Помидор
В эту хмурую зимнюю пору колония потеряла всякие
очертания. Бараки как-то смазались. Центральная
аллея, пустынная, с грязным асфальтом, подсвеченным
желтизной света прожектора, напоминала безлюдностью
беговую дорожку. Молодой осужденный в черном
костюме, с биркой на груди, в шапке, неряшливо
одетой на голову, стоял в раздумьях. А задуматься
ему было о чем. До конца месяца оставалась
всего-навсего маленькая неделя. Времени настолько
мало, что «забросить» деньги в зону, как ни
старайся, почти нереально. А карточный долг – дело
страшное. Не пощадят. Напротив, в секторе возле
центральной аллеи отряд, где живут эти люди,
отверженные уголовным миром. Кто проигрался, кого
сломали… И их доля – страшнее даже любого зоновского
житья-бытья, даже самого худого. Без поддержки с
воли… Блуждающий взгляд Помидора остановился на этом
бараке, где и находились эти отверженные люди, и
среди них были и бывшие нашкодившие авторитеты, и
всякие люди, в том числе и не отдавшие вовремя
карточный долг...
1
Из барака вышел знакомый молодого зэка. Это был
средних лет мужчина. Неряшливо побритый. С золотой
«фиксой». Глаза глядели на парня спокойно, с
хитринкой.
– Что, не спится, Помидор? – глядя на худое с
ямочками на щеках лицо, произнес мужчина.
– Дела мои плохи, Миха, – совсем по-детски сказал
Помидор.
– Когда садился играть, о чем думал? Сан Саныч
таких, как ты, ломал десятками. Такие для него, как
сладкие орешки, – сказал Миха. – А ты возомнил себя
игроком….
– Что-то в голове перевернулось. Азарт… – сказал
Помидор.
Вздохнул. И было от чего. Сумму проиграл он
приличную, мама не горюй.
– «Затянем» деньги… Есть возможность...
– Написать бы мог матери…
– Вот и пиши. Постараюсь…
В эти дни Помидор ходил как неприкаянный. Ошалевший
от навалившейся на него беды он осунулся, и даже
юношеский румянец на щеках, за который и прилипла к
нему эта несуразная для зэка кличка – Помидор, –
куда-то ушел, будто его и не было. Даже глаза,
всегда озорные до этого момента в его недолгой
2
тюремной биографии, и те стали точно два мышонка –
поглядит Помидор и отведет их, будто пряча. А
Михаил, его земляк, суетился. «Загнать» деньги в
колонию дело непростое. Но так подвернулось. Один
приятель Михаила шел на длительное свидание, должна
к нему приехать мать. Вот на его домашний адрес и
нужно было выслать деньги, а мать тайком должна их
привезти сыну, тот – «вытянуть» в зону для Помидора.
И отблагодарить этого человека надо. И договориться.
Кому нужны чужие заботы? Тут для Помидора бы никто и
не старался, если бы не Мишка. Он не раз выручал
земляков – как мог. И подраться мог, за
справедливость. И советом помочь. Зэк он был
опытный, отсидел уже три срока на строгом режиме,
научился не выпячиваться без дела. Про таких говорят
«прикрылся бушлатом», а по характеру – волевой был
Мишка человек. Но что-то там не сложилось, и не
приехала та мать на длительное свидание, заболела.
Слегла в больницу с сердечным приступом.
Оставалось до конца месяца всего три дня.
Заканчивался год. Новогодняя суета в колонии – это,
конечно, не вольные хлопоты о подарках. А все же
приятно каждому зэку, что «год долой». Ведь время в
представлении зэков, оно как хищный зверь –
прогоняешь его, прогоняешь, чтобы ушло поскорее –
время срока. А Помидору и того страшнее, эти дни
окаянные, до конца года. Хоть реви.
А как-то зашел Помидор в комнату для личных дел,
взял у завхоза ключ, пояснил, что хочет погладить
костюм. И впрямь включил утюг, постоял у большого
зеркала, поглядел на себя, хмурого, высокого,
худого, будто примериваясь – если что, может он и
покинуть этот мир, навсегда… Не позволит гордость
3
Помидору быть в числе отверженных.
Мишка тем временем тоже осунулся. Понимал, что-то в
судьбе Помидора сломалось – фортуна была явно не на
его стороне. И как-то вечером, уже после отбоя,
Михаил прошел к «проходняку», где находился Сан
Саныч. Опытный игрок. Сидел он и сейчас на кровати,
затачивал стеклышком самодельную колоду карт –
умелыми движениями.
– Привет, Сан Саныч…
– А, Миха, привет. С чем пожаловал?
– Хочу вот поиграть…
– Э! Да не замечал за тобой…
– А вот теперь так.
– Ну что ж, ночь у меня свободна.
Остроносое лицо Сан Саныча, с зоркими не по возрасту
глазами, напоминало Мишке крысиную мордочку, но он,
умело скрывая свое настроение, сел напротив на
кровать. Осужденный, тут же сидевший, пухлый,
коротконогий, вопросительно поглядел на Сан Саныча.
– Бритый, ты нам купеческого чайка организуй, – тихо
сказал Сан Саныч. – А поспишь вот там, в соседнем
проходняке, я договорюсь, чтобы не мешать нам. Сам
видишь, уважаемый человек зашел в гости…
Осужденный понимающе кивнул. Пошел в умывальник,
предварительно взяв с тумбочки, стоявшей в
4
проходняке между кроватями закопченный, но чистый
внутри, как отполированный, «чифирбак».
– Что же, Миха, решил картишки-то передернуть.
Деньжата появились или просто тоска заела? – все так
же тихо проговорил Сан Саныч.
– И тоска, и деньжата, – как-то неопределенно сказал
Миха.
И это была правда. Тоска от этой жизни, его
окружающей уже пятый год, съела изнутри Мишкино
сознание. Хотелось на волю, в родной городок, у
моря. А тут еще Помидор, земляк. Надо спасать!
Попили крепко заваренного чайку с
конфетками-карамельками, которые Сан Саныч
проглатывал, как наживку хищный окунь, переговорили
обо всех известных правилах для порядка, и Сан Саныч
вытащил из своей подушки колоду карт. А Мишка, чуть
помедлив для вида, вытащил из своего бокового
кармана запечатанную новую колоду карт – настоящих,
атласных, с воли.
– Не доверяешь, Миха, – тихо сказал Сан Саныч.
– Игра есть игра, – неожиданно жестко произнес Михаил.
– Согласен, – доверительно сказал Сан Саныч, зорко
просматривая, не на зоне ли припечатали колоду,
предварительно пометив. Нет, вроде бы упаковка
новенькая.
Стали играть, шуршали картишки в опытных шулерских
пальцах Сан Саныча, когда их раздавал, да и Миха не
5
промах тасовать картишки умел…
Час за часом шла эта безмолвная дуэль в тихом ночном
бараке, подсвечиваемая полной луной.
Сначала везло Сан Санычу, потом Михе, потом Сан
Санычу, но под утро молодость взяла верх. Сан Санычу
стало тяжко. Он пару раз криком поднимал с постели
из соседнего «проходняка» своего приятеля, и тот
бежал в умывальник заваривать чифир – уже не
«купеческий», а крепкий, ядреный, чтобы не хотелось
спать. Но это не помогло. Сан Саныч проиграл.
– Вот что, Сан Саныч, с Помидора долг спиши за счет
моего выигрыша, – спокойно сказал Миха.
Сан Саныч блеснул глазками, но покорно мотнул своей
головой. Миха ушел. Сан Саныч как сидел на кровати,
так и сидел, точно истукан, еще минут двадцать,
потом завалился на кровать, не раздеваясь…
С утра Помидор, после подъема, в умывальнике на
электрической печке заваривал в «чифирбаке» чифир.
Тут к нему подошел Михаил.
– Сан Санычу ты теперь не должен. Ты мне должен, –
вяло пояснил Миха.
– Не понял.
– А что тут понимать. Обыграл я Сан Саныча, а он мне
заплатил твоим долгом. Но тебе я его перенесу на
месяц, он уже не карточный. Я так решил.
– Хорошо, Михаил… – сказал Помидор, чувствуя, как от
6
облегчения кружится голова. – Мать должна приехать
на длительное свидание через неделю…
– Да знаю я. Не забивай голову. Все будет хорошо.
Новогодняя ночь на зоне – особенная. Зэкам дают
посмотреть телевизор. До поздравительных слов. Потом
телевизор уносится в кабинет завхоза. И там только
он да его приближенные могут посмотреть концерт.
Помидору и без того праздник. В шумном темном
помещении «чифирят» зэки, переговариваются. Вдруг –
включен яркий свет. В комнату вошли несколько солдат
и офицер. У одного из солдат на поводке вяло
переставляющая лапы немецкая овчарка. Ищет
наркотики, вынюхивает. Проходит мимо двухъярусных
кроватей. Все. Чисто. Уходят солдаты. А зэки снова
веселятся, вспоминая домашних, чифиря, и так всю ночь.
Приехала мать к Помидору. Пожилая женщина еле
дотащила сумки с едой. В комнате свиданий долго
рассказывала о тяжкой дороге. А Помидор помалкивал.
И только когда из двойного дна сумки извлек он
деньги, повеселел…
– Зачем же сынок, столько денег понадобилось? –
проговорила мать.
– Да сразу загнать, мама, на питание, – успокоил
Помидор.
Шли часы свидания. Все вроде бы переговорено. Мать
глядела на сына, стараясь не расстраивать его своими
невзгодами. Ему-то ведь тяжелей…
Вышел Помидор из комнаты свиданий. Пронес деньги,
7
умно, не ухватишь. В тихом бараке отдал Мишке нужную
сумму. Пожал ему руку. Мишка, не пересчитывая,
спрятал деньги подальше, в тайник под тумбочкой.
Вдвоем вышли в локальный сектор. Прогуливались,
будто не замечая мороза. Свежий воздух обжигал лица.
– Ну, что я тебе скажу, парень. С игрой завязывай,
затянет, не выпутаешься, – негромко сказал Мишка – Я
это по себе знаю. Чуть в петлю по молодости не полез.
Помидор искоса поглядел на Михаила. Он-то его
понимал сейчас, как никто иной.
Шарф
По вечерам больничная палата затихала и наступало
время Ерша. Так звали худого, высокого, как высохшая
жердь, с носатым лицом зэка. Он с мельчайшими
деталями пересказывал прочитанные книги. Голос у
него был монотонно уверенный, будто говорит по радио
диктор. Под его истории и засыпали зэки.
Больничка располагалась на территории колонии.
Отгорожена она была от нее только высоким каменным
забором. Впрочем, на зону из тех, кто находился на
излечении, никто не хотел – свои зоны надоели. На
областную больничку свозили из разных колоний, с
разных режимов. Здесь были и сложные заболевания, и
травмы, и те, кто сам себя повредил, чтобы побыть на
«больничке» – отдохнуть от изоляторов… Разный люд
собирался в этом месте, напоминающем о вольной
больнице. Чистые были палаты. Врачи, медсестры,
лекарства – все как положено.
8
Степанова привезли сюда с травмой глаза. Он помнил,
что когда осколок стекла выпал из форточки, которую
он закрывал в жилом помещении отряда, то он поначалу
даже не понял, что с ним произошло. Слишком все было
неожиданно. Острая боль. Он прислонил ладонь к
пораненному глазу, да так и пришел в санчасть – не
отрывая ладони, и только там, быстро сообразив,
резкий в движениях чернявый Колька-санитар сказал:
«Проникающее ранение, повезут на областную
больничку!» А дальше был автозак. Торопливые команды
конвойных. И он, ошеломленный таким неожиданным
поворотом судьбы. Операция. Жгучая, томительная
боль. Успели спасти ему глаз хирурги. И только
теперь, когда прошла неделя и со здорового глаза
сняли повязку, смог Степанов осмотреться. До этого
только слушал он увлекательные пересказы книг по
вечерам…
Надо сказать о том, что человек видящий не вполне
осознает своего счастья. Так не осознавал его и
Степанов. До тех пор это было, пока неделю не
пролежал в палате, не видя земного света. Может,
поэтому сейчас, притихший, худой, лежал он на своей
постели и вглядывался здоровым глазом в тусклые
очертания больничной палаты, и вслушивался в
удивительный рассказ Ерша.
Он уже знал, что Ерш болел раком горла. Постоянно
носил «романист» повязку на шее. Что-то в его судьбе
было еще более страшным, чем у других зэков. И они
это чувствовали. Относились к Ершу с каким-то
почтением.
Затихшую палату встряхнул ввалившийся в дверь
Мотыль. Человек этот был огромного роста, с рыхлым,
9
бледным лицом, искаженным ухмылкой. Он пришел вместе
с тощим, юрким приятелем с первого этажа – там, в
палате попроще, находились те, кто сам себя
повредил. Что-то бурча, Мотыль быстро прошел к
кровати Ерша и попытался ударить того. Приятель
Мотыля, быстрый в движениях, остановил его.
Послышалась какая-то возня. Затих «романист».
– А что он здесь байки загибает? Я вот больной
по-настоящему, а меня завтра на зону, – с тоскливой
пьяной грустью бурчал Мотыль.
Но вот он успокоился. Послышалось его оседание на
кровати, будто мешок картошки бросили на нее.
Осталось от Мотыля только его дыхание: перегарное,
наполнившее палату смрадом, тухлятиной. Приятель
Мотыля как-то успокоил Ерша и быстро ушел.
До утра Степанов не спал. Происшедшее его
взволновало. Он не мог ничем помочь Ершу в трудную
минуту. И от этой робости было неловко…
Утром Мотыль, молча собравшись, ушел – его вызвали
на этап. Прошел день. А вечером в палате было
непривычно тихо. Ерш замолчал. Ему просто не
хотелось рассказывать больше книги… Что-то
остановилось в этом нарочито бодром человеке.
Увозили на этап Ерша через неделю. Перед тем как
уйти, он со всеми попрощался, пожал руки. Слушая
ободряющие слова, только нервно кривил губы.
Степанов вытащил из вещевого мешка шерстяной шарф,
переданный родными на свидании в колонии, протянул
его молча Ершу. Их взгляды встретились. Они не
сказали друг другу ни слова. Только пожали друг
10
другу руки. У Ерша ладонь была холодная и костлявая.
Валентина
Девушка в сером скромном платье, светловолосая, с
огромными испуганными глазами в тихом коридоре КПЗ.
Рядом – еще какая-то женщина в надвинутом на лоб
«деревенском» платке – видны только глаза. И тут же
– Санька, усталый от камерной духоты.
Девушка явно испуганна. В первый раз на этап. Под
следствием. Впереди тюрьма.
А Санька уже знает, что такое зона. И улыбается ей.
– Привет!
– Привет! – отвечает девушка негромко.
– Тебя зовут-то как?
– Валентина!
– О, почти космонавтка! – пытается развеселить
девушку Санька. Он один разговаривает с ней.
И она улыбается. Улыбка вымученная, жалкая…
Санька не спрашивает, за что ее сюда. Какая ему
разница! Он не прокурор. Он просто отдыхает, глядя
на это прелестное создание. Ему жалко, что она
брошена в эту круговерть отчаяния и страха. Он хочет
просто поддержать ее.
Вытаскивает из своего дорожного мешка какие-то
11
карамельки. Накануне получил от родных «дачку».
Передает Валентине. Она пробует отказаться. Но он
настойчив.
– Пожуешь – дорога длинная…
Он-то знает эту дорогу не понаслышке.
В коридоре начинается суета. Появляется дежурный с
папкой дел. Все. Этап…
Городок еще спит. На улице, в заднем дворике
горотдела тихо. Автобус, который вместо автозака,
ждет. Мужчин, закоцанных попарно наручниками, вводят
в автобус первыми и сажают на задние сиденья,
отгороженные решеткой. Решетку закрывают. Навешивают
замок.
Женщин рассаживают на обычных сиденьях. А впереди у
входа в автобус садятся сопровождающие этап
вооруженные прапорщики. Все готово. Взревел мотор.
– Автозак и то не могут сделать! Ездят как господа,
– говорит один из прапорщиков, с недовольством
косясь на мужчин – тех, что за решеткой. Этот
чернявый громадный человек с автоматом явно
недоволен чем-то своим.
Саньке не до него. Он внимательно глядит на
Валентину. Редкая возможность – увидеть девушку так
близко…
– Ты бы поближе ко мне пересела. Тут и поцеловаться
можно, – советует Санька словно невзначай.
12
И она, вдруг набравшись смелости, аккуратненько
пересаживается на последние сиденья, волоча за собой
свой дорожный мешок.
Они молчат, ожидая реакции конвойных. Но те ничего
не заметили: что-то обсуждают из своих «ментовских»
новостей.
– Давай поцелуемся, когда еще придется, –
скороговоркой шепчет Санька.
И действительно, девушка совсем рядом, она
придвигается к решетке, и их губы встречаются. Они
целуются страстно, взахлеб…
Автобус едет по сонному городу, и никому нет дела до
этих двух молодых людей, отрывающихся друг от друга,
только чтобы перевести дыхание.
Рядом с Санькой – худой, усталый мужчина. Он
«прикоцан» одной рукой к руке Саньки, и Санька
невольно тянет его за собой, когда наклоняется всем
телом к решетке, чтобы лицом уткнуться в нее и
почувствовать сладкие девичьи губы. Сосед его по
несчастью молчит. Он все понимает и не мешает им,
Валентине и Саньке, наслаждаться, чтобы не нарушить
их маленькое счастье, не привлечь внимание конвойных.
Так они доезжают до железнодорожного вокзала.
Автобус останавливается в каком-то тупичке. Санька
смотрит на Валентину. На ее нежных щеках остались
следы решетки.
– Когда еще свидимся, – рассудительно говорит Санька
и уверенно обещает: – но я тебе напишу на домашний
13
адрес.
И оба, он и Валентина, верят, что так все и будет, и
будут письма, и пройдет это страшное время, и они
будут на воле и встретятся. И эта вера сейчас
помогает им обоим.
На выезде
Серега не любил весну. И дело было даже не в
распутице, не в тоске, которая наваливается в
колонии, когда начинает пригревать солнышко… Причина
была банальна. Серегу весной посадили. И вот уже
третью весну он в погожие деньки переживал
происшедшее с ним в мельчайших подробностях.
За территорию колонии бригаду, в которой работал
Серега, выводили рано утром. В сопровождении конвоя
– солдат внутренних войск – зэков в крытых
грузовиках отвозили на территорию химкомбината.
Здесь, вдали от цехов, на «пятачке», огороженнjм
столбами с колючей проволокой и одинокой вышкой, где
торчал как изваяние часовой, зэки разгружали
приходящие по узкоколейке вагоны, пригоняемые в этот
тупичок шумящим, стареньким паровозом.
На этот раз из вагона под навес перетаскивали
бумажные мешки с колчеданом. Мешки были не очень
тяжелые, и неторопливая вереница зэков шла и шла от
вагона к навесу. Здесь укладывали мешки в ровные
стопки.
Припекало уже вовсю жгучее южное солнышко. Из степи
дул порывистый, душистый ветерок. Это свежее дыхание
окружающего мира волновало Серегу до глубины души.
14
Выезжая за территорию колонии, он мысленно как бы
приобщался к воле.
Чифирнув, зэки ожидали обеда. Его привозили из
колонии в солдатских больших бочках конвойные.
Глубоко дышал Серега, откашлявшись от пыли из
мешков, проникающей, ядовитой. Поглядывал на
чернеющие громады цехов – за колючей проволокой. Там
иногда проходили по территории химкомбината люди,
одетые в обычные спецовки.
Все это – и цеха, и рабочие химкомбината – радовало
Серегу. Он радовался уже тому, что находится вдали
от колонии.
Каждый раз в минуты отдыха он лелеял в себе это
чувство полусвободы. И каждый день ждал выхода из
колонии, ждал, когда повезет его крытый грузовик по
проселочной, ухабистой дороге. Он в мечтах раз за
разом представлял тот миг, когда эта дорога станет
для него по-настоящему свободной.
Матушка
Мать принесла с кухоньки поесть. Нарезанный салатик,
колбаска. Все аккуратненько и вкусно. Санька,
напившись до этого уже чаю с конфетками, повеселев,
сидел на кровати. Свидание с матерью у него было на
двое суток. Можно было неторопливо поговорить.
Узнать все новости из дома. Мать, постаревшая,
аккуратная, была внешне спокойной. Выплакались все
слезы. Ведь недаром говорят, слезами делу не поможешь…
Глядел на мать Санька, коротко стриженный, худой, и
15
дивился ее спокойствию. Помнилось ему, как из окошка
камеры на третьем этаже следственного изолятора в
его родном городке видел он мать, стоявшую у дороги.
Она работала санитаркой в детском отделении районной
больницы, как раз напротив следственного изолятора,
и после работы стояла, как изваяние. Потом, подав
ему знак рукой, уходила тяжелой походкой усталого
человека.
Сколько же мук вынесло материнское сердце!
Санька невольно вздохнул, стараясь ни словом, ни
движением не показать своего волнения.
Они таили друг от друга боль. Они понимали, что
нельзя травмировать друг друга, особенно сейчас,
когда они рядом.
Казалось, мать его ждала всю жизнь. В пятнадцать лет
уехал он в другой город – поступил учиться в
техникум. Приезжал домой только на выходные. Потом,
после техникума, поступил в военное училище.
Приезжал домой только в отпуск – зимой и летом. Не
доучился. Выгнали. Дослужил в армии десять месяцев.
Потом, в майский денек, едва очухавшись от армейских
будней, попал под следствие…
А мать все ждала его… Старая… И плакала!
Сидел Санька, как истукан, на кровати, стараясь
разговаривать, давать матери что-то хорошее –
надежду, что будет у него в жизни все хорошо. Он
писал ей хорошие письма – это все, чем он мог
поддержать ее.
16
Мать верила его словам. Сидела напротив на кровати
взволнованная, тихая, доверчиво веря сыну…
Плакать не могла и когда уходила из комнаты
свиданий. Выплаканы были слезы. Только болело
сердце… Боль эта, уже знакомая, отошла только на
длинной дороге до поселка, откуда надо было уезжать
домой.
Надо было дойти. И шла мать не плача. Ей нельзя было
плакать! Ей надо было жить, пока сын в колонии. Шла
она и думала об этом. Надо было во что бы то ни
стало жить. Кто же поможет ее сыночку, как не она…
Женщина шла, не оглядываясь, по пустынной, хмурой
дороге к поселку с маленьким автовокзалом. И откуда
автобусы развозили родственников, тех, кто приезжал
к заключенным, по городкам и весям огромной страны.