1
У такого костерка согреться в осеннюю ночь, когда уже в сумерки задувает холодный, промозглый ветер из-за Волги, с севера, из вологодских краёв, просто нельзя. А тут ещё и дождичек заморосил из неожиданно набежавшей тучки… Конечно, это не майский ливень, не июльские грозы, что смывают потоком всё со своего пути. Дождик был серый, тихий, почти не ощутимый, но одежонка отсырела вся, и парок поднимался от боков, повёрнутых к огню. Зато с другого боку зябнешь под ветром, и костёр-то хилый, не помогает… Сейчас бы набросать в огонь веток побольше, да только где их взять! За несколько месяцев безрезультатного здесь сидения тысячи людей (в старые времена говорили «тьмы») извели вокруг все деревья и кусты, всю сухую траву пожгли, уже людей кучками снаряжали по берегу Волги, через всю Кострому на восток, до дебрей густых, чтоб набрать валежника… Про еду уж и говорить нечего. Скоро зима. Тогда и вовсе придётся уходить восвояси. Да и не уходить, разбредаться с позором, а то и скрываться, потому как осаждённым на помощь могут подойти новые силы. И тогда…
– А ты, Коська, про «тогда» и не думай. Должны мы их погнать отсюда! – Говоривший глянул исподлобья на теснившихся у огня ополченцев. – А того лучше – извести их под корень, чтоб духу ихого смердящего на Руси не осталось!
– Извести! Вона, как просто! Давно б извели, кабы могли. Не-ет, не сможем легко одолеть. Оружия у них, в Ипатии, я чай, немало, пушки есть, порох есть, одна башня прямо к воде спускается, водяная, так что при пожаре да для житья воды в Волге хватит…А что насчёт еды, так её в монастырях всегда запасать умеют!
Заспорили оба, остальные посмеивались над их горячностью, над привычной уже словесной схваткой двух друзей. То, что они неразлучные, уже все видели в пёстром, собравшемся из разных мест, ополчении. Всюду – вместе. Светловолосый Мезенцев был чуть ростом повыше друга, зато черноволосый Костыгин был пошире в плечах и силы был необыкновенной. Костромичи же их давно знали, ещё по Брагиной улице, где прогуливались они возле домов тамошних красавиц. А что? Чего бы парням видным да работящим да и не скудным не прогуляться под взглядами из-под завесочек? Потом немного разошлись они: каждый из них достиг своего – семейными мужиками стали, дома свои уже на разных улицах обихаживали…. Но позже опять вместе попали в царскую службу и оба же стали умелыми пушкарями. Когда настали смутные времена, когда убиенный царевич Дмитрий в первый раз из мЕртвых восстал и пошёл на Москву, что-то в русском войске не заладилось и многие служивые вернулись к домам своим. Но долгого спокою друзьям-костромичам не досталось, правда. Когда ворогов бить начали, отсиживаться не стали – не к лицу им, людям опытным, труса праздновать, сразу в ополчение подались. Пушек тогда у народа не было, а то можно было бы ладно приспособить неразлучных к их военному ремеслу. Но они и здесь незамеченными не остались: больно ловко у них получалось стать спина к спине и отбиваться от нападавших. Покончив дело в одном месте, двигались дальше, туда, где помощь была в этот момент нужней всего…
Сам-то смысл спора давно уж был известен: постоянно возникал этот разговор среди ополченцев. Да что толку-то? Здесь, под стенами знаменитого Ипатьевского монастыря, все знали, что стараниями могучего рода недавнего царя Бориса Годунова скромная когда-то обитель постепенно превратилась в неприступную крепость, долго и надёжно защищавшую Кострому от всяческих пришельцев. Укреплённый монастырь не сумел взять никто, хоть и пытались не раз, и могилы годуновских родичей возле стен собора оставались нетронутыми. Так что споры-разговоры о крепости были, если по правде, досужим занятием. А всё равно то и дело об этом ополченцы говорили, не могли не говорить, потому что монастырь Ипатьевский всё-таки предстояло взять именно им.
2
В те проклятые годы, когда всё вокруг смешалось и круг жизни нежданно-негаданно обернулся колесом и покатился незнамо куда, для каждого, понимал он это или нет, незримо самым главным в судьбе стало искание. Нужно было найти в душе опору на что-то, кроме Бога, нужно было дойти до правды. А где эта самая правда? Ну, чужеземцы – те просто свою выгоду ищут, а она немалая: стать хозяевами огромной и небедной земли. А вот почему на их сторону становятся бояре, торговый люд из тех, кто побогаче? Они ведь далеко не дураки, что-то понимают в жизни, многие в тех самых польских и литовских землях побывали с красным русским товаром, сами внакладе не остались, так живите дальше спокойно! Не-ет! Блеск ли иноземцев слепит им глаза, обещания ли их лжавые? А если не так, то тогда почему же, когда впервые собралось ополчение и пошло на Ярославль, где собралась большая часть вражьей силы, почему ударили они в спину своим же людям русским? Вот и разберись!
Нет, нужно понять, почему всё идёт так, как идёт: непонятно, заморочно. Люди крепкие духом определились сразу: там враги, а здесь наша земля. Русская. Но многие всё ещё не могли понять – в какую сторону качнуться, с кем идти… И вот именно это было хуже всего, хуже даже множества бед, на людей навалившихся…
А уж предыдущий и минувший год выдались страшные. Тогда от Рождества пошли лютые морозы, после – два месяца подряд снегом заваливало весь край. А когда откатилась зима, и солнце уже четверть своего круга сделало, поднялось высоко, пригрело, паводок стал смывать в реки целые деревни, и ноги нельзя было вытащить из бесконечного глиняного месива, образовавшегося вместо пашен и лугов. А потом – жара ударила, засохло всё, что скудно взошло на земле. Бабы плакали, как только поняли, что предстоит ещё один голодный год, мужики скребли ногтями затылки в размышлениях о том, что надо бы засевать снова, да где его, это жито посевное, возьмёшь? В народе говорят: «Сей в грязь, будешь князь». А какой уж там князь! Это ведь – какая грязь, это ещё посмотреть надо. В такую вселенскую жижу посеешь – всё сгноишь. Даже у своего родного Пахомыча, который выручал обычно в таких случаях за хорошую плату – десятину урожая брал, ирод, – так вот даже у него был недород, если хуже не сказать. Был бы другой случай – позлорадствовали бы, а теперь душа болит и за Пахомыча, потому как не спасёт он на этот раз. И придётся посему идти под батоги боярские – это в самом лучшем случае, – когда не сможешь привезти осенью положенный воз с зерном к усадьбе.
Да и это бы ничего. Дело обычное. Каждый уже не раз в своей жизни оказывался в таком положении. Но к этому вдобавок полыхнули пожары. При такой жаре, бывало, и грозовые молнии пожары учиняли, а бывало – и малец-дурень какой-нибудь вздует уголёк из печи, чтоб посмотреть, как огонь по старой соломе быстро взбегает… И тогда, ежели ещё и ветер на дворе, Красный Дьявол несётся от избы к избе, вой стоит над деревней, люди мечутся, бессильные, пытаясь хоть чем-то остановить беду…
Но и это – ничего. И это – ништяк. Помалу-помалу, как обычно, как исстари повелось, нарыли землянок, как-нибудь перебедовали, начали строиться заново. Глядишь, годочков через три-четыре деревенька начнёт подниматься на ноги, заживёт до очередной беды…
Это всё – дело русское, привычное: из огня да в полымя, из беды – в погибель, всё одно – выживали, перемогали нелады свои. Лишь бы войны не было.
Но ведь в эти годы ещё и война была. Уж несколько лет рвала она Расеюшку, насилием и смертью носилась по её градам и весям, лесам да полям. Долгая, непонятная, с врагом неизвестным, с противником, который, вроде бы, только что твоим соседом был, но обернулся вдруг разбойником. Война, в которой все против всех, где не знаешь, откуда грянет очередной ворог, а когда он всё же появится, то ты можешь увидеть во вражьем войске, для примеру, Ваську-приятеля, с которым рос на одной улице. Или от своего же барина убегать придётся, потому как перекинулся он, вражина, в войско к гетману Сапеге и вместе с людишками чужеземными стал разорять свою же землю русскую… И с кровавыми пшеками входили эти иуды в деревню, забирали всё без остатка, всю живность угоняли ратникам своим на прокорм, все закрома, у кого они были, все ямы, у кого что было припрятано, вычищали, девок и жонок сильничали, а мужиков, тех, кто за вилы взялся или хотя бы голыми руками пытался отбить, рубили на месте… А потом с краю деревни, по ветру, вздували огонёк, в тот же час превращавшийся в страшного зверя. И гулял он по крышам, по срубам, по обугленным брёвнам, по последним головешкам, и угасал на пепелище…
Смутное, страшное время шло по Руси. В дальней дали костромской знали не только свои беды, но где-то в глубине души всё ещё теплилась надежда на то, что не вечно же кровушку-то пить, перемелется – мука будет, образуется всё… Должны же разбойники когда-то набить свои мошны да утробы, должны же когда-то злобу свою утетешкать, успокоить и отправиться куда подальше, по своим домам польским и прочим... Одного не знали люди в своих медвежьих углах, в своей костромской глухомани, что за них уже давно всё решили, что предательство всё шире расправляет крылья, и земля вокруг уже и не русская вроде, потому как вслед за другими городами угличские, ярославские да и свои собственные костромские изменники тоже решили принести присягу появившемуся вдруг из Польши с войском ещё одному, второму будто бы выжившему царевичу Дмитрию. С покаянной челобитной и с дарами (дьяк дотошно записывал: «…хлеб да два осетра длинных, лисица чёрная, да два косяка меха костромского»...) отправили посольство на поклон ложному царевичу, в предвкушении взятия им Москвы.
Впереди всех шли архимандрит из Ипатьевского монастыря Феодосий, игумен Богоявленского монастыря Арсений и с дюжину служек. А дальше пылили дорогу многие именитые бояре с детьми да челядью и… всё! Народного покаяния не получилось, не потянулся люд городской и сельский за изменниками. Нескольких совсем безродных или просто любопытствующих, которые к ходу примкнули, можно и не считать вовсе. По дороге услышали не раз, как проклинали их бабы и мужики, как кривлялись да рожи корчили ребятишки с криком «Бесы!Бесы!»… У какой-то деревеньки прилюдно выскочил поперечь оборванец-погорелец, остановил посольство высоко поднятым самодельным крестом –прикрученными друг к другу деревяшками. Феодосий хотел было не заметить такого кощунства, но мужичок громко, чтобы все вокруг слышали, прокричал хрипло:
– А мы ведь верили тебе! Думали – отведёшь ты, Феодосий, войну от наших дверей, от нашего порога, от наших дымов!
Архимандрит приосанился и тоже громко ответил:
– Так для того и идём, чтобы чужеземцы одумались. Будем молить их, чтобы оставили нас в покое.
Бездомный страдалец, будто ударили его, отшатнулся, плюнул в сторону Феодосия:
– Во-о-она, как заговорил! Молить поляков он будет! Да ничего они не сделают, только пуще мстить начнут! Ты лучше Бога моли, за предательский грех твой, за землю нашу. Бога! Он ведь на нашей стороне всё равно! Правое дело – дело Божье! Опомнись, Феодосий! – и швырнул ему под ноги свой «крест».
Архимандрит поморщился, сказал в сторону:
– Уберите дурака!
Несколько ходоков во главе с Арсением кинулись послушно, чтоб скрутить. Опоздали. Достал мужичок из-за пазухи сверкнувший нож и ударил себя в сердце… Кое-кто из числа шедших за Феодосием после случая этого постарался ночью исчезнуть…
3
А ведь на деле вышло всё по тому, как себя порешивший чувствовал. Челобитная осталась не просмотренная даже, но вот налоги самозванец приказал увеличить. И пошли по городам и весям железные, огнестрельные отряды, и брали налогов отныне вчетверо. Сколько из них попадало в казну Дмитрия, будто бы царевича, – Бог ведает, но к собранным налогам уже сами разбойники добавляли всё, что попадало в жадные воровские руки. Костромской воевода Горбатый-Мосальский пытался было как-то раз ограничить «собиральщиков», но уже через час группа поляков пришла к нему с разговором, после которого воевода разом сник, а на вопросы из круга своего отвечал еле слышно:
– Ой, да пусть делают, что хотят…
А они хотели многое. Хотели на Руси царствовать вовеки. Хотели из этих, как они говорили, «русских нелюдей» сделать послушную рабочую скотину, хотели в свою веру обернуть, хотели, чтобы забыл тут каждый, что бывала Русь и сильна, что подолгу на равных стояла супротив прочих стран, что бивала уже не раз всех, кто на чужой каравай рот пытался разинуть… Сами-то супостаты к таким разговорам про российские дела давних лет относились с усмешкой, польская гордыня не позволяла думать по-иному: ну что там эти… могут без нашего присмотра и нашей власти!
Ох, и ошибались они! Смертельно ошибались, думая, что край терпения ещё далеко, что можно и дальше давить и давить, выжимая все соки. Простой безоружный и безденежный народ уже с самого начала войны весь бродил желанием мести, понимая, что хуже не будет. От дома к дому шла молва о новых убийствах и грабежах, всё чаще кто-нибудь да первым говорил, что поляков гнать надо взашей. Ему тут же справедливо возражали:
– Чем гнать-то? Может, сабля у тебя есть? Или шлем со щитом? Уж не говорим про ружжо, про припас огненный…
Люди побогаче не решались вслух слово молвить: боялись потерять всё, что имели. Но потом затронули и их. Поляки стали раздавать вотчины и имения этих самых… молчаливых. Получать эти земли стали сами поляки и только иногда – самые рьяные холуи, как костромской воевода Вельяминов, как боярин Зубатый с сыном, как открыто с самого начала перешедший на сторону тушинцев Скрипицын, который и получил поместий больше всех, как тот же Горбатый-Мосальский, решивший в конце концов поддержать нашествие… Вот тогда-то всё и произошло.
Известно, что на костромской земле самые вояки – в Галиче. С кем они только не воевали! Было дело – даже на Москву ходили и её брали, потом, правда, выжег великий князь всю окрестность под корень, но семя-то упрямое, горячее выжило. Опять дух галичский да и сам Галич-город возродились. А потому, когда какой-то предатель выпустил из острога пленных поляков, вернув им оружие, и те тут же начали грабежи, навёрстывая упущенное, по округе пронёсся клич, как всегда в час смертельной опасности: «Вставай, народ!».
И народ восстал.
Почему пошли именно за галичанами? Да потому что слава боевая за ними шла, во всей округе, не считая Костромы, только там крепость была настоящая, там огневой наряд из полутора десятков пушек состоял, и припасу к ним было довольно. Но была ещё причина тайная, хранимая в душах у галичан. О ней никто бы не сказал под самыми лютыми пытками. Это чувство вины. Ведь во время предыдущего похода на Россию, на Москву первым ложным царевичем Дмитрием явился не кто иной, как Гришка Отрепьев, галичанин, которого хорошо помнили и в монастырях галичских, и в городе.
И вот это-то стремление искупить невольную свою вину за разорение и страдания того воровского похода, за предательство всего святого Гришкой-каиным вело галичан против хорошо вооружённых и обученных поляков, прочих иноземцев, против предателей-казаков и примкнувших к этой орде татей-разбойников. Ополченцы-галичане выходили на бой с вилами, косами, серпами, сколоченными из дубовых досок тяжеленными щитами, просто с дубинами и цепами… Разослали гонцов на восток, на север, куда не добралась ещё чума литовская да польская. И понеслись они, нахлёстывая коней, в Соль Галицкую, в Тотьму, в Судай, в другие поселения и несли с собой яростный крик галичан:
– Братцы! Наших бьют!
Помощь пришла. Немалая помощь. Но подоспела она уже тогда, когда все иноземцы в Галиче были скручены или убиты, а оставшиеся в живых бежали без оглядки к Костроме. Там в это время помстилось для них спасение: слух дошёл, что город крепко держат примкнувшие к чужеземцам изменники – сыновья боярские с челядью, все, кто за добро своё цеплялся, как за остатнюю надежду. Но и эти чаяния рассыпались, как сухой приволжский песок: Кострома тоже поднялась. Порубили яростно сопротивлявшийся польский продовольственный отряд, остальных – в острог. В горячке ненависти сами жестокость допустили: поймали предателя Мосальского и казнили лютой казнью: отрубили ему ноги и бросили в Волгу – выплывай, мол, если сможешь. А он и вовсе плавать не умел…
4
Уже через несколько дней на Костроме собралось ополчение немалое. Галичане со своей крепости половину наряда пушечного с собой приволокли, а это уже сила! Подвалил народ из разных краёв, с оружием – кто во что горазд. В кузнечной слободе всё запасённое для работы железо пошло на пики да копья, лучшие мастера сабли да мечи делали поспешно – перезвон наковален, как от колоколов на Пасху, нёсся к небу. У поляков, литовцев – убитых и пленных – собрали всё оружие и всё, что могло защитить в сражении: шлемы, латы, щиты, даже рукавицы из толстой кожи.
И всё равно этого было мало, очень мало…
Созвали из всех мест вожаков тамошних ополчений – нужно было решать, что делать дальше. Толковище вышло шумное. Одни предлагали разойтись, но быть наготове при случае нападения. Другие надеялись склонить народ к ещё одной челобитной, но уже не Сапеге, а его ярославскому верному псу – полковнику Лисовскому. Третьи тоже звали в поход на Ярославль, но уже с другой целью: разбить польского вояку с его большим гарнизоном, а дальше, – как Бог укажет, может быть, – и на Москву податься, собирая вокруг себя всех, кто способен держать оружие. Это уж галичане на решительную битву народ подбивали. От костромичей говорили оба друга: Костюша Мезенцев и Николай Костыгин.
– Мало у нас пока сил, чтоб поляков в Ярославле одолеть. Нужно ещё собирать народ и оружие.
Чернобородый галичанин резко подался вперёд:
– А пушки наши? Это тебе не хрен собачий! Это разве не сила?
Костыгин усмехнулся, полез рукой в густую копну тоже тёмных, как у галичанина, волос, будто и соглашаясь:
– А ведь ты, Ваньша, вроде и прав! Сила! Немалая сила. Ты как думаешь, Коська?
Они всегда с полуслова понимали друг друга. Мезенцев сразу уловил в речах Николы какую-то подковырку, недоговорённость. Решил подыграть, пробасил, специально сильней, чем обычно, нажимая на «о», чтобы выказать костромскую свою особинку:
– Точно! Однако… Одной силы маловато, пожалуй, я так полагаю …
Николай радостно уловил поддержку:
– Вот здесь ты, Костюша, тыщу раз прав! Умение надобно! А нас, пушкарей, сколько я знаю, на Костроме сейчас всего двое: Коська да я, я да Коська. А пушек – восемь. Кого ещё попросим ? Может, из вас, галицких, кто могёт? Из крепости вашей есть люди? Ну, вот… Вы пушкарей оставили дома, чтобы свой город сохранять. А говорите – сила. Нам хотя б пару седмиц, ну в крайнем случае дней десять, научили бы. А так, с наскоку…
Решили всё-таки идти на приступ всем ополчением. Пушки тоже решили с собой взять. Все. Один из боярских сыновей особенно яро говорил, убедил:
– Время терять нельзя. Они там после нашей победы растерялись, нужно идти. А пушки… Две будут палить, к остальным или ещё где-нибудь пушкарей найдём, или неуков поставим, чтоб хотя бы видимость была. Уж это-то любой сможет! А пороха запасы есть, на всё хватит.
Прикинули, что, может быть, этот мордастый прав. Поверили.
На следующее утро всё ополчение двинулось к Ярославлю. Несколько тысяч человек, вооружённых чем попало, восемь пушек. Шестьдесят с лишком вёрст… По пути, когда уж приблизились к Ярославлю, случилось то, что можно было предвидеть, если повнимательней смотреть по сторонам, улавливать настроения, перехватывать многозначительные взгляды и словечки. Всеми этими богатейскими искусствами и хитростями ополченцы не владели. На своих соратников они смотрели просто: если ты идёшь с нами рядом на битву, если для тебя враг – тот же, что и для всех нас, то тут и думать особо не о чем, ты свой, ты такой же, как мы все… И неведомо было тем простым крестьянским, рыбацким, мастеровым душам, что эти их «соратники» вполне способны в самом жарком бою перекинуться на другую сторону, и главный враг у русских сейчас – это не ляхи с литовцами, а те, кому заплатят, те, кто хочет, чтоб ему заплатили…
Так и случилось. Когда за версту до Ярославля ополчение стало разворачиваться для решительного штурма, из города выступили сверкающие защитными доспехами отряды Лисовского. Ударили орудия, выскочила откуда-то сбоку наёмная конница казацкая. Тут бы по ней – из хотя бы двух пушек, но…сынки боярские по тайному сигналу бросились к галичскому орудийному наряду. Ох, напрасно мордастому поверили! Никола и Костюша с двумя учениками едва смогли отбиться и уйти живыми…А пушки, все до одной, потом были отданы младым боярским поколением Лисовскому как дар, как символ преданности и покорности, как малый залог неприкосновенности подносителей…
А дальше было то, о чём позже ополченцы вспоминали со стыдом и горечью. Таких предательских созданных заранее групп в ополчении оказалось несколько. В суматохе, в неразберихе почти невозможно определить: где свои, где враги. А тут ещё в нескольких местах (не умышленно ли?) вразнобой стали голосить:
– Спасайся, братцы! Поляки близко!
Началась паника и повальное бегство, где нет времени оглянуться по сторонам, нет возможности принять какое-то решение. Узнали, что достался врагам весь огняной наряд галицкий. Но и без этих пушек литовцы с поляками насели плотно… Долго на всём пространстве до Костромы противники гонялись за рассеянным ополчением, встречая самое малое сопротивление. Особо усердствовали казаки. Верховые быстро настигали убегавших, никого из них не оставляя в живых. В конце третьего дня отряды Лисовского буквально на плечах немногих спасшихся в этой бойне ополченцев ворвались в Кострому.
5
Тот погром не был похож на предыдущие нашествия. Поляки не столько уничтожали сопротивлявшихся, сколько грабили всё подряд и жгли город, жгли, стремясь уничтожить саму память о тех, кто осмелился защищать свою землю. Этот ужас, эта жестокость много позже могла бы стать основой для огромных книг, которые всё равно не вместили бы все события тех дней. А тогда, среди неубранных ещё трупов, меж горящими срубами, в одной из осквернённых и разграбленных церквей инок, сумевший в этом аду сохранить разум, занёс в летопись, придерживая трясущуюся руку другой, короткую одну строку:
«Воры взяли Кострому декабря в 28-ой день».
Остатки ополчения отошли к Галичу, но и оттуда вскоре пришлось отступить: войско Лисовского неумолимо двигалось на север, буквально выжигая всё на своём пути. Галич тоже был взят.
И вновь поднялась вся округа. Снова понеслись гонцы в Вологду, Великий Устюг, Кологрив, Чухлому … Вновь стекалось войско.
Не сумели злодеи долго удержаться ни в Галиче, ни в Костроме. Они и опомниться не успели, как их уже вышибли из Галича. А вот вести, доходившие из Костромы, были страшными настолько, что люди не верили, пытались такие разговоры оттолкнуть, не слушать… Но это была жуткая правда. О сожжённом посаде и кремле, о героической обороне Богоявленского монастыря его служителями и укрывшимися за монастырскими стенами городскими жителями, о возглавивших сражение священноиноке Трофиме и диаконе Анфиногене и героически с ними погибших Варлааме, Дионисии, Гурии, Макарии, Иосафе… Десятки растерзанных трупов нашли потом в монастыре. Женщин и детей, которые чудом уцелели в этой резне, поляки куда-то угнали. А всего жителей города сколько погибло – Бог весть…
Когда ополченцы ворвались в Кострому, захватчики и их прихвостни переправились через реку, давшую название городу, к Ипатьевскому монастырю, настоятель которого Феодосий уже давно снюхался с врагами и окружил себя такими же сочувствующими служителями. Поляки и иже с ними заранее знали, что монастырь, эта мощная крепость, откроет перед ними тяжеленные, не пробиваемые никакими пушками ворота. Так оно и случилось… Чуть позже десятитысячное ополчение буквально уткнулось в крепостные стены и башни и… начало вынужденную осаду. Причём, людям опытным в военном деле, а среди ополченцев были и такие, было понятно, что осада ничего в ближайшее время не даст.
На сходе галичане и чухломичи, коих в ополчении было большинство, крикнули в начальники Ивана Кологривца, который шёл с ними во всех сражениях и отличался спокойствием, хладным умом в любой ситуации. Но и он не находил способа одолеть твердыню. Вновь и вновь собирал он людей опытных на совет. И не смогли они придумать способов добраться до иноземцев и их пособников. Оставалось одно – долгая осада. Всем войском стали копать глубокий ров, что прошёл вдоль стен монастырских, не считая тех мест, где выходили они к реке. Там неусыпно стояли дозоры, и любая попытка прорваться по воде была обречена на неудачу.
Но толку от спешно вырытого рва, а потом – и от второго, тоже не оказалось никакого. Расчёт на голод или заразительные болезни не оправдался. Одна седмица сменяла другую, месяц проходил за месяцем, а видимых результатов не было…
6
…В первый же день, едва загнали ополченцы врага, как им казалось, в ловушку, а азарт преследования помалу остыл, костромичи отправились к своим домам и семьям. Оказалось, – большинство из них ждало огромное горе. Не к домам они пришли, не к жёнам и матерям, не к ребятишкам… А пришли они к тем местам, где стояли их дома совсем ещё недавно, и к тем немногим людям, которые чудом уцелели и хоть что-то могли рассказать, подсказать. Костыгин и Мезенцев жили в разных городских концах, потому и разошлись их пути. Николаю на пожарище никто так и не смог толком ничего сказать. Настасья с ребятишками, говорили Костыгину, побежала в Богоявленский монастырь, куда поспешили многие. С тех пор так никто ни её, ни детей не видел. Не заметили их и в толпе женщин, которых после разгрома монастыря гнали куда-то за город поляки. Может, и были они там, да где там углядеть, когда самим спасаться надо было… А от дома ничего не осталось. Хоть бы поварёшка какая на память!
Мезенцеву рассказали, что его Федосья погибла, когда попыталась спасти детей. Подожжённый сразу с нескольких сторон дом полыхнул стеной огня, горели и дома соседей, и некому было помочь, некому было тушить… Да и литовцы стояли вокруг, дело рук своих наблюдая. Вот они и убили Федосью, которая кинулась к избе, чадам своим на помощь. Схоронили её потом прямо рядом с пепелищем, рядом с бывшим домом, где сгорели две светлые девчоночки… Показали Костюше и место. То немногое, что сумели найти соседи, положили в могилу с мамой.
Тот день с чёрными вестями два друга старались вслух не вспоминать, не заводить разговоры на эту тему. Для всех вокруг Костюха с Николой стали ещё ближе, теперь уже они всегда были вместе, в любой миг. И не нашлось бы ни одного человека в многотысячном осадном войске, который сказал бы при них, что это не совсем так, что пролегла меж ними, зазмеилась трещина. Такой человек был бы немедленно бывшими пушкарями избит нещадно за такие речи, чтоб не врал, чтоб напраслину не возводил.
А ведь это правда была. И они сами-то об этом не догадывались, сами были ни при чём, это уж жизнь такая – зло распорядилась с ними: одному подарила хоть капелюшечку надежды, а другому не оставила и этой малости. И ночью, лёжа у костра в бессоньи своём, слушал Костюша храп, как он считал, более удачливого друга и думал о том, что тот, когда крепость возьмут, отправится по округе искать своих любимых или хоть какие-нибудь известия о них… Потому что с первого мгновения не верил друг его Никола, не хотел даже представить себе, что жена и дети погибли в монастыре и захоронены вместе со всеми его защитниками. А если Бог сохранил им жизнь, он, Костыгин обязательно своего добьётся, отыщет любимую Настеньку и ребятишек или хотя бы кого-нибудь из них. И обнимет их, и будет целовать, ко груди прижимая… При таких мыслях радостно за друга, но и горько становилось Мезенцеву, завидно… И никому не видные во тьме слёзы текли, и сон всё так и не шёл… Осень вокруг, зима на пороге, а в душе осень уж давно. Холодная она стала, душа-то.
7
В середине месяца сентября, вскоре после наступления нового года, неожиданно выпал первый снег. После лёгких ночных заморозков остыла земля, не успевала согреться в неярком солнце бабьего лета, вот и редкий в эти тихие дни серый дождик обернулся радостью для глаз – белым чистым снежком, воистину, как на праздник Покрова Святой Богородицы, до которого был ещё почти целый месяц. Лёг он на землю тонко-тонко, едва присыпал остатки стойкой травы, прибрежные камушки… Почему иногда такое в этих местах происходит, никто объяснить не может. Да и надо ли? Люди просыпались, с трудом сгибая руки-ноги после жёсткого ночного лежания на земле или немудрой подстилке, и видели вокруг белое царство первозданной чистоты. И на душе становилось хорошо и почему-то тревожно, беспокойно: что там нас ждёт сегодня да и вообще – впереди? То, что с поднявшимся повыше солнцем этот снежок быстро растает, каждый ополченец знал, но всё равно радовался… нет, не подступившей зиме, времени самому трудному, а именно этой новизне и ощущению неизвестности.
Ещё одна седмица просвистела впустую, как мимолётная пуля. Позвали на разговор. Костыгин с Мезенцевым люди не привыкшие, чтобы их кто-то ждал, сразу же отправились к шатру, где расположился Иван Кологривец со своими помощниками. Иван был, несмотря на такое утро, напряжён и суров. Когда на совет ополчения все собрались, огорошил простыми и такими страшными словами:
– Мы эту осаду проиграли.
Люди зашевелились, послышался несогласный ропот. Кологривец выждал немного, потом повторил, чтобы никто не подумал, что ослышался:
– Да, проиграли. Подмога к нам ниоткуда не идёт, зима – вот она, рядом. И сейчас-то живём впроголодь, рыбаки наши уже устали нам рыбу доставлять на такую ораву, а хочется хлебушка, а край разорён, взять неоткуда, а зимой-то уж и того более… Ещё две седмицы – и нужно уходить. А есть, сами знаете, которые и сейчас уходят. Я их не виню, у многих – семьи без хозяина до весны не доживут. Так что, товарищи мои, хоть и горько говорить мне вам это, но правда – вот такая… Тут и с пушками-то Ипатий не возьмёшь, а уж без пушек… С прошлого раза, когда мы все собирались, подумал я, что стены и башни монастырские хоть и строились незнамо когда, по сто лет несколько раз, наверно, прошло, но перестраивались не так давно. А откуда Годунову Борису каменщиков брать? Понятно, – в округе, в соседних сёлах да деревнях. Значит, нужно найти если не самих мастеров, так хотя бы детей их, которым они могли рассказать что-нибудь про то, как они здесь работали. И вот Фёдор Завражный со товарищи долго рыскали по ближнему кругу Костромы и нашли! Человека, который сам почти год работал здесь. Не мастером, нет, мастеров Годунов прислал откуда-то из других мест. Каменотёсом он был. Но человек он приметливый, запомнил многое. Про вторые ворота рассказал, которые закрываются, если первые удастся разбить, про хитрые входы, захабы называются, которые оказываются ловушкой для нападающих. Про устройство башен. Но самое огорчительное рассказал он про стены. Какой они высоты – вы сами все видели. Пока ты лестницу такой высоты к стене приставишь, тебя уже сотню раз убьют. А вот толщина их, знаете, какая? Возле главных ворот и в нескольких местах, где нападать удобнее, толщину делали в две сажени*! А теперь прикиньте, какие силы могут такую мощь одолеть. Даже те оставшиеся в Галиче пушки, за которыми уже давно людей послали, вряд ли что-то смогут сделать. В остальных местах стены потоньше, но и этого вполне хватает, чтобы выдержать осаду. Недаром Ипатию удавалось всегда при нападениях оставаться целым и невредимым. Вот после всего этого и решайте. Путей у нас всего три. Первый – просто разойтись…
…Собравшиеся дружно зашумели, протестуя.
– Хорошо, не уходим. Путь второй. Несмотря ни на что, всё-таки попытаться взять твердыню. Но при этом, даже в случае удачи, даже при прибытии остатнего галичского вогняного наряда погибнет почти половина нашего войска…
В шатре повисло долгое тяжёлое молчание. Никто не хотел выглядеть трусом, но и дать согласие на гибель сотен, даже тысяч людей…
(* Сажень – 2, 1336 метра)
– М-м-м… Я так и думал. А теперь путь третий. Мы оставляем здесь часть нашего ополчения – сторожевую часть, чтобы никто не ушёл из осаждённых, а все остальные, главные силы, пойдут… я пока не знаю – куда, но искать поддержки. Разговоры доходят, что где-то уже бунтуют люди, а где – пока на грани бунта. Так что, скорей всего, помощь мы найдём, земля наша большая . Вот и давайте решать, каким нам путём воспользоваться.
Хоть Кологривец и слыл человеком дальновидным, умеющим предвидеть многие повороты жизни, но и он удивился, когда встали друзья-костромичи. Заговорили оба сразу, торопясь, чтоб не прервали, выслушали:
– Есть четвёртый путь! Только...
– Сначала нам потолковать бы с тобой!
– Если мы дурость какую присоветуем – нам позору меньше…
Иван помялся, потом кивнул, решась:
– Н-ну, ладно… Вы все подите ненадолго, а мы тут чуток потолкуем. Потом позову, продолжим разговор.
8
Когда остались втроём, Кологривец хмуро спросил:
– Чего это вы тайны всякие разводите? От своих прячетесь?
Мезенцев предвидел такой упрёк, заговорил сразу и горячо:
– Только ты, Вань, не серчай попусту. У нас народ пёстрый, из разных краёв, за то время, что мы здесь, всех, как следует, не узнаешь. А вдруг соглядатай от ляхов где-то затесался? Глупыми они были бы, если б не заслали кого-нибудь. А то, что мы хотим предложить, никто знать не должен – ни у нас, ни у них. Не то просто не получится…
Кологривец поморщился:
– Да что ты всё опять… Дело-то в чём?
– А в том, что нужна сапа.
Костыгин с Мезенцевым, торопясь, перебивая друг друга, рассказали Ивану свой замысел.
А предлагали они скрытно ото всех прокопать от давно уже вырытого рва сапу – узкий и незаметный ход,канаву к стене монастыря. Теперь, когда узнали о неравной её толщине, они уже прикинули, где именно это сделать: там, где меньше всего можно ждать нападения. И когда сапа будет готова, притащить под стену бочонки с порохом, много, чуть ли не половину того запаса, который предназначался для украденных боярами пушек. И взорвать эту стену в не таком мощном месте! А чтобы не заметили из монастыря такую подготовку, ополчение должно будет выказать намерение брать крепость в одночасье, нужно отвлекать поляков. И вот когда уже всё полностью будет готово, тайком подвести на эту сторону почти все силы, продолжая, однако, осаждённых будоражить с другой стороны. Если взрыв будет удачным, и стена рухнет, можно будет идти в пролом. Тут уже пусть и не оружием, не умением, но числом-то одолеть супостата вполне будет по силам. А если не удастся взрыв и стена устоит, то и ополчение ничего не теряет.
Кологривец уже с самого начала понял замысел друзей. Подумав, сказал:
– Хорошо. Только не забывайте, что люди меня выбрали головой ополчения. И вот в этой голове есть такие вот замечания. Первое: кротами пролезть под землёй незаметно не удастся хотя бы потому, что отвлекать осаждённых несколько дней мы просто не сможем, они сразу поймут, что что-то тут неладно. Второе: вы у нас люди, с пороховыми делами обращаться умеющие, поэтому нам вас беречь нужно. Вам не землю копать, а зарядом заниматься. Третье: чем скорей мы всё это проделаем, тем лучше для всех нас. Про соглядатаев, кстати, не я вспомнил. Будем осторожней и стремительней. А посему сделаем так. Уже завтра с темнотой весь нужный для заряда порох будет доставлен на место. Туда же придут человек десять землекопов. И тут уже нет разницы – есть среди них предатель или нет, никто ничего полякам сообщить не успеет, потому что они канавку эту выроют за час-полтора, и мои люди уведут их и продержат под охраной где-нибудь подальше. И вот после всего этого вы берётесь за свои бочонки, притаскиваете, складываете, делаете всё, что нужно. Взрыв назначаю перед рассветом двадцать пятого сентября.
Кологривец очень хорошо понял, что всё это нужно сохранить в строжайшей тайне. Поэтому, когда снова позвал в шатёр весь совет, сказал насмешливо:
– Мудрят что-то наши друзья костромские. Не так, чтобы глупость изрекли, но и умного наговорили так мало, что и обсуждать не стоит. Так что, – вернёмся к третьему пути?
Члены совета посмеялись снисходительно. Костыгин и Мезенцев сидели понуро, всем своим видом показывая, что их никому не известную затею Кологривец не принял, и что, конечно же, это их очень огорчило.
Позже, когда все разошлись, Иван призвал самых своих верных людей. Велел сменить в таком-то месте вырытого рва стоявших там ополченцев. Взять под присмотр всю ту стену – от угла до угла и наказать, чтоб люди, которых они возьмут с с собой, были надёжными и молчали крепко-накрепко обо всём, что бы там ни происходило.
9
…Прошёл весь день. Пустой, как все дни в последнее время. Хотя так сказать – не очень правильно будет, потому что до этого дней-то Никола и Костюша почти и не видели. Жили молча, погрузившись в свои мысли. Боль не утихала, воспоминания не уходили…
Как только густо потемнело, пришли на назначенное место. Почти сразу же с другой стороны монастыря раздались шум, крики, выстрелы. Пришли копатели, люди тоже из ополчения, но под охраной. Им быстро объяснили, что нужно делать, они облегчённо завздыхали. Для людей, привыкших обращаться с землёй, а таких в войске было большинство, задание показалось пустяковым. Тем более, что земля пока не промёрзла, вполне можно было работать, даже если попадалась крупная галька, нанесённая когда-то на эту стрелку между двумя реками… Её складывали в рогожные кули, вытаскивали подальше, туда, где были бочаги, не пересыхавшие после половодий никогда. Охрана, выставленная Кологривцем, никого с той стороны к монастырю не подпускала, да и сами мужики, памятуя наказ, интереса не выказывали.
Заполночь закончили. Костыгин с Мезенцевым проверили работу. Особо внимательно смотрели, чтоб не споткнуться о какой-нибудь торчащий камень.
Сапа уперлась в подножие стены. Оно было сложено из огромных камней, один вид которых говорил о том, что одолеть их нет никакой возможности. В конце этой неглубокой канавы по указанию друзей была вырыта куда более глубокая яма. Стало видно, что стена уходит далеко под землю. Когда они остались одни, Костюха вначале даже размечтался:
– Может попробовать, а, Никол? Покопаем вниз, а там, глядишь, под стеной удастся подкопаться!
Николай, конечно, такое предложение всерьёз не принял, он сразу почувствовал, что друг его на какое-то время оттаял и просто словесно отвлекается, поэтому подхватил:
– Ага! А потом ты высунешь башку-то на ту сторону, тут тебе по ней, родимой, и треснут дубиной, чтоб не лазил, куда не надо! Хотя… Может, увидят они морду твою чумазую, перепугаются и побегут сдаваться? А, Коська?
Нет, такая мысль всерьёз придти им в головы не могла, потому что для захвата крепости нужен будет не лаз, а как бы широкая дорога. И если даже удастся затея с подземным ходом, да так, что останется незамеченной, то и времени уйдёт несметно… А крепость нужно брать одним броском, одним рывком. Конечно, они просто шутили, подпирая друг друга...
Таскали бочонки пороховые, складывали, специально рассыпая порох вокруг. Время в запасе ещё было, работа знакомая. Где-то поблизости началось некое шевеление, какие-то неясные звуки. За голосами и стрельбой с другой стороны крепости угадать было трудно – что происходит. Но Мезенцев с Костыгиным, зная, что должен рядом расположиться передовой отряд ополченцев, за которым должны пойти остальные, не очень-то беспокоились. Зато на небо стали поглядывать часто. Ещё недавно звёздное, оно потемнело, чернота уже поглотила почти весь Млечный путь, стала подбираться к небесным Медведицам. В кромешной тьме Николай наткнулся на друга, сказал:
– Вот только дождя нам сейчас не хватало.
Костюша хмыкнул согласно, ничего не ответив. А что говорить? Всё ясно, как Божий день. По дну сапы стали сыпать пороховую дорожку до самого рва, где можно было укрыться при взрыве. Подошёл Кологривец, доложили, что всё готово.
И именно в этот момент не капли первоначальные, не слабенький моросящий дождь, а разверзлись будто хляби небесные и на землю обрушился дождь. Нет, это не весенняя гроза, в мгновение ока заливающая всё вокруг, это был сильный осенний, холодный дождь, который не так уж и страшен людям, но вот пороху…
Кологривец чуть не заплакал с досады:
– Надо же, – так не повезло! Всё насмарку! Всё к чертям собачьим! Как заряд поджечь, если порох в дорожке мокрый?
Костюша и Николай переглянулись:
– Мы что-нибудь попробуем сделать, Вань… Не переживай!
Кологривец аж застонал:
– Да что вы можете сделать! Эй! Вы куда? Назад!
Две фигуры растворились во тьме, в дожде…
… Они не разговаривали. Всё, что они могли бы сказать друг другу, они уже сказали одним взглядом. Ведь недаром столько лет дружили. Смешно было бы обсуждать последствия осады, если взрыва не будет. Поэтому взрыв должен быть во что бы то ни стало….
10
Приблизившись к стене, Никола, а за ним Коська спустились в яму. Ощупали всё вокруг, убедились, что порох, которым яма с бочонками была усыпана для верности, весь намок. В бочонки вода проникнуть не могла. Потом достали из-за пазухи то, с чем ни один пушкарь никогда не расстаётся: по куску кремня, кресала и кожаные, промасленные, непромокаемые мешочки с сухим трутом. Согнувшись, прикрыв трут телами от дождя, постучали кресалами об кремни, заронили искры в трут, не торопясь, осторожно, чтобы не спугнуть удачу, раздули фитили. При еле теплящемся огоньке лицом к лицу увидели глаза напротив… Перекрестились…
…И одновременно сунули фитили в отверстия двух бочонков…
Взрыв озарил вначале низкие тучи, небо стало на несколько мгновений нестерпимо красным, потом поднялась чёрная пелена порохового дыма, что-то увидеть уже было почти совсем невозможно. Но взрыв разметал часть стены, образовав широкий пролом, в который и рванулся передовой отряд, за ним – другой, все остальные. Поляки, литовцы и боярские отродья от неожиданности утратили способность к сопротивлению, они панически бросались к выходам, но и там их встречали. А утро уже начало всё-таки пробиваться через непогодь, уже не только факелы, с которыми ополченцы ворвались на двор монастыря, освещали сражавшихся, уже стало можно различить, что противников становится всё меньше. Через главный ход, открыв тяжеленные ворота, часть осаждённых вырвалась наружу и с боем стала прорываться дальше. Их преследовали уже при поднимавшемся рассвете, гнали в заранее намеченном направлении – к Святому озеру, где уже давным-давно однажды были биты любители чужих земель. Остановились только тогда, когда последнего врага увлекли на дно доспехи…
На монастырском дворе среди убитых врагов и ополченцев, в свете догоравших коптящих факелов, валявшихся повсюду на земле, стоял растерянный темноволосый мальчишка. На вопросы подошедшего ополченца о родных, где их искать, ответил, старательно сдерживая слёзы:
– Мамку, сестрёнку и братика искать не надо. Их поляки убили. А батя мой где-то у вас должен быть. Костыгины мы…
11
… Было это 25 сентября 1609 года, задолго до конца Смутного времени. В Костроме ополчение власть так и не удержало, в Москве тоже нашлись изменники и впустили в Кремль польско-литовское войско. Но осенью 1612 года народное ополчение во главе с Мининым и Пожарским освободило Москву. В числе самых активных, ударной силой ополчения были отряды костромичей, галичан, чухломичей.
Каждый год 25 сентября звонили на Костроме колокола. Это продолжалось беспрерывно в течение более трёхсот лет.