Еще в детстве я полюбила театр. Ну, скажем, не само посещение сего замечательного заведения, так как из-за частых переездов из города в город, где не было детских театров (за исключеним разве что Киева и Москвы), визиты в театр были мне недоступны. Я полюбила театр за лицедейство.
В младших классах я постоянно участвовала во всевозможных утренниках и детских спектаклях, организуемых нашей школой. Театральными представлениями это трудно было назвать. Да и небольшие речевки и политически правильные стишки мало походили на монологи Офелии или Джульетты. Но мне очень нравилось стоять в парадной школьной форме с белыми бантами и кружевным белым передником на освещённой сцене, в шеренге таких же нарядных товарищей, и глядеть с чувством некоторого превосходства на сидящих в полутемном зале зрителей. «Ибо много было званых, но мало избранных», а меня избрали ещё в первом классе. Приятно было чувствовать легкое волнение перед тем, как сделав шаг вперёд и выкрикнув в замерший зал: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна» или ещё что-нибудь подобное из этого репертуара, сорвать бурные аплодисменты зала.
Но больше всего я любила новогодние представления, так как меня приглашали участвовать в танце снежинок вместе с другими девочками. Каждый раз я была на вершине блаженства, так как для этого номера шились специальные костюмы из белой и голубой марли. Эти платьица очень напоминали пачки балерин и, более того, были украшены блестками и блестящим «дождиком» для елки. В этом наряде я представляла себя Лепешинской или даже Улановой, хотя своей комплекцией больше смахивала на Айседору Дункан в зрелом возрасте. Но такие мелочи меня мало смущали. Больше всего я мечтала когда-нибудь, в классе девятом, сыграть роль Снегурочки и крикнуть вместе с Дедом Морозом: «Ёлочка, зажгись!»
Увы! Моя артистическая карьера прервалась самом взлёте. В десять лет мне вырезали гланды, после чего у меня пропал голос. То-есть голос остался, но он стал очень тихим и потерял свою звонкость. В зрительном зале меня теперь слышали с трудом. Балетная карьера также рухнула под грузом отягчающих обстоятельств, так как со временем я стала более похожа на снежок, чем на снежинку, и на эту роль стали приглашать хрупких инженю из младших классов. О, коварная судьба! Меня отлучили от сцены. Все, что осталось мне в утешение, - это редкие выступления в кругу родных и друзей. Моему горю не было предела. Я чувствовала себя Сарой Бернар, уволенной из театра и вынужденной перебиваться редкими выступлениями в частных литературных салонах.
Но у меня появилась коронная роль, которую я полюбила до самозабвения и довела почти до совершенства. Это была стрекоза из басни Крылова. Мало того, что по ходу представления я могла делать танцевальные па, напевать и подпрыгивать, изображая стрекозу в период ее дольче фар ниентэ, но в финальных эпизодах я смогла подняться до самых вершин трагического искусства, когда, заламывая руки, взывала к милосердию занудного муравья, умоляя дать кусочек хлеба и кров.
В школе нас учили правильному прочтению литературных произведений и объяснили очевидную истину, которая заключалась в том, что ежели не хочешь сдохнуть от голода или побираться по чужим дворам, то надо хорошо учиться, много трудиться и не бездельничать, как это принято у трудяг-муравьев. А всякие легкомысленные, ленивые асоциальные элементы, вроде стрекозы, достойны сурового порицания и трудового перевоспитания. С этим я была согласна на все сто, в отличие от многих современных детей. Но, вживаясь в роль стрекозы, я забывала и мораль дедушки Крылова, и основу советских устоев, основополагающим камнем которых являлся не мир и май, а «созидательный труд во имя...». И я, в короткие мгновения своей роли, чувствовала себя хрупкой изнеженной барышней, попавшей из сверкающей и веселой бальной залы, прямиком на скотный двор. Ах, как было тяжело унижаться, выклянчивая кусочек хлеба у этого скупердяя муравья, как горько было вспоминать былую прекрасную жизнь, глядя на это убожество! Короче, я была неотразима в этой роли! Заключительную фразу «Ах... я без души лето красное все пела!» я произносила на звеняще-возвышенной ноте, закатив глаза, изогнув стан и приложив тыльную сторону ладони ко лбу. Я уже не помню, в каком фильме я подсмотрела этот жест, но на публику он действовал неотразимо. Кроме того, у меня был роскошный костюм, который я соорудила из цветастой маминой юбки, шелкового шарфа, повязанного на лоб в виде тюрбана, и двух бадминтонных ракеток, изображавших стрекозиные крылья. Моему партнеру (обычно мальчику) сценического костюма не полагалось - он обходился тем, что на нем уже было надето, а к вящему правдоподобию ему давали в руки метлу или другой полезный в хозяйстве предмет. Публике нравилось мое художественное ломание вперемешку с танцевальными па. Но больше всего, я подозреваю, им нравились ракетки, постукивавшие у меня за спиной. Вот таким образом в течение нескольких сезонов я срывала бурные аплодисменты и купалась в лучах упоительной славы, которая хоть и не распространялась на большие подмостки, но в не меньшей мере ласкала мое чувствительное самолюбие.
Как-то раз к нам в гости пришли знакомые моего отца со своей дочерью, моей одногодкой. В конце обеда родителям пришла в голову неоригинальная мысль позабавить приглашённых моим коронным номером. Они предложили мне и дочери знакомых сыграть мизансцену. Папа, как всегда, читал слова автора, а мы с гостьей должны были озвучивать персонажей. В предвкушении заслуженного успеха я быстро притащила весь сценический реквизит и уже приготовилась преобразиться в мою героиню, как тут дочка знакомых заявила самым категорическим образом, что муравья она играть не будет и менее чем на роль стрекозы она не согласна. Я возмутилась, сказав, что это роль всегда принадлежала мне, и уступать стрекозу заезжей гастролёрше я не намерена. Мерзкая самозванка, уперев руки в бока, заверещала дурным голосом, что роль стрекозы ей больше нравится, а я могу на этот вечер сменить амплуа. В императорском театре назревал грандиозный скандал примадонн. Мои родители это быстро поняли и, соблюдая политес и из уважения к гостям, настояли, чтобы я уступила свою роль сопернице. В те времена я была очень послушным и хорошо воспитанным ребёнком и вынуждена была уступить. Со слезами на глазах я наблюдала, как эта белобрысая мосластая нахалка напяливает на себя юбку, шёлковый шарф, который сидел на ее голове как воронье гнездо и... прикрепляет на спину мои Кры-ы-ы-ылья! Горечь незаслуженной обиды залила самые потаенные уголки моей души. Слушая, как эта несносная особа пищит слова моей любимой роли, глядя, как натужно пыжится, пытаясь изобразить из себя легкомысленно-обворожительное создание, я вдруг отчетливо поняла, что должен испытывать в этот момент муравей из басни, кстати, в лафонтеновском варианте это была муравьиха; какая классовая ненависть должна была ослеплять эту честную сельскую труженицу, пахавшую от зари до зари весь год, без перерыва на летний отпуск; как она презирала эту взбалмошную белоручку; как были смешны стрекозиные идиотские оправдания. А в исполнении этой бездари, размазывающей сопли по щекам и способной лишь на то, чтобы слезливо умолять о помощи, стрекоза получалась совершенным ничтожеством, этакой вокзальной бомжихой, пристающей к приличному пассажиру.
И я, снедаемая злостью и кипящая праведным гневом, мгновенно перевоплотилась в этого муравья! Не выходя из своей роли, я пародировала соперницу, повторяя и утрируя каждый ее бездарный жест, каждую глупую гримасу. После слов моей партнерши «... я без души лето красное все пела!», выставив швабру наперевес, как ружьё, я зловеще прошипела в ее сторону: «Ты все пела!» Потом, обернувшись к зрителям и издевательски хохоча «Это дело!», я бросилась на дармоедку, как бы пытаясь вымести ее со своего двора. Я наносила ей удары щетки по щиколоткам и, объятая ненавистью, яростно кричала: «Так поди же, попляши! Так поди же, попляши!». Меня едва угомонили, с трудом успокоили заревевшую гостью, не ожидавшую такого поворота событий, и с трудом сгладили неловкость, возникшую после театрального скандала.
После того прискорбного случая, уязвлённая в лучших чувствах, я наотрез отказалась исполнять любую роль из этой басни. Я боялась играть муравья, так как не была уверена, что смогу сдержать чувства возмущенного труженика и в пылу игры не побить ещё кого-либо. А к роли стрекозы я охладела с того момента, как мою святыню осквернила своей пошлой игрой бесталанная гостья.
Много лет спустя, посмотрев фильм «Театр», уже будучи взрослой, я поняла, что есть вещи, за которые надо бороться до конца. И если Джулия без сожаления уничтожила соперницу из-за украденного любовника, то представляете, что она могла сделать с нахалкой, которая бы попыталась украсть у неё роль?