциального рычага образована краями лунного Я и земного «есть». И в целом автономная конструкция Я-есть выражает ночной мезальянс Земли и Луны: Луна + Земля.
Однако, несмотря на заявляемую автономию, вертикаль субъектного рычага встроена в изначальную горизонталь мира. Мир – это первичное и отнюдь не формальное (!) условие возможности действия рычага лунной автономии человеческой воли. Такая вертикаль – лишь одно из плеч всего коромысла мира. А в целом, вся горизонталь мира предстает как ось силового дисбаланса лунного, этического местоимения и солнечного, эстетического имени относительно земного, логического глагола.
Тем самым весы мира имеют два состояния – темное и светлое. Темное состояние онтологических весов являет перевес этической вертикали темного субъекта над эстетической горизонталью светлого мира относительно земного центра логической тяжести. Экзистенциальным выражением темного дисбаланса является знаменитый вопрос-вызов «подпольного человека» Достоевского: «Свету ли провалиться, иль мне чаю не пить?» То есть, на одной чаше весов темного суждения – субъект с чашкой чаю, на другой – целый белый свет.
На этот вопрос Достоевского Кант дает однозначный ответ: «Добрая воля добра… не в силу своей пригодности к достижению какой-нибудь поставленной цели, а только благодаря волению, т. е. сама по себе… Если бы даже в силу особой немилости судьбы или скудного наделения суровой природы эта воля была совершенно не в состоянии достигнуть своей цели… то всё же она сверкала бы подобно драгоценному камню сама по себе как нечто такое, что имеет в самом себе свою полную ценность» («Основы метафизики нравственности»).
Кант доводит логику Аристотеля до полного уже не логического, но этического завершения. Пронизанный автономной волей этический субъект, превозмогая субъектной априорностью «самоценной» формы объектную апостериорность зависимого от неё содержания, достигает превосходства над миром как «эстетическим феноменом» (Ницше). Для Канта логика лунной субстанциальности превосходит онтологию солнечного бытия. К кантовскому лунатизму относится и восхищение небом в его ночном варианте: почему Канта не восхищает дневное небо?
Темный дисбаланс этического субъекта и эстетического мира являет автономно вычитающее исключение конструкта Я-есть из светлого горизонта бытия. Его значением оказывается структурный, фундирующий субъект конфликт двух полюсов – этической единичности и логической всеобщности. Тем самым трансцендентный перевес лунного субъекта над солнечным предикатом мира провоцирует имманентный дисбаланс и в самом субъекте.
В контексте сформировавшейся в Новое время с Рене Декарта онтологии конструкция Я-есть предстает как ключевой способ субординации единичным местоимением Я как «я мыслю» всеобщего глагола «есть», - поскольку «я мыслю» нечто, постольку нечто «есть». Здесь спекулятивно самоопределенное и потому активно определяющее, мужское, лунное местоимение Я доминирует над пассивно неопределенным, женским, земным глаголом «быть».
И отсюда субъект тщится собрать себя изнутри себя же. Это схоже с невозможной для реальности ситуации, когда Луна, единожды отразив Солнце, покрыв себя его зеркальным отсветом, вдруг заявило ему: «Я в тебе больше не нуждаюсь!». Но ровно с той же неблагородной неблагодарностью поступает субъект. Схватывая именное содержание мира в логической либо грамматической форме – будь то научное понятие или риторический знак – субъект отменяет приоритет солнечной объектности апостериорного мира в пользу лунной субъектности собственной априорной формы.
И все же там, где случается несущее дисгармонию суждение, имеет место поэтичное выказывание сияющей гармонии Земли и Неба. Такое высказывание сбывается по способу слагающего, собирающего включения темной вертикали логико-этического рычага лунного Я-есть в солнечный горизонт бытия.
Парадоксальность поэтичной включенности человеческого Я-есть в мир в достижении двойной гармонии – преодоления трансцендентного раскола между человеческой душой и миром и одновременного снятия имманентного напряжения субъекта между этической единичностью и логической всеобщностью по формуле: этическое местоимение + логический глагол = эстетическое имя.
Итогом включенности Я-есть в мир оказывается растворение лунной вертикали в солнечной горизонтали подобное тому, какое мы наблюдаем на дневном небе, на котором порой присутствует и Луна, хотя и в виде призрачного, практически сливающегося с голубым фоном элемента. И если днем Солнце великодушно и благосклонно попускает свой паритет с Луной, то вот уж ночью этот паритет напрочь отрицается в притязании Луны на свою исключительную монополярность.
Вертикаль лунного субъекта, заряженная разницей местоимения Я и глагола «есть», в антропологическом аспекте определяется гендерной полярностью мужского полюса в этической единичности «небесного» произвола и женского начала в логической всеобщности земного закона. И в отношении этого гендерного контраста, пресловутой «битвы полов» данный конфликт не имеет разрешения изнутри самой вертикали субъективности. Идущая внутри лунной вертикали распря мужского «небесного» местоимения и женского земного глагола разрешается только в выходе на горизонтальный уровень солнечного Имени.
Социальной манифестацией расщепленности лунной субъективности является политико-идеологической конфликт между элитарным меньшинством и эгалитарным большинством. И если элита, обосновывая свою прогрессистскую футуристическую активность, делает акцент на либеральном идеале единичной, индивидуальной свободы воли, то социальное большинство в своей приверженности бытующей из прошлого традиции исповедует консервативный идеал коллективной закономерной справедливости.
Самой масштабной проекцией полярности вертикали лунной субъективности является планетарный раскол мира на Запад и Восток. В этом случае Запад в аккумуляции единичных произволов сингулярных субъектов-местоимений предстает как трансгрессивный авангард линейного прогресса мировой истории.
Со времени имперской экспансии Александра Македонского, вдохновленного логицистским универсализмом «теории всего» Аристотеля, в череде Крестовых походов эпохи средневековья, исходившего из цивилизационного контраста западноевропейских католиков и разного рода «нехристей», включая даже сначала византийских, а потом и русских православных христиан, и особенно в начавшейся в XVI-XVII вв. европоцентристской колонизации неевропейского мира, и позже в явлении «сверхчеловеков» типа Наполеона или Гитлера Запад непрерывно настаивал на своем именно что этическом превосходстве над «диким», «варварским», «аморальным» Востоком.
Парадоксально, что вопреки своей сакральной солярности и непосредственно связанной с ней отчей инициативой мистически наивный, доверчивый Восток во всей палитре архаичных цивилизаций оказался в положении по-женски пассивного объекта для по-мужски активного субъекта Запада.
В геополитическом раскладе эпохи модерна, отрицая лунный индивидуализм западного толка в его экономическом (свободный рынок) и политическом (демократия) регистрах, солнечный Восток (Китай, Индия, Ближний Восток, Африка Латинская Америка) через призмы своих цивилизационных особенностей усвоил идеологию социализма со священным идеалом социальной справедливости. В итоге чертой глобального мира является раскол местоимения богатого капиталистического высокомерного Запада и глагола бедного социалистического терпимого Востока.
Итак, речь идет о двух способах сочетания слов: темном и светлом. Логическое суждение выражает темноту дисбаланса перевешивания земным глаголом солнечного имени. Ночной дисбаланс логического порядка слов обусловлен посредничеством местоимения лунного Я. Оказываясь между солнечным именем и земным глаголом, лунное местоимение затмевает их светлую гармонию перекосом дневной горизонтали весов мира в пользу ночи вертикального доминирования глагола над именем. В таком ночном случае лунное Я как центр тяжести весов присваивает земной глагол: Я-есть. И присваивая глагол, лунное, логическое Я получает немилосердную, насильственную власть и над земным глаголом, и над солнечным именем, и над Землей, и над Небом. Опосредованное лунным центром тяжести коромысло весов мира оказывается рычагом линейного вектора, разрывающего цикличность былого равновесия.
И, тем не менее, несмотря на все происки ночной логики вновь и вновь торжествует поэтичное высказывание, восстанавливающее гармонию солнечного имени и земного глагола, которая дарит разливающийся кругом свет предвечного дня мира. Онтологическим условием поэтичного просветления темноты логической дисгармонии является упразднение логической центральности лунного местоимения Я, что, притязая на то, чтобы уравновесить солнечное имя и земной глагол, лишь затмевает дневной свет их нерукотворного и непосредственного равновесия. Но восходящий день поэтичного высказывания светится светом круга единства Неба и Земли, выражаемого в мистической завершенности солнечного местоимения Мы.
И каково же воистину поэтичное выказывание? В случае поэзии Сергея Есенина оно таково:
Душа грустит о небесах,
Она нездешних нив жилица.
Люблю, когда на деревах
Огонь зеленый шевелится.
То сучья золотых стволов,
Как свечи, теплятся пред тайной,
И расцветают звезды слов
На их листве первоначальной.
Понятен мне земли глагол,
Но не стряхну я муку эту,
Как отразивший в водах дол
Вдруг в небе ставшую комету.
Так кони не стряхнут хвостами
В хребты их пьющую луну…
О, если бы прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.