ОН, ОНА И ШЕХТЕЛЬ
… Идет первая репетиция пьесы Вахтанга Бесноватых «Жить - значит жить». Актеры, вооружившись текстом, один за другим выходят на сцену ДК бывшего кирзавода – в центре сидит, поигрывая тростью с набалдашником в виде головы змеи, главреж Котомоев, его гладко выбритое лицо как будто перечеркивают роскошные усы а ля Никита Михалков, на щеках топорщатся лакейские бакенбарды. Чуть пресыщенным от напряженной светской жизни бархатным баритоном он уже во второй раз спрашивает: «Все ли готовы, голубы мои?.. Тогда начали, золотые, начали».
– Действие первое, – объявляет суфлер Беспамятный-Собашников…
На сцене Он (артист Хахалин) и Она (артистка Жемчугова – в два раза старше Хахалина, но постоянно и безнадежно косит под девочку-подростка). Он передовик-рационализатор-инноватор, Она – не передовик. Он после работы задержался, чтобы рассказать ей по просьбе начальника цеха, как лучше применять треугольный шехтель, чтобы свести процент брака к минимуму.
Она. Ха-ха, дурак ты, причем круглый, а не треугольный (закуривает, одновременно с этим поправляя макияж рукой в верхонке). Шехтель-мехтель. Зачем мне это? Вот выйду замуж за олигарха, возьму тебя сторожем, будешь сидеть в будке перед нашим загородным домом и гавкать на прохожих за зарплату втрое большую, чем сейчас. (И она потянулась так смачно, что корсет, который формировал из фигуры Жемчуговой подобие девичьей фигуры, едва не рассыпался, как соломенный домик известного всем детям поросенка).
Он. (с пафосом и манерами завзятого митингового оратора). Твоя жизненная позиция в корне ошибочна. Ишь ты, какая! (здесь по замыслу режиссера была пауза, которая перекрыла бы любую мхатовскую. Герою следовало расслабленно любоваться героиней, а потом внезапно очнуться и вспомнить про производственный план)... Что, хочешь красивой жизни?
Она. Ага. О-о-чень (задерживая дыхание, жадно ловит ртом воздух – «Ох уж этот корсет!»). В ночной клуб «Потный Джек» хочу. Своди, а? Тебе как раз премию дали, я знаю…
Он. Хорошо, свожу тебя в «Джекпот», но в воспитательных целях, чтобы ты возмутилась, ужаснулась, и потом бы всю оставшуюся жизнь тебя в такие места даже не тянуло. Но чтобы завтра… (Достает из кармана разлохмаченный, как шинель дембеля перед отправкой домой, справочник «100 советов шехтельщику-универсалу») назубок знала страницы 12-16. И все схемы – от и до.
Она. О чем базар? Ночью выучу, могу начать прямо в клубе – правда, там нормальный свет только в туалете, если опять во время драки лампу не раскокают. Встречаемся через час…
Он. Лады… Эх, если бы не мастер (Смотрит вслед Жемчуговой, которая балетной походкой уходит, призывно колыхая всем, что в принципе способно колыхаться)…
– Ну как, Гурий Бессарабович, хорошо получилось? – робко спросил Хахалин, все еще косясь туда, куда ушла-уплыла девушка-подросток бальзаковского возраста.
Главреж энергично и многозначительно описал тросточкой круг в воздухе. Тем, кто находился ближе, даже показалось, что змея на набалдашнике плотоядно улыбнулась во время этой «карусели»…
– Недурственно. Присутствует э-э-э… некоторый шарм. Образы, не побоюсь высокопарных слов, экспрессивны и пластичны. Да я просто засмотрелся, как вы играли. Ах, как вы играли! Был бы жив Станиславский! (главреж сделал постное лицо, рука потянулась во внутренний карман за платком, но сменила направление и нырнула в михалковские усы)... В общем, одобряю, валяйте дальше в том же духе, – призвал актеров Котомоев, по-барски развалясь в кресле.
Считалось, что именно в такие моменты ему приходят самые удачные решения по поводу сценографии и трактовке образов. Но сегодня его мысли витали далеко – где-то в районе дислокации труппы кордебалета Асташковского театра оперетты, между Марией Гулиной и Гульнарой Марьиной. Еще утром он послал каждой из них по призывной SMS-ке, но ответа не получил до сих пор. Кошмар! Ужас! Совсем распоясались (тут он представил как они натурально «распоясываются»).
Котомоеву взгрустнулось. Но вдруг режиссер вскочил мячиком и прокричал на весь зрительный зал: «А Колобка у нас на утреннике сыграет ёжик! Живой ёжик! Как вам такой ход?»...
– Гениально, – зашелестело по театру и, вопреки всем законам, повторялось до вечера, пока Котомоев оставался в храме Мельпомены.