АЛЕКСЕЙ, ЧЕЛОВЕК БОЖИЙ
Алексей был на вид человеком лет пятидесяти, высокого роста, подтянутый, хоть и не богато, но всегда опрятно одетый. У него было открытое лицо, и, пожалуй, он всегда был готов общаться, как это нередко бывает с людьми, долго жившими в одиночестве. Я познакомился с ним в Никольском соборе в конце восьмидесятых годов. Единственное, что я о нем знал, это то, что он давно уже жил совершенно один в какой-то небольшой комнатке в коммуналке недалеко от собора.
Алексей не любил ничего о себе рассказывать, хотя видно было, что это интеллигент, быть может, в прошлом инженер или ученый. Говорил он преимущественно о предметах духовных, прямо или косвенно связанных с христианской верой. Большей частью это были рассказы о чудесных явлениях Божьей Матери или Святых Угодников в различных уголках мира. При этом в рассказах его, как, впрочем, и в самом его облике, не было ничего неофитского, как это нередко бывает в таких случаях, отдающего фанатизмом или суеверием. Напротив, он производил впечатление человека образованного, с ясным и трезвым умом. И еще одна черта в нем всегда завораживала меня. Это его неиссякаемый оптимизм. Сколь бы ни был серьезен, а иной раз трагичен предмет его рассказа, тон его всегда был неподдельно бодрым, и в нем всегда присутствовала, свойственная истинной Христовой вере, несомненная надежда на светлый исход в любой ситуации.
В 1989 году мне довелось посетить Святую Землю по приглашению моих друзей, живших в Израиле. В это время мало еще кто, особенно среди христиан, мог этим похвастаться. Это потом, в девяностые годы и годы нового века, путешествия в Святую Землю стали делом обычным, а тогда казались всем событием диковинным.
Я, конечно, привез оттуда множество святых сувениров: крестиков, ладанок, иконок, и раздаривал их знакомым.
Помню, как один такой крестик от гроба Господнего я подарил Алексею. Сказать, что он был рад, — это ничего не сказать. Он был потрясен, говорил, что это великое чудо — не то, что я попал в Иерусалим, — об этом и говорить нечего, а даже то, что такой крестик оказался у него. Он не уставал меня благодарить так, что мне уже становилось неловко от такой его благодарности. И все это опять-таки с чувством неподдельного торжества и радости о Христе.
Однажды, спустя некоторое время после того, о чем шла речь выше, я встретил его там же, в Никольском соборе. Шел он навстречу мне, как обычно с радостным лицом и открытый к общению.
— Ты знаешь, — сказал он чуть ли не весело, — я скоро отсюда уйду.
— А что такое? — спросил я.
— У меня рак желудка.
— И что, уже ничего нельзя сделать?
— Наверное, нет, — ответил он, — да и зачем? Что тут делать? Мир этот на грани погружения в полный мрак, да и Россия тоже, — сказал он на этот раз с сожалением, но не о себе, а о России. — Скоро тут откроют все церкви, но по мере того, как они будут открываться, все труднее и труднее будет войти в Царство Небесное.
Я видел, что он не рисуется, не пытается делать хорошую мину при плохой игре, что было бы чертой просто мужественного человека, а говорит совершенно искренно, стопроцентно веря собственным словам.
После этого разговора в общении с ним я старался не касаться этой темы, если он не заговаривал об этом сам. Хотя, конечно, помнил постоянно. Как и следовало ожидать, храм он стал посещать все реже и реже, и вскоре я узнал от кого-то, что Алексей умер.
Хоронили его пять человек. Кроме меня был еще некто Володя, христианин, которого я часто видел в разных храмах нашего города с тех пор, как стал ходить в церковь. У Володи были длинные, заплетенные в косу волосы и вообще облик монаха. По его внешнему виду невозможно было сказать, сколько ему лет. Такие богомольцы с видом отшельников встречались среди церковных людей в последние годы советской власти. Кроме Володи были еще три женщины из постоянных прихожан Никольского собора, имен которых я теперь уже не помню.
Алексея отпели у нас в соборе и в маленькой закрытой машине отвезли на Северное кладбище. Помню, как всю дорогу на кладбище Володя читал пятидесятый псалом Давида.
Похоронили Алексея более чем скромно. У могилы его были только мы пятеро да могильщики. Гроб опустили в яму, забросали землей и насыпали небольшой холмик, на который положили маленький букетик цветов.
После похорон мы, все пятеро, приехали к нему домой помянуть его по христианскому обычаю. Я впервые увидел место, где жил Алексей. Это была квадратная комната, метров двенадцати, в коммунальной квартире, с единственным окном, выходящим на Рижский проспект.
Меня поразил вид этой комнаты. Можно сказать, что она была совершенно пустой. В центре ее стоял небольшой деревянный стол, над которым на простом шнуре висела единственная лампочка без абажура. В углу стояла простая металлическая кровать. На ней был расстелен матрас и сверху — солдатское одеяло и подушка. У левой от входа стены помещался небольшой деревянный стеллаж, на котором лежала Библия и некоторое количество Священных книг. Ну и, конечно, на стене висели иконы. Впрочем, их было немного — самые основные: Спаситель, Божья Матерь, Николай Чудотворец, и еще две-три. Среди них — Алексей Человек Божий. Вот и вся обстановка его комнаты — все, с чем жил и что оставил на земле после себя этот радостный человек необыкновенно пламенной веры.
Ни до, ни после этого случая я не видел кого-либо, кто столь же легко и просто, чуть ли ни весело, с несомненной верой во Христа, шел бы на встречу своей смерти.
«Радуйтеся, праведные, о Господе! Правым подобает похвала!»