Размышление о любимом жанре

 

Вы задумывались когда-нибудь, рассматривая натюрморт, что предметы звучат в его пространстве, как музыкальные голоса? У кого-то главный мотив, у кого-то — скромные подголосочки. Есть ясная, чистая тема, есть нарочито диссонантное нагромождение, барочная щедрость формы или изящество модерна…А иногда в нем разлита такая тишина, такие покой и самодостаточность по атомам и граням, что невольно передаётся зрителю.

Натюрморт — это мини-космос художника, это его личная формула красоты и ощущения мира. Вещи в картине предстают то деталями обстановки, то главными объектами изображения, то фрагментом узора, то обретают качество символа, а то и вовсе становятся концептом, зна;ком. Зависит это, как известно, от подвида жанра (ванитас, тромплей-обманка, интерьерные, абстрактные, цветочные…), и, конечно, стиля и манеры художника. Мне ближе одухотворение вещи в натюрморте. Если же проследить во временно;й, исторической последовательности отношение к предмету на полотне, то выявится примерно такая закономерность: предмет—аллегория — символ — концепт. А затем— вновь предмет в искусстве поп-арта. Даже человек опредмечен в этом искусстве, что вызывает аналогию с эпохой палеолита. Как будто круг замкнулся. Или всё-таки это виток спирали?

Если перефразировать известное изречение Протагора «Человек есть мера всех вещей» по отношению к жанру натюрморта, то получится: вещь есть мера человеческого. Ни в коем разе не имею в виду т.н. статусные вещи, а вещи как знаки культуры, как приметы вкуса и стиля, взгляда на мир.

В истории живописи особым вниманием к детали, к предмету отмечено искусство Северного Возрождения, а затем его наследников — «малых голландцев». Именно они стали своего рода поэтами быта обычного человека. Это и Вермеер, и Остаде, и мастера натюрморта Питер Класс, Уильям Хеда и многие другие. Предмет как самоценный объект изображения стал популярным благодаря этой традиции, хотя первый академический натюрморт приписывают Караваджо.
Современный натюрморт настолько многообразен—и в смысле смешения жанров, и техники, и стиля—что тема эта представляется необозримой. Умение художников через предметы передать своё отношение к миру, настроение, время, эстетику захватывающе и таинственно. Возможно, вы помните работу К. Петрова-Водкина «Скрипка», в которой так явственно слышен тоскующий голос музыкального инструмента, как будто оставленного хозяевами в смутное время 1918 года. Расположенная диагонально (сферическая перспектива как накренённый мир) и выделенная теплым цветом в холодной гамме окружающего мира, скрипка не просто доминирует в композиции, она звучит яркой метафорой человеческого духа и обречённости нового порядка. Натюрморты Оскара Рабина (питерский советский андеграунд) и наших современников Кирилла Алланэ и Ирины Бируля продолжают тематически и жанрово эти традиции.

Композиционная двуплановость позволяет вписать каждую деталь в определённый контекст. Немудрено: в Санкт-Петербурге даже простые вещи становятся артефактами под взглядом художника.

Окна, арки, зловещие тени, почти всегда лунный сумеречный свет. Свечение плотное, тяжелое, словно опредмеченное. И, наоборот,
вещи—кусочки хлеба, открытки, лампа, чайник, Зингер, скрипка—полнятся духом, плачут и поют. А если и молчат, то столь наполненно и многозначно… Город художницы призрачен, суров, в нем царят холод и мгла, следы расставаний. Вот фоном в окне высокий силуэт Исакия, вот Мариинка. Душу продувает сквознячком во всех этих подворотнях и разбитых окнах, мнится на перекрестках черная шаль «музы плача», силуэт поэта, изгнанного из своей Пальмиры, взоры молодых ницшеанцев …Образ черного грозового неба с серебряными вихрями запоминается надолго ознобом, им вызванным, и ассоциируются с «Видом Толедо» Эль Греко. Сходство утонченно и едва уловимо, но важно в контексте культурной памяти.

«В Петербурге может измениться всё, кроме его погоды. И его света. Это северный свет, бледный и рассеянный, в нём и память, и глаз приобретают необычайную резкость. В этом свете, а также благодаря прямоте и длине улиц, мысли пешехода путешествуют дальше цели его путешествия. Это город, где как-то легче переносится одиночество, чем в других местах, потому что и сам город одинок…» И.Бродский. «Путеводитель по переименованному городу».
Натюрмортом как жанром увлеклась в зрелом возрасте, когда новизна сюжетных картин была несколько исчерпана или просто меньше стали волновать бесконечные мифологические и библейские вариации. А вот натюрморты, особенно сплавленные с другими жанрами, например, с городским пейзажем, или вписанные в коллаж, обретали необычное, подчас философское звучание. Вот, например, недавняя серия известной гродненской художницы Валентины Шоба. Сурово. Весомо. Теснота фактур-образов, наслаивание орнамента, намеренно темный колорит (в сельской хате) создают ощущение незыблемых основ. Названия говорят сами за себя: "АДВЕЧНАЕ. ХЛЕБ"; "АДВЕЧНАЕ. КРЫЖ", "АДВЕЧНАЕ. IКОНА". Не развлекают, а возвращают к святыням, к своему родному и в то же время сакральному. И во всех трех композициях мы видим домотканое полотно и кружево ручников: на нем лежит хлеб, оно особым образом завязано на кресте по

местным обычаям или прикрывает икону. И все эти предметы удивительным образом превращаются в извечные символы народного бытия. Художница родом из Мозыря, плоть от плоти этой земли, она помнит цвета очага в крестьянской избе, структуру половиц, и это знание-видение живет в ней и сгущается в ее работах. Ниточки золотятся-серебрятся в контрасте с тёмным цветом деревянного креста, земли. Эти образы пробуждают нечто столь глубинное, архитипичное, что перехватывает дыхание.

В мире, в котором всё течёт и изменяется, она фиксирует незыблемое, неизменное и умеет показать красоту минимальными средствами. Цветочные натюрморты художницы, напротив, эскизны и легки и пронизаны светом, как первые весенние цветы. Живописный язык художницы достиг такой зрелости, когда очевидно его точное соответствие художественной мысли.

Созерцать смешение жанров у современных художников и испытывать притяжение их миров—истинное удовольствие! Воздушность, пронизанность морем и ветром у Karen Hollingsworth в интерьерных натюрмортах подкупают зрителя раз и навсегда. Если вас одолевают страсти и сомнения, то арт-терапия американской художницы для вас. Сквозь окно виден большой мир— море, а на переднем плане — малый, полный уюта, говорящих вещей: шляпок, книг, чашек, белоснежных простыней, рвущихся за окно… Визуализированная чистота. В картинах Карен есть всё, что я люблю: пастельные тона, необыкновенная легкость и одухотворенность обыкновенных вещей, недосказанность …А ещё там где-то, за кисеей занавесочек, между страничек книг и в складках постели слышится шелест крыльев счастья и шепот любви. Пространство замерло на картинах К.Х. как благостное состояние мира с акцентом на нежной тишине.

Окна как важный план натюрмортов особенно привлекают. В оконном притяжении для меня есть некая мистическая составляющая: окна—это проёмы в космос, границы миров. Странное скольжение изнутри—вовне по вектору взгляда—как по ниточке-паутинке—всё дальше-дальше, пока не упрешься в линию горизонта или стену соседнего дома...И тогда возвращаешься, чтобы заново оценить свой уют, если за окном штормит, или искупаться в голубовато-сиреневом стылом просторе на прощанье и со вздохом сожаления принять хоть и добровольное, но узилище—квартиру. Вечное желание души улететь? Ощущение неполноты совершающегося бытия?
Нежность монохрома (т.н. тональный натюрморт) замечательна у белоруса Сергея Писаренко, у немецкого художника Кitsos Gеоrgios, россиян Игоря Пугача и Ольги Бондарь, гродненки Виктории Ильиной. А живые башмаки Ван Гога точно не дают спокойно спать современным художникам. Нашлось более десяти интереснейших вариаций, в которых обувь то женская, то детская притягивает взгляд зрителя не меньше, чем райские кущи, и много способна рассказать внимательному зрителю. Примеры такой живописной «метонимии» есть у Сергея Черкасова и Анны Фёдоровой.
Натюрморт в сочетании с коллажным мышлением художника, несмотря на смысловую и композиционную перегруженность, как, например, в «хронотопах» Ольги Цуцковой, Ирины Волковой, Ивана Славинского, передают непостижимую субстанцию времени.

Раковина, бабочка, часы, искрится бокал с вином… — хрупкое и вечное вне времени, но оно, время, незримо присутствует здесь. И оно обратимо только в искусстве и памяти.



Все основательно и точно,

Непарны и фактурны вещи,

Во всём незыблемости прочность:

Лет сто стоят, почти что вечны.

Но почему же взгляд лелеет

Не редкость, не фарфор мейсенский,

А крылья несуразной феи,

Сюда так глупо залетевшей?

Трепещущая жадно, дивно

Средь древностей, как опахало,

Серафикуса знак старинный

Она, порхая, оставляла.

И траекторией беспечной,

И красотой невыразимой

Сподвигла о живом и вечном

Художника писать картину.(Л.Р.)


В японской эстетике аварэ считается, что каждой вещи и явлению свойственно своё неповторимое очарование, что в обыденном присутствует высшее. Вот и в талантливом натюрморте выявляется ценность и красота вещи в особой культурной системе координат. Этот жанр, как и искусство вообще, позволяет нам глазами художников рассматривать мир.

Худ. И. Бируля