Любовь откладывается

               

   Потолок в квартире моего последнего этажа время от времени  протекал и раньше. Где-нибудь в уголке.  Создавал ощущение легкой романтики. Но после разгрома Дома Советов он превратился в настоящее наказание. Дело в том, что в  октябре 93 года    не только министерскую хоромину превратили в гигантское черно-белое домино, но под горячую руку задели и пару домов поблизости, в том числе наш ампир - в граните, пилястрах и арках. И теперь  при любом  дожде  вода с пробитой кровли собиралась на чердаке,   оттуда текла в квартиру.

Для меня этот   сюжет шел параллельно  бесконечной коммунальной мороке.
             Тазы, корыта, кастрюли
             Полиэтиленовые пленки 
             Передвигание мебели
             Мокрые книги и рукописи…
             Постоянные звонки, разговоры с диспетчерами
             Приходы-уходы
техников-смотрителей,  дворников, прорабов, инженеров, инспекторов, кровельщиков,  другой озадаченной публики.

И в хорошие времена меня доставала любая помеха, уводящая от занятий - всех этих артефактов, комбинаторик, образов, текстов да просто от тупого сидения за столом. Сейчас же... Никакая лексика не способна выразить мое состояние.   

А чердак, ход на который был перекрыт решеткой,   продолжал оставаться на огромном  амбарном замке, охранительная бумажка с грозной круглой печатью его облипать, потолок медленно набухать, осыпаться, распространять  запах известки.  За ним и обои обвислыми парусами оголять выбоины от пуль.  Сам вид их на штукатурке, проклеенный  красной узенькой лентой,  пускал мысли по баллистической траектории к  пригорку на Пресне, где за Горбатым мостом пули косили прицельней.  Там и теперь много красного цвета. Даже в линялых ленточках, повязанных на кустах, которые стали деревьями.   Вроде 170 цифру назвали: - защитников СССР, что не поднялись с земли. Вряд ли цифра верна. На стадионе, куда их перетащили, тел было больше. Это, конечно, на глаз. Стадион  как зона конечной определенности, где тело просто тело, а не образ дистанции, финиша и успеха, - зрелище не из приятных, как и кровавый сток у стены. Груда плоти, наваленной одна на  другую. Позднее вид этой груды дополнил всеобщую патологию века, а тогда значился как победа. И над всем этим – понурый флаг с потертыми символами, чужой даже вырубленным гранитным героям 1905 года на монументе с зашлифованной надписью: «Мы отомстим».

А дождь шел и шел.


Надеяться можно было только на смену погоды. А пока я спасалась  на  кухне, там не текло даже из кранов. 

Как  синоним подсознания вода нашла отражение в моей прозе, как фотогеничная субстанция – в снимках. И то, и другое было в компьютере и воздействию влаги не подлежало.  Каждое утро я включала его и занималась своим новым рассказом. Вернее так. Я собирала слова, которые не размывали бы точность высказывания. Слова, которым  дух времени не навязывал  попутные смыслы, не относил в сторону свалки. Мне казалось, что я складываю вербальный маленький стоунхэндж, где в единице речи обнаружат себя  приметы эпохи, которая, сломя голову, отказалась от героического. От «сна золотого» в пользу финального со свободами, правами и  ценностями, выражаемыми уже не словами, а звездочками.

Но вот однажды явился  кровельщик.  Цыганского типа ходок. С наметанным глазом. Уселся  на кухне и  без всяких усилий сумел обратить свое присутствие   в  перформанс.   

То был настоящий театр улыбки. Сидит. Смотрит.  Молчит. А улыбка меж тем  расползается по  лицу  -  как жидкая грязь под его кирзовыми сапогами,  как  мокрые пятна  в комнатах рядом. Только без  тайного смысла,  мужской  догадки. Под каждым  миллиметром   улыбки  какая-то мысль. Вот она обрывается, дает начало другой. И так, пока мысль не потребует гласности.  И куцая, не равнозначная своей дивной метаморфозе, своему загадочному молчанию, она после глубокого вздоха достигает моих ушей:
       «Ох, женщины, женщины…»   

За вздохом последовало "…это  сейчас..." , поданное с убежденностью аналитика, с многоточиями до и после. Оно было подобно шокирующему  "Не знаю", которое вспомнилось ни с того ни сего, а вернее, по притяжению одного бреда другому. Вспомнилось и заставило посмотреть на пришельца внимательней.

В далекой Франции где-то в Париже на улице Сантэ «Не знаю» произнес  наивный убийца, когда раненая жертва  спросила: "Зачем ты это сделал?"  Позднее  выяснилось, что жертва - будущий великий писатель. Ну, может, не великий, но писатель что надо. Один из немногих, кто попытался беспомощным словам вернуть их первый словарный смысл. Поставить в оппозицию всему одубевшему. Судьба оставила его жить, чтобы силу своего ума он потратил, отвечая на свой же дурацкий вопрос. Зря старался. Ведь  "зачем?" не имеет ответа:   нет такой лжи, которая не превращается в правду.  Известно: в руках человеческих двулико и переменчиво всё. Даже защитные механизмы сознания. Убеждения и слова. Но энергия интеллекта не пропала зря. Под названием "En attendant Godot " она вернула замшелой сцене библейский масштаб.  Этой пьесой про господина Годо, измучившего всех ожиданием,  писатель поведал о громаде  человеческого  отчаяния, о высоте поражений. О том, что нет Бога, который зажигает огонь, он умер, но лежать в земле  не собирался. Лез в голову и шептал: "Я приду". И тем сбивал  с  панталыку. Всех, охваченных жаждой забвения.

А в квартире текло и текло.

Выражение лица моего посетителя располагало не к эпической латыни названия, а поверхностному пониманию кириллицей, и я  по-прежнему видела в работяге  спасение. Но кровельщик, продолжая театр улыбки, даже не сказал, а пропел: " А что было раньше...  Признавайтесь. Человек 170 убили?" 

«Их было больше», - ответила я глазами, а вслух: «Скажут лет через 30 точную цифру. У стены стадиона кровь стояла по щиколотку».

Он продолжал улыбаться.

 - А что в этом смешного?

Он безнадежно вздохнул, иронически покачал головой:   

- А не хило рубить кайф до срока?

Семь точных слов плюс интонация – и  сразу всё стало ясно. Магию обольщения я приняла за желание помочь. Он имел в виду мои гипотетические амурные приключения, а вовсе не смертников Красной Пресни. Тем не менее такие песни действуют. Приводят в чувство. Этой магией, как правило,  обладают  французы, а тут простой работяга в спецовке, с мозолями на руках, а шарма на десять французов. Главное, шарм  не только в его продувной морде. Он достал из кармана вентили какие-то навороченные, по тем временам невиданные, заграничные, вот, говорит, без мороки  и на амбразуру не надо кидаться, чтобы их закрутить. При этом снова обволок меня взглядом и вобрал в улыбку всё мое удивление и некоторую телесность. Продолжил:  "Может, запишете мой телефон".

Точно знаю, что помешало воспользоваться  его предложением. Манифестация  вентилей! Именно она обнаружила  в посетителе вовсе не кровельщика, а слесаря, пришедшего что-то откручивать,  что-то привинчивать, то есть окончательно  превращать мою жизнь в накаленную жесть озлобления. Да и цифра любовных жертв меня не устроила. За такую цифру надо по морде бить.
 
Он был спроважен. Со всем своим обаянием. И выпадением из границ.  Но без вентилей. Сам оставил на случай.

А в квартире текло и текло. Звон невидимых капель отзывался в ушах, расходился по крови, настраивал на гул нового текста. Задавал интонацию. Ритм звуков и пауз. Слов, омытых до сути. До каменной соли молчания.
 
Вспомнилось пропетое "...это сейчас..."  Ропот покинутых 170 приписанных мне  котов, а может, и скорпионов, которых не было у меня и которых можно придумать. Подменить теми – из финального сна, убитыми ни за что. Ставшими грудой, убегающей от себя в ржавый сток. Дать им новую жизнь. Нежность, любовь, страсть, обожание, ревность, измены – всё было к моим услугам. И, разумеется, подлость с коварством, привязанные к политике, к карательной акции по разбетонированию государственной цитадели. Но к чему придумывать? Скорпионы или коты, всё одно для волка-одиночки, который помнит своё.
   
С чашки кофе начиналось мое единение с текстом. Я поспешила к воде, чтобы наполнить чайник. А затем, толкнув  посудину на огонь,  кинуть первую  строку  на бумагу. Но…  Обычная вода в трубах была перекрыта. На всякий случай. Я просто забыла,  что «всё-наоборот»  стало нормой и  воду надо брать из припасенной  бутыли.
   
Текущая жизнь, пробитая пулями кровля… Скорпионы, коты... Черно-белое домино. Зачем волку чужое. Главное не придумаешь. Оно – в интонации. В произволе воспоминаний. В том, что от Бога докомпьютерной эры. Когда СЕЙЧАС было ТОГДА. В том, что  самый короткий день -  21 декабря 1993 года, и он наступил сегодня.

Я подалась к столу. Вытянула из-под клеенки письмо.  За годы конверт слежался, прилип к покрытию. Бумага изменила цвет, но буквы остались прежними. Я развернула письмо  и стала читать. Закрыла глаза. Что там дальше я знала.
«А по бессонным ночам, уж извини, вспоминаю порой, как я целовал твою ослепительную грудь и как мне жадно хотелось тебя. Ты чудо, была и осталась им.  Потому и сохранила свой Дар.  Выплеснув его в тяжкую, до оборзения, Работу.
 Все мои письма уничтожь, прошу, а это, последнее, оставь на память.»
   
Я жестко обвела эти строки фломастером. Села за стол. Включила компьютер. Вызволила текст из сухого оцифрованного бытия.  Рассказ возник на экране в ожидании слов. И я кинула их. Как в костёр.
 
И тут… Рассказ отозвался:

- Рухнула твоя проза с дуба. Не войдешь в реку дважды.

- Там, в Эфесе, может, и не войдешь. Но за столько веков Гераклит облажался.

- Всё выверено. Механизм волшебства запущен на 21 декабря 1993 года. Твой маленький стоунхэндж уже задействован  под него.

- Переиграем. Пусть зима наезжает на лето. Самый короткий день на самую короткую ночь. Когда энергия солнца на пике. 21 июня –  не за горами. Это тонкий намек Вселенной на то, что Гераклит превратится в Беккета. Пусть любовь упраздняет время, вносит в картину масштаб.  Ведь этот цыганский ходок являлся отдать, а не взять.

- Ну-ну, утешайся,  противница Гераклита.  Жди… Может, и Годо  придет - скажет:  «Да! ты сделана из гвоздей, но из тех, которыми прибили Христа».

- Вряд ли. Он спекся.  Как вечный любовник утром ловит такси, чтобы добраться домой, так и он, открыв дверцу машины, бросает: «…надцатая, шеф» - цифру очередной своей бабы. А меня темная ночь застает у компьютера! В стороне от всяких дубов. На странице Невротика. Из рода вагантов… Палимых солнцем и алкоголем  - кто в пути навязчивых состояний превращает  истерию в стихи.

- Но вроде: избранных мест  не осталось? 

 - Банальность памяти всё опошляет. Толкает отбеливать прошлое. Двоих довольно, чтобы создать это место. Сохранить его травматический смысл. А с ним - морские глубины, горные вершины, аллювиальные равнины – будь покоен,  это не для Годо. Это для другого рассказа.               
 
  Дождь усилился. Резко стемнело. Струи воды ударили в стекло, размыли панорамный вид за окном.  Слышно было, как в комнате рядом с потолка зачастили капли.  "Вот досада, - подумала я. - Никакой производительности сегодня."  И, перейдя на следующую страницу, так долбанула клавишу, что она чуть не треснула. Набрала: "Ваши работники - хреновые мудаки. Не способны починить крышу. Сочувствую". И отдала свое сообщение в руки героя нового замысла.

Наутро прорезалось солнце. Поползло огнем по стеклам Сити архитектурных громадин, видных в  окне. Сделало их своим отражением, угодившем в поверхность реки, в гранитные тумбы набережной.

С тихим медленным Солнцем начал подниматься и мой новый Рассказ.