Смердяков, чЁрт и Иван Карамазов. Тайна троих.
***
Еще одно сопоставление: все движения (события, происшествия, диалоги, разговоры, мысли и подсознательное) в романе Достоевского сливаются в одно круговое движение, сравнимое с водоворотом, в центре которого страшная воронка и в которую попадает герой романа Иван Карамазов. И предел этой бездны воронки заключен в вопросе Ивана.
Но что творится в душе и в уме Ивана и как мысль героя взаимосвязана с бессознательным, с теми душевными процессами, что сокровенно от посторонних глаз, да и от самого героя, движутся в нем самом, но все равно проявляются через высказанные слова, через диалог с Другим. Если Вопрос Ивана «кто не желает смерти отца?» отбрасывает тень на движение всего романа, то интересно проследить, как Иван сам дошел до постановки Вопроса или ему кто-то помог дойти, например, братья или кто-то очень внутренний или внешний, например, Смердяков или черт, а может быть и сам Автор.
В начале романа в эпизоде после семейной встречи в отчем доме Федора Павловича автор-хроникер описывает такой странный диалог между братьями Алешей и Иваном, в котором речь заходит о конфликте между отцом и братом Дмитрием:
«…А насчет права, так кто же не имеет права желать?
– Не смерти же другого?
– А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а?
– Что ты, Иван! Никогда и в мыслях этого у меня не было! Да и Дмит-рия я не считаю…
– Спасибо хоть за это, – усмехнулся Иван. – Знай, что я его всегда защищу. Но в желаниях моих я оставляю за собою в данном случае полный простор… Не осуждай и не смотри на меня как на злодея, – прибавил он с улыбкою.
…Алеша почувствовал, что брат сам первый шагнул к нему шаг и что сделал он это для чего-то, непременно с каким-то намерением»*.
Для чего Алеша так нужен Ивану? Быть может, для самопроверки. Ведь, Алеша в романе есть та центральная фигура, вокруг которой всё кружится, хотя, заметим, что сам Алеша ко всем приходит, а не к нему, как к старцу Зосиме. И он всем нужен, все ему рады и все от него чего-то ожидают. И здесь сопоставление фигуры Алеши с фигурой Николая Ставрогина, но если в романе «Бесы» все движение притягивается к образу Ставрогина, то в «Братьях Карамазовых» фигура Алеши центральна в другом контексте, наоборот, сам Алеша идет навстречу к миру людей. И люди, все персонажи романа ожидают от него СЛОВО, так как слово Алеши – честное, правдивое, ясное, пронизывающее, такое же, как и его взгляд. Алеша в романе, словно Пифия, есть прорицатель и провидец, его взгляд пронизывает до предельной глубины душу человека. Более того, Автором Алеше придается роль в романе не толь-ко прорицателя, но и центральный герой выступает как высшая СОВЕСТЬ, стоящая над личной совестью каждого персонажа. И потому сквозь взгляд брата Алеши Иван проверяет самого себя, «сканирует» свою душу и свои мысли. И здесь отсылка в сопоставлении к мифу об Эдипе, только в романе Достоевского роль прорицателя играет Алеша Карамазов.
И в вышеприведенном диалоге между братьями важно учитывать все тончайшие детали, все движения мысли героев. В этом диалоге уже косвенно проговаривается сама суть ключевого Вопроса Ивана и самый контекст его тезиса-ответа и все содержание речи в суде. Но здесь, в этом диалоге Иван говорит, как ученый Фрейд, который равнодушен к факту убийства и для которого безразлично кто убийца, а важно лишь констатация феномена, что, мол, «все люди так живут» и «к чему лгать пред собою», так как (тезис Ивана) «все желают смерти отца». И вот здесь-то и обнажается вся суть атеистического учения Фрейда, который из частного домысла и наблюдения возводит всеобщий закон, по которому, мол, «все люди так живут». Спрашивается: все ли «так живут» и все ли «так желают», как того хочется и видится доктору Фрейду. Но если в данном диалоге Иван приводит как бы «объективную» констатацию факта, что «все так живут», то на суде Иван выступает уже в роли Судьи над обществом со страшным приговором в виде тезиса-ответа: «все желают смерти отца». Почему Фрейд в своем очерке утаил Вопрос Ивана. Потому что ответ-тезис Ивана обнажает «тайное учение» Фрейда, для которого религия, всего лишь и только, иллюзия человеческого сознания. И все, мол, живут так, как то видится доктору Фрейду. И здесь обнажается профанация, как сведение к низшей оценки, человеческой жизни и самого Образа человека в целом. И вот поэтому, вопрос о Боге так очень тесно взаимосвязан с вопросом о человеке, так как ученые, сводя Бога лишь до иллюзии сознания, обнажают в человеке «зверя», а если в человеке и для человека нет высшего, Возвышенного, то и вся «сублимация» ученых всего лишь иллюзия, так как невозможна, а образ человека тогда сводится к низшей ценности, к царству животных. И если невозможна сублимация, тогда невозможно и преображение, духовное обновление человека.
С другой стороны, из сего диалога мы узнаем, что для Ивана важен вопрос о том, кто может стать убийцей. Вопрос Ивана, заданный брату, есть «вопрос математический», сводящий содержание мысли об физическом действии, о поступке. И вот Иван как бы разграничивает физическое действие от психологического мотива, поступок от желания, когда уверяет Алешу, что физически защитит отца, но в желаниях своих оставляет за собой полный простор. И здесь, по-моему, для Автора «Карамазовых» важно показать, что не только желания связаны с поступками, но и желания человека в совокупности с его мыслями, идеями, убеждениями, в целом, с мировоззрением, которое формирует образ и влияет на душу не только самого, так скажем, носителя, но и влияет на окружающих его людей, на мир в целом. И эта мысль есть обратная сторона той, выраженная выше по тексту, что в романе Досто-евского поступок предваряется диалогом, а диалог мыслью, идеей, мысль же взаимосвязана с чувствами, а чувства связаны с желаниями, с подсознанием человека.
Отсюда, сопоставление данного диалога братьев с другим диалогом между Иваном и Алешей, произошедшим уже после убийства отца Федора Павловича; сопоставление, в котором важно показать ответы Алеши на вопросы Ивана в одном и в другом случае. Так при случайной встречи братьев на улице и перед вторым визитом к Смердякову Иван задает Алеши наводящие вопросы:
« – Помнишь ты, когда после обеда Дмитрий ворвался в дом и избил отца, и я потом сказал тебе на дворе, что «право желаний» оставляю за собой, – скажи, подумал ты тогда, что я желаю смерти отца или нет?
– Подумал, – тихо ответил Алеша.
– Оно, впрочем, так и было, тут и угадывать было нечего. Но не по-думалось ли тебе тогда и то, что я именно желаю, чтоб «один гад съел другую гадину», то есть чтоб именно Дмитрий отца убил, да еще поскорее… и что и сам я поспособствовать даже не прочь?
Алеша слегка побледнел и молча смотрел в глаза брату.
– Говори же! – воскликнул Иван. – Я изо всей силы хочу знать, что ты тогда подумал. Мне надо; правду, правду! – Он тяжело перевел дух, уже за-ранее с какою-то злобой смотря на Алешу.
– Прости меня, я и это тогда подумал, – прошептал Алеша и замолчал, не прибавив ни одного «облегчающего обстоятельства».
– Спасибо! – отрезал Иван и, бросив Алешу, быстро пошел своею дорогой. С тех пор Алеша заметил, что брат Иван как-то резко начал от него отдаляться и даже как бы невзлюбил его, так что потом и сам он уже перестал ходить к нему…»*.
Исходя из сопоставлений этих двух диалогов Алеши с Иваном спрашивается: соврал ли Алеша в первом диалоге Ивану, а во втором? Ответ: нет, Алеша не соврал Ивану ни в первом случае, ни во втором, так как в первом диалоге речь шла о физическом убийстве или возможности физического устранения человека, а во втором диалоге Иван вопрошает Алешу про желания, или про «право желаний», как говорит Иван. И во втором случае, как и в первом, Алеша сказал утвердительно и правдиво. Но вот другой, более трудный вопрос: почему Иван невзлюбил Алешу после второго диалога «о желаниях»?.. Если Ивану нужна была правда от Алеши, то почему он смотрел на Алешу «уже заранее с какою-то злобой»?.. Конечно, здесь только до-гадки, но все же: Иван обиделся на Алешу, что тот не верил в него, в его человеческие, нравственно человечные чувства к отцу и брату?.. Или здесь что-то другое, что ускользает от глаз?..
Но еще более странный разговор Ивана с Алешей состоялся прежде после эпизода в доме Катерины Ивановны и перед третьим свиданием Ивана со Смердяковым, в котором Алеша уверяет брата: «убил отца не ты»:
– «Не ты»! Что такое не ты? – остолбенел Иван.
– Не ты убил отца, не ты! – твердо повторил Алеша.
– Да я и сам знаю, что не я, ты бредишь? – бледно и искривленно усмехнувшись, проговорил Иван…
– Нет, Иван, ты сам себе несколько раз говорил, что убийца ты.
– Когда я говорил?.. Я в Москве был… Когда я говорил? – совсем потерянно пролепетал Иван.
– Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца, – по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша… – Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты! Меня Бог послал тебе это сказать…
– Ты был у меня ночью, когда он приходил… Признавайся… ты его видел, видел?.. – Разве ты знаешь, что он ко мне ходит? Как ты узнал, говори?
– Кто он? Я не знаю, про кого ты говоришь, – пролепетал Алеша, уже в испуге.
– Нет, ты знаешь… иначе как же бы ты… не может быть, чтобы ты не знал…
– Брат, – дрожащим голосом начал опять Алеша, – я сказал тебе это потому, что ты моему слову поверишь, я знаю это. Я тебе на всю жизнь это слово сказал: не ты! Слышишь, на всю жизнь. И это Бог положил мне на душу тебе это сказать, хотя бы ты с сего часа навсегда возненавидел меня…
– Алексей Федорович, – проговорил он с холодною усмешкой, – я пророков и эпилептиков не терплю; посланников Божиих особенно, вы это слишком знаете. С сей минуты я с вами разрываю и, кажется, навсегда…»*.
После этого разговора с Алешей Иван направляется к Смердякову в третий раз на последнее свидание, чтоб для себя самого разгадать раз и навсегда «тайну отцеубийства». И в этом третьем свидании со Смердяковым Ивану, наконец, всё открывается, но не сразу. В самом начале эпизода в их разговоре открывается такое сопоставление:
« – Говорю вам, нечего вам бояться. Ничего на вас не покажу, нет улик. Ишь руки трясутся. С чего у вас пальцы-то ходят? Идите домой, не вы убили.
Иван вздрогнул, ему вспомнился Алеша.
– Я знаю, что не я… – пролепетал было он.
– Зна-е-те? – опять подхватил Смердяков.
Иван вскочил и схватил его за пелчо:
– Говори все, гадина! Говори все!
Смердяков нисколько не испугался. Он только с безумною ненавистью приковался к нему глазами.
– Ан вот вы-то и убили, коль так, – яростно прошептал он ему… – Али все еще свалить на одного меня хотите, мне же в глаза? Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил.
– Совершил? Да разве ты убил? – похолодел Иван…»*.
Вот, казалось бы, две одинаковых фразы «не ты убил!» и «не вы убили», как и два, казалось бы, одинаковых «утешения» в адрес Ивана. Но какое из этих двух «утешений», так скажем, истинное, направленное для защиты и спасения души человека, а какое лживое, убаюкивающее, мол, «все хорошо». Понятно, что Алеша говорит правду Ивану, а Смердяков лишь «убаюкивает», отводит или усыпляет бдительность Ивана. Тогда как Алеша, наоборот, эту бдительность в Иване пробуждает, мол, «следи за собой, будь осторожен», как и старается внушить брату своему, чтобы тот вину свою не преувеличивал, так как это может обернуться плачевно для него самого, например, самоубийством. Удивительны, именно, вот эти слова Алеши, как будто сказанные при последней встрече в жизни:
«…Я тебе на всю жизнь это слово сказал: не ты! Слышишь, на всю жизнь. И это Бог положил мне на душу тебе это сказать, хотя бы ты с сего часа навсегда возненавидел меня…».
И после, по сюжету романа, становится ясно и понятно, почему Алеша говорил Ивану такие загадочные слова, так как Алеша увидел, что вопрос уже о жизни и смерти самого Ивана. И если Алеша желает в сердце своем оправдать и спасти брата Ивана, то Смердяков желает Ивану смерти, внуша-ет Ивану страшную мысль, вменяет ему главную роль в отцеубийстве, от ко-торой слабый человек может покончить с собой или сойти с ума. И Иван потому сердится на Алешу в сердцах, что не хочет, чтоб его кто-либо оправ-дывал, а тем более спасал. Иван сердится в сердцах, в себе, из гордыни, из того сознания гордого, что ему не нужны «спасители» и т.д. А еще возможно потому Иван сердится, что Алеша увидел и разгадал в нем нечто…
***
И теперь мы перейдем к рассмотрению такого соотношения, именно, в таком порядке: Смердяков – ЧЕРТ – Иван и над ними сам Автор.
По мнению В.Я.Лакшина, «Смердяков – одно из великих открытий Достоевского, и автор к нему по справедливости беспощаден»*. Безусловно, та-кой персонаж, как Смердяков, – это открытие Автора «Карамазовых», но не только, так как, можно сказать, что все главные действующие персонажи в романе являются открытием. И они являются открытием потому, что во всех персонажах романа Достоевского нет предвзятой одномерности и однознач-ности. Например, тот же Федор Павлович не есть в чистом виде отрицатель-ный типаж, и даже он многомерен по своему характеру, как и, например, Смердяков. Поэтому я бы не стал раскидываться оценками за Автора, то есть приписывать взгляды интерпретатора Автору романа, как это делает В.Я. Лакшин. Я не сказал бы, что Автор «беспощаден» к своему персонажу, как Смердяков, а быть может Достоевский чрез текст проявляет к нему некую жалость и даже сострадание, как к человеку, а не как к существу, «неопределенного уравнения». Между прочим, и такой «фантастический элемент», как черт, также вовсе неодномерен. Другими словами, не в одну меру мерит Ав-тор своих персонажей. Если у Достоевского было бы только черное и только белое, только однозначное в персонажах, к чему и склоняются многие интерпретаторы, профанируя «величие» не только открытия образов персонажей, но и «величие» самого произведения Автора, сводя все «оценки» к пресному толкованию, т.е. к безвкусию. Я так мыслю, что всё находится в тексте произведения Автора, и ничего не нужно за Автора домысливать. Автор остав-ляет в тексте загадку человека, причем любого персонажа, а еще более глу-боко в их взаимосвязи, и дает возможность читателю самостоятельно постигнуть её.
Всё содержится в тексте Достоевского. И поэтому прочтение «КАРА-мазовых» надлежит с КАРАндашом в руках, выделяя каждую черточку воск-лицания или крика отчаяния в бездне души героев, каждую еле-еле заметную и вскользь брошенную деталь описания, каждую черточку тени человека и безграничность оттенков вселенной, вмещаемой в Бесконечности его Души. Но, «вот только нет карандашика и бумажки, а то бы и рассчитать можно… до черточки… и тут-то и начинается анекдот», – как проговаривает черт в ди-алоге с Иваном, или здесь ирония «человека из подполья». Ведь, тогда спра-шивается: возможно ли к тексту Достоевского применять алгебраический ме-тод, как договорился до того некий исследователь*, и, таким образом, рас-считать и просчитать Автора «Карамазовых». Спрашивается: что тогда полу-чится. Как говорит «таинственный персонаж», получится «скучища непри-личнейшая». Другое дело, этимология слов, распознавание «тайны слова», а отсюда и «тайны» смысла всего произведения. Но, ведь, там всё одни «иксы» в неопределенном уравнении; словом, одни догадки, да предположения. Но зато всё символично и загадочно, как, например, «карамазовы», да «каранда-ши», да «земля черна», не все ли, чем мазать, да по-черному. Другое дело и уже серьезное, когда Закон и Судьба «КАРАют» человека, то здесь уже не до каламбура, не до смешного. Здесь уже личность во всей своей тайне (как личность и судьба Иова) и во всем своем решении «куда идти и для чего», «чтО сказать» и возможно ли такое говорить пред Непостижимым. Где для рационального начинаются «невозможности», лишь там для Веры открывает-ся возможность Диалога с Непостижимым. Такова вера Л.Шестова, который возлюбил героя своего – Иова. А Достоевский? Разве Автор «Карамазовых» беспощаден и жесток к своему герою – Ивану Карамазову? Пусть Иван и проговаривается, мол: «нет, он умеет мучить, он жесток». В адрес кого так и такое говорит Иван: в адрес чёрта ли или в адрес своего Создателя? Разве Достоевский смеётся над своим героем или любит его, как отец сына своего, как отец любящий, а потому задающий сыну проверку на верность, устраива-ет сыну самопроверку. Скажут, «это жестоко и не гуманно со стороны Автора, мол, Достоевский садист и издевается над человеком». Но ведают ли они про ЛЮБОВЬ Отца к детям Своим?.. А ведь для Автора «Карамазовых» все его герои-братья – ДЕТИ. Поэтому для меня постижение Достоевского есть постижение тайны любви Автора-Творца к своим детям – постижение сквозь символы к сокровенному Смыслу, что Автор открывает детям своим чрез текст самой жизни.
Для меня произведение Достоевского представляет собой некую мозаичную картину, главный Смысл которой сокрыт Автором для читателя. И каждая деталь мозаики наполнена своими уникальными оттенками, а целостная взаимосвязь их открывает воспринимающему взору чудесный Образ, цельный и многослойный, взирая на который открывается Смысл про-изведения, запечатленный Автором в виде замысла. С другой стороны, сам замысел Автора можно вообразить в виде точки, из бездны которой, подобно космическому взрыву, эксплицируются образы произведения (вселенной); из Точки (замысла Автора-Творца) совершается развертывание неведомых ми-ров в неведомой бесконечности. Роман "Братья Карамазовы", по-моему, сопоставим с калейдоскопом смыслов. Когда в калейдоскопе запускается движение, как и запускается движение по сюжету в романе, то глазу открываются новые и новые образы, а за ними смыслы. Так второй, третий и пятый, но еще удивительней, когда за каждым новым смыслом открываются втрое еще больше смыслов. И так до бесконечности. Однако, когда задумаешься, то спрашиваешь, кому нужна такая множественность смыслов, затерянная в бес-конечности. Ведь, тогда открывается чувство бессмысленности и бесценности всего существующего. И в голове, скользя по кругу, постоянно крутится вопрос: "ДЛЯ ЧЕГО?" и нет Смысла в бесконечности, которая некогда открылась Паскалю и Достоевскому? Безусловно, понимаю, что этот вопрос остается без ответа. И мне никто не сможет дать ответ на мучающий меня вопрос, как кроме меня самого, если я сам не начну поиски ответа. А меня мучает Вопрос, как и Достоевского. Здесь глубоко-глубоко личное, здесь вы-ход за пределы. И только здесь начинаются поиски Смысла в романе Достоевского, поиски Смысла существования. Здесь заканчиваются слова и открывается нечто безмолвное и непостижимое.
Строение мозаики начинает рушиться, образы искажаться, а смыслы из-меняться, если интерпретатор по той или иной причине, начинает возражать, спорить с Автором, или искать версии домыслов и, вообще, домысливать за Автора, игнорируя его цельное видение, собирая одни оттенки деталей мозаики и не обращая внимания на другие. И вот тогда из радужного разноцветия картины получается пресно-серое и черно-белое представление текста. Задача интерпретатора совпадает с задачей Автора тогда, когда интерпретатор стремится постигнуть самого Автора в самом тексте произведения, а не когда интерпретатор произвольно «рисует» образ Автора, подгоняя под этот образ оттенки деталей мозаичной картины. Например, как это делает Фрейд, сопоставляя Достоевского со Смердяковым. Причем, Фрейд интерпретирует Смердякова так, чтоб унизить самого Достоевского, выставляя образ персонажа, как недалекого эпилептика, между прочим, совпадая с мнением такого пер-сонажа в романе, как прокурор Ипполит Кириллович, над которым Достоевский сквозь текст иронизирует. Достоевский устами прокурора предвосхитил самую суть мнения Фрейда, ту «критику психоанализа», которая «рисует» ложь показаний, выставляя ее за «правду». И, тем самым, Автор иронизирует и обличает ее. Так Ипполлит Кириллович, описывая характер покойного Смердякова, «представил его человеком слабоумным, с зачатком некоторого смутного образования, сбитого с толку философскими идеями не под силу его уму и испугавшегося иных современных учений о долге и обязанности…, а теоретически – разными странными философскими разговорами с старшим сыном барина, Иваном Федоровичем, охотно позволявшим себе это развлече-ние – вероятно, от скуки или от потребности насмешки, не нашедшей лучше-го приложения… Несчастный Смердяков страшно мучился раскаянием в измене своему барину, которого любил как своего благодетеля. (Прим. В.Г. – а далее как бы мнение самого Фрейда о Достоевском). Сильно страдающие от падучей болезни, по свидетельству глубочайших психиатров, всегда наклонны к беспрерывному и, конечно, болезненному самообвинению. Они муча-ются от своей «виновности» в чем-то и перед кем-то, мучаются угрызениями совести, часто, даже безо всякого основания, преувеличивают и даже сами выдумывают на себя разные вины и преступления. И вот подобный-то субъект становится действительно виновным и преступным от страху и от запугивания»*. Далее, в словах прокурора нам открывается, что как Смердяков своими ложными показаниями «водит за нос» (Прим. В.Г. – анекдот черта, рассказанный Ивану, об иезуитской казуистике) следствие: «…Когда Иван Федорович перед самою катастрофой уезжал в Москву, Смердяков умолял его остаться, не смея, однако же, по трусливому обычаю своему, высказать ему все опасения свои в виде ясном и категорическом. Он лишь удовольствовался намеками, но намеков не поняли. Надо заметить, что в Иване Федоровиче он видел как бы свою защиту, как бы гарантию в том, что пока тот дома, то не случится беды…»*.
Между прочим, сам Иван Карамазов, как и прокурор, считал Смердякова за «недалекое существо», однако, только до последнего с ним свидания, в ко-тором Ивану открылась «вся тайна» души бывшего лакея.
Иную характеристику покойного Смердякова дает адвокат Фетюкович: «Я был у Смердякова, я видел его и говорил с ним, он произвел на меня впечатление совсем иное… это вовсе не столь слабый был человек… Особенно не нашел я в нем робости, той робости, которую так характерно описывал нам обвинитель. Простодушия же в нем не было вовсе, напротив, я нашел страшную недоверчивость, прячущуюся под наивностью, и ум, способный весьма многое созерцать. О! обвинение слишком простодушно почло его слабоумным… я ушел с убеждением, что существо это решительно злобное, не-померно честолюбивое, мстительное и знойно завистливое…»*. И далее адвокат Фетюкович дает описание «кое-каких сведений», собранных им о Сме-рдякове. Но нас интересует две детали, на которые обратил адвокат, и которые проигнорировало следствие. Например, такая малозаметная деталь: «И представьте себе, именно это самое соображение, эту догадку о том, как бы мог поступить Карамазов с пакетом, я уже слышал ровно за два дня до того от самого Смердякова, мало того, он даже тем поразил меня: мне именно по-казалось, что он фальшиво наивничает, забегает вперед, НАВЯЗЫВАЕТ эту мысль мне (курсив мой – В.Г.), чтоб я сам вывел это самое соображение, и мне его как будто подсказывает. Не подсказал ли он это соображение и следствию?»*. И еще одна тонкая деталь, которую отмечает адвокат Фетюкович: «Но почему, восклицает обвинение, Смердяков не признался в посмертной записке? «На одно-де хватило совести, а на другое нет»… Отчаяние может быть злобное и непримиримое, и самоубийца, накладывая на себя руки, в этот момент мог вдвойне ненавидеть тех, кому всю жизнь завидовал»*. Так заключает Фетюкович свое «толкование об убийстве». И еще нечто о психологии: «Вот, стало быть, другая уж психология. Я ведь нарочно, господа присяжные, прибегнул теперь сам к психологии, чтобы наглядно показать, что из нее можно вывесть все что угодно. Все дело, в каких она руках… ведь психология, хоть и глубокая вещь, а все-таки похожа на палку о двух концах»*.
Именно, по-моему, ключевые здесь слова произнесены: «все дело, в каких она руках». И если речь идет о «психологии отношений», то представим себе, что эта «психология» в руках Смердякова, который «играет» своим отношением к прокурору, как обвинителю Дмитрия Карамазова, и отношением к адвокату, как к своему противнику. Различны ли эти два вида отношений, исходя уже из того, как описывают образ Смердякова прокурор и адвокат? А если применить эту «игру» к образу Ивана, то различна ли будет трактовка Алеши и трактовка Смердякова об Иване, когда говорят, казалось бы, одинаково «убил не ты»? Безусловно, различна.
Фрейд в своем очерке о Достоевском выразил мнение о речи адвоката по поводу психологии «о двух концах»: «Ирония относится не к психологии, а к процессу судебного дознания. Ведь для психологии совершенно безразлично, кто на самом деле совершил преступление, для нее важно лишь, кто желал его в своей душе и приветствовал его совершение»*. И вот вообразим себе доктора Фрейда в роли психоаналитического следователя, который ведет «дело Смердякова». И что? Разве Фрейд смог бы «раскусить» душу Смердякова, которая скрыта во мраке под семью печатями. Скорее, наоборот, это Смердяков навел бы Фрейда на ложный след в сторону Ивана, у которого бы нашелся такой защитник, как брат Алеша. Представим сцену, Фрейд напротив Алеши Карамазова под пристальным его взглядом. Выдержал бы Фрейд взгляд Алеши? Скорее, Фрейд выдал бы такое: «я пророков и эпилептиков не терплю; посланников божиих особенно, вы это слишком знаете», и добавил бы, подобно Николаю Ставрогину в адрес священника Тихона: «Проклятый психолог!».
По-моему, другими словами, здесь ирония относится именно к психологии, впрочем, как и к процессу судебного дознания. Одно другое не исключает.
И у Достоевского не только «психология человека», но и каждая идея, каждый тезис «о двух концах» с плюсом и минусом, которые могут меняться местами или перевернуться; у Автора «Карамазовых» не только «психология наизнанку», но и «метафизика наизнанку». Тезис Ивана Карамазова вполне сочетается с «философией наизнанку» Егора Летова, например, исходя из такового изречения: «все желают смерти отца», впрочем, «ВСЁ как у людей», в том числе и «братские могилы». Отсюда, вытекает то, над чем поражался парадоксалист Лев Шестов: «Взял я тут со стола Евангелие, русский перевод, и показал ему от Иоанна, глава 12, стих 24… – Да, в этих книгах ужас что такое встретишь. И кто это их писал, неужели люди?»*. И Л.Шестова этот вопрос поражает, и он повторяет, акцентируя «неужели люди?»*.
Примечательно, что в пятой книге «Pro и contra» метафизический бунт Ивана предваряется метафизическим бунтом Смердякова, что исходит из гордыни последнего. И символично по хронологии романа, что бунт Смердякова предваряет метафизический бунт Ивана. И это проговаривает многое, но в том числе и то, что Смердяков – фигура не только зависимая от расположения к нему Ивана Карамазова, но и то, что фигура эта вполне самостоятельна, вполне индивидуальна, в которой свои «бесы» водятся, свои бездны разверзаются. Например, в главе «Смердяков с гитарой» примечателен диалог между Смердяковым и Марьей Кондратьевной:
« – Как вы во всем столь умны, как это вы во всем произошли? – ласкал-ся все более и более женский голос.
– Я бы не то еще мог-с, я бы и не то еще знал-с, если бы не жребий мой с самого моего сыздетства (курсив мой, и далее по тексту – В.Г.). Я бы на дуэли из пистолета того убил, который бы мне произнес, что я подлец, потому что БЕЗ ОТЦА от Смердящей произошел, а они и в Москве это мне в гла-за тыкали, отсюда благодаря Григорию Васильевичу переполЗЛО-с (Прим. В.Г. – каково символическое слово, что Достоевский применяет в этом исповедничестве Смердякова: «переполЗЛО». Здесь как бы наводит к ассоциаци-ям символическим: «зло ползает или ползущее как библейский змий»). Гри-горий Васильевич попрекает, что я ПРОТИВ РОЖДЕСТВА БУНТУЮ: «Ты, дескать, ей ложесна разверз». Оно пусть ложесна, но я бы ДОЗВОЛИЛ УБИТЬ СЕБЯ ЕЩЕ ВО ЧРЕВЕ с тем, чтобы лишь НА СВЕТ не происходить вовсе-с… Слезно выговорить захотелось, так ведь это мужицкая, так сказать, слеза-с, мужицкие самые чувства. Может ли русский мужик против образованного человека чувство иметь? По необразованности своей он никакого чувства не может иметь. Я с самого сыздетства, как услышу, бывало, «с ма-лыим», так точно на стену бы бросился. Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна»*.
В романе как бы проходит вскользь и остается незамеченным многими критиками то видение, что метафизическое отчаяние Ивана Карамазова, выраженное в главе «Бунт» и сопоставимое в чем-то с отчаянием праведного Иова, так скажем, не одиноко и не одномерно, а предваряется метафизическим отчаянием Смердякова и сопоставимо с ним. Мало того, хронологически в романе отчаяние Смердякова предваряется отчаянием Алеши Карамазова и отчаянием брата Дмитрия. Еще глубже смотря, у каждого персонажа, героя романа (нами здесь озвученного) есть свое глубоко ЛИЧНОЕ отчаяние. И вот это – глубоко личное – и роднит, так скажем, отчаяние персонажей Достоевского с отчаянием странного праведника Иова. Например, в главе «Исповедь горячего сердца. «Вверх пятами» Дмитрий Карамазов выворачивает на-изнанку свою душу в исповедничестве брату Алексею:
«…Небось, я тебя посылаю к отцу и знаю, что говорю: Я ЧУДУ ВЕРЮ.
– Чуду?
– Чуду промысла Божьего. Богу известно мое сердце, Он видит все мое отчаяние. Он всю эту картину видит. Неужели Он попустит совершиться ужасу? Алеша, я чуду верю, иди!.. А я буду сидеть и чуда ждать. Но если не свершиться, то…»*.
Интересно, что в пятой книге «Pro и contra» так близко расположены два совершенно разных отчаяния – Алеши Карамазова и Смердякова, сцена ко-торых символически обрисована Автором «Карамазовых» в виде исповедни-чества героя перед девушкой. Так Смердяков раскрывает свою душу Марье Кондратьевне, а пред этой сценой в главе «Сговор» Алеша раскрывает свое глубокое отчаяние Лизе, дочке г-жи Хохлаковой. И если отчаяние Смердякова может охарактеризовано как метафизический бунт против РОЖДЕСТВА, то Алеша Карамазов раскрывает Лизе свое глубоко ЛИЧНОЕ, как религиоз-ное отчаяние, которое сопоставимо с отчаянием Иисуса, распятого на кресте: «А около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или! лама са-вахфани? то есть: «Боже Мой, Боже мой! для чего Ты Меня оставил?» (Матф. 27:46). И нет в мире ничего ужасней, пронзительней и трогательней в сердцах любящих, как отчаяние Иисуса на кресте в виде вопрошания Сына Божьего к Отцу Своему Небесному. И вот, лишь чрез ТАКОЕ отчаяние Иисуса к Отцу Своему, возможно понять в сердцах и отчаяние Алеши Карамазова, что невольно подступает «в горле комом теснится крик, но настала пора: и тут уж кричи не кричи. Лишь потом кто-то долго не сможет забыть, как…»*.
Вот, например, окончание диалога между Алешей и Лизой, в котором важна каждая малозаметная деталь: «…Слушайте, Алексей Федорович, по-чему вы такой грустный все эти дни, и вчера и сегодня; я знаю, что у вас есть хлопоты, бедствия, но я вижу, кроме того, что у вас есть особенная какая-то грусть, секретная (курсив мой – В.Г.), может быть, а?
– Да, Lise, есть и секретная, – грустно произнес Алеша. – Вижу, что меня любите, коли угадали это (курсив мой и далее по тексту – В.Г.).
– Какая же грусть? О чем? Можно сказать? – с робкою мольбой произнесла Lise.
– Потом скажу, Lise… после… – смутился Алеша. – Теперь, пожалуй, и непонятно будет. Да я, пожалуй, и сам не сумею сказать.
– Я знаю, кроме того, что вас МУЧАЮТ ваши братья, отец?
– Да, и братья, – проговорил Алеша, как бы в раздумье.
– Я вашего брата Ивана Федоровича не люблю, Алеша, – вдруг заме-тила Lise.
Алеша замечание это отметил с некоторым удивлением, но не поднял его.
– Братья губят себя, – продолжал он, – отец тоже. И других губят вместе с собою. Тут «ЗЕМЛЯная КАРАмазовская СИЛА», как отец Паисий намедни выразился – ЗЕМЛЯная и НЕИСТОВАЯ, необделанная… Даже носится ли Дух Божий вверху этой силы – и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов… Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?
– Да, сказала.
– А я в Бога-то вот, может быть, и не верую.
– Вы не веруете, что с вами? – тихо и осторожно проговорила Lise. Но Алеша не ответил на это (Прим. В.Г. – и далее голос самого Автора). Было тут, в этих слишком внезапных словах его НЕЧТО слишком ТАИНСТВЕННОЕ и слишком СУБЪЕКТИВНОЕ, может быть И ЕМУ САМОМУ НЕЯСНОЕ, но уже НЕСОМНЕННО ЕГО МУЧИВШЕЕ (Прим. В.Г. – а далее самое главное, что касается образа Алеши в романе: исповедь-откровение Алеши Карамазова перед Лизой)…
– И вот ТЕПЕРЬ, кроме всего, МОЙ ДРУГ УХОДИТ, ПЕРВЫЙ в мире ЧЕЛОВЕК, ЗЕМЛЮ ПОКИДАЕТ. ЕСЛИ БЫ ВЫ ЗНАЛИ, ЕСЛИ БЫ ВЫ ЗНАЛИ Lise, КАК Я СВЯЗАН, КАК Я СПАЯН ДУШЕВНО С ЭТИМ ЧЕЛО-ВЕКОМ! И вот Я ОСТАНУСЬ ОДИН... Я к вам приду, Lise… ВПРЕДЬ БУДЕМ ВМЕСТЕ…»*.
По-моему, здесь самая сильная по эмоции и чувству сцена во всем рома-не, сопоставимая лишь с тем Откровением иных миров, что Алеше открылись из глубины его загадочного существа, когда он вышел из кельи на простор загадочного мира: матушки-Земли и купола звездного Неба над головой. И здесь «сопоставление эмоциональное», ВЫСШЕЕ в сердцах, способное поднять, вознести (анагогэ) человека к мирам иным, как вопль отчаяния Иисуса на кресте к Отцу Своему и откровение Алеши Карамазова «И вот Я ОСТАНУСЬ ОДИН»…
Смердяков – такая же сложная фигура в романе, в той или иной степени, как и сам Иван Карамазов. Смердяков не только и не просто «альтер эго» Ивана, которого Автор наделил отрицательными характеристиками, такими, которые мерзки и противны Ивану. Смердяков еще очень хитёр и своеобразно умен, изощренно умен, что многие интерпретаторы не замечают или не желают видеть, вслед за прокурором и доктором Фрейдом, «делая» из него глупое, недалекое и одномерное существо, мол, «что сказать и что с него взять, эпилептик-идиот, одним словом». Более того, Автор наделяет Смердякова мистическими, сверхъестественными способностями. И вот здесь мы подходим вплотную к соотношению в связке «Смердяков – черт – Иван». В этом соотношении трех есть то, что не поддается логике «эвклидового ума» и необъяснимо для «рацио», однако постижимо для видения интуитивного или, как говорит Шестов, «второго зрения», «иного измерения мышления».
Например, после последнего свидания со Смердяковым, когда Иван пришел «домой» и «затворился» в своей комнате, и перед сценой с чертом, автор-хроникер описывает такую странную деталь, произошедшую с героем:
«Когда же он вступил в свою комнату, ЧТО-ТО ЛЕДЯНОЕ ПРИКОСНУЛОСЬ (курсив мой – В.Г.) вдруг к его сердцу, как будто воспоминание, вернее, напоминание о чем-то мучительном и отвратительном, находящемся именно в этой комнате теперь, сейчас, да и прежде бывшем. Он устало опустился на свой диван… Наконец взгляд его пристально направился в одну точку. Иван усмехнулся, но краска гнева залила его лицо…Его, видимо, что-то там раздражало, какой-то предмет, беспокоило, мучило…»*.
Вот это! Воспоминание и, одновременно, напоминание в душе Ивана, исходя из хронологической цепочки повествования романа, относит нас к образу Смердякова, к прошлому, как к диалогу Ивана со Смердяковым перед отцеубийством, и к будущему, к сцене суда, запечатленной в главе «Внезапная катастрофа», другими словами, к Вопросу Ивана о Катерине Ивановне. Вот две линии в романе, которые взаимосвязаны между собой. И сейчас мы рассмотрим, так называемую, вторую линию, направленную к будущему, к сцене суда, к Вопросу о Катерине Ивановне.
Так перед последним свиданием со Смердяковым у Ивана закрадываются мысли сомнения, в том числе и подозрения на слова Катерины Ивановны о том, кто кого уверил в виновности отцеубийства. «И вдруг она же теперь восклицает: «Я сама была у Смердякова!» Когда была? Иван ничего не знал об этом. Значит, она совсем не так уверена в виновности Мити! И что мог ей сказать Смердяков? Что, что именно он ей сказал? Страшный гнев загорелся в его сердце… Он бросил звонок и пустился к Смердякову»*. И вот последний диалог Ивана и Смердякова начинается с главного вопроса, что тревожит Ивана Федоровича:
« – Что смотришь и молчишь? Я с одним только вопросом, и клянусь, не уйду от тебя без ответа: была у тебя барыня, Катерина Ивановна?..
– Ну, была, ну и все вам равно. Отстаньте-с.
– Нет, не отстану! Говори, когда была?
– Да я и помнить об ней забыл – презрительно усмехнулся Смердяков и вдруг опять, ОБОРОТЯ (курсив мой – В.Г.) лицо к Ивану, уставился на него с каким-то исступленно-ненавистным взглядом, тем самым взглядом, каким глядел на него в то свидание, месяц назад»*.
Конечно, Смердяков формально ответил Ивану, что Катерина Ивановна у него «была», но вот «когда» и «что именно он ей сказал», то ответ на эти вопросы в романе так и остается «тайной». Смердяков в этом последнем диа-логе ловко уводит Ивана от ответа, ловко уклоняется. И мы можем только предположить по содержанию самого диалога, ЧТО именно мог сказать Смердяков Катерине Ивановне. И в ходе диалога Иван уже забывает об пер-воначальном вопросе своем, он целиком и полностью погружен в «тайну отцеубийства», которую ему открыл Смердяков. Образ Катерины Ивановны в повествовании остается как бы «в тени». Далее по повествованию, в сцене «кошмар Ивана» первые слова чёрта начинаются, именно, с напоминания о Катерине Ивановне:
« – Послушай, – начал он Ивану Федоровичу, – ты извини, я только чтобы НАПОМНИТЬ (курсив мой – В.Г.): ты ведь к Смердякову пошел с тем, чтоб узнать про Катерину Ивановну, а ушел, ничего об ней не узнав, верно забыл…
– Ах да! – вырвалось вдруг у Ивана, и лицо его омрачилось заботой, – да, я забыл… Впрочем, теперь все равно, все до завтра…»*.
И здесь мы опускаем детали, связанные с раздвоением личности Ивана, а акцентируем внимание на его словах «всё до завтра», т.е. до суда. И тогда спрашивается: случайно ли Автор «Карамазовых» в последних двух диалогах Ивана (со Смердяковым и с чёртом) заводит тему о Катерине Ивановне, а по-том деликатно уводит эту тему в сторону, так скажем, в «тень» повествования до того самого момента, когда на сцене в зале суда появляется Иван. Без-условно, у Достоевского не бывает в романе ничего случайного. Скажем символически, произведение Достоевского подобно океану-пещере, в котором в одном конце аукнется, то в другом откликнется. Другими словами, спрашивается: каким образом последние два диалога Ивана взаимосвязаны с именем и образом Катерины Ивановны, и случайно ли ЧЁРТ дает Ивану напоминание о Катерине Ивановне. Ведь, «метафизически», употребим такое слово, исходя из философской экспликации, Иван духовно победил Смердякова в последнем с ним диалоге, Смердяков во всем признался Ивану, всё ему рас-сказал о «тайне отцеубийства». И Иван решился на поступок, более того, еще и взять с собой Смердякова для дачи показаний, для признания в убийстве Федора Павловича. Но Смердяков покончил самоубийством. Более того, Иван духовно побеждает в себе самом чёрта, который провоцировал Ивана, издевательски глумясь над ним, что тот не пойдет на суд сказать Правду об отцеубийстве. И Иван духовно победил чёрта, но победил только в самом себе, т.е. только в том, что касалось его самого, его решения. А решение Ивана, что знаменовалось в поступке сказать Правду об отцеубийстве, по-ведать о фактическом убийце (Смердякове), о себе самом, как причастном к отцеубийству, и, тем самым, выступить в защиту брата Дмитрия. И, казалось бы, вот и конец, чёрт повержен, а Добро и Правда должны восторжествовать наконец-то над злом и ложью мира сего. Но у Достоевского не бывает ничего случайного, а кажущаяся «Победа» героя оборачивается во «внезапную ката-строфу», как повествует автор-хроникер. И здесь, позволю себе ироническое толкование, которое предчувствую у Достоевского сквозь текст. Ведь, чёрт не может же быть «свидетелем» и «вещественным доказательством» на суде, ведь это же будет издевательством над «здравым смыслом» следствия и при-говора суда, а вот «письмо» Дмитрия вполне может стать не только «вещественным доказательством», но и «доказательством математическим». И здесь отсылка к «человеку из подполья» Достоевского, к «дважды два – математика». И, говоря иронией «человека из подполья», кто ж поверит тому, что ЧЁРТ взыграл на чувствах Катерины Ивановны, а та, по описанию авто-ра-хроникера, «как бы полетела с горы», впрочем, как и Грушенька. Попробуем представить себе, что в образе больного Ивана на суде играет «человек из подполья», который иронизирует над процессом суда, говоря, мол, «чёрта не существует», «не по форме будет» представлять его на суде, как свидетеля или как «вещественное доказательство». Ирония? Безусловно. Но ирония здесь вовсе не веселит, так как «ДЕЛО ГЕРОЯ» оборачивается из триумфа Победы в трагический финал, в судьбоносную беду. И Катерина Ивановна оказалась для Мити роковой женщиной, но не только, и для Ивана не менее. Ведь, в чем здесь, так скажем, выворачивается «метафизика наизнанку» Достоевского, когда доброе «дело Ивана», его слово Правды в защиту брата Дмитрия, его духовная победа над чёртом оборачивается ложью Катерины Ивановны, т.е. поражением «метафизическим». Когда Добро превращается в зло, когда Правда превращается в иллюзию «больного человека», а побеждает ложь, замешанная, взыграв на чувствах гордости и мести со стороны ро-ковой женщины. С религиозной точки зрения, толкуя символически, чёрт играет на чувствах женщины, использует, как мастер лжи, чувства женщины и направляет их на превращение добра во зло. Безусловно, иронически говоря, подобное толкование не вписывается в систему «здравого смысла» «эвклидового ума» или в систему психоанализа (Фрейд), который поклоняется человеческому «рацио».
С иронией «человека из подполья» спрашивается: случайно ли ЧЁРТ дает Ивану напоминание о Катерине Ивановне, и так смеётся над челове-ком? Другой вопрос: случаен ли сам чёрт? Существует ли в «реальности мира» романа?.. Забегая вперед, можно сказать, что для «нормального» человека со «здравым смыслом», например, как прокурор Ипполит Кириллович и адвокат Фетюкович, ничего «мистического» в мире не существует. Но Автор «Карамазовых» в диалоге чёрта с Иваном вскользь проговаривает такие странные слова устами «таинственного незнакомца»: «А зачем ты давеча с ним так сурово, с Алешей-то? Он милый; Я ПРЕД НИМ ЗА СТАРЦА Зосиму ВИНОВАТ (курсив мой – В.Г.)»*. Что это? Разве признание Ивана самому себе или раскаяние пред самим собой за Алешу? Безусловно, что здесь возможны только догадки. Но спрашивается: не идет ли здесь речь о проделке под названием «тлетворный дух». Другой вопрос: если так, то разве сам Иван совершил такую проделку со старцем? Вот именно, что кто-то другой. Кто мог посметь на такое кощунство и человек ли вообще? Человеческих ли рук такое мерзкое дело? Или здесь в диалоге, на самом деле, «оговорка по Фрейду», со стороны чёрта? Но тогда… тогда эта «оговорка», вообще, переворачивает всё в понимании смысла произведения.
И пока меня интересует не тот предмет, что привиделся Ивану (об этом «предмете» речь пойдет позже), а то воспоминание и напоминание, что, как что-то ледяное, прикоснулось к его сердцу. Спрашивается: что именно прикоснулось к сердцу Ивана. В главе «Пока еще очень неясная», когда Иван после беседы с Алешей в трактире «Столичный город» возвращается в отчий дом Федора Павловича, автор-хроникер описывает такие чувства и такое со-стояние у Ивана, очень симптоматическое и символическое. Автор-хроникер описывает необъяснимую тоску, возникшую в душе Ивана. Иван пытается постичь причины ее возникновения, перебирая одну за другой, но все тщетно. И вот, описывает автор-хроникер: «Главное, тем она была досадна, эта тоска, и тем раздражала, что имела какой-то случайный, совершенно внешний вид; это чувствовалось. Стояло и торчало где-то какое-то существо или предмет, вроде как торчит что-нибудь иногда пред глазом, и долго, за делом или в горячем разговоре, не замечаешь его, а между тем видимо раздражаешься, почти мучаешься, и наконец-то догадаешься отстранить негодный предмет, часто очень пустой и смешной, какую-нибудь вещь, забытую не на своем месте…»*. И когда Иван, «в самом скверном и раздраженном состоянии духа, достиг родительского дома», то «взглянув на ворота, разом догадался о том, что его так мучило и тревожило»*.
«На скамейке у ворот сидел и прохлаждался вечерним воздухом лакей Смердяков, и Иван Федорович с первого взгляда на него понял, что и в душе его сидел лакей Смердяков и что именно этого-то человека и не может вы-нести его душа. Все вдруг озарилось и стало ясно… «Да неужели же этот дрянной негодяй до такой степени может меня беспокоить!» – подумалось ему с нестерпимою злобой»*.
Далее автор-хроникер описывает последовательность отношений между Иваном и Смердяковым и причины нарастающего отвращения Ивана к Смердякову. Например, Ивану не нравилось в Смердякове то, что «начало высказываться и обличаться самолюбие необъятное и притом самолюбие оскорбленное… какая-то отвратительная и особая фамильярность, которую сильно стал выказывать к нему Смердяков....»*. И, наконец, странное поведение Смердякова по отношению к Ивану, при котором тот стал считать себя «как бы солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было уже что-то условное и как бы секретное…»*. Интересно отметить краткую характеристику, которую автор-хроникер дает Смердякову:
«…Впоследствии начались в доме неурядицы…, но хотя Смердяков вел всегда об этом разговор с большим волнением, а опять-таки никак нельзя было добиться, чего самому-то ему тут желается (курсив – В.Г.). Даже по-дивиться можно было нелогичности и беспорядку иных желаний его, поне-воле выходивших наружу и всегда одинаково неясных. Смердяков все вы-спрашивал, задавал какие-то косвенные, очевидно надуманные вопросы, но для чего – не объяснял того, и обыкновенно в самую горячую минуту своих же расспросов вдруг умолкал или переходил совсем на иное…»*.
И вот здесь мы теперь переходим к главному в Смердякове, к раскрытию его сверхъестественных способностей, которые проявились в диа-логе с Иваном перед отцеубийством. И в рассмотрении этого эпизода важно обратить внимание на тончайшие малозаметные психологические детали, которые автор-хроникер описывает:
«…С брезгливым и раздражительным ощущением хотел было он пройти теперь молча и не глядя на Смердякова в калитку, но Смердяков встал со скамейки, и уже по одному этому жесту Иван Федорович вмиг догадался, что тот желает иметь с ним особенный разговор. Иван Федорович поглядел на него и остановился, и то, что он так вдруг остановился и не прошел мимо, как желал того еще минуту назад, озлило его до сотрясения. С гневом и отвращением глядел он на скопческую испитую физиономию Смердякова… Иван Федорович затрясся.
«Прочь, негодяй, какая я тебе компания, дурак!» – полетело было с языка его, но, к величайшему его удивлению, слетело с языка совсем другое:
– Что батюшка, спит или проснулся? – тихо и смиренно проговорил он, себе самому неожиданно, и вдруг, тоже совсем неожиданно, сел на скамейку. На мгновение ему стало чуть не страшно (курсив – В.Г.), он вспомнил это потом. Смердяков стоял против него, закинув руки за спину, и глядел с уверенностью, почти строго (курсив мой – В.Г.)»*.
И в самом конце диалога такая сцена: «Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро прошел в калитку, продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его лицо, тот наверно заключил бы, что засмеялся он вовсе не оттого, что было так весело. Да и сам он ни за что не объяснил бы, что было тогда с ним в ту минуту. Двигался и шел он точно судорогой»*.
Смердяков, обладая сверхъестественными способностями, гипнотизирует и парализует временно волю Ивана, подобно тому, как удав гипнотизирует кролика, но оставляет сознание Ивана в ясности. Смердяков, зная о чувствах Ивана к отцу, о его подсознательном желании, обнаруживаемом в эмоциях и в словах, в мыслях Ивана, внушает Ивану идею о том, что ему необходимо отправиться в Чермашню и что может что-то такое случиться в отчем доме. Но вот чтО может случиться, то Смердяков подробно рассказывает Ивану в мельчайших деталях. Другими словами, Смердяков осторожно и аккуратно подводит и посвящает Ивана в свой коварный план, детально обрисовывая ситуацию в доме со всеми секретами, которые известны ему, но еще неизвестны Ивану, при этом намекая, что именно Дмитрий станет виновником возможной непоправимой случайности. И вот ТО главное внушает Смердяков Ивану и рассчитывает чрез этот прием, что Иван «клюнет» на соблазн:
«…А помри ваш родитель теперь, пока еще этого нет ничего-с, то всяко-му из вас по сорока тысяч верных придется тотчас-с, так как завещания у них ведь не сделано-с… Это все отменно Дмитрию Федоровичу известно…
Что-то как бы перекосилось и дрогнуло в лице Ивана Федоровича. Он вдруг покраснел.
– Так зачем же ты… после всего этого в Чермашню мне советуешь ехать? Что ты этим хотел сказать? Я уеду, и у вас вот что произойдет. – Иван Федорович с трудом переводил дух.
– Совершенно верно-с – тихо и рассудительно проговорил Смердяков, пристально следя за Иваном…
– Как совершенно верно? – переспросил Иван Федорович, с усилием сдерживая себя и грозно сверкая глазами.
– Я говорил, вас жалеючи. На вашем месте, если бы только тут я, так все бы это тут же бросил… чем у такого дела сидеть-с… – ответил Смердяков, с самым открытым видом смотря на сверкающие глаза Ивана Федоровича…»*.
Здесь, в этом кульминационном моменте диалога Смердякова с Иваном и заключена, так скажем, вся «загадка» поведения и поступка Ивана, когда Иван Федорович осмыслил и выдал в адрес Смердякова: «Ты, кажется, большой идиот, и, уж конечно, страшный мерзавец!». Здесь Иван понимает, каков коварный план этого страшного мерзавца, но мысленно же делает скидку на его болезнь, как эпилептика, и его «недалекость», как идиота. Отсюда Иван находится перед выбором «или-или»: или дать Смердякову по мордасам, проучить его или принять за странности полоумного больного и ничего не предпринимать. Автор-хроникер описывает это мгновение, что творилось в душе Ивана решение чрез внешние признаки «закусил губу, сжал кулаки». Но Иван сдержал в себе чувство гнева и ярости отвращения к Смердякову и лишь молча в недоумении повернул в калитку. И вот в этом моменте Смердяков победил, обманул Ивана психологически и, так скажем, метафизически. Ведь, чтО Смердякову было нужно от Ивана в этой сцене? Разве похвалы, мол, «посмотри, какой я умный»? Похвалы, как от своего «учителя», который научил его, по интерпретации Ракитина, «соблазнительной теории подлецам». Если мы примем такую точку зрения (Ракитина), то грош цена душе Ивана Карамазова, тогда мы профанируем его образ до безобразия. И разве Смердяков, этот «созерцатель», как называет его автор-хроникер в тексте аж четыре раза, с изощренным умом, не видит всю перемену чувств в Иване от брезгливости до отвращения к нему самому. Конечно, видит. Смердякову не важна «оценка» со стороны Ивана, а ему нужно от Ивана «действие», вернее, бездействие в виде молчаливого согласия или безразличия к тому, что может произойти. Смердякову нужно «провести» Ивана чрез соблазн, ввести Ивана в соблазн посредством посвящения в «тайный план» и посредством уже об-ратного ответа Ивана в виде молчаливого бездействия. Если Иван посвящен в «тайну преступления», по логике Смердякова, то он уже соучастник и не просто соучастник, а главный, т.е. тот, который научил Смердякова, а последний лишь исполнитель и жертва, «больной человек», одним словом. Но такова логика Смердякова, которая различна с видением брата Алеши. Имен-но, что Смердякову от Ивана нужен лишь и только обратный ответ, пусть символический и пусть в бездействии, но ответ. И Иван дает свой ответ, когда зачем-то, «сам себе потом удивляясь», сообщил Смердякову о том, что уезжает в Москву. Смердяков уточняет и дополняет, что, мол, могут обеспокоить по телеграфу, «в каком-либо таком случае». И вот здесь важна деталь, которую описывает автор-хроникер; деталь, которая выдает сидящего в Смердякове «беса»:
«…Но и с тем точно что случилось. Вся фамильярность и небрежность его соскочила мгновенно, все лицо его выразило чрезвычайное внимание и ожидание, но уже робкое и подобострастное: «Не скажешь ли, дескать, еще чего, не прибавишь ли», – так и читалось в его пристальном, так и впившемся в Ивана Федоровича взгляде…»*.
Но здесь Иван уже психологически «пал» и выдал лишь именно то, чего так ожидал от него Смердяков, мол, «аль меня жалеешь, что я крюк большой сделаю». И когда Иван безумно засмеялся и «шел точно судорогой», воз-можно, в этот момент вселился в него черт, его «веселый спутник».
Но прежде, чем перейти к «таинственному незнакомцу» Ивана Карамазова, нам необходимо разобраться в «тайном замысле» Смердякова, который поведал Ивану в последнем свидании. До последнего момента, описанного выше диалога Ивана со Смердяковым в последнем свидании, Иван был сознательно уверен, что убил отца брат Дмитрий. По приезду из Москвы Иван ведет себя, как частный детектив, всех опрашивает, встречается с братом Дмитрием, удивляется мнению Алеши, который уверен, что убийца Смердяков, а не Дмитрий, наконец, приходит в больницу в первом свидании к Смердякову, после которого Иван еще более убеждается в виновности Мити. Но, несмотря на все улики, показывающие против брата Дмитрия, в Иване закрадывается чувство сомнения, которое еще более разгорелось, после раз-говора его с Алешей на улице, в так называемом «диалоге о желаниях». После второго визита к Смердякову, у Ивана уже не только сомнения, но и возникают подозрения на Смердякова, который, между прочим, в разговоре с Иваном имел наглый и издевательский тон, более того, Смердяков как будто «играет» с Иваном, «водит за нос» или, как у Пушкина, «дует, плюет на меня». И, наконец, в последнем свидании, когда Смердяков и Иван обоюдно сделали друг другу «открытие», – Смердяков понял, что Иван ничего не знает про «тайну убийства» отца и не желает всю вину свалить на него одно-го, а Иван искренне недоумевает на себя самого, – то Смердяков открывает Ивану не только «тайну замысла» убийства, но и «тайну души» самого Ивана. Например:
« – Стой… я путаюсь. Стало быть, все же Дмитрий убил, а ты только деньги взял?
– Нет, это не они убили-с. Что ж, я бы мог вам и теперь сказать, что у-бивцы они… да не хочу я теперь пред вами лгать, потому… потому что если вы действительно, как сам вижу, не понимали ничего доселева и не притво-рялись предо мной, чтоб явную вину свою на меня же в глаза свалить, то все же вы виноваты во всем-с, ибо про убийство вы знали-с и мне убить поручи-ли-с, а сами, все знамши, уехали. Потому и хочу вам в сей вечер это в глаза доказать, что главный убивец во всем здесь единый вы-с, а я только самый не главный, хоть это и я убил. А вы самый законный убивец и есть!
– Почему, почему я убийца? О Боже! – не выдержал, наконец, Иван, забыв, что все о себе отложил под конец разговора…»*.
Вот именно в этом моменте, когда Иван восклицает в отчаянии, то по психологической ситуации он схож с Эдипом, который ищет виновника мора, наступившем в городе, и находит, что виновник этот он сам.
И Смердяков раскрывает Ивану всю «тайну замысла» своего, но при этом обвиняя Ивана, как убийцу главного, имевшего жажду желания смерти отцу своему: «…я же вас всегда мог припереть-с, обнаружив, какую вы жажду имели к смерти родителя, и вот вам слово – в публике все бы тому поверили и вам было бы стыдно на всю вашу жизнь.
– Так имел, так имел я эту жажду, имел? – проскрежетал опять Иван.
– Несомненно имели-с и согласием своим мне это дело молча тогда разрешили-с, – твердо поглядел Смердяков на Ивана. Он был очень слаб и говорил тихо и устало, но что-то внутреннее и затаенное поджигало его, у него, очевидно, было какое-то намерение. Иван это предчувствовал…»*.
И ответ Ивана в стиле героя древней трагедии, с поднятым вверх перстом:
«– Слушай, несчастный, презренный ты человек! Неужели ты не пони-маешь, что если я еще не убил тебя до сих пор, то потому только, что берегу тебя на завтрашний ответ на суде. Бог видит, – поднял Иван руку кверху, – может быть, и я был виновен, может быть, действительно я имел тайное желание, чтоб… умер отец, но, клянусь тебе, я не столь был виновен, как ты думаешь, и, может быть, не подбивал тебя вовсе. Нет, нет, не подбивал! Но все равно, я покажу на себя сам, завтра же, на суде, Я РЕШИЛ! Я все скажу, все. Но мы явимся вместе с тобою! И что бы ты ни говорил на меня на суде, что бы ты ни свидетельствовал – принимаю и не боюсь тебя; сам все под-твержу! Но и ты должен пред судом сознаться! Должен, должен, вместе пой-дем! Так и будет!»*.
Именно в этом эпизоде диалога Иван чем-то напоминает Иова, который отстаивает своё, свою точку зрения в споре с друзьями, свою правду перед Богом. Вспомним, здесь, два взгляда на Ивана в, казалось бы, одинаковых выражениях: «не ты убил» Алеши, и Смердякова «не вы убили». Именно в этой Речи Ивана и раскрывается смысл противоположных не просто взглядов, а намерений в оценке сущности Ивана: Смердякову нужно не просто обвинить Ивана, но и внушить ему главенствующую роль в убийстве отца, тогда как Алеша желает брата Ивана, также чрез внушение, не просто оправ-дать, но и спасти. И вот самоосознание в Иване: «…Бог видит, – поднял Иван руку кверху, – может быть, и я был виновен, может быть, действительно я имел тайное желание, чтоб… умер отец, но, клянусь тебе, я не столь был виновен, как ты думаешь, и, может быть, не подбивал тебя вовсе. Нет, нет, не подбивал! Но все равно, я покажу на себя сам, завтра же, на суде, Я РЕШИЛ!..».
В окончание диалога Смердяков внушает Ивану, уверяет его, приводит логические, хитрые доводы к тому, что «ничего этого не будет» и что Иван не пойдет показывать на себя: убоится осуждения общества, не сможет принять такой стыд в силу своей гордости, не захочет испортить свою жизнь навеки. Иначе говоря, Смердяков приводит такие же «оценки» к характеристике Ивана, что и Ракитин, добавляя от себя еще и внушение в виде давления на самолюбие Ивана, но Иван непоколебим и тверд так, как описывает автор-хроникер: «конец колебаниям его». Иван окончательно решился на поступок: пойти и показать на суде, что брат не виновен, а убийца – Смердяков и сам он виновен в убийстве. Но конец ли трагедии Ивана в этом? Автор «Карамазовых» был бы очень «узок» в этом окончании сюжета, оставив своего героя в некотором упоенном самодовольстве. У Достоевского там, где, казалось бы, трагедия героя вот уже свершилась в логическом финале и обязательном катарсисе, только всё еще начинается. И герою в канун ночи предстоит еще пройти последний этап проверки, самый жестокий и коварный, самый мучительный и опасный.
Во всех диалогах со Смердяковым Иван многократно проговаривает такие слова: «э, черт». В первом свидании со Смердяковым: «Хитришь ты со мной, черт тебя дери!». В последнем свидании Иван проговаривается: «Знаешь что: я боюсь, что ты сон, что ты призрак предо мной сидишь». Или, как вот такое «открытие», которое Иван самому себе открывает: «Ну… ну, тебе, значит, сам черт помогал! – воскликнул опять Иван Федорович. – Нет, ты не глуп, ты гораздо умней, чем я думал…». А в диалоге перед отцеубийством Иван говорит Смердякову: «Э, черт возьми! Почему ты так уверен, что придет падучая, черт тебя побери? Смеешься ты надо мной или нет?..».
Вопрос Ивана здесь символически совпадает с вопросом Федора Павловича: «Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть Бог или нет? Я в последний раз!
– И в последний раз нет.
– Кто же смеется над людьми, Иван?
– Черт, должно быть, – усмехнулся Иван Федорович.
– А черт есть?
– Нет, и черта нет…»*.
«Фантастический элемент!» – ОТКРЫТИЕ Достоевского.
«Есть многое на свете, друг Горацио,
Что и не снилось нашим мудрецам»
(У.Шекспир «Гамлет»; пер. с анг. Н.А. Полевого).
(Выборка из "Иван Карамазов как человек-загадка", 2018)