Катер из райцентра запаздывал. Такое случалось и раньше, но сейчас, по прошествии двух недель ожидание становилось все более тревожным. Мужики, щурясь, вглядывались в тягучую серую осеннюю реку, пытаясь угадать прибытие «Стремительного» по каким-то едва уловимым движениям воздуха, смолили папиросы и зло сплевывали, глухо матерясь в усы. Бабы закатывали скандалы, чувствуя мужнину тревогу, действуя на упреждение, не дожидаясь, пока мужик решит выместить досаду на их боках. Дети дрались по поводу и без, не особо вникая в происходящее, но детскими своими душами чуя неладное. Тревога разъедала людей, как ржавчина металл, делал грубыми и злыми без повода, без причины.
Сезон заканчивается, река может стать в любой момент, нужно срочно обменять промысловые трофеи на припасы, чтобы без тревог и опасений войти в зиму. Нет, запас был, но он неприкосновенный, на особый случай, когда совсем невпротык будет, а сейчас еще можно потерпеть, подождать. А кончись и то, что запрятано подальше в кладовую, с рогатиной на медведя идти, вилкой зайца брать?
Как назло, батареи в рации разрядились до нуля, дизель сдох и не желал запускаться, сколько бы местный механик его не материл и не костерил. Связи с Большой землей не было совершенно. И хотя Знаменовка, районный центр, была всего в трехстах верстах от их деревеньки, но это таежные версты, которые только отчаянный человек решится преодолеть от большой нужды без шанса на успех. А по реке два дня, и ты там, вот только против течения, плоты не сгоношишь, не сплавишься с хабаром до заготконторы. И вдоль реки не пройдешь, прогрызла она в высоких скалах себе ложе, бежит, искрится на солнышке, радуется свободе, зажатая с обоих сторон неприступными громадинами.
Раньше хоть самолеты изредка пролетали над деревней – мелкие почту возят, покрупнее транзитом летят-гудят высоко в небе. Иной раз вертолет протарахтит, геологов на точки забрасит, смену заберет. А сейчас тишина, словно у всех, как и у них, дизеля сдохли, керосин кончился, пилоты запили. Завоешь тут от отчаяния и неизвестности.
Как сглазили!
Собаки завыли, залаяли, к реке кинулись – шерсть на загривках дыбом, только что в реку не прыгают, разошлись, в один пушистый ком сцепились, что-то увидев, унюхав, учуяв, что-то человеку еще невидимое. Будто сама смерть явилась и готова забрать у них хозяев. Мужики первым делом ружья проверили, бабам крикнули, чтобы детей в дома загнали и за собаками, к реке, потому как разобраться нужно, по какому те поводу хай подняли. Собака охотничья зря лаять не будет, не приучена, но в минуту опасности всю злобу на врага выплеснет, вот только какой в нашей реке враг, окромя сома?
Не медведь, не крокодил, а что тогда? Не на рыбу же лают, аж слюна с клыков пеной брызжет! Мать моя женщина, правильно мальцов подальше отправили, потому как видеть им такое не нужно, спать перестанут. У мужиков от такого ступор случился, стоят с открытым ртом, не чуя папирос, догоревших до губы. Про ружья забыли, в глазах ужас и только одна мысль – неужто и с нами такое же случится?
Что-то невероятное по силе и жестокости порвало в клочья этих людей, останки которых выплыли из-за излучины реки на стремнину и подошли к самому берегу, к пристани. Очень удобное место для пристани выбрали, течение любую лодку к ней прибивает, чтобы потом развернуться и ринуться в другую сторону. Вот только этот поток напирал, не желая отправляться дальше, превращая воду в угрюмо-красный кисель.
Собаки смолкли разом, поначалу показалось, оглохли, будто кто звук в радио выключил, оставив в буквальном смысле мертвую тишину. Потом разом развернулись и, сметая мужиков, рванулись прочь от берега куда-то вдаль, не во дворы под спасительные крыши, за высокие заборы, а прямиком в тайгу, вверх по склону, будто из реки могло показаться нечто еще более страшное, чем только что они увидели.
– Мужики, бегом по домам и в тайгу, за собаками, – крикнул Николаич сиплым басом, словно вместе с собаками узнал страшную тайну. – Не объясняйте, не собирайте барахло, бегом в гору, потом разберемся, если живы останемся.
Он перекрестился мелко несколько раз и побежал к своим, смешно хлопая на ходу резиновыми сапогами. Вот только улыбок не было. Если Николаич сказал, рассуждать нельзя, он попусту слов на ветер не кидает, потому и семь раз в живых оставался, сойдясь с медведем морда к морде с одним ножом.
Огромная, мутная, черная волна вырвалась на приволье, втягивая в себя недавно прибывших покойников, пожирая их с костьми, угрюмо перемалывая людей, бревна, рыбацкие лодки и сети, дохлую рыбу и птицу. Ударила в скалу, попыталась пробить ее бешеным напором и отступила, чтобы набрать силы. А следом другая волна и еще, еще, одна за другой, все больше и страшнее. Земля задрожала, будто где-то в глубине пробудился древний бог, пытаясь выбраться наружу. Ухнули глухие удары, пошла трещинами скала, но устояла, не допустила смерти тем, кто жил рядом с ней почитай уж двести лет.
А потом пришел ветер, ломая как спички столетние кедры, сгибая сосны до земли, пробуя их на прочность. Звенели, трещали, но держались, помня о своей связи с корабельными мачтами, устояли в схватке с ветром, прикрывая собой людей, вцепившихся в корни, ветки, кусты, чтобы выжить, не задохнуться под напором ветра.
И вдруг все стихло, будто ничего и не было, только с неба посыпался странный черный пепел, устилая стылую землю, размазываясь по лицам людей, впитываясь в листву и хвою.
– Не будет катера, мать вашу, – устало прохрипел Николаич, с трудом разжимая оцепеневшие от страшной хватки пальцы. – Что-то поломалось в мире, похоже, война, мужики!
– Что делать будем, Николаич? Дома-то без крыш стоят, успеем до зимы заново покрыть?
– Ты, Петро, с какой целью интересуешься? Есть варианты? Не хочешь сдохнуть, покроешь! Чего рты раззявили? Цирк закончился, пошли в деревню, работы навалом, зима впереди! И помощи… – он угрюмо посмотрел на реку, деловито растаскивающую мусор, – ждать неоткуда!