Каждый приезд в деревню – праздник сердца.
При том, что работы здесь, как правило низовой, приземленной, нет конца, нам нравится это ныряние из одной реальности в другую.
Впрочем, как все давно знают, объективной реальности не существует.
Например, скажут какому-нибудь человеку, что он президент важной корпорации. И он верит, начинает себя вести как президент важной корпорации. Ходит, будто он и правда президент, ест как президент. Даже презирает и увольняет с чувством ответственности за страну. А ведь вполне возможно он добрый и приятный в общении, и никогда не желал стать гондоном. Просто на этих территориях других алгоритмов управления не придумали или они не работают.
В городе мы тоскуем по деревне. Некоторые называют это «дачей», «природой» или «шашлыком». По большому счету, мы тоскуем по себе детским. Когда мы были беззаботны и приезжали туда. А там мы можем с собой встретиться. Хотя, вовсе не исключено, что от этого соприкосновения можем себе не понравиться, поэтому нередко мы, не успев занести рюкзаки в дом, употребляем прямо на капоте, крупно покромсав колбасу, быстро и тупо превращаемся в свинью, чтоб, как говорится, до основанья, а затем.
В городах проще. Там мы не успеваем половину жизни не то чтобы осознать, а даже почувствовать. Некогда. Говорят, мы разбудили таких бесов, с которыми собственными силами уже вряд ли справимся. И, подспудно зная это, вуалируем, замещаем, негодуем, ну на других, конечно, не на себя же. Это я специально так примитивно говорю.
Вообще же все хорошо. Миру предстоит столько чудесных открытий, связанных с новым человеком. Допустим вот это сращивание нас с машиной. Чем не предмет для исследований не только для будущих социологов, но и антропологов? Эмоциональное выхолащивание принесет баснословные барыши психологам и психиатрам.
А у нас есть деревня.
Но и там мы отнюдь не свои. Я прохожу здесь под негласной кличкой "корреспондент" - с выдерживанием обязательной трехсекундной паузы, в которую мысленно (в голове своей, шепотом) говорящий укладывает как бы само собой разумеющееся слово «е…ый». И тут не пренебрежение, не отглагольная форма прилагательного совершенного надо мной действия, тут эпитет, штамп, относящийся к самому институту второй древнейшей. Сначала это было частичной правдой, а теперь так и есть, спрос определил предложение.
Аборигены ведут себя так, словно они и есть настоящие москвичи. Первыми никогда почти не здороваются, любой взгляд в их сторону расценивается как личное оскорбление, а наши вечерние прогулки или бег трусцой для них - умалишенность или (в лучшем случае) упомянутый ранее эпитет и блажь. Такая простодушная защита.
Иногда мне кажется, что я фиксирую что-то навсегда уходящее, умирающее. Саму деревню, все то, что вмещает в себя понятие «крестьянство».
Но сколько было их - пророчащих и заблуждающихся? В детстве такие люди, взрослые и серьезные, с апокалиптическими разговорами, еще производили какое-то впечатление. Благодаря собственному мешку воображения, все эти их факты ввергали в шок, и даже в дикий страх. Но со временем пришло понимание: они же тоже всего лишь люди. Пусть даже ученые. А язык - он действительно без костей.
Ночами я пытаюсь играть на гармони этюды, которым учит меня ю-туб. Получается плохо, и даже отвратительно. Тогда я беру первую подвернувшуюся книжку. Вчера подвернулся наполовину изведенный на розжиг печи Глеб Успенский.
Однажды ему показалось, что он придумал спасительную формулу. «Всей жизнью крестьянина в прошлом, настоящем и будущем правит власть земли, - написал он. - Оторвется крестьянин от земли – нет народного миросозерцания. Настает душевная пустота, полная воля, неведомая пустая даль, безграничная ширь и «страшное» - иди, куда хочешь».
Но затем и сам народолюбец отчетливо увидел: нравственные основы человека только от земли – миф и камуфляж желаемого под действительное. Земля – она лишь плодородный слой, почва. Тем более, что весь ход русской истории располагал к тому, чтобы крестьянин напрочь забыл свое крестьянство. Агонию длили искусственно, пока было надо. А теперь вот – иди куда хочешь.
В основном деревенские выполняют сегодня функцию человека под названием «муж на час». Дрова, могилы, проводка, всевозможные ямы и котлованы, копка картофеля и строительство. Но это те, кто когда-нибудь где-то работал. Молодежь плевала на такое сжигание калорий.
Коля-Пушкин-Дьявол всегда знает, где в данную минуту трудятся все его конкуренты. Однако конкурентами он сам их не считает – недостатка в пахоте здесь нет. Выбирать можно лишь способ оплаты – натур или деньги.
Коля всегда выбирает натурпродукт. Говорить про денежные знаки для него – ломать себя. Он и у нас-то просит очень редко. Не более 40 рублей - столько стоит в магазине одеколон под названием «Саша».
- Как художник художнику, - серьезно произносит он.
Он, пожалуй, единственный житель Земли, который плачет над моими фотографиями. Правда, изображен на тех снимках он сам. Когда я привожу ему его портреты – из глаз у него натурально текут крупные, точно окалины сварки, слезы.
Он сжимает ладонь в кулак и стучит себя в грудь:
- От тут прям текёт. Река, епта, текёт.
И ерошит свои, наконец-то, отросшие с весны бакенбарды.
- Нет, ну кино, блин.
А вечером мы наблюдаем удивительное действо под названием "возвращение стада". Тишина такая стоит дивная. Деревья, словно электрические лампочки, светятся изнутри.
Женщины, мужики, бабушки и дедушки выходят к своим домам заранее.
Кто-то коротает время на лавочке, заменяющей разом все социальные сети. Кто-то стоит, опершись на посох. Дети гоняют на самокатах, играют в вышибалы.
И вот из-под горки в закатных лучах появляется первая рогатая голова. За ней еще одна. Они ревут.
И люди встают со скамеек, дети бросают играть. Как будто солдаты-победители бредут домой с долгой войны. Не хватает только цветов. Но все букеты внутри них, они превратили их в молоко.
У дома соседей в ожидании этого молока стоит белая «Тойота». Скоро бабушка надоит три банки и, теплые, отправит в Москву. Туда с их сыном отбывает внучка Кристина. Еще год учебы - и она будет жить в Канаде.
Прощаясь, они плачут. Как будто, и правда, перед войной.
А где-то рядом, возможно за той вон желтой, сыплющей на землю мягкие иголки, лиственницей, стоит Бог. Он ни во что не вмешивается. Просто стоит и любит всех.