Потопище
- Неужели купил? – спросила жена.
- Купил, - признался Ной.
- Ту самую – ржавую?
- Это не ржавчина, - сказал Ной, - это грунтовка. Цвет у неё такой, а сама баржа - замечательная. Сто пятьдесят метров в длину, как и положено классическому ковчегу.
- Насколько мне известно, ковчег должен быть построен из дерева гофер - так, по крайней мере, написано в библии.
- Мало ли что написано в этом священном опусе! В действительности никто и никогда не видел дерева "гофер". И, вообще, что бы ты ни говорила, я купил хорошую баржу. Обустрою её на житейский лад и начну закупать животных.
- Ной, миленький! Ну, зачем, зачем нам этот ковчег?
- Как это зачем? А глобальное потепление? А всемирный потоп? Ведь ты же сама десятый год талдычишь мне о грядущей катастрофе?
- С каких это пор ты слушаешь то, что я говорю? И самое главное – соглашаешься со мной?
- Нет уж, милая моя, будь последовательной – потоп так потоп, и нечего крутить хвостом. – Он замолчал, а потом продолжил – уже гораздо миролюбивее: - Ты только представь, как мы входим в ковчег – ты, я, дети наши, внуки…
- Ну, хорошо-хорошо, дети и внуки – это святое, но животные? Я не хочу, чтобы ты собрал всех животных, какие есть на белом свете…
- Ну да - всякой твари по паре, - сказал Ной.
- …и запихнул в свою ржавую посудину!
- Не посудину, а баржу, вернее, ковчег. "Ноев ковчег" – звучит, а?
- Звучит, - не слушая его, сказала жена. - А где ты их возьмёшь – этих животных?
- Как это где? В зоопарках, зоомагазинах, заповедниках, национальных парках. По миру придётся пошукать – прошвырнуться с севера на юг, с запада на восток. Работа, конечно, предстоит нелёгкая, но я выдюжу. И не такое случалось в моей жизни! И потом - ты поможешь, дети подсобят…
Тут, милая, главное терпение…
- И деньги, - сказала жена.
- И деньги, - согласился Ной.
- А хватит ли денег?
- Кредит возьму, если понадобится, - возвращать-то всё равно не придётся! - хохотнул Ной.
- Это почему?
- Так ведь потоп – отдавать будет некому.
- Хорошо, а корм? Ты только представь себе, сколько нужно корма этим ненасытным тварям! - а чем ты их собираешься кормить?
- Той пищей, какой они питаются – кого сеном, кого мясом, кого зерном – всё, как полагается…
- Ага, - сказала жена, - нам значит, предстоит содержать загоны в чистоте. Ты хоть представляешь, сколько вся эта животина производит грязи? Куда, с твоего позволения девать навоз?
- Навоз – за борт! У меня другая забота: как отделить чистое зверьё от нечистого? И какие из них чистые, а какие нечистые. То, что свинья животное нечистое, я знаю с детства, а вот крокодил, пеликан и нутрия – они какие?
- По мне так все животные нечистые. И даже человек. Не зря Господь раскаялся, что создал человечество, уничтожение которого и является его главной задачей.
- Неужели истории повторяется? – озадачился Ной.
И разверзлись хляби небесные, и шёл дождь…
Лил, превысив сроки, предписанные священным писанием.
- Сорок четыре дня лупит, не переставая, - вздохнув, сказала жена.
- Не сорок четыре, а сорок пять, - парировал Ной. - Я зафиксировал.
И ходил, и бродил возле баржи по берегу, и бубнил себе под нос: "У матросов нет вопросов, поматросил и убёг!"
Стеной стоял проклятый ливень. Уровень моря, тем не менее, не менялся.
- Твою мать! – сказал Ной. – Хотя бы на метр поднялся!
- Что тебе этот метр? – спросила жена.
- Ну всё-таки, - ответил Ной, - хоть какая-то надежда…
Крик голодных зверей выматывал душу. "Зоопарк какой-то, а не ковчег!" – думал естествоиспытатель. Дикие звери ломали перегородки, чистые пожирали нечистых, нечистые – чистых, не испытывая одиозных предубеждений.
Пришёл срок платить по кредитам. Денег не было.
Что оставалось делать? Разумеется, бежать.
Оповестил жену о принятом решении.
- Ты здесь не причём, - сказал Ной. – Кредит оформлен на меня, ты – ничего не знаешь: моя хата с краю – ну и так далее. Поняла? – "Поняла. Со зверьми что делать?" – А ничего – они сами между собой разберутся, а не разберутся, так подохнут. Баржу, разумеются, арестуют, только вряд ли кому нужна будет эта ржавая посудина. Разве что на металлолом пустят. – "Значит, я тебя больше не увижу?" – Типун тебе на язык! Непременно увидимся. Не знаю, правда, когда…
Тихо накрапывал дождь, усталость проглядывала в каждой капле, когда он в старом плаще, накинув на голову капюшон, растворился в непроглядной мгле.
Баржу действительно арестовали. Мёртвых зверей утилизировали.
А семью Ноя вырезали.
Как это кто?
Коллекторы.
Тамара и ДНК
Не везло Тамаре с мужьями, ох и не везло: то педераст, то онанист. Второго мужа так и звали: Ананий, а первого… Не хочется даже вспоминать его имя. Неугоден он был Господу, ибо жил с Тамарой по содомскому образцу, и потому убил его Всевышний без долгих на то размышлений – а чего тут думать, сказал Господь, приводя приговор в исполнение.
Вот тогда-то свёкор и предложил ей в мужья следующего своего сына Анания.
- Обычай у нас такой, - сказал свёкор. – Принято в нашем народе – да продлится его жизнь на долгие тысячелетия! - чтобы вдова выходила замуж за следующего брата, и дети, родившиеся от такого брака, считались наследниками умершего отца.
Тамара не стала возражать, согласилась без долгих увещеваний. Жизнь, однако, с новым мужем не задалась, ибо изливал он семя, куда угодно, только не туда, куда след.
И прибрал его Господь без долгих на то колебаний.
Следующего сына, третьего по счёту, обещал Тамаре свёкор – обычай у них такой. "Подожди немного, пока вырастет".
И Тамара ждала…
Ребёнка хотелось до исступления, до нервного истощения, бессонницы и эпилептических припадков…
Третьего брата звали Шил О'Нил в честь какого-то исторического деятеля или даже малоизвестного провинциального актёришки. И вот этот Шил, твою мать, О'Нил вырос, а свёкор всё молчал, тянул время - и боялся, видимо, что умрёт младший сын подобно братьям своим. "Кто её знает эту невестку? – говорил он знакомым и малознакомым приятелям. - Может она роковая женщина, потому как при живой и охочей барышне мужья онанистами и педиками не становятся!"
И дошли эти разговоры до Тамары, и пришла она к тёте Саре в её знаменитый публичный дом, и напросилась на работу…
- Ой, не знаю, не знаю, - сказала Сара, - для этого вида деятельности талант нужен, может быть даже призвание, а ты, как я погляжу, женщина ушлая, но не на столько, чтоб стать трёхзвёздочной проституткой. Да и имя у тебя далеко не профессиональное…
- Вообще-то я Фамарь, а Тамара это так – дань времени, - призналась женщина.
- Ну, это меняет дело, - сказала Сара. – Что ж ты раньше-то молчала, глупенькая? Чуть было мимо счастья своего не пролетела, как фанерка над этим самым – как его? – блудливым населённым пунктом…
Да скажите хоть кто-нибудь название города, фаллическим символом которого является ржавая этажерка?
- Вы про Париж, что ли спрашиваете? – откликнулась Авигея, дочь очередного палестинского проходимца.
- Про него, разумеется, - сказала Сара.
- Зря вы так об этом городе, - вздохнув, произнесла Авигея. – Париж – город сексуально привлекательный. Вы даже не представляете до какой степени…
- А кто спорит? – ответствовала Сара. И установила она Тамаре-Фамари испытательный срок – месяц, в течение которого та должна была проявить всю свою прыть - на общественных началах.
И надо же было такому случиться, что первым клиентом её толерантных поползновений оказался свёкор…
Да, да, да – лично свёкор, собственной персоной. Подсмотрела-подслушала Тамара его переговоры с тётей Сарой, быстренько подсуетилась, раздобыла театральную маску а ля Венеция, натянула на физию и встретила свёкра на весёлый карнавальный манер.
- Сюрприз, - сказала она ему, - сюрприз…
Иудой, кстати, звали её благопристойного родственника – нравится это кому-нибудь или не нравится. И поимел её Иуда в отличие от своих отпрысков в легальной, общепринятой форме без всяких там интимных инсинуаций. Прямо в цель попал, тютелька в тютельку. Не промахнулся. И как же была счастлива Тамара-Фамарь, что понесла с первой попытки – так бывает, и очень даже часто, когда стараешься преуспеть. В тот же день покинула она счастливое для неё тлетворное заведение – только её и видели…
А через девять месяцев родила четырёх мальчиков.
Разместила в двух спаренных детских колясках, привезла к дому, в котором жил свёкор, позвонила в дверь – и исчезла на веки вечные.
Вышел Иуда на крыльцо, поглядел на коляски, мало чего понимая. Потом увидел бумажку, заложенную под одно из одеялец. Вынул. Прочитал.
"Для каждого из ваших сыновей - по мальчику, - было написано в записке. - А четвёртый мальчик - лично вам, Иуда Яковлевич, - и будьте вы счастливы!"
Ну, не сука разве, а?!
Анализ ДНК в точности подтвердил сказанное: сука.
А ведь кто-то наверняка считает, что любовь.
И мёд, и воск…
- А я думала, вы опоздаете.
- Да что вы – у нас ещё полчаса в запасе!
И заговорили они о том - о сём, но более всё-таки о сём…
Через десять минут, однако, начали испытывать беспокойство.
- А где же наш рассказчик? – спросила одна из женщин в розовой косынке поверх бордового плащика. Косынка, как водится, была завязана затейливым узелком очень даже похожим на скромненький бантик.
- Скоро будет, - ответила вторая женщина и без косынки, и без плаща, в защитного цвета замшевой куртке. – Он никогда не опаздывает – тютелька в тютельку поспевает.
- Да, очень пунктуальный человек. Очень. А ведь не от мира сего, - сказала та, что в розовой косынке.
- Неадекватный товарищ, - согласилась собеседница. - Помешательство у него и не тихое, и не буйное, а какое-то иное…
Я сидел рядом с ними, прислушивался к разговору, делая вид, что не слушаю – обычное дело. Они пару раз взглянули на меня (я заметил это искоса), а затем, видимо, смирившись с моим присутствием, начали болтать, не обращая на меня никакого внимание. И говорили они о том мужчине, который был не от мира сего, проще говоря, тронутым. Неординарность субъекта заключалась в том, что он беседовал сам с собою в людных местах, включая автобус, прибытие которого мы – я и женщины – ожидали, сидя на автобусной станции. Судя по всему, у него было недержание речи. И рассказывал он библейские истории старые, как мир, древнее некуда. Рассказывал громко, не стесняясь окружающих, с некоторым завыванием – таким, к каким обычно прибегают поэты, заманивая слушателей в свои лирические сети.
- Говорят, одна женщина сошла с ума, услышав этот бред, - сказала мадам в замшевой куртке.
- Я тоже скоро спячу – немного осталось… Ведь каждый день одно и то же, каждый божий день.
- А я думала, вам нравится, - недоумённо произнесла собеседница.
- Нравится, но не всё. Нравится, например, рассказ о Михе, жившем на горе Ефремовой в земле обетованной. Об умной красавице Авигее. О Вирсавии, жене Юрия, матери Соломона. О неистовом Авессаломе и его опозоренной сестре Фамари. О золотых тельцах, которым молились десять колен Израиля – те самые, что канули в небытие.
- И не вынырнули, - хмыкнув, заметила приятельница.
- Библейская история о том, как некая мадам - забыла имя - принимала молочные ванны, а муж её купался в крови. И оба были счастливы. О Сусанне и старцах, - продолжила перечислять первая женщина. - О пророке Елисее, травившем медведицей неразумных дитятей - сорок два младенца растерзала дикая тварь…
- Какое счастье, когда нет пророков в своём отечестве! – воскликнула женщина в розовой косынке.
- И не говорите! – согласилась с ней собеседница. - О Давиде и Голиафе…
- Скажите, почему микельанджеловский Давид, тот, что стоит на одной из площадей Флоренции, не обрезан? А ведь должен был…
- Потому что обрезание не отвечает эстетическим воззрениям местного люда. Чай не евреи.
- Действительно уродство. Форменное безобразие. А, может, это Голиаф?
Потом они говорили об Олоферне и Иудифи.
- Когда Олоферн пленился красотой Иудифи, ей было шестьдесят пять лет.
О Ноевом ковчеге.
- Постройка ковчега продолжалась сотню лет. У человечества было время одуматься… Увы… увы… увы…
О красавце Иосифе
- Прекрасный Иосиф – предприниматель, каких поискать, - сказала одна.
- Олигарх Божьей милостью, - пояснила другая. И процитировала: "Купи, купи нас и земли наши за хлеб, - взывали египтяне к Иосифу".
- "И сделал он народ рабами от одного конца Египта до другого" – процитировала женщина в плащике.
- Знакомая картина.
- "И обобрал Иосиф египтян до последней рубахи…"
Так кто у кого в рабстве был, скажите, пожалуйста?!
…Но тут подъехал автобус, маленький, серенький – ПАЗик, и они вместе с немногочисленными пассажирами расселись в строгом соответствии со своими предпочтениями – кто где. Женщины разместились на двухместном сиденье – бок обок, и так увлеклись беседой, что водитель вынужден был обратиться к ним с напоминанием:
- Барышни, а за проезд кто платить будет – Пушкин?
- Путин, - ответила одна из "барышень", но деньги всё-таки передала – на всякий случай или от греха подальше – кто знает…
Я с нетерпением ждал прибытия тронутого умом мужика, напичканного библейскими историями, как облако неисчислимыми ливнями… -
и, наконец, дождался.
Он вошёл – большой и серьёзный, в меру ухоженный, в меру упитанный, но, в общем и целом, имел вид человека потерявшего pince-nez. На поясе у него значилась крошечная сумочка, похожая на кошелёк. Он рассчитался с водителем, и тот тут же завёл машину. Человек, потерявший pince-nez, прокашлялся и голосом спитым, как цейлонский чай, начал рассказывать очередную библейскую историю. На этот раз он поминал всуе Самсона и Далиду, иногда матом. А начал он свой рассказ с отца этого самого Самсона, Маноя, к которому, вдруг, нежданно-негаданно явился ангел, наобещавший с три короба, в том числе ещё не родившегося Самсона.
"И спросил Маной: а не ты ли тот человек божий, который напророчил нам столько, сколько не укладывается в сознании нашем? И сказал ангел небесный: я. И просил Маной ангела: назови имя своё, дабы знать за кого мне молиться? Если, конечно, исполнится слово твоё. И ответил ангел небесный: не испрашивай имени моего; оно чудно. И тогда пал Маной на лицо своё и восславил Господа".
Молодые люди, оснащённые наушниками, путались в проводах, как Лаокоон в змеях, и не обращали на мужчину никакого внимания. Он не обращал внимания на них. Я, тем не менее, слушал его с удовольствием - рассказчиком он был великолепным.
"Двадцать лет служил Самсон судьёй Израиля. И силы был Самсон невиданной, и пряталась эта сила в длинных волосах.
В те дни пребывал Израиль в очередном рабстве, на этот раз филистимлянском. И понравилась Самсону одна из дочерей поработителей. И сказал он родителям своим: возьмите мне её в жёны.
И удивился Маной: чем тебе не видятся дочери Израиля? Почему отдаёшь ты предпочтение женственным филистимлянкам?
И ответил Самсон отцу своему: оттого что они мне нравятся.
Пошёл Самсон к прекрасной филистимлянке, глядь - а навстречу ему идёт лев рыкающий. И сошёл на Самсона дух Господень, и растерзал судья этого льва, можно сказать, голыми руками – как козлёнка малого.
А спустя некоторое время опять пошёл к женственной филистимлянке и, проходя мимо трупа льва, увидел рой пчёл в трупе том, и мёд, и воск. И взял мёд, и ел дорогой".
Тут рассказчик замолк, трепетной рукой залез в кошелёк на ремне, чуток в нём покопался, а потом спросил у водителя:
- Заплатил я за проезд или не заплатил?
- Заплатил-заплатил, - ответил водитель. – Рассказывай дальше.
"Обманула его, однако, филистимлянка и её столь же коварный отец, - продолжил библейскую сказочку рассказчик. - Нарушили они матримониальные планы Самсона. И рассвирепел Самсон, и сошёл на него дух Господень, и отправился он в Аскалон, и убил там тридцать ничего не подозревавших филистимлян – просто так убил, ни за что ни про что, от не х… делать. Глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, душа за душу…
Прошёл год, и пришёл однажды Самсон в Газу и, увидев там блудницу филистимлянскую, вошёл к ней. Жители, узнав об этом, всю ночь ходили кругами вокруг дома блудницы и подстерегали Самсона. А он, проспав до полуночи, встал, снял двери городских ворот, взгромоздил на плечи и играючи отнёс на вершину ближайшей горы – ту, что на пути к Хеврону. И каждый раз, проведя ночь у блудной дочери, оставлял городские ворота на окрестных горных вершинах.
А потом полюбил Самсон ещё одну филистимлянку - падок был до этих красоток судья израильский. Звали её Далида. И пришли к ней сильные мира филистимлянского и сказали ей: разузнай-ка ты у Самсона, в чём секрет его силы великой и как нам его одолеть, а за это каждый из нас отсыплет тебе от щедрот своих по тысяче сиклей серебра.
И выведала алчная Далида, в чём сила его и как её обуздать, а потом, утомив любовника на резвых коленях, остригла, связала крепкими верёвками и закричала: филистимляне идут! И проснулся Самсон, и попытался освободиться от верёвок, но не тут-то было, ибо беспомощным стал, словно ребёнок. И пришли филистимляне и выкололи ему глаза, заковали в медные цепи и посадили в темницу. И веселились они дни и ночи напролёт, и говорили: Дагон предал Самсона в руки наши. Дабы позабавиться, собрались в огромном помещении, привели Самсона, поставили меж столбов, привязали верёвками. Неисчислимая толпа местных жителей собралась в этом доме, и даже на кровле стояли мужчины и женщины, с любопытством взирая на скованного Самсона. Между тем, волосы его отросли, прежняя сила вернулась к Самсону. И воззвал Самсон к Господу: помоги отомстить за все мои унижения!"
- Так Далида или Далила – как правильно? – спросила в этот момент одна из женщин.
- Далида, конечно, - ответила собеседница. И даже напела, чуть слышно – для убедительности: - Да, да, да – Далида. - В рифму.
Логика – убийственная. Женская логика вообще бьёт без промаха – наповал. Потому и настаивают на её отсутствии завистливые мужчины.
- Умри, умри, душа моя, с филистимлянами! – закричал тронутый умишком рассказчик.
И заревел аки лев рыкающий.
- Во даёт! – не поворачивая головы, откликнулся водитель.
И тут же молодые попутчики, сдёрнув наушники, тупо уставились на рассказчика, а он, ни на кого не глядя, резво взмахнув свободной рукой, закончил душещипательную повесть – вкрадчивым (тише воды) голосом.
"И обрушилась кровля и народ, бывший на ней. И было умерших более, нежели тех, кого погубил он при жизни своей…
Двадцать лет правил Израилем Самсон, свободолюбивый, как трупная муха, и двадцать лет спасал страну от ненавистного ига".
Замолчал.
Устало опустился на свободное место.
Закрыл глаза.
Голова его раскачивалась из стороны в сторону. Как ленинградский метроном.
- И мёд, и воск, - шептали уста, - и мёд, и воск…
…и мёд и воск, и тёплый серый камень, и уголья костра, и лёгкий едкий дым, и хруст ветвей под нашими ногами, и зрелость прошлых лет, и память прежних зим, и пепел слов, и воронья круженье, а зыбкий дым костра ещё тепло струит, и пряный вкус побед, и горечь поражений, и вечная любовь, и древний ужас, и – и мёд и воск, и тёплый серый камень…