Капитан после очередного совещания со своим мозговым трестом – боцманом и Семёном и распорядился, выражаясь милицейским языком, запротоколировать найденные в тоннеле улики. Особенно же эту странную «пёструю ленту» с черепом и костями, явно суперсовременную, да еще и с английской надписью. Кроме того Владлен приказал доставить на судно, как минимум, одну из немецких химических грелок, – так, на всякий случай.
Решено было, также, забрать для подзарядки четыре из пяти, имевшихся при нас аккумуляторных фонарей. Хитроумных немецкая грелка весила добрых килограмм сорок. Боря и Рома не без труда подняли её, ухватив за встроенные в торцы ручки. Лица их при этом особой радостью не осветились.
Мы же с боцманом по уже установившейся доброй традиции, чему я был весьма рад, остались нести вахту у входа в туннель. Коротать время в густом полумраке и сырости морского грота. Хотя, выражение «нести вахту», при данных обстоятельствах, казалось мне не совсем верным. Здесь подошло бы больше, «остались на стрёме». Наше приключение, по мере его развития, всё больше походило на шалости Али Бабы в пещере Сорока Разбойников...
Долго ли, коротко ли, но остались мы с Устинычем в окружающем нас таинственном, отдающем плесенью полумраке вдвоём. Сидели мы тихонько верхом на скамейке трофейной дрезины и вдруг… боцман обеспокоился...
Всё-таки не зря боцманов на флоте обзывают в недобрые моменты куркулями и кулаками... Последнее особенно верно, поскольку хороший боцман – всегда крепкий хозяин судового двора, запасливый и прижимистый.
– Сдаётся мне, что Владлен не всё в этой коробочке подчистил, – вкрадчиво почти пропел боцман.
Тихо мурлыча «Эх, полным полна моя коробочка…» и одновременно, изучающе втягивая воздух подземелья своим большим породистым носом, боцман одним гигантским шагом переместился с дрезины… в её деревянный кузов. Он вынул из широких ножен своего, хищно блеснувшего мощным лезвием «Медведя», толчком ноги отодвинул здоровенный ящик с химическими батареями и, одним взмахом вспорол устилавшую пол кузова плотную парусину…
– Ну-ка, ну-ка… – бормотал Устиныч, вытаскивая из образовавшейся дыры на свет, вернее, на полумрак Божий небольшой, очень похожий на посылочный, фанерный ящик.
Ухватив добычу под мышку, боцман развернулся и всё также, посредство одного единственного шага, вернулся на скамейку дрезины. Поместив ящик на колени, он принялся осторожно вскрывать его ножом. Фанерная крышка полетела вниз, и нам открылся слой пергаментной вощёной бумаги. Под пергаментом оказалась большая, яркая, явно рождественская открытка. На плотном картоне старомодно красовались белокурые арийские девочки-ангелочки в коротких шубках. Милашки сладко улыбались и звонили поднятыми над светлыми головками рождественскими колокольчиками. На обороте этого полиграфического чуда готическим шрифтом был напечатан поздравительный текст. Осенял всё это великолепие германский имперский орёл со зловещей свастикой в когтистых лапах. Под открыткой лежала деревянная, плоская коробка. Когда боцман вскрыл её, на нас дивно пахнуло экзотически-томным ароматом сигарного табака.
– Кубинские сигары, ручной работы, на обнажённых бёдрах знойных мулаток скрученные… Причём из цельных листьев антильского табака, – уважительно произнёс Устиныч.
Впрочем, кубинские сигары меня не потрясли. Все вино-водочно, они же табачные отделы советских магазинов в те годы были заполнены этим роскошным товаром:
Белинда, Ромео и Джульетта, Гавана-Гранде.
Правда, в Союзе ценителей этого сигарного великолепия было немного. Все знатоки и любители кубинских сигар остались в отгородившихся от острова Свободы экономической блокадой Соединённых Штатах. Под коробкой сигар в картонных ячейках покоились шесть аристократически упакованных в соломку стеклянных, пузатеньких бутылок.
О, это был мини-музей, объединённый общим названием «Французский Коньяк»…
Устиныч бережно, по одной, доставал бутылки и, подсвечивая своей зипповской импортной зажигалкой, вслух читал каждую этикетку. Вернее, тут же переводил для меня с немецкого ярлычок-аннотацию. Последняя была аккуратно приклеена к каждой бутылке.
– Вальдамир! – торжественно продекламировал боцман. – Позволь тебе представить: благородный Шабасс производства 1925 года…
Далее. К вашему вниманию – мягчайший Мартель. Его символ ласточка, открывшая солнечную долину для виноградника в провинции Коньяк...
Прошу любить и жаловать – старейший из коньяков от коньячного дома Фрапэн, известного с XIII века. Его высочество, Курвуазье – любимый коньяк Наполеона III…
Хеннеси – был обожаем королём Луи XVI и угоден русским императорам…
И, наконец, красавчик Реми Мартин. Его мягкий шарм хорош для амурных свиданий...
В продолжение всего этого торжественного монолога я чувствовал себя Алисой в Стране чудес. В тот самый момент, когда на званом обеде у королевы бедного ребёнка знакомят с пудингом…
Вдоволь налюбовавшись на благородные трофеи победоносного Вермахта, плодами разгрома Франции в мае-июне 1940 года, Бронислав Устиныч изрёк:
– Сей королевский напиток заслуживает старинного хрусталя…
Однако, по слухам, граф в отсутствии графини музицировал для горничных….
Да не сочтут меня духи этого места презренным плебеем…
По окончании этой витиеватой тирады боцман лихо, не иначе приёмом поручика Ржевского, ловко откупорил бутылку Курвуазье. Вначале был сбит сургуч, а затем одним ударом могучей ладони о дно выбита из горлышка старинная пробка. По окончании этого мощного действа наш морской гусар достал из кармана брезентовой куртки свою объёмистую титановую флягу. Это был подарок приятеля, умельца, трудившегося неподалеку от Мурманска на секретной судоремонтной верфи Северного флота.
Устиныч осторожно переместил добрую часть благородного напитка во флягу. Во влажном просоленном воздухе морского грота разлился дивный изысканный аромат прекрасной Франции. Последнее обстоятельство, видимо, усовестило усатого героя. Пить элитный коньяк из горлышка, подобно алкоголику, опохмеляющимся портвейном в подъезде… Это было бы совсем уж… не комильфо.
С досадой крякнув, боцман произнёс:
– Нет, не годится так... Погоди, Паганюха… – И стал копаться в ящике с коньяком. – Ну! – торжествующе воскликнул он через секунды. – Сюрпризы не иссякают! Я же фрицев изучил, как поп священное писание. Быть не может, чтобы такой богатый подарок, явно для господ офицеров, гансы не укомплектовали на все сто. Гляди! – И Устиныч жестом фокусника раскрыл ладонь. Сверкнула тусклым серебром миниатюрная стопка из шести вставленных друг в друга 50-граммовых стаканчиков. Усатый сноровисто наполнил две стопки.
– Давай-ка, малой. Не пьянства ради, а пользы для! – провозгласил он тост. – Как говорят, употребляющие в сырую погоду студенты-медики:
«Чтоб носоглотка за нас не краснела»...
Залпом не пей, не водка. Оцени букет…
Ты таких королевских нектаров не пробовал и вряд ли ещё когда придётся! – произнес боцман скороговоркой и залпом, игнорируя собственное ценное указание, выпил…
Я последовал его примеру. Коньяк был крепок и великолепно ароматен…
В озябшем желудке разгорелся наиприятнейший жар, после чего медленно и аристократично неторопливо принялся распространяться по всему телу…
Я взял в руки почти пустую бутылку и взглянул на год выпуска – 1925.
– Так что, этому Курвуазье на сегодняшний день 55 лет? – осведомился я у своего всезнающего приятеля.
– Ни разу не правда, – авторитетно ответствовал Устиныч. – Смотри, Паганюха. Тут написано: произведён в 1925, разлит в 1940. Значит, возраст его 15 лет, таковым он и останется. Коньяк стареет-выдерживается только в дубовой бочке. Будучи же разлит по бутылкам, он не стареет, лишь хранится десятки лет, может, больше. Вот такая алхимия.
И ещё, смотри – фокус. – Боцман заткнул пробкой бутылку, перевернул её вверх дном, включил зажигалку и занёс её за бутылку, как бы просвечивая посудину. Остатки коньяка собрались в центре донышка в большую вязкую каплю. Капля секунд пять повисела, а затем тяжело плюхнулась вниз. – Если бы это было дешёвое пойло, – объяснил боцман – то оно простецки растеклось бы по стенкам бутылки, но вот эта самая, падающая капля говорит о правильности напитка.
Я взглянул на происходящее с некоторой романтичной отстранённостью. Огонёк зажигалки подсвечивал через тёмное стекло бутылки жидкий янтарь благородного алкоголя. Цветные лёгкие блики в полумраке мягко освещали грубоватое с крупными чертами колоритное лицо старого моряка.
Лицо это в данный исторический момент было вдохновенно-живописным.
Если бы я был художником, то написал бы холст, естественно, маслом. Назвал бы я эту бессмертное полотно просто и не витиевато: «Боцман и коньяк».