CАША ПОПОВ
Я встретился с драматургией Саши Попова, а вернее сказать, — с одной единственной его пьесой, совершенно неожиданно. До этого случая я вообще никогда не слышал его фамилии.
Так вот, случилось это в восьмидесятые годы, в «Театре Реального Искусства», руководимого тогда моим другом, режиссером Эриком Горошевским. Однажды Эрик пригласил меня на премьеру своей новой постановки с названием «Придверие», по пьесе Александра Попова. Все это происходило в Доме Культуры Профтехобразования на улице Софьи Перовской, где в те времена вышеозначенный театр иногда давал спектакли.
Должен признаться, что спектакль увлек меня сразу, и в первую очередь, если можно так выразиться, литературой. Действительно, первым впечатлением моим было впечатление слуха.
Не так-то часто в современной драме встретишь настоящий диалог. Когда реплики образуют некую вязь, когда одна реплика тянет за собой другую, а другая, хоть и кажется единственно возможной, при этом почему-то всегда неожиданна. Такой диалог радует и веселит слух чуткого к тексту зрителя. Даже среди маститых писателей мастера диалога встретишь не вдруг.
Я слышал необычный текст. Можно ведь отличить почти сразу на слух текст русской классической драмы от зарубежной (я имею в виду переводную зарубежную классику). Эти обе — от современной западной драмы 20 века, столь хорошо знакомой нам и любимой нами по замечательным телевизионным постановкам 1960–1970 годов. И, наконец, все это — от советской драмы (говорю это, не желая никого обидеть). Но факт есть факт. Существовал и существует советский язык, и это касается не только рассказов про красные флаги. Советский язык был столь же многообразен, сколь и само советское общество, и охватывал все его слои.
Так вот, на этот раз я слышал что-то совсем иное. Это не было стилизацией русской классики, что, кстати, часто встречалось у пишущей братии 1960–1970 годов, не было и подражанием диалогам западных пьес, что тоже было в наше время немалым соблазном. Это, конечно, не был язык и советского писателя.
Реплики были точны, лаконичны и при этом очень красивы и умны. Это был современный живой язык, но не общепринятый — язык интеллектуального Петербурга 1960–1970 годов.
Разгадка такого феномена скрывалась, конечно же, в самом содержании пьесы, так что по ходу спектакля стало ясно, откуда этот язык взялся. Героями пьес Попова были странные люди современного мне Петербурга: обитатели мансард и подвалов, просто петербургских квартир — художники и поэты, музыканты и философы, студенты и семинаристы, собиратели книг, мечтатели и изобретатели, непризнанные артисты и фотографы — словом, люди, которые имели обыкновенное человеческое призвание, но при этом почему-то выпали из спектра советского общества. Верно, у них было все же иное мироощущение — на мой взгляд, более глубокое и серьезное. К ним ко всем подошло бы название «внутренние эмигранты». Мир этот хоть и являлся частью нашего общества, но существовал как бы параллельно ему и был открыт не многим. Вот о нем-то и была пьеса Попова, и в этом, я думаю, и заключалась ее притягательная сила и секрет ее необычно точного и умного языка.
Иными словами, в пьесе Попова появился тот самый положительный герой, наш соотечественник и современник, которого так не хватало в отечественной драме 1960–1970–1980 годов. При этом герой этот не был выдуман. Он был взят из жизни и существовал в его пьесах органично и свободно. Это создало, на мой взгляд, новую, ни на что не похожую драматургию.
В тот же вечер мы праздновали премьеру в доме Эрика Горошевского, в этом же доме я позже еще несколько раз встречался с Сашей Поповым. Первое впечатление, которое он производил, было скорее отталкивающим. Он был некрасив и, пожалуй, грубоват и походил на городского безумца. Говорил бессвязно, какими-то резкими, полуистеричными репликами, что никак не вязалось с замечательным текстом его произведения.
Вообще, всем своим обликом и поведением он составлял разительный контраст с домом Эрика Горошевского и его жены, верной спутницы и соратницы во всех делах, актрисы Аллы Конт. Домом, в котором буквально с порога Вы попадали в атмосферу гармонии и веселого творческого торжества. Вас как бы брали на руки и окружали заботой, любовью, щедростью и даже какой-то аристократической роскошью, совершенно необъяснимой, если принять во внимание весьма скудные заработки этой семьи. Я, пожалуй, не припомню места, в котором чувствовал бы себя в такой изысканной обстановке. Не могу представить себе человека, будь то даже английская королева, с которым мне неудобно было бы прийти в такой дом, без всякой специальной этого дома подготовки. Не было в нем ни одного предмета, ни одной самой незаметной детали одежды или обстановки, которая не казалась бы мне безупречной и совершенной. Конечно, на этом фоне Саша с его неказистой внешностью и диковатыми повадками выглядел занозой, грубой и безобразной. И тем не менее в определенный период времени жизненные пути этих трех человек пересеклись, результатом чего стала, на мой взгляд, замечательная театральная работа, очень оригинальная и пронзительная, которую почему-то почти никто тогда не заметил.
Событие же, о котором я хочу рассказать, произошло несколько позже всех этих встреч. Спектакль «Придверие» благополучно прошел. Театр работал уже над другими пьесами, и я достаточно долго не видел Сашу Попова. И вот однажды встретил его на остановке 47 автобуса, который ходил тогда с Васильевского острова до Финляндского вокзала. Мы вместе влезли в автобус на улице Желябова, ныне Большой Конюшенной, и речь у нас опять зашла о постановке «Придверия», что было, очевидно, единственным тогда предметом возможного между нами разговора. Я в очередной раз похвалил его пьесу.
— А у меня есть еще одна, — сказал Саша и как-то лукаво, со странным блеском в глазах посмотрел на здание Спаса на Крови, мимо которого мы в этот момент проезжали. Здание собора сверху донизу было закрыто лесами, к чему, впрочем, мы все давно уже привыкли. И он стал пересказывать мне содержание своей пьесы.
Главным ее героем опять был странный молодой человек, обитатель петербургской мансарды, не то поэт, не то художник, не то какой-то уличный философ, книжник — словом, человек баз определенных занятий. И вот в какой-то момент, глядя из окна своей мансарды на Спас на Крови, этот философ прозрел, что строительные леса с этого собора (который, как мы помним, был воздвигнут на месте убийства императора Александра II) будут убраны только тогда, когда падет советская власть. Далее действие пьесы развивалось, с героем происходили какие-то события, но все это я давно уже забыл, меня сразу же поразило то, что он сказал про собор. И, когда Саша вышел из автобуса, я долго еще думал над его словами.
Действительно, вся моя жизнь прошла неподалеку от этого храма, и в детстве своем, и в юности, и в зрелом возрасте, я, так или иначе, находился рядом с этим зданием. И на протяжении всей моей жизни этот храм то с одной, то с другой стороны был закрыт лесами. Казалось, этому ремонту не будет конца.
— Но ведь этого не может быть, — думал я. — Сколько можно ремонтировать собор? Пусть еще десять, пусть двадцать лет... Но через двадцать-то лет уж точно, каким бы ни был ремонт, он должен закончиться.
Слова о том, что советская власть падет к моменту окончания ремонта Спаса на Крови, звучали как пророчество — интригующее, но фантастичное. Ни у кого не возникало тогда ни малейшего сомнения в незыблемости и нерушимости как Советского
Союза, занимавшего одну шестую часть суши всего мира, так и советского строя и сопутствующей ему идеологии.
Шло время, я опять потерял из виду Сашу Попова и больше его никогда уже не видел. Знаю, что жизнь его оборвалась трагически, но об этом мне не хотелось бы здесь писать. Творческое его наследие тоже куда-то исчезло. Вроде бы кто-то из его родственников, опасаясь за судьбу своей семьи, то ли увез все его пьесы, то ли уничтожил. Толком никто ничего об этом не знает.
Но вот однажды (по-моему, как раз весной 1992 года, то есть вскоре после падения советского режима) в погожий солнечный дань, проходя мимо Спаса на Крови, я вдруг увидел, что на нем нет лесов. Храм сверкал на солнце во всей своей красе и казался мне незнакомым. Вот тут-то я и вспомнил пророческое прозрение героя никому не известной пьесы жившего рядом с нами, но почти никем не замеченного замечательного драматурга Александра Попова.