— Толик! Толя! Толик…
Незнакомый женский голос пробивается сквозь мутный туман боли, заполняющий его перебинтованную голову.
— Толик, ты маму не узнаёшь?
Рыдания.
Какой же он Толик? Он Лёха.
— Я Лёха… — пытается выдавить он, но язык и губы не слушаются, еле ворочаясь в воспалённом рту.
— Он вас не узнаёт, вы же видите. Слишком тяжёлая контузия. И горло пробито. Он не в состоянии ничего вспомнить и сказать. Оставьте его здесь. Мы же везём его в госпиталь.
— Нет! Нет, вы что! Доктор! Я же каждый эшелон из Сталинграда… каждый… В-встречаю!
Рыдания.
— Отдайте его мне, я его на печку… козьим молоком буду отпаивать… Отдайте, это мой сын! Вот документы… метрика!
Рыдания.
— Видите, у него на руке выколото: «Толик»! Это брат его баловался…
Какой же он Толик, он же Лёха.
— Сколько ему лет?
— Одиннадцать. Он в Сталинграде был… у тёти Кати на каникулах, я его туда и отправила…
Рыдания.
Каникулы.
Тётя Катя.
Сталинград.
Снова наваливается темнота безмолвия. Будто под бомбой обрушивается потолок мелькомбината, где они все прячутся, спасаясь от фрицев.
* * *
Странно, но в этом беспамятстве он вспоминает. Как убили Лёху. У них, троих пацанов, притаившихся в руинах, уже не было сил терпеть жажду: Волга — вот же она. Совсем рядом! Вода!
Наконец Лёха взял помятую алюминиевую флягу, найденную ими на поясе убитого бойца, и спрятал за пазуху. Сторожким зверьком начал пробираться к берегу, к песчаной полоске, взрыхлённой пулями.
И немецкий автоматчик даже позволил ему склониться к воде, зачерпнуть грязной ладонью блестевшую на солнце влагу. И только потом беспощадная очередь почти пополам перерезала, разорвала маленькое тело. Лёха, выронив флягу, распластался на песке, и кровь хлынула в воду.
В воду. В Волгу.
«За Волгой для нас земли нет».
Стоял август сорок второго года.
* * *
— Доктор, век буду Бога за вас молить…
Рыдания.
Чьи-то руки осторожно опускают его, почти бесчувственного, в телегу. Лицо обжигает холодный воздух — после смрада карболки, висящего в оставленном позади вагоне санитарного поезда.
Чьи-то руки заботливо кутают его в одеяло. Кожу щекочет солома, рассыпанная по дну телеги.
— Трогай, Мань!
Голова безвольно перекатывается туда-сюда, те же руки бережно придерживают её.
— Толик, хочешь попить?
— Я Лёха, — снова силится возразить он… и снова ничего не получается.
* * *
В чёрной мути беспамятства он видит подвал, где их с дядей Ильёй окружили немцы. Дядя Илья — пулемётчик, и он стреляет, стреляет по фрицам, пока пулемёт не раскаляется в его руках. Осколок снаряда попадает ему в ногу, очень высоко, выше колена, кровь махом пропитывает одежду, он скрипит зубами, пока Толик, трясясь, как в лихорадке, пытается его перевязать.
— Уходи, Толька! — не приказывает, а почти молит дядя Илья. Лишь глаза и зубы блестят на его покрытом копотью и кровью лице. — Ты же совсем малой, ты проскочишь!
Но Толик упрямо мотает головой. Он не уйдёт! Если он уйдёт, кто будет подавать дяде Илье патроны?
Потом патроны заканчиваются. Фрицы что-то орут из-за обломков разбитой кирпичной стены, каркают по-своему. У дяди Ильи в руках — граната с выдернутой чекой. Толик знает, зачем это. Дядя Илья подождёт, пока фрицы подойдут поближе, и выпустит «лимонку» из пальцев. Та разлетится на осколки, пробивая, разрывая в клочья тела.
Толик уже видел такое. Там, в руинах. Но он не боится.
Это же просто смерть.
Умереть легко.
— Уйди же, Толька, — стонет пулемётчик низким, неузнаваемым голосом. — Спрячься вон там, в углу. Я не хочу в плен к этим сукам.
Толик опять мотает головой, сглатывает.
— Я тоже не хочу, — хрипит он. — Я с тобой, дядя Илья.
Он крепко обхватывает пулемётчика руками, стараясь не потревожить его раненую ногу. Сердце под ладонью, под бурой от крови гимнастёркой, бьётся гулко-гулко.
Всё ещё слышна каркающая чужая речь, но фрицы пока не подходят, осторожничают.
Передышка.
Ненадолго.
И вдруг Толик, не веря своим ушам, слышит:
— Окружай гадов! Огонь!
Раздаётся треск автоматных очередей.
Наши! Разведчики — пятеро бойцов — вышли в немецкий тыл. Толик неверяще смотрит в лицо дяде Илье: по этому небритому, искажённому болью лицу бегут слёзы, оставляя среди копоти светлые дорожки. Он кое-как вставляет чеку обратно в гранату и прячет за пазуху.
— Вот и всё, — выдыхает он.
Но вместе с разведчиками, забравшими с собой раненого пулемётчика, Толик не уходит. Он спешит прочь. В доме номер 61 на площади Девятого января, который позже назовут Домом Павлова, его ждут. Ему надо рассказать всем про дядю Илью. В их маленьком гарнизоне стало меньше на одного бойца и значит, он, Толик, никак не может оставить своих.
* * *
— Лиза, Лиз… ты посмотри, что у него! Записка! В крови вся и прогорела, видишь? Ты читай, читай!
— Сейчас, только керосинку запалю. Мань, что-то боязно мне.
— Давай я.
Он слышит, как старушечий голос почти по слогам, нараспев и монотонно, будто псалтырь, читает:
— «Этот мальчик, Толик Курышов, с 28 сентября по 24 ноября находился со мной в торцевом доме № 61 на площади 9 Января. Отражал атаки немцев. Считаю его бойцом своего гарнизона и прошу содействия в спасении его жизни. Гвардии сержант 3-го разведбатальона 42-го гв. полка Я .Ф. Павлов». Не пойму я что-то ничего, Лиз…
Кто-то надрывно всхлипывает:
— Очнись же, Толик…
— Не реви, Лизавета. Ты что! Живой же он. Нашла ты его. Вот поправится, всё вспомнит, тогда и расскажет.
* * *
Толик Курышов, защитник легендарного сталинградского Дома Павлова, вспомнил всё, только катаясь на коньках следующей зимой за околицей своей родной деревни Тюхменево Пензенской области. Он упал, ударился затылком об лёд… и снова стал Толиком Курышовым, а не Лёхой, как всё это время себя называл.
Через много лет он узнает, что был тогда посмертно награждён орденом Красной Звезды.
И встретится с сержантом Яковом Павловым и пулемётчиком Ильёй Вороновым. Спустя почти сорок лет после Победы.
Но ветеранских льгот ему так и не назначили. Все военкоматы отписались так: «Поскольку в представленных документах отсутствуют сведения, подтверждающие его нахождение в составе воинской части, входящей в состав действующей армии, комиссия краевого комиссариата не имеет права принимать решение о выдаче удостоверения ветерана ВОВ товарищу Курышову А.Н...»
И он решил, что не нужны ему эти льготы. Пусть он не числился «ветераном ВОВ», но фрицев-то он победил!
В одиннадцать лет.