Из-за утренних заморозков все вокруг приобрело какой-то синеватый оттенок. Лужи покрылись тонким льдом, я спрятал руки поглубже в карманы, обходя забор из бетонных плит. В одном месте не так давно, ночью, кто-то не пожалев сил выдолбил кувалдой в плите дыру почти что в человеческий рост, так что теперь любой желающий мог спокойно срезать путь через лес, а не идти в обход. По местной традиции прохожие благодарили неизвестного за его труд в своеобразной манере. Так уж здесь принято.
- Во дури немеряно! - восхищенно сказал краснолиций мужик, судя по одежде - разнорабочий. Сойдя на платформу следом за мной он купил себе горячительного в разлив на известной лишь избранным "точке" и шел рядом со мной, держа в одной руке потрепанную сумку. - А то не пройти не проехать. Понагородили, так их. Всю жизнь ходили как люди напрямик, а тут понапридумывали, рожи козлиные. А вот если бы охрана поймала этих придурков?
- Да вряд ли кто-то их ловить тут кинулся, - сказал я. - И охранники местные, да и чего связываться? Ну, пробили дыру, все равно потом заделают.
- Еще одну пробьют, - убежденно сказал мужик. - Как ходили всегда напрямую - так и будем ходить. Купил кто-то кусок леса себе, думают - можно им все стало. Понаприехали тут, денег немеряно, понагородили, так их. Люди с работы пешком ночью идут, да еще в обход, а они тут хоромы себе воздвигают. Будешь?
Мы выпили с ним по глотку и разошлись. Он пошел дальше, напрямую, как и собирался. Я ушел левее, и неторопливо прогуливался, топча хвою.
Здесь практически все "напрямую". Есть в этом и какая-то почти первобытная честность и что-то отталкивающее, особенно для тех, кто в этих местах не родился, или по крайней мере не жил продолжительное время. Когда смотришь фильмы про американских фермеров из богом забытой глубинки какого-нибудь далекого штата удивляешься дикости тамошних нравов, наличию огнестрела на каждой ферме и долгим тоскливым вечерам, когда глава семейства нагружается самодельным виски, а супруга что-то бесконечно вяжет в углу комнаты. На улице воет ветер, ему вторит койот или бродячая собака. На самом деле таких глубинок множество по всему миру. Кому-то это кажется некой экзотикой, особенно тем, кто устал от шума города. Сколько раз слышал нечто подобное: "Как бы хотелось сбежать от цивилизации в тихое местечко, чтобы вокруг ни души, чтобы лес, чистый воздух. Книгу чтобы спокойно почитать, а лучше - самому написать..." и тому подобное. Я обычно, подобное услышав, просто усмехаюсь про себя, поскольку выражение "Там хорошо, где нас нет" срабатывает настолько редко, что никакими словами не описать.
Напрямую мыслить, видеть, воспринимать, да и просто существовать - это как раз про подобные населенные пункты. По другому здесь просто не получается жить: каждый социум имеет свои правила, которые сформированы десятилетиями и по ним живут целые поколения. И можно понять тех, кто увидев вдруг рядом с собой что-то для него непонятное, а потому - вызывающее подозрение, старается либо игнорировать это, обходя стороной, либо каким-то образом от подобного избавиться. Ничего странного в этом нет: многим людям не свойственно, да и не нужно чем-то увлекаться. У Джека Лондона мне встретилась такая фраза: "Он слишком увлечен жизнью, чтобы думать о ней". Фраза самая подходящая в этом случае.
Описывать быт пригорода нет необходимости: он предельно прост. Почти никто не строит никаких особенных планов на дальнейшую жизнь уже с детства. Люди здесь отличаются в основном трезвым взглядом на все происходящее, страдая при этом некоторой наивностью и наличием сотней нереализованных планов, которые рассказывают друг другу при малейшей возможности, а потом все это пересказывается бесконечное количество раз. Десятки актеров, художников, поэтов - это все здесь, но живут творцы сами у себя в головах, выходя на свет только в узком кругу, в процессе застолья, а потом благополучно возвращаются назад и затихают. В каждом втором доме одно время постоянно велись дневники, куда записывалось все: от момента пробуждения и всех дневных впечатлений до рецептов, стихов, набросков рассказов и прочего. Многие рисуют, причем очень неплохо. Картины украшают стены собственных домов, иногда их дарят знакомым. Люди пытаются себя воплощать как умеют и жаль, что большая часть этих воплощений никогда не выйдет в свет. Сама мысль заявить о себе идет вразрез с понятием "напрямую". Могут не понять. Если тебя не поняли сразу - считай, что тебя не поняли в принципе. А жить с клеймом человека не понятого окружающими - задача не из легких.
Но есть тут и оборотная сторона. О представителе этой самой стороны я и размышлял, гуляя по покрытым инеем тропинкам. С человеком, о котором пойдет речь, мы много раз беседовали, причем всегда ночами, поскольку днем если и виделись, то обменивались лишь кивками и никогда не разговаривали. Он ездил со мной в одном и том же вагоне, и издали я слышал взрывы хохота, похожего на вопли гиен, когда он, в окружении попутчиков резался в карты, обсуждая чей-то очередной распавшийся брак или недавно откинувшегося с зоны одноклассника. Это была его жизнь, понятная подобным ему, где он был своим. Мне же, наблюдавшему за всем этим со стороны, становилось смешно, поскольку знал я его со стороны совершенно другой. Как многие он вел двойную жизнь, возможно вел какую-то еще, неизвестную мне. Актерствовать на людях - это вновь качество людей из пригорода, и качество это обязано у тебя присутствовать, если хочешь выжить и защитить то, что есть у тебя внутри. Кто-то называет это душой, люди более прагматичные называют это "внутренним я". Если же это "внутреннее я" не соответствует потребностям окружающих - ты либо прячешь его до самого финала, либо будешь его защищать. Это очень красиво выглядит на словах, но к каждодневной рутине отношения не имеет, путь наименьшего сопротивления - самый простой и на первый взгляд безопасный. Но это далеко не так.
Он, разумеется, отсидел, лет пять или шесть. За что - я не вдавался в подробности. Если даже за убийство - ничего сверхестественного здесь не было: многократно воспетые девяностые годы породили поколение людей совершенно особенной внутренней организации. Сказать, что ничего святого у них не было - это неправда, но людей они привыкли воспринимать исключительно как животных, за очень редким исключением. К собственной жизни они относились приблизительно так же, так что все было честно.
Его уважали подобные ему, у них было совместное прошлое, настоящее и одинаковое будущее. Выделяло его то, что ведя понятный всем образ жизни он был умен, артистичен, отлично рисовал и создал собственную философию. О ней мы в основном и разговаривали по ночам, и это напоминало тайную встречу участников какой-то секты. Говорил в основном он, я больше слушал. Мне было любопытно, хотя иногда я ощущал себя не в своей тарелке, а ему хотелось, видимо, выговориться, поскольку рассказывать о себе подобное ему было некому. Я вспоминал "Морфий" Булгакова, и основания на то, конечно, у меня были.
"Я же не дурак, братан. Будь дураком - мы бы с тобой тут круги не наматывали. Прикинь: вот сорок лет мне почти, а чего я здесь делаю вообще? Ну, уехать, конечно, можно, я и уезжал, помыкался, бабла сшиб, приехал, так бухали месяц и пропили все. Чего-то сели тут на квартире у одного, бабы еще привязались какие-то, ничего вроде себе. Бабки кончились - все разбежались как по команде, черти, блин. Я же по-другому все видел, когда в школе еще учился. Я же в художку ходил, а когда вся эта карусель началась в девяностые - неловко, что ли, стало. Чего я там, думаю, среди лохов сижу, яблоки какие-то рисую, а пацанье уже дела какие-то рулят. Помнишь, как тут было? Народу-то сколько завалили? На кладбище на дальнем столько зарыли всяких - со счета сбились. Менты даже не совались."
Он курил, потом вдруг говорил:
"Да чушь какая-то. Вот чего, короче: я же рисовать опять начал. Картины никому не показывал, только тебе покажу. Я всю эту фигню за последние тридцать лет в голове собрал, и вот чего придумал, короче: я девять кругов ада рисую. Ну, по простому нарисую, чтобы люди поняли сходу, без всякой фигни. А рисую прямо вот даже с соседей, далеко ходить не надо. Здесь же реально Ад, ночью иногда такое приглючится - хоть из дома беги. А чтобы не глючило - я рисовать начал. Сначала не получалось ни хрена, руки кривые уже стали. Знаешь, иногда прислушаюсь: то ли голоса какие-то слышу, то ли за окошком кто-то ходит. Выйду - нет никого. Не по пьяни или типа того, я же вообще ничего не употребляю. Слушай, в общем.
Я не сильно верующий, в церковь тут вообще не хожу никогда, старухи эти упоротые только толпами там трутся. Но крещеный. И каждый русский, так считаю, должен покреститься. Так положено. Раз русский - покрестись, отвечать-то все равно там придется. Это я дядю Колю нарисовал, типа он такой стоит, типа зашуганый весь, а перед ним Иисус на кресте, и свет дяде Коле прямо в лобешник бьет. Вот так вот.
Володька - у него жена ну красивая прям, детей двое, а он тут кого только к себе не водит, у него же квартира есть в пятиэтажке. Я ему говорю: братан, ты чего творишь то? А он мне: да ладно, прикольно же. Я его так нарисовал: он на троне сидит, вокруг - бабы голые, только у них вместо человеческих голов - змеиные. Нормально же?
Айдарик - жрет все время, боров. Разговоривать начинаем - только о жратве и говорит..."
- И еще о жратве...
- Чего?
- Это из книги одной. Извини, давай дальше...
"Ну, Айдарика я типа аквариума нарисовал: а внутри него - он сам. Как-будто сам себя сожрал, понял да?
Тетя Надя, она покойная уже, та за копейку бы удавилась. Денег, причем, немеряно было. У сына ее тогда дом сгорел, проводка старая была. Дотла сгорел, до фундамента. Прикинь: копейки не дала. Это сыну-то! Нет, типа, и все тут! Я, дескать, пенсионерка, инвалид, диабетик, вот-вот помру. Это она каждый год: все, милые, умру на днях, ждите. Сын-то вперед нее на тот свет отправился, а она почти девяносто лет прожила. И дальше бы жила, да из дома зимой выползла как-то, подскользнулась и виском тюкнулась. Знаешь, сколько народу хоронить пришло? Три человека, включая меня, да я могилу ей копал, а то и сам бы не пришел. Я ее так нарисовал: болото, только вместо ряски - монеты советские, а она в нем вязнет, рядом ива растет, она вроде как за ветку схватилась - а та сломалась.
Петька, который с "Односторонки" - вообще бес. Ну реальный бес, я тебе говорю. Я таких злых людей в жизни не видел. Чувство такое, что он вообще всех ненавидит. Даже кошек с собаками. Я одно время думал: ну дурак человек, что с такого взять. Поговорили как-то, а он мне отвечает, что нет мол, я не дурак, но всех ненавижу. И меня, спрашиваю? А тебя, говорит, особенно, потому что лезешь не в свое дело. Его я так нарисовал: он как-будто раскалывается пополам, а из него черный дым идет..."
Ночь тогда была холодная, я страшно озяб, но дослушать очень хотелось и художника перебивать я не решался.
"Наталья, учительница которая по литературе у нас была, помнишь такую? Тоже уже померла. Ладно бы просто дубовая была, так ведь мнения о себе была какого! Да какая ей на хрен литература, если она сама две книжки в жизни прочитала, и то дурь какую-то, которую тут в ларьке по тридцать рублей продавали. Я чего-то ей, помню, про Гоголя начал рассказывать, вот она меня взгрела по-полной. И прочитал не то, что нужно, и понимаю все не так, и Чернышевского я должен любить как папу родного. Ты его читал, кстати? Ну муть же дикая? Вера Павловна какая-то, сны ее эти корявые... Да кому это надо? Ее я так нарисовал: она стоит, дорогу вроде как людям указывает, они идут, а впереди - обрыв.
Санька - он азартный до смерти. Ну до нехорошего азартный. А как забухает: вообще труба. Дом материн в карты проиграл, представляешь? Только я тебе этого не говорил.Чего-то все у него на спор, и все мимо, хоть бы раз копейку поднял. Нараспашку весь по жизни, ну нельзя же так. Я его так нарисовал: будто он со Смертью сидит за столом и в карты режется. Вот поглядишь: точно доиграется.
Валерка, "Мрак" который, пронырливый, блин, врет и льстит постоянно. Все, конечно, по своему крутятся, но тут до беспредела: на базе когда вместе работали он бригадиру чуть не до земли кланялся, да еще и стучал на мужиков. Жаль, не подловили его ни разу. Двоих уволили из-за него. Сейчас, вроде, поднялся, в администрации где-то сидит, козел. Он такой у меня: я козла нарисовал на троне, а он что-то на ухо ему нашептывает."
Он договорил это и надолго замолчал. Мы шли довольно долго, я не выдержал и спросил:
- А дальше?
- Чего дальше?
- Ну, картина? Девятая? Девять же кругов?
- Не нарисовал я еще девятую, не придумал. Как нарисую: приглашу, сразу все вместе и покажу. Да кто знает, сколько на самом деле этих кругов, девять там или двадцать девять. Все же вилами на воде...
Когда мы попрощались, он сказал:
- А знаешь, я когда все дорисую - выставку организую. Поможешь, ладно? А как выставку сделаю, брошу все и только рисовать буду. Рисовал же тут один мужик, на весь мир прославился. Чего бояться-то? если сейчас не подниматься - когда еще? Только ты никому не говори про картины. Тут же бычье одно в основном, не поймут.
- А если поймут?
- Не поймут. Здесь не поймут. Я же их и рисовал. Сам же с ними за одним столом ем, а ночами их рисую.
Он ушел. Больше мы с того раза не виделись.
Я никому ничего не рассказывал. Не потому, что не поняли бы.
Картин тех никто не видел. В конце мая следующего года, ночью, он вывез картины на пустырь и сжег их. Спустя несколько дней его самого нашли на чердаке его гаража в петле. Говорили и про несчастную любовь - продавщицу из магазина, приписывали алкоголь, за который он снова крепко принялся накануне, хотя до этого несколько лет совершенно не пил. А я понимал, что дело совсем в другом. И понимал, что на последней картине он хотел нарисовать предательство. И предал он, полагаю, не только тех, с кем ел за одним столом, но в первую очередь - сам себя.
20 сентября 2020 г.