У моей бабушки был синий плащ, приобретенный в молодости, во Франции, он висел в шифонерном сумраке, как в театральной гримерной. Когда я, облачившись в кружевную накидку для подушки, играя в актрису, распахивала темную дверь шифоньера и гляделась в глубину выплывающего зеркала, гадая – «Красива ли?», то боком, боком, синим рукавом на меня сурово надвигался болоньевый плащ, такой грозный – когда висящий, такой смиренный и изящный – когда на бабушке.
Про шифоньер и плащ, приобретенный в молодости, – все правда, про Францию я сама придумала, потому что когда моя бабушка в темных сдержанных туфлях, с единственной на всю жизнь коричневой сумкой, как будто иметь запасную, самозваную – неприлично, когда бабушка в туфлях, с сумкой и в синем плаще вела меня по сибирскому поселку за руку в магазин Заготзерно, я вспоминала Париж, о котором не знала ничего, кроме рисунка на конверте папиной пластинки – песни Эдит Пиаф.
На рисунке была осень: листья, скамейка, высоковольтная вышка, почти такая же, как у нас на горизонте, только грустно склоненная. На рисунке была маленькая женщина со спины, вечно идущая до грустной вышки в синем бабушкином плаще по сумрачному парижскому вечеру.
Бабушкин синий плащ был для такого вечера, единственного в году, который – словно граница между юной и нежной осенью, когда двадцать градусов в полдень и легкое платье в театр, и между волшебным осенним холодом, когда дело – к кельтскому Самайну или к русскому Покрову, когда уже снег, дым из печи, и, говорят, все овцы загнаны в хлев.
Я для того купила этот плащ, синенький, с сиротским воротничком, на какой-то негреющей подкладке из клеенки, чтобы проводить мою парижскую осень – звенящую, пасмурную и удивительно ясную, в которой свет – не от сизого, серебряного неба, а от теплой, нежной листвы, от ранних фонарей, которые превращают московский осенний день в вечерний Париж или в другой неведомый город или театр со счастливыми и плачущими куклами.
И я там тоже есть – с отложным воротничком, который был у Эдит Пиаф в Париже, в волшебном тридцатом году.