Доброе утро, милая! Нежный и ласковый мамин голос торопил девочку открыть глаза. Открыть оба глаза сразу не получилось. Смешно наморщив носик, маленькая Пашенька смотрела на маму одним хитрым карим глазиком. Второй глаз еще досматривал сон.
Отдернув тяжелые гардины и впустив в комнату яркие лучи солнца, мама подошла к кроватке и склонилась над дочкой.
«Малыш, просыпайся, ты забыла? Скоро приезжает бабушка, и надо ее встретить совсем красивой , а не лохматой кикиморкой в ночной рубашке!»
Пашенька подскочила на кровати. Второй глазик тоже широко распахнулся. Девочка обвила теплыми, со сна, ручонками шею матери
«Бабунечка же приезжает, вот я растяпа! Скорее-скорее вставать и умываться!»
Гликерия Андреевна засмеялась: «Сейчас Катерина принесет тебе воду, все уже готово, и одевайтесь. Я ей сказала, чтоб принесла тебе твое зеленое платье.»
-« Ура! Зеленое! Мое любимое! Я так по нему соскучилась! Спасибо, мамочка!»
У девочки было много разных платьев, но вот свое «зеленое» она любила больше всего. Сшитое из нежного батиста и украшенное тонкой золотой тесьмой платье, привез Пашеньке в подарок отец, вернувшийся из поездки во Францию . 12 апреля 1881 года император Александр III высочайше разрешил своим подданным свободный въезд и выезд за границу. Поездка была сугубо деловая, но своих любимых «девочек», жену и дочь, Павел Сергеевич не мог оставить без подарков. Гликерии Андреевне привез необыкновенной красоты колье и серьги а Пашеньке платье, купленное в Париже в галерее «Вивьен» .
Вышло так, что поводов покрасоваться в обновке вышло немало: дни Рождения, детские праздники. Но очень беречь платье не имело смысла: ребенок рос. Поэтому Гликерия Андреевна разрешила снова одеть красивую обновку. Тем более повод в общем –то представился. Приезды матери Павла, Софьи Александровны, не были частыми. Та жила в Петербурге с семьей дочери. Павел же по окончании учебы уехал в Москву, к дяде, достаточно удачному торговцу мануфактурой. Дядя был бездетным вдовцом и желал передать впоследствии все племяннику, ввести его в курс дела, пока сам еще относительно молод и полон сил. Павел оказался толковым учеником, перенял все быстро, и, после смерти дяди, занял вполне достойное место среди конкурентов.
С Гликерией Андреевной знакомство получилось и вовсе смешное. Она стояла на втором этаже известного магазина и, облокотившись на парапет ажурного балкончика щебетала с подругой, держа на руке зонтик с загнутой ручкой. В какой-то момент - Ах! –лакированная ручка, непостижимым образом соскользнула и зонтик спикировал вниз, упав под ноги (хорошо не по голове) проходившему Павлу Сергеевичу. Гликерия вспыхнула: Боже, какой конфуз. Но, увидев, что мужчина вовсе не сердится, а , наоборот улыбается, и показывает знаками, что сейчас поднимется и принесёт зонтик, вздохнула с облегчением.
Роман развился стремительно (по тем временам) и уже по прошествии полугода Павел просил руки Гликерии Андреевны у ее родителей, представителей, возможно не очень известного, но достаточно состоятельного дворянского рода. Не смотря на ощутимую разницу в возрасте –Павел был старше на 11 лет- в паре царили любовь и взаимопонимание. А появившаяся на свет доченька лишь еще больше скрепила этот союз. Только вот простоватое имя «Прасковья» очень не понравилось родителям, то есть бабушкам и дедушкам, с обеих сторон. Но обычно мягкая и кроткая Гликерия проявила твердость и сказала, что дочь названа в честь отца. Павел, Паша. И дочь будет Пашенька. Ну что тут было возразить.
Прасковья Ивановна часто вспоминала эти беспечные дни в кругу семьи. Когда она была центром вселенной для своих родителей , и все, буквально все, делалось для маленькой Пашеньки. Да , я не оговорилась . Отчество у Прасковьи, по документам, действительно было «Ивановна». А ее родное отчество осталось там, в счастливой и беззаботной жизни.
Ее мудрый отец, еще только на заре начинающихся бунтов и революций, понял, что скоро все поменяется. Но даже и он не предполагал, что поменяется НАСТОЛЬКО. Несколько недель он уговаривал рыдающую Гликерию оформить развод.
« Ты меня уже не любишь?»-поднимала она на мужа заплаканные глаза? А как же «и в горе и в радости? В болезни и здравии?»
Павел лишь крепче сжимал ее в объятиях :
«Любимая моя, единственная. ну ты же видишь, что происходит. Так надо. Надо для нас, для тебя и для Пашеньки.
Какими-то одному ему известными путями он выправил новые документы, в которых Гликерия значилась уже Лукерьей, вдовой некоего Ивана. Пашенька же, соответственно оказалась Ивановной. Не дожидаясь, пока красный смерч разорит их родовое гнездо, Павел начал незаметно для чужих глаз разорять его сам. Что-то удалось продать. Что-то спрятать. Гликерию и Пашеньку отвез в подмосковную деревню: Через десятые руки нашли семью, которая приютила их, представив перед соседями «дальней родней». Конечно не за просто «спасибо». Но Бог милостлив, обошлось. Никто не придал значения, что у Евдокимовых приживалки появились. Тем более болезненного вида женщина да молодая девушка . Странность поведения Гликерии списывали на недавнее вдовство. Конечно было сложно. Руками, не знавшими грубой работы стирать белье в проруби, помогать по хозяйству. Летом, на сенокосе руки были как одна большая кровяная мозоль. Но она была готова все вытерпеть, лишь бы снова увидеть Павла, который обещал приехать и забрать их с Пашенькой. Прошло лето, осень, зима, весна.. Вестей от Павла так и не было.
Прасковья Ивановна не любила вспоминать эти дни, которые вылились в долгие годы. Долгие годы ожидания что «Вот сегодня папа точно приедет. Вот сегодня уже точно-точно!!» А он все не ехал. А однажды наступила самая черная ночь в жизни девушки: под покровом тьмы приехал к ним их старый конюх Василий , который то и помог, в общем то достаточно сильно рискуя, пристроить «барыню» к Евдокимовым. И привез страшную весть: Павел не вернется никогда. Что там произошло, уже никто и не узнает, известно только, что закололи его штыками и выкинули вместе с несколькими такими же несчастными, в овраг, на окраине. Кто потом забрал оттуда тела и где похоронил (а может и могилки то нет) никто уже и не ведает.
Потихоньку Гликерия и Паша обживались в деревне. Вскоре освободился дом ближе к околице. Одинокая Кузьминична умерла, на избу никто видов не имел, уж больно неказистая она была. Глава семейства Евдокимовых числился в составе местного комитета бедноты и посодействовал, чтобы дом перешел к Гликерии. Конечно, у него был свой меркантильный интерес: Хоть Гликерия с дочерью и занимали лишь комнату, да и то с отдельным входом, и помогали, по мере сил, по хозяйству, но все равно, чужие есть чужие.
Вот так и жили Паша с Гликерией. Был у них небольшой огород, птицу завели. Кур да гусей. Много ли двум женщинам надо. Летом подспорье- лес рядом. Грибов- косой коси. На зиму и засолить можно и насушить. Прасковья Ивановна так замуж и не вышла. До начала черной полосы –не успела, а после.. не до этого было. Потом же.. не успела оглянуться и сорок лет стукнуло. Вот и жизнь прошла наполовину. Какой уж тут замуж. Да и когда невестится было? Когда стало понятно, что быть им в деревне насовсем, Паша пошла отучилась на фельдшера. Что было как раз кстати. Ближайший медпункт был в пяти километрах. А про больницу и вообще говорить не приходилось . Совсем далеко. Так и ходила, наматывала километры. А что такое фельдшер в деревне? Это универсал. И роды принять, и «глотошную» вылечить, травм так вообще не счесть. Даже к скотине звали. Заболеет кормилица, или отелиться не может.. где там ветеринар? Бегут сразу к Прасковье. Она не откажет.
Может ноги и стали болеть с возрастом от таких хождений. В день бывало до десяти километров проходила. А что? Деревня соседняя в двух километрах. Туда-сюда- это уже четыре. А сколько в день таких «туда-сюда»?
О прошлой жизни старалась не вспоминать. Душа болела, как вспоминала отчий дом, небольшой сад при нем, улицу, вечерние прогулки по бульварам, уютные чаепития, мамин беззаботный смех и сильные руки отца, подхватывающие дочь на бегу и вознося куда –то вверх, выше головы. Несколько раз закрадывалась крамольная мысль: съездить, посмотреть, как там.. может и не узнает уже ничего.. может и дома нет давно. Запутается, заблудится..
Она боялась этой мысли. И чем больше боялась, тем больше хотелось туда. в Москву, в свой родной Большой Афанасьевский переулок.
Как-то ночью приснился отец. Ни разу не снился, а вот тут поди же ты. Привиделся. Будто стоит, скрестив руки на груди, на пороге дома, и взгляд такой… отрешенный.
Проснувшись наутро, решила всё-таки съездить в Москву. Хотя бы в память о родителях. Привезти маме на могилку родной земли. Прикоснуться к стенам отчего дома. Как оно все там? И любопытно, и боязно. Поскольку хозяйство было немудреное, соседка без лишних вопросов согласилась присмотреть. Да и долго разъезжать Прасковье было нельзя.
Прасковья Ивановна шла по Большому Афанасьевскому переулку, узнавая все , и, в то же время не узнавая ничего. Вот особняк Правдиных, уютный двухэтажный , сейчас грязноватый и неухоженный.. Вот доходный дом Н.М.Борщова: трехэтажный трехподъездный кирпичный. А вот… вот и ОН. У Прасковьи Ивановны перехватило горло. Стало трудно дышать, сердце ухнуло куда то вниз и глаза заволок невесть откуда взявшийся туман.
Очнулась на больничной койке: «Господи, где я?» Захотела приподняться.
«Лежите лежите, Вам нельзя!» -молоденькая медсестричка подбежала к Прасковье Ивановне. –« Сейчас уже все в порядке, но придется побыть в больнице»
-«Как побыть?»-Всполошилась Прасковья-«Деточка, я же сама фельдшер. Мне домой надо. У меня же пациенты, да хозяйство!»
-«Подождет Ваше хозяйство»- к ним подошел доктор- «Я Вас никуда не пущу. А как повторится приступ?»
-«Так начальству то сообщить бы. Как же так то..!»
-«Все сообщим, давайте координаты начальства Вашего»
По мере того ,как Прасковья говорила что и кому сообщить, лицо доктора расплывалось в улыбке: « Савин? Николай? Бывший земский? Маленький и лысый? Любит барабанить пальцами по столу и грозно сопеть в усы? Ну, матушка, вам повезло! Знаю я его, даже можно сказать ,лично знакомы.
Только спустя неделю Владимир Осипович, лечащий врач, дал согласие на выписку.
«Жаль Вас выписывать, Прасковья Ивановна! Вы же кладезь информации!». Дело в том, что за время, проведенное на больничной койке, она делилась знаниями с медсестрами, которые все как на подбор были молоденькие и еще недостаточно опытные. И тут врач подмигнул:
-«А может быть, давайте к нам? Нам ценные кадры очень нужны!»
-«Как же к вам? А кто о моих больных заботиться будет Да и живу я не в Москве, на работу добираться как? А хозяйство мое?»
Владимир Осипович снял очки, положил их пред собой на стол.
-Прасковья Ивановна. Я сейчас говорю совершенно серьезно. Вы опытный и, вижу, очень ответственный сотрудник. Но, к сожалению (извините, что я озвучиваю это Вам, как женщине) не очень молодой. Сколько вы еще будете бегать по деревням? Год? Два? Три? А ноги уже у вас не для таких походов. С фельдшером в вашей деревне мы что -нибудь придумаем. А здесь, за Ваши заслуги, можно похлопотать о получении комнаты в коммунальной квартире. Работая в нашей больнице, я это вижу, вы принесете огромную пользу , с Вашим умением и опытом. Откровенно говоря, кадров у нас не хватает.
Вот так, нежданно негаданно, Прасковья Ивановна и оказалась опять в Москве. Что нежданно, так это даже и к лучшему: Стала бы думать, прикидывать, скорее всего бы и не решилась. А тут такой случай представился. Только, конечно, поплакала у мамы на могилке, повинилась, что уезжает. Привезла земли, как и обещала. Зареклась не бросать, приезжать и проведывать.
Владимр Осипович, как и обещал, поспособствовал, помог уладить бюрократические дела, и лично проконтролировал получение ордера. Конечно, этому еще помогла великолепная характеристика, и множество благодарностей по прежнему месту работы.
Комнатка Прасковье досталась хоть и небольшая но светлая, с окном, выходящим в тихий зеленый двор.
-« Вот я и вернулась, папа. С мамой пожила, и к тебе обратно..» -думала Прасковья Ивановна, смотря в чистое и яркое летнее безоблачное небо. Такое синее, как глаза отца. И ей казалось, что она даже видит его там ,наверху, хотя это было просто дрожание воздуха от уже горячего дневного солнца.