Директор, милый мой директор!
Знаю точно, под моими словами подпишется не одна и не две тысячи теперь уже взрослых людей, которые учились в моей родной седьмой пушкинской школе в «эпоху Шкляра». Эпоха длилась два десятка лет, и это было лучшим временем в ее истории.
...Недавно он позвонил мне по телефону. Было поздно, я задержалась на работе и никак не ожидала услышать кого бы то ни было, кроме празднозвонящих или ошибшихся номером. Поэтому узнала этот родной, чуть с картавинкой голос не с первой, а лишь со второй фразы.
Мы говорили о моей работе и здоровье моих родителей, о планах на будущее моего сына, о самочувствии Шкляра после инфаркта и обо всех «наших» — кто, где и что сейчас. Честное слово, положив трубку, я почувствовала себя семиклассницей! Он с трудом дозвонился до меня и знал, что утром меня на месте не было. И для меня это звучало музыкой: «А что, Таня, математику в вашем классе проводят в пионерской? Где ты была на третьем уроке?»
Он был вездесущ, наш Борис Иосифович. Он всегда знал все обо всех, будто стены его кабинета были сплошь оснащены видеокамерами. В школе одновременно учились тысяча и больше человек, но, кажется, он знал по имени-отчеству всех наших родителей и все про нас самих, вплоть до того, у кого в каком классе была ангина и на каком уроке по какому предмету получена двойка. Без него не обходился в Школе ни один вечер, КВН или клуб поэзии, он провожал в походы туристов, и не было дня, чтобы задолго до начала занятий он уже не стоял на крыльце, встречая учителей и учеников и для каждого находя слово приветствия — посыл на предстоящий день.
Район нашей школы отнюдь не элитарный, «крутых» ребят, а попросту хулиганов, хватало, но как они уважали и боялись его! До сих пор у всех нас перед глазами еженедельные линейки в коридоре школы, Шкляр, не отличающийся богатырским ростом, стоит на скамеечке, чтобы его было видно, из последних рядов, и его голос, от которого опускали «буйны головы» эти хулиганистые старшеклассники с Глинища и Большевиков: «Вы хотите получить высшее шпановское образование? Я вам этого не позволю!» И не позволял. Сколько ребят обязаны ему тем, что вовремя поняли то, что иным приходится достигать слишком поздно.
Его ненавязчивый, всегда бьющий в цель юмор действовал сильнее многих нудных нотаций: «Завтра демонстрация. Готовьтесь к ней с вечера. Возьмите с собой побольше семечек, конфет с фантиками. Без них никому не приходить, Буду проверять лично».
Наши старшие классы пришлись на пик гротескной мини-моды. Экономия материала была колоссальнейшей: из нынешней юбки средней длины с успехом можно было бы сделать две или три. Помню выпуски «КП» с результатами конкурса на самую короткую юбку в школе и наши cпоры со Шкляром, по поводу того, каково должно быть допустимое расстояние от колена до конца юбки и где начинается это самое колено. Для этих целей он даже частенько носил с собой линейку. Шкляр не был ханжой, он просто учил нас эстетике костюма и критическому отношению к собственной внешности. Как смешны и необидны были его реплики по поводу наших “бикини”: до сих пор при встречах, особенно при виде девчонки уж в очень лаконичной юбочке, мы цитируем друг другу Шкляра.
Согласитесь, директор — это слишком часто лишь администратор, человек,больше относящийся к педагогическому коллективу и хозяйственным проблемам, чем к детям. В кабинет директора вызывают для «накачек», он высшая инстанция, карающая длань. Не раз приходилось видеть директорские кабинеты в школах со строгими, не
пускающими дальше порога секретаршами в приемных и даже с дверями, оснащенными всевозможными кнопками и табличками, предупреждающими: «по личным вопросам», «приемные часы»… Дверь в маленький кабинет на втором этаже нашего директора всегда была открыта, и зайти туда мог каждый, в любое время, просто так, посоветоваться, поговорить.
Школьные радиопередачи тоже транслировались из этого самого кабинета. Помню одну, первоапрельскую, которую вела я и в конце вдруг решила симпровизировать: «Всех мальчиков, которых зовут Сережами, и всех девочек,которых зовут Танями, ждем в кабинете директора, сейчас же. Кто прибежит первым, получит приз». Что творилось через полминуты в крошечном директорском кабинете! Шел урок, Шкляр не был предупрежден о розыгрыше, но смеялся вместе с нами.
Нет, он отнюдь не был фамильярен. Его даже побаивались,пожалуй.
Он бывал строг, но до чего же он был свой, как чувствовалось за этой
строгостью, что ты ему не безразличен, что он о тебе волнуется и хочет тебе
добра. А дети, независимо от того, сколько им — семь или семнадцать,
воспринимают только такую, заинтересованную строгость.
Помню вечер встречи, на котором Шкляр с отцовской гордостью обнимал на сцене свежеиспеченного курсанта: «Наш будущий генерал Пеньков.Теперь ты понимаешь, как тебе пригодились наши «разгоны»?» В глазах Шкляра стояли слезы: Сашка не был образцово-показательным учеником, и тем приятнее были эти его погоны и директору, и всем нам. Мы чувствовали себя одной семьей, а его,Шкляра, отцом этой большой и веселой семьи. И как любой любящий и поэтому не совсем объективный родитель,он очень гордился нами и верил в наши неограниченные возможности. «Читаю-читаю
— говорил он мне неизменно при встречах в первые годы после школы, — но я жду
большего. Когда я уже буду читать твой роман?» И эта его уверенность в
нас очень помогает. Хочется думать, что мы все-таки обязательно станем
генералами, известными писателями или по крайней мере заведем еще по паре-тройке
детей.
Что ни говори, а от первого лица в любом коллективном организме зависит многое, его личность кладет отпечаток на общую атмосферу,настрой. Атмосфера и настрой в нашей школе были добрыми. При Шкляре в школе работало много учителей-личностей. У нас были не только сильнейшие литераторы, инязники и физики. Это были интересные, интеллигентные и глубоко порядочные люди, настоящие педагоги. Таких он пестовал, ценил и давал им простор для творчества. Варвара Викторовна Сапожкова, учитель истории в седь¬мой школе, а в пору нашей школьной юности просто комсомольская вожатая Варь-Варя, считает, что поддержкой Шкляра она живет до сих пор. А педагог она редкий, это подтвердят многие. «Он умел учить учителей», — считает Варвара, — поддерживать других, а его cамого поддерживал дом, тыл».
Одно из самых трогательных ее воспоминаний о Борисе Иосифовиче... Человек, прошедший всю войну, участвовавший в Сталинградской и Курской битвах, он не отличался особым здоровьем. Поэтому по договоренности с женой должен был завтракать в одно и то же время — 10 часов, Анна Павловна каждый день звонила и лично проверяла это. Однажды вожатая зашла в кабинет директора как раз в это время. «Аннушка, я уже завтракаю. Вот Варя может подтвердить, правда, Варя?» — оправдывался он в трубку.
Анна Павловна преподавала в другой школе, но, зная эмоциональность своего мужа и то, как он все берет близко к сердцу, всегда приходила на школьные мероприятия, предпочитая при возможных стрессовых ситуациях быть рядом.
И еще один трогательный случай, поразивший Варю в первые дни работы в школе... На перемене малыш-первоклассник, не очень еще обремененный знаниями о субординации и не обманутый внешней директорской строгостью, подошел к Шкляру, обнял его за колено: «Директор мой милый!».
ОН ушел на заслуженный отдых рано, как артист, завершивший карьеру в зените славы. Не хотел, чтобы его «ушли». В те годы не было принято работать на директор¬ской должности в пенсионном возрасте. Выпускники, закончившие школу через год после его ухода на пенсию, настояли, чтобы в альбомах на директорском месте была фотография Шкляра: какая память о школе без него.
Кажется, только вчера мы сочиняли телеграммы к шестидесятиделетию Щкляра на конкурсной основе. Боже мой, ему 80! Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!
...Моя мама встретила его недавно около школы. Они часа два ходили по близлежащим улицам и говорили обо всем на свете — говорить с ним удивительно интересно. Он сказал, что частенько в последнее время приезжает сюда, но не заходит. Боится, что вдруг что-то не понравится, что одолеют воспоминания, Это и ностальгия, и ревность — школа для него осталась своей. И для нас она тоже навсегда его, шклярова, школа.
Когда его долго нет дома, Анна Павловна волнуется: он перенес второй инфаркт, но все так же неугомонен, подвижен, все принимает близко к сердцу. Почти все эти годы он еще работал — инспектировал детские сады.
Из Москвы приехала одноклаcсница: «Видела вчера из окна автобуса нашего Шкляра, Он бегом перебегал улицу! Он совсем не изменился, точно такой, как был в нашем первом, пятом, десятом. Он будет жить вечно!» Мы постучали по стоящему рядом тополю и посмотрели друг на друга прежними, первоклассницкими, глазами. Раз Шкляр такой же, как был, значит, и мы изменились мало. Значит, все идет, как надо, и впереди — целая жизнь. Наше детство живо до тех пор, пока живы взрослые, которые помнят нас детьми, те, кто своей любовью защищал нас от всех в мире бед,— родители, учителя. Живите же всегда, наш милый, родной, наш вечно юный директор!
("Курская правда" 4 октября 1993 г., глава из книги "Седьмая. Родная. Пушкинская".)