из окружения Николая Рубцова
Шестидесятничество в СССР стало явлением мирового масштаба, оставившем память в новых поколениях. У шестидесятничества были мощные корни, прежде всего, в бунтарской поэзии всех времён и народов – от Ювенала до самих шестидесятников.
Имя Тараса Шевченко легко вписывается в этот круг. В шестидесятые годы (1964) в Москве был открыт памятник Великому Кобзарю, и в честь него была названа одна из самых красивых московских набережных. Молодые люди охотно читали Шевченко во всех уголках огромной страны.
Так, например, отец поэта Бориса Рыжего, в будущем доктор наук и профессор, директор Института геофизики Уральского отделения Академии наук СССР: « … когда вырос и созрел, был изумлён стихами Тараса Шевченко и читал в старых журналах украинские, болгарские и польские стихи на кириллице, тем более, что БП прекрасно помнил ридну мову и «Заповит» Кобзаря мог прочесть наизусть в любое время суток» (Илья Фаликов. Борис Рыжий. Дивий камень. Москва, 2015, с. 20).
С 1962 по 1969 гг. Николай Рубцов обучался в Литературном институте имени А.М. Горького при Союзе писателей СССР. Обучение поэта проходило неровно: со срывами, скандалами, отчислениями, выговорами и восстановлениями.
Учился Рубцов профессиональному мастерству в семинаре Николая Николаевича Сидоренко – поэта, переводчика, бывшего моряка. Сидоренко не сразу почувствовал подлинную силу и величину таланта своего студента. Оценил Сидоренко Рубцова уже после того, как у него появились многочисленные публикации в центральных журналах, таких как: «Октябрь», «Юность», «Знамя», «Наш современник».
Рубцов дружил со студентами с Украины. Он жил в общежитии в одной комнате с Александром Черевченко и Владимиром Андреевым.
Естественно, процесс постижения поэтического мастерства происходил не только в студенческих аудиториях, но и во время дружеских застолий, традиционных в шестидесятые годы молодёжных пирушек, когда студенты читали свои стихи и обсуждали их, порой с помощью кулаков.
Шестидесятые годы вошли в историю как хрущёвская «оттепель». Молодёжь в те годы практически не спала, особенно, в больших городах: собирались компаниями и всю ночь ходили друг к другу в гости.
Поэзия тогда была в фаворе. Поэты собирали огромные аудитории, выступая на стадионах, в дворцах и домах культуры, парках. Невероятно были популярны поэтические вечера, проходившие в Москве в Политехническом музее.
Вечера в Политехническом прославил Андрей Вознесенский в стихотворении «Прощание с Политехническим»:
Большой аудитории посвящаю
В Политехнический! В Политехнический! По снегу фары шипят яичницей. Милиционеры свистят панически. Кому там хнычется?! В Политехнический! Ура, студенческая шарага! А ну, шарахни по совмещанам свои затрещины! Как нам мещане мешали встретиться! Ура вам, дура в серьгах-будильниках! Ваш рот, как дуло, разинут бдительно. Ваш стул трещит от перегрева. Умойтесь! Туалет - налево. Ура, галерка! Как шашлыки, дымятся джемперы, пиджаки. Тысячерукий, как бог языческий, Твое Величество - Политехнический! Ура, эстрада! Но гасят бра. И что-то траурно звучит "ура". 12 скоро. Пора уматывать. Как ваши лица струятся матово. В них проступают, как сквозь экраны, все ваши радости, досады, раны. Вы, третья с краю, с копной на лбу, я вас не знаю. Я вас люблю! Чему смеетесь? Над чем всплакнете? И что черкнете, косясь, в блокнотик? Что с вами, синий свитерок? В глазах тревожный ветерок... Придут другие - еще лиричнее, но это будут не вы - другие. Мои ботинки черны, как гири. Мы расстаемся, Политехнический! Нам жить недолго. Суть не в овациях, Мы растворяемся в людских количествах в твоих просторах, Политехнический. Невыносимо нам расставаться. Я ненавидел тебя вначале. Как ты расстреливал меня молчанием! Я шел как смертник в притихшем зале. Политехнический, мы враждовали! Ах, как я сыпался! Как шла на помощь записка искоркой электрической... Политехнический, ты это помнишь? Мы расстаемся, Политехнический. Ты на кого-то меня сменяешь, но, понимаешь…
Стихотворение документально передаёт атмосферу тех лет – не только поэтическую, но и политическую.
В советском обществе никогда не было равенства, («мещане» и не мещане), как и в любом другом, поскольку оно невозможно и противоестественно природе и человеку.Студенты группировалась в соответствии с происхождением и социальным положением.
Среди друзей Рубцова были бывшие моряки и выходцы из сельской местности, как и он.
Нет сведений о близкой дружбе Рубцова со студентами и литераторами из столиц. В окружении талантливого студента, конечно, были и москвичи Станислав Куняев, Валериан Кожинов, но они тоже уходят корнями в провинцию.
Засилье в Литинституте «деревенщины», да ещё русофильски настроенной, конечно, не всем нравилось.
Автор книги «Николай Рубцов» в серии ЖЗЛ пишет: «Он всё время с какой-то удручающей последовательностью раздражал почти всех, с кем ему доводилось встречаться.
Раздражал одноглазого коменданта общежития, прозванного Циклопом. Раздражал официанток и продавцов, преподавателей института и многих своих товарищей.
Раздражало в Рубцове несоответствие простоватой внешности с тем сложным духовным миром, который он нёс в себе…
Раздражение в общем-то понятное.
Недоброжелатели Рубцова ничего бы не имели против, если бы Николай Михайлович по-прежнему служил на кораблях Северного флота, вкалывал бы на заводе у станка или в колхозе. …
Это, по их мнению, и было его место.
Но Рубцов околачивался в стольном граде, учился в довольно-таки престижном институте, проникал даже – ну, посудите сами, разве это не безобразие?! – в святая святых, в Центральный дом литераторов.
Разумеется , люди покрупнее, поопытнее понимали, кто такой Рубцов, но таких людей в окружении поэта было немного…» (Николай Коняев. «Николай Рубцов». Москва, Молодая гвардия, 2015).
Так же, как и к Рубцову относились в столицах, когда они ещё не были признанными гениями, к Шевченко, Есенину, Ерофееву. От обиды гении часто заглядывали на дно стакана. Шевченко был одним из учредителей общества «мочемордия», а Венедикт Ерофеев написал вторую в русской литературе после Николая Васильевича Гоголя поэму в прозе «Москва-Петушки», сделав её героем алкоголика-интеллектуала.
Рубцов очень любил Есенина, поэзию которого официально разрешили в шестидесятые годы. Служа на флоте, он, по воспоминаниям друзей, в редкие минуты отдыха не расставался со стихами Есенина.
Есенин, в свою очередь, покоряя Москву и Петербург, чувствовал свою связь с деревенскими поэтами девятнадцатого века: Суриковым, Кольцовым, Никитиным. Близок был душе юного поэта и Тарас Шевченко, столетие которого в 1914 году широко отмечалось в России.
Приехав в Москву из рязанской деревни, Есенин искал поддержки в среде профессиональных литераторов. Первым из профессионалов его талант оценил Иван Алексеевич Белоусов. В доме Белоусова на Соколиной улице в Москве Есенин услышал слова горячего одобрения его таланта.
Белоусов занимался очень активно пропагандой творчества Тараса Шевченко, держал перед глазами его портрет и носил казацкие усы. Он автор перевода «Кобзаря», вышедшего в Москве, в 1911 году. Переводил также, кроме Шевченко, других украинских и белорусских поэтов. В РГБ сеть книга И.А. Белоусова о Шевченко, выпущенная к 110-летию великого поэта:
Белоусов, Иван Алексеевич.
Тарас Григорьевич Шевченко / Ив. Белоусов. - Москва : Т-во "В. В. Думнов, н-ки бр. Салаевых", 1924. - 36 с. : ил.; 17 см. - (Серия сборников по устройству общеобразовательных экскурсий/ Под ред. Н. С. Ашукина, А. М. Лебедева [и др.]; Вып. 5).
(Серия сборников по устройству общеобразовательных экскурсий/ Под ред. Н. С. Ашукина, А. М. Лебедева [и др.]; Вып. 5)
FB T 100/110
Электронный заказ
Marc21
В страшный для народов Европы год начала Первой мировой войны Есенин написал стихотворение «Село», поставив под ним заголовок «Из Шевченко»:
Село! В душе моей покой.
Село в Украйне дорогой,
И, полный сказок и чудес,
Кругом села зеленый лес.
Цветут сады, белеют хаты.
А на горе стоят палаты,
И перед крашеным окном
В шелковых листьях тополя.
А там все лес, и все поля,
И степь и горы за Днепром…
И в небе темно-голубом
Сам Бог витает над селом.
Муза Есенина была сродни музе Рубцова. Николай Рубцов работал не в жанре эстрадной поэзии, что было модно в те годы, а в жанре традиционной русской поэзии, мелодичной, опирающейся на фольклорную традицию, о чём правильно написал в стихотворном посвящении Рубцову его друг А. Передреев в стихотворении ”Памяти поэта”:
Тебе твой дар простором этим дан,
И ты служил земле его и небу,
И никому в угоду иль потребу
Не бил в пустой и бедный барабан.
Ты помнил тех, далёких, но живых,
Ты победил косноязычье мира,
И в наши дни ты поднял лиру их,
Хоть тяжела классическая лира!
Рубцов такой же национальный поэт русского народа, как Шевченко – украинского. Трогательно об этом пишет Валентина Телегина в стихотворении «Памяти Рубцова»:
Шёл ли ты вологодской дорогой
Или вёл по Тверскому друзей –
Всё тревога, тревога,
Тревога
Из души исходила твоей.
Бесприютно мотаясь
По свету,
Сам своим неудачам смеясь,
Ты читал нам любимых поэтов.
Как бы заново жить торопясь…
Всё могло бы сложиться иначе!
Но в январской буранной
Гульбе
Всё яснее я слышу, как плачет,
Как печалится Русь о тебе.
Плачет шелестом ивы
Плакучей,
Да, о чём уж теперь говорить! –
Плачет ночью
Звездою падучей,
Что могла б ещё долго светить…
И поёшь ты у тёмных околиц,
У задымленных снегом
Крылец –
Самый чистый её колоколец,
Самый русский её бубенец.
Образ звезды, как образ народной и классической поэзии многократно используется и Рубцовым, и Есениным, и Шевченко.
Интересен рассказ однокурсница Рубцова, прозвучавший в Москве на Рубцовских чтениях. Научно-практическая конференция «Рубцовские чтения» организована и проводится уже пятнадцать лет Юрием Кириенко-Малюгиным – поэтом, публицистом и рубцововедом, создателем и администратором популярного сайта «Николай Михайлович Рубцов и народное творчество».
По материалам конференции издаётся ежегодно сборник докладов и сообщений. К сожалению, озвученная на конференция информация, не была оформлена рассказчиком в виде статьи. Поэтому я передаю её в пересказе. Имени выступавшего я не запомнила, надеясь, что увижу его в альманахе «Рубцовские чтения».
Информация крайне интересная, потому что она касается истории создания культового сборника Николая Рубцова «Звезда полей».
Информатор поведал, что он присутствовал при рождении названия сборника. И даже дал поэту подсказку, спев украинскую народную песню, откуда и взял Рубцов образ.
В рубцововедении широко распространена другая точка зрения на этот вопрос.
Принято считать, что Рубцов позаимствовал название «Звезда полей» у Владимира Соколова, у которого есть стихотворение с аналогичным названием.
Это не так. И подсказка имеется в самом тексте соколовской «Звезды»:
«Звезда полей, звезда полей над отчим домом
И матери моей печальная рука …» -
Осколок песни той (выделено мной – Е.М.) вчера над тихим Доном
Из чуждых уст настиг меня издалека.
На эту песню указывает и Соколов. Что это за песня, мне не ведомо. Звёзд в украинских песнях (зирок), как звёзд на небе. У всех на слуху «Ничка як мисячна», или есть более популярный вариант: «Ничь яка, Господи, мисячна, зоряна» и т.д.
Может быть, это с поправкой на север, трансформировавшая в рубцовскую «Звезду полей» украинская народная песня «Ой, зийди, зийди, зиронько та вечерняя…»:
Ой, зийди, зийди,
Ти, зиронько та вечирняя.
Ой, вийди, вийди,
Дивчинонька моя вирная.
……………………………
Ой, зирочка зийшла –
Усе поле та й освитила.
А дивчина вийщла –
Козаченька та й звеселила.
У любимого Рубцовым Тараса Шевченко есть переложение этой песни:
Зоре моя вечирняя,
Зийди над горою,
Поговорим тихесенько
В неволи з тобою.
Роскажи, як за горою
Сонечко сидае,
Як у Днипра веселочка
Воду позичае.
Як широка сокорина
Вити розпустила…
А над самою водою
Верба похилилась.
Аж по води розсилала
Зеленые Вити,
А на Витях гойдаются
Нехрещени дити…
При желании в лирике Рубцова можно обнаружить много сходных мотивов: здесь и ива, «над судоходною рекой», и «зелёные цветы», и «милые сиротские глаза».
В шестидесятые-восьмидесятые годы украинские песни звучали чуть ли не каждый день из теле- и радиоэфира, поскольку у власти тогда были выходцы с Украины: Хрущёв, любивший носить вышиванку, и Брежнев.
Звезда – это, вообще, один из самых древних из известных человечеству символов, который невозможно национализировать.
В тринадцатом веке после взятия Киева Батыем, русы разделились на северян и южан. И, хотя в 1654 году северяне и южане воссоединились на Переяславской Раде, споры о том, кто более русский, не утихают с тех пор.
На эту тему можно посмотреть статью современника Гоголя славянофила Юрия Венелина, которая так и называется – «О споре между южанами и северянами насчёт их россизма».
Венелин утверждает в статье, что третьей частью русского народа являются отнюдь не белорусы, а «болгаре».
(У Николая Рубцова есть стихотворные строчки: «Болгария пусть процветает и помнит чудесную Русь. Пусть школьник поэтов читает и учит стихи наизусть». Дербина вспоминает, что поэт пел болгарскую песню со словами «Я страдам», сопровождая пенье игрой на гармони).
Рубцов был, наверняка, в курсе данного спора, который официально вели в девятнадцатом веке два друга Гоголя: профессора М.А. Максимович и М.П. Погодин, в том числе, и на страницах погодинского журнала «Москвитянин».
Дело в том, что Рубцов дружил со студенткой Литературного института родом с Украины Ладой Одинцовой, московская родственница которой состояла в отдалённом родстве с Максимовичем.
Суть этих споров Лада донесла до своего старшего друга и покровителя, о чём пишет в воспоминаниях, изданных в Чехии. Отрывки из них можно прочитать на сайте Кириенко-Малюгина, посвящённом творчеству Рубцова.
Но корень происхождения названия «Звезда полей» более глубок, и его нельзя свести только к украинской песне.
Полярная звезда упоминается ещё в Ведах. Об этом подробно написано в монографии Светланы Жарниковой «След ведической Руси». Светлана Жарникова была исследователем орнаментики русских вышивок, одним из основных элементов которых, всегда была звезда.
В 1988 году в Институте этнографии и антропологии АН СССР она защитила диссертацию на тему: «Архаические мотивы севернорусской орнаментики (к вопросу о возможных праславяно-индоиранских параллелях)».
Жарникова была членом Русского Географического Общества и Международного клуба учёных. Она подробно исследовала санскритские корни в названии наших северных рек. Действительно, откуда могло взяться название Шейбухта? Именно так называется хорошо знакомая Рубцову река, протекающая через вологодские сёла Космово и Шуйское, где проживала носившая «золотое имя Таня» подруга его юности Татьяна Агафонова (Решетова).
Также Жарникова доказала, что предки русов были создателями Вед, наряду с индийцами и иранцами.
Позволю себе длинную цитату из Жарниковой: «Учёные, занимающиеся изучением индоевропейских языков, пришли к выводу, что у древних арийских языков прослеживается гораздо большее количество схождений со славянскими, чем с любым другим языком индоевропейской семьи. Созданные в глубокой древности общими предками славянских и индоиранских народов гимны Вед, наряду с индоиранской Авестой, считаются одним из древнейших памятников человеческой мысли. Многие факты, сохранённые в мифах, преданиях, молитвах и гимнах, свидетельствующие о том, что создавались эти тексты на крайнем севере Европы, приводили в своих работах Б. Тилак и Е. Елачич. Например:
Великий бог Индра – могучий воин-громовержец – разделил своей властью небо и землю, надев их на невидимую ось как два колеса. И с тех пор звёзды кружатся над землёй по кругам, а укреплена эта ось в небе Полярной звездой (Дхрувой – «нерушимой, неколебимой»). Такие астрономические представления, конечно же, не могли возникнуть в Индии. Только в полярных широтах во время полярной ночи видно, как
звёзды описывают около стоящей неподвижно Полярной звезды свои суточные круги, создавая иллюзию круга неба над кругом земли, скреплённых, как колеса, неподвижной осью… ещё в XVI веке Александро Гванини писал: «Река Двина получила название от соединения двух рек – Юг и Сухона. Ибо Двина у русских обозначает «двойную» (реку)». Здесь имеет смысл привести несколько строк из описания путешествия на Север, сделанного молодой петербургской студенткой в 1912 году. Они свидетельствуют о том, какое впечатление могли производить Северные Увалы на человека: «А вот и Сухона. Затараторил пароход у Тотьмы, и мы полезли вниз к Северной Двине. Устроившись в каюте, закусив, я вылезла на трап и замерла, потом потрогала себя по лицу – не сплю ли – нет! Отвесные скалы падают в реку, они прослоены мощными пластами разнообразных оттенков, причудливы и величавы; с другой стороны – скалы же, но покрытые соснами, елями – иные ползут по скале, цепляются и играют своей верхушкой с водой, заглядывают в зеркало реки…Где же поэты, художники? На весь мир прославили Волгу, её Жигули, но здесь не хуже, даже больше величия, хотя речной размах не тот. Где же геологи? Обнажённые скалы по Сухоне допишут не одну чистую ещё страницу автобиографии земли» (Светлана Жарникова. След ведической Руси. Научное обоснование зарождения арийской цивилизации на севере Евразии. М., Концептуал, 2015 г., С.С. 20, 31).
Лада Одинцова – поэтесса, литературовед написала ряд замечательных мемуаров, посвящённых её современникам, в том числе, таким разным, но одинаково близким ей поэтам, как Вознесенский и Рубцов.
Пишет Лада Одинцова и об Н.Н. Ушакове известном советском литературоведе, упоминая в воспоминаниях имя Тараса Шевченко:
«Всякий раз, когда я приезжала из Москвы на студенческие каникулы в Киев, я приходила в гости к Ушаковым. Николай Николаевич любил толковать со мной о Тарасе Шевченко, поэзия которого, как и поэзия Некрасова, трогала мою душу до слез. Ушаков – сухонький к той поре конца своего жизненного пути, тяжело дышавший, хрупкий с волнением говорил о том, что Шевченко – поэт народный, а не простонародный, гений мирового масштаба. Я целиком разделяла его мнение и тоже волновалась. Ушаков произнес: «Время моего земного бытия уже на исходе. Совсем мало осталось времени в запасе, а дел как много недоделано! Небо, земля, сердечный трепет над раскрытой книгой, звук ключа, ворочающегося в скважине, когда жена возвращается из магазина с хлебной орнауткой, - как все это мило сердцу, как дорого, а тут время жизни вышло, умирать пора… Кажется, совсем недавно был я молод, как ты. Ясно помню, что на праздник Неопалимой Купины деревенские бабы выкапывали лук из грядок; помню ужей, ползавших по заливному лугу. Припоминаются прыжки через костер в день летнего солнцестояния на Ивана Купалу. А теперь самый длинный вечер наступает, самая глухая ночь идет… ЗИМНЕЕ СОЛНЦЕСТОЯНИЕ!» Тогда уже был снят цензурный запрет на творчество Франца Кафки, и я выслушивала от Ушакова критический разбор моей студенческой прозы, написанной под влиянием Кафки. Ушакову нравилось; но, как всегда, он сосредоточивался на недостатках, требуя от меня шлифовки писательского стиля. Раскритиковав, хотя и одобрив, Николай Николаевич вздохнул: - Вот, кстати, цитата, отмеченная мной у Кафки: «Смерть для каждого – это как субботний вечер для трубочиста, когда трубочист моется и отскребает от тела сажу. Тогда, после смерти уже, становится видно, как человек прожил жизнь и кто кому больше навредил: он своим современникам, либо современники больше навредили ему. Если же все-таки человек стал жертвой своих современников, то в последнем случае это был, несомненно, великий человек».
Ушаков захлопнул книгу и умолк. Молчала и я, уже получившая в дар новый поэтический сборник Учителя с таким горестным, прощальным стихотворением: «Зимнее солнцестояние». Ненадолго Ушаков пережил это пророчество о своей зимней смерти.
Юное сердце поэтессы чутко улавливало интонации умирающего старшего друга. Все для меня было внове, все впервые: и тихий, робкий голос Ушакова, в котором чувствовалась дрожь от изумления темой беседы, и таинственность нашего общего проникновения в святая святых: в мир Тараса Шевченко, и переживание за судьбу Родины, оплаканной крепостным поэтом. Мое сознание собственной юношеской чистоты, благородный строй правдолюбивой души, презрение к человеческой грязи, – весь этот душевный строй был созвучен христианской душе умирающего Учителя. Ушаков дал мне полистать дореволюционное издание «Кобзаря» и рассмеялся, когда я понюхала его: пьянил запах старой книги. Николай Николаевич продекламировал на чистейшем украинском языке «Вiрш» и заговорил о подлинности в описании Шевченковских пейзажей. Ушаков говорил о точности переданных стихотворными средствами жизненных деталей: косогоры в высоких цветах, разрушающаяся кирпичная часовня в крапивных зарослях, речка, гогочущие гуси, бревенчатый мостик, а вдалеке за гаем «кует» кукушка... После смерти Ушакова через пару лет на киевской даче моей русской бабушки Натальи в Мотовиловке на чердачном сеновале сочинила я стихотворение «Тихий Свет» о Святом Духе с шевченковской «кующей» кукушкой, которое было зарезано впоследствии советской цензурой из-за его религиозности, и удалось его опубликовать лишь за границей в мой ЧЕШСКИЙ творческий период (1995-2000 годы). В пражском однотомнике Составитель переиздал и мое стихотворение «Памяти учителей»: об Ушакове, Сельвинском, Щипачеве и Суркове, которым я остаюсь благодарна по сей день. Но мое сердце привязано главным образом лишь к тому из них, кто любил меня.
Хрупкий, высохший, как кузнечик, Николай Николаевич быстро и с глухим сипеньем дышал, толкуя мне про Шевченко. Ушаков описывал внешность Тараса, ссылаясь на очевидца Тургенева: это был коренастый украинский казак со следами солдатской муштры в манерах и ломки в типично малороссийском характере, широкоплечий, приземистый. Глядел Тарас на людей недоверчиво и угрюмо. Изредка Шевченковское лицо приобретало нежное и ласковое выраженье, озаряемое детской улыбкой. Фигура казака была мешковатая, походка степенная. Во всем наружном облике Тараса Шевченко отсутствовало парадоксальным образом то изящество, за которое он был удостоен царского титула Гравера-академика. Тургенев отзывался о Тарасе Шевченко как о замечательной личности. Тот и в самом деле владел русским языком без акцента и досконально знал русскую литературу. Тарас Шевченко восхищался «Губернскими очерками» Салтыкова-Щедрина, благоговел перед Гоголем. Интересны были, на взгляд Ушакова, русскоязычные повести самого Шевченко: «Музыкант» (с пророчеством неизбежной социалистической революции) и «Художник» (с описаниями Санкт-Петербурга, Невы).
Ушаков хрупкий, высохший, как кузнечик, перевел дыхание и заговорил о том, что судьбы выдающихся личностей нетипичны, не похожи на стандартные людские биографии. Такова была судьба Шевченко, такова была судьба итальянского певца Тито Руффо».
(http://proza.ru/2013/12/28/1174) – Лада Одинцова. Патриарх русско-советской Поэзии Николай Ушаков.
Что касается «пророчества неизбежности социалистической революции», советская власть считала её пророками, как Гоголя, так и Шевченко.
Шестидесятые годы двадцатого века были временем переосмысления Великого Октября. Со страниц книг русских советских писателей и поэтов, получивших прозвище «деревенщиков», струился свет старой Руси – православной, дореволюционной.
Наступило время осмысления трагической судьбы русского крестьянства, пострадавшего во время коллективизации, влачившего нищее существование в глухих деревнях и отдалённых от центра городках, вынужденного уезжать из деревни в поисках лучшей доли.
Безусловно, в своих книгах Астафьев, Вампилов, Белов, Распутин, Носов, Лихоносов, Абрамов, Белов, Рубцов и поэты его круга шли от традиции «деревенских» повестей Тараса Шевченко, о которых упоминается в очерке Лады Васильевны Одинцовой.
О замечательном отношении к Шевченко Рубцова рассказывают в воспоминаниях и другие современники поэта. Так в воспоминаниях Людмилы Дербиной о Рубцове читаем мнение поэта о Шевченко: «- Да, Люда, вот Тарас Шевченко! Сколько он пережил! А его поэзия добрая». (Людмила Дербина «О Рубцове».Сайт «Душа хранит». Жизнь и поэзия Николая Рубцова. http//rubtsov.id/ru).
Мнение Рубцова о доброте Шевченко подтверждает его товарищ по институту Анатолий Жуков в очерке «Поющий в терновнике»:
« В подходящую минуту он мог тебя похвалить и малость приоткрыться сам, но тоже как бы между делом, мимоходно.
— У тебя какой рост? — спросил он однажды.
— Сто семьдесят шесть, — сказал я.
— Бабы, поди, любят?
— Какие любят, какие нет.
— Да?.. Не поймешь, что им надо. Да и не в этом дело. Я вот привык к своему росту, но все же бывает досадно, если смотрят как на пацана, как на недомерка какого-то. И почему это я должен голову задирать перед всяким дылдой. Если бы я был как Маяковский, например, я бы стал не таким поэтом, как сейчас, а?.. Нет, таким же, по-другому у меня не получится: душа у меня такая. Вон Тургенев крупный был, громоздкий, голова большая, а душа тоже мягкая, жалостная. А уж у Тараса Шевченко... Не было, говорят, поэта добрей. А вот бабы в поэзии все самовлюбленные и жесткие, злые даже. И Ахматова, и особенно Цветаева. Пишет о любви, и тут же злится. Такой любовью можно только испортить человека.
— А у тебя как с любовью?
— Ну что я, не обо мне речь, это неинтересно. — И захлопнулся, замкнулся, заторопился в свою комнату.
У него были сложные, противоречивые отношения с женщинами. Он глядел на них как на иностранок, плохо знающих наш язык, обычаи, нашу жизнь, не доверял их сентиментальной доброте. И... сравнивал писателей с женщинами: тоже хочется что-то родить для жизни — стихи, рассказы, романы... Все писатели в сущности как женщины. Так же вынашиваем своих будущих чад, так же трудно рожаем, так же болеем за них, пока не выведем в люди, не напечатаем в журнале или в книжке. И так же гордимся своим произведением, как мать ребенком, читаем и на людях, и одни, для себя — чтобы лишний раз полюбоваться, поправить что-нибудь, причесать, пригладить. Так ведь? И очень даже понятно, когда из головы Зевса родилась какая-то богиня, понятно, что именно Зевс, верховный бог, был хранителем семьи и порядка. А вот почему бабы становятся писателями — не понятно. Они обязаны природой рожать людей, в том числе и мужиков, писателей, разве этого мало? А им, глупым, в самом деле, мало, им подай все...»
Из воспоминаний Жукова видно, как созвучны были души Рубцова и Шевченко.
В окружении Рубцова важную роль играл вологодский литератор Владимир Аринин, в течение нескольких лет проработавший в газете «Вологодский комсомолец», в которой печатался и подвизался в качестве литсотрудника некоторое время Николай Рубцов.
В 2014 году в Вологде к юбилею Шевченко вышла книга Владимира Ивановича Аринина «Гении и вологжане», на обложке которой отдельно обозначены воспоминания о Т.Г. Шевченко А.И. Макшеева ( В.И. Аринин. Гении и вологжане. Вологда. 2014).
По признанию автора книги: «К этой небольшой книжке я проделал большой и сложный путь почти в сорок лет» ( В.И. Аринин. Гении и вологжане. С. 88).
Так пересекались и пересекаются в течение уже более двух веков творчество Кобзаря и его судьба с судьбой и творчеством русских поэтов и писателей.