Всегда что-то беспокойно ищущий, сразу и навсегда запоминающийся заостренным начесом соломенных волос на лоб, с прыщеватым лицом, напоминающем о неопрятно поклеенных на скорую руку обоях, разящий перегаром «альтернативного» алкоголя, худющий Берду, одежда которого неожиданно отдавала подозрительным запашком нечеловеческих экскрементов, работал униформистом в городском цирке.
Как-то в нем давали покорившее чувствительных горожан гастрольное представление c заезжими дрессированными животными.
После трех подряд представлении выходного дня, синхронно трижды за рваную, тревожную ночь на Берду тяжело наваливались мучительные повторяющиеся кошмары.
Снилось ему, будто он - ковер, постланный поверх опилок на манеже и на нем свернув над головой хоботы в мощные крюки - хоть под купол за них поднимай - выступают серые слоны. Топтуны! Колоссы!
«Утром будильник расcтрезвонился, встать не могу. Все тело отбито, ноет, а от одного бока до другого опоясывающая боль!» - прилюдно исповедовался Берду на коммунальном балконе.
«Поджелудочная!» – безошибочно диагностировал его состояние тихий почтальон Шура - внимательный читатель всесоюзного журнала «Здоровье», знаменитый своими невероятно малыми шажками и подробными рассказами о прошлой жизни, в которой по рекам, белея, ходили шумные пароходы с боковыми гребными лопастями, а время правильно измерялось в сроках доставки писем.
Все балконы двора униформиста, привычные к его утренним жалобам знали, что Берду «на бис» в стесненных личных условиях гнал - и - гнал из цирковых опилок какой-то адский спирт и в узком кругу таких же как он энтузиастов - знатоков технических ухищрении, разводя его водой, жертвенно обильно выпивал, многословно комментируя послевкусие извращенно-случайного сочетания с той или иной (без разбору!) закуской, любимой из которых была признана холодная мясистая хурма. Та самая, которая яркой кожурой напоминала об обжигающе - оранжевом огне.
Из похмелья, неизбежного, как расплата за долг, он обычно выходил техническим же способом, соединяя на рассвете скупым на слюну языком два полюса: «+» и «-» - плоской электробатареи 3336Л, «мощностью» в 4.5 бытовых вольт. Правда, лучший, как отзывался о нем Берду, метод не стал почему-то заразительным даже для его верных собутыльников.
Кислое, бодрящее жжение слабого тока выводило его из заповедной немоты, возвращало сознанию откуда-то «из левого угла» головы, как он обозначал нужную гемисферу мозга отказывая ей в способности быть полукруглой, первые тяжелые мысли.
Это было видно по оттираемым костяшками пальцев расфокусированным глазам униформиста. При этом каждый раз Берду вспоминал напористый голос своей заботливой матушки: «Не три глаза грязными руками. Инфекцию внесешь!»
Пару раз в детстве эту инфекцию, после оплеухи матери, считавшей, что «зараза» боится раствора местного черного чая, Берду промывал клочком высушенной с прошлого раза ваты, смоченной в нем.
Инфекция, как ни в чем не бывало, издевательски краснила глаза, хоть кукиш им показывай.
И с тех пор мальчик трагически невзлюбил… чай.
Что, возможно, как детская травма, определила его пристрастие к иным напиткам: мамой не рекомендованным.
Никто, заканчивая районным участковым,капитаном Сору, сознательно не спешившим - а зачем? - получить очередное звание, не понимал: зачем гнать опасный технический спирт в Гуджарати, где купить / достать / одолжить / найти / украсть выпивку любого качества можно было в любое время суток, начиная с плохо притворяющегося безлюдным «хашного»* рассвета.
Берду часто посмеиваясь рассказывал, что всегда, когда слышал, как цокают об асфальт металлические набойки на черных сапогах участкового, представлял, что это звенят при каждом шаге милиционера кавалерийские шпоры, а где то за углом ждет хозяйского приказа свистом мускулистый преданный скакун.
Твердо убежденный в собственном душевном здоровье, ускоренно обходившийся в части соблюдения законности только заученным образцово - показательным первым обращением, капитан Сору истово считал свое раздражение достаточным основанием для того, чтобы ответивший невпопад «наглец и клоун погорелого цирка» Берду клубился под его возмущенными ударами.
Сразу же. Но без свидетелей.
Берду трезвым доморощенно оправдывался, а пьяным, остро покалывая шею под подбородком растопыренными пальцами с давно нестрижеными серыми ногтями пальцев, пугающих его же кадык, ожесточенно утверждал, что настоящим мужчинам, как он, позарез необходимы неимоверные трудности и большое, важное, как «vera вера», дело всей жизни, за которое - надо будет - изнуренную голову на бездушной плахе, не дрогнув, достойно, не скуля о пощаде, можно и положить. И беззвучно перепрыгнув через багровый разлом, выйти в томящиеся ожиданием, безуханные, иные луга: слепо пройти по ним, не оставляя следов.
Только кто же ему, смурному, верил из тех, кому он рассказывал, что, когда после попойки у него начинается головокружение, это значит - земля ускоряет свое вращение! И только Берду - один из избранных, кто может это чувствовать.
Никогда не знаешь, кто молча живет в человеке.
И Берду этого не знал.
В сущий солнцепек положил голову на железнодорожные пути в пригороде Гуджарати.
Между колесами предпоследнего товарного вагона.
Машинист, скрипучим голосом кроя матом липкую жару, тронул состав.
Лязгъ!
Вне колеи осталось лежать отброшенное тело. Corpus…
Деньги на похороны и поминки собирали двором, улицей, цирком.
Недоуменная скорбь по Берду была недолгой.
Детали его смерти - такие обычно избегают - рьяно отвержены.
Все балконы двора униформиста дружно завспоминали его рассказы о каком-то особом, как он говорил, «магнетизме» железной дороги: «Хочется сесть в поезд, уехать куда-нибудь и начать жизнь заново…»
---
*Хаши - жидкое горячее блюдо, традиционно считается лучшим средством очень раннего завтрака, избавляющего от мучений похмелья.