На железнодорожную остановку Балабиха я пришёл слишком рано. Оказалось, я отвык от электричек. Меня отягощали похмелье, неловкость перед женой и десять килограммов плиточного клея на плече.
Утренняя платформа была почти пуста, но за анкерной тумбой скучал забавный человек в жёлтой куртке. У него была чёрная шапочка и прокуренные зубы, а узкое лицо окутывала добрая сивая щетина. В ногах человека стояла брезентовая торба, за спиной торчала гитара в старом матерчатом чехле.
- Исполать тебе, апроцио, - поприветствовал пилигрим в жёлтой куртке. – Веришь ли ты в магию чисел?
У пилигрима оказались разные глаза – гетерохромия. Левый глаз сиял янтарно-табачной радужкой, правый был голубым как газовый цветок в конфорке. Но сейчас они оба были красными.
- Аскаешь? – спросил я.
- Исполняю вагонные псалмы с лёгким уклоном в романтический дебилизм, - согласился разноглазый пилигрим. – Увы, намедни две струны испустили свой последний «дзынь». Наверно, я на них сел.
- Паганини тебе в помощь, - сказал я. – Помнишь «Наполеона»? Лабай сонату для струны «соль».
- Паганини со своей арахнодактилией давил четыре октавы, а я временно акапелльный аск, - огорчённо сказал пилигрим. – "Соли" как раз и нет. Могу на пауэрах сыграть. Так веришь ли ты в магию чисел?
- Верю, - я бросил проклятый клей на землю. – Третьего числа мне дают зарплату, которая магическим образом тут же исчезает.
- Ты тринадцатый странник, взошедший на эту остановку, - лицо пилигрима окрасилось торжеством. – Меня зовут Пых, вечный идеолог пироксилиновых рудников и внук воинствующего пацифиста. В моём небесном блоге записано, что тринадцатый встреченный в Балабихе человек даст мне лишнюю сигарету.
Я тоже представился и мы закурили, глядя на увесистую пачку клея.
- Клей? – спросил Пых про клей.
- Клей! – ответил я про клей. – Жена вчера уехала на дачу и ждёт меня облицовывать умывальник, а у меня возникли обстоятельства непреодолимой силы…
Внук воинствующего пацифиста кивнул.
- И ты, апроцио, вчера употребил? – сказал он строго.
- Я нечаянно, - почему-то покаялся я. - Теперь до обеда за руль мне нельзя, а ехать надо. Я отвык от электричек.
- И я вчера нечаянно, - сознался Пых. – А сегодня я хочу нарочно. И я кричу: уснули вы, собаки? Где там вино, ведь пересох мой кубок!
Я впервые слышал, чтобы на унылой пригородной платформе цитировали Гумилёва, и в меру похмельных способностей проникся к Пыху некоторой симпатией.
- Апроцио, когда от меня уходила жена, у меня тоже возникали обстоятельства непреодолимой силы, - сказал пилигрим Пых. – Не ищешь ли ты человека, способного нанести данный клей на поверхность, предначертанную ему природой?
Для кладки кафеля моя супруга хотела нанять в деревне дядю Колю при условии, если я вовремя привезу клей, а у дяди Коли тоже не возникнут обстоятельства непреодолимой силы.
- Утром она звонила и очень ругалась на нас обоих, - сказал я. – На меня и на клей. Клею досталось меньше. Выход остался один - добираться общественным транспортом, до дачного посёлка сорок минут.
– Найми меня, - сказал вдруг Пых. - Увещеваю тебя, апроцио: перед тобою гений кафеля и мессия шпаклёвки.
Я скептично вгляделся в самозваного гения шпаклёвки. Он был явно голоден и похмелен. Разные глаза Пыха демонически смотрели по обе стороны мироздания. Моя жена сказала бы, что он похож на вахтёра с разорившейся кокаиновой плантации.
- Ты действительно умеешь класть плитку?
- Апроцио, я писал даже фрески, когда Буонарроти рыдал, забившись в уголок, - сказал Пых. – Возьми меня с собой, я удовольствуюсь малым, уверяю!
Пока я обдумывал, как повежливей отказать в трудоустройстве новому знакомому, Пых уже взвалил на спину торбу с гитарой.
- О мой работодатель благословенный! На повестке дня два вопроса. Первый – родина в опасности, а миром правят жидомасоны. Второй – нам надо срочно выпить.
Первый пункт мы опустили ввиду его малозначительности и сразу перешли ко второму. Пых внушал мне доверие и пиетет. Кроме того, болела голова. Я достал кошелёк и помахал пятисотенной бумажкой.
- Грандиознообразно, апроцио! - Пых вынул откуда-то из недр брезентовой торбы многократно сложенную потёртую и, видимо, тщательно оберегаемую сотню. – А я всего лишь сторублионер. Идём пролить немного света в извилины сегментарного пространства?
- Спрячь деньги, - сказал я великодушно. – У меня хватит на билеты и полезную жидкость для снятия синдрома.
- Мне билет не нужен, - гордо сказал Пых. – Меня все знают.
До электрички был запас времени. Рядом с полустанком за прилавком продуктового ларька неизменно дежурила многогабаритная фрау тюркской национальности. Я помнил её ещё с прошлых времён, когда не имел автотранспорта. Ради простоты её звали Светой.
- Что берём? – спросил я.
Пых осмотрел прилавок и многогабаритную фрау Свету.
- Пиво – слишком деструктивно. Водка – слишком глобально. Предлагаю окунуться в промежуточный разрез каменноугольного периода.
- Портвейн, что ли? Портвейн здесь не держат.
- Нет, - сказал Пых. – Портвейн – это лжедемократично. Мы сделаем ерша. Ты умеешь говорить на языке Чингисхана?
- Света понимает и по-русски, - предупредил я.
- Чушь, я великий лингвист. Выучить татарский язык совсем нетрудно. Нужно ко всем словам добавлять «асы» или «лар». Внемли мне, апроцио.
С этими словами Пых повернулся к Свете.
- Девушкасы, можнолар один водкасы и один пивалар?
К лингвистическим изыскам Пыха Света отнеслась с той непрошибаемой флегматичностью, какая доступна лишь женщинам, торгующим в забегаловке на полустанке Балабиха. Она безошибочно подала нам бутылку тёплого пива и пол-литра водки, а на сдачу улыбнулась тремя подбородками.
- Спасиболар, - сказал Пых. – В следующий раз не помешает задействовать четвёртый.
Для подкрепления сегментарного пространства мы купили кулёк ватрушек, похожих на сморщенные тундровые солнца, и бумажный пакет бензолового сока, на котором почему-то были изображены маргаритки.
- В чём будем бодяжить? – спросил я. Мне сто лет не доводилось похмеляться ершом, но вдруг захотелось выпить в компании полиглота Пыха.
Хозяйственный Пых отсёк перочинным ножом горловину от пустой пластиковой бутылки, извлечённой из торбы, и смешал в ней напитки в пропорции два к одному. Затем на свет явился складной металлический стаканчик, который Пых ловко продезинфицировал, опалив его изнутри зажигалкой.
- Представь, что пьёшь из ковша Большой Медведицы, апроцио.
Мы выпили из ковша Большой Медведицы и стали деструктивны. Дешёвое пиво с водкой были ужасны на вкус, но против бензольного сока с маргаритками казались райским нектаром. Как ни странно, гадкая смесь быстро сработала. Мы пропустили ещё по ковшу и стали глобальны.
- Гетерохромии божественная ноша, - сказал деструктивно-глобальный Пых о своей разноглазности. – Если я ограблю одного мытаря, прищурив левый глаз, а второго мытаря – прищурив правый глаз, то первый сочтёт меня голубоглазым, а другой – кареглазым. Приметы у грабителей не совпадут и я избегну правосудия.
- Тебя опознают по гитаре без двух струн, - сказал я.
- Без неё на дело не пойду, - согласился Пых. – Грабить людей без гитары – это низменно. На такое способно только правительство.
У Пыха оказалась шкодная привычка – как только выпьет, тут же втягивает губы. Он думает, что так выглядит трезвее.
- Не знаю, есть ли на свете Бог, но Библия – это пример грамотно раскрученного бестселлера, - глубокомысленно произнёс Пых, втягивая губы. - Апроцио, а откуда берутся электрички?
- Перекрёстным опылением, - предположил я.
- Версия принимается. Давай ещё базнем, глобально-деструктивно.
Едва мы базнули и закусили, в моём кармане зазвонила жена.
- Ты едешь, Серёжа? – спросила она с угрожающей надеждой.
- Всегда ты предполагаешь самое хорошее, – сказал я. – Тебе честно или правду?
- Опоздал на электрон? Я так и знала! Я всё-таки продам эту чёртову облезлую дачу…
- Ты что, Женечка? Такое шикарное место, все приезжают и восхищаются.
- Восхищение – спорная материя, - как бы про себя ввернул Пых. – Ты слышал, апроцио, что на Таймырском полуострове изумительное северное сияние? Туда все тоже приезжают и восхищаются, но жить в Хатанге никто не остаётся.
- Женечка, не надо ничего продавать, я еду, - быстро сказал я. – То есть стою на Балабихе вместе с клеем.
- Сейчас ходила к дяде Коле, но у него таки возникли обстоятельства непреодолимой силы, - пожаловалась моя Женечка. – Он пьян как луноход.
- Не продавай дачу, я нашёл нам мастера по кладке кафеля, - смело сказал я. – Внука воинствующего пацифиста.
- Судя по голосу, ты хоть бы себя довёз, - проницательно заметила жена. – Алкашня.
- От тебя ласкового слова не дождёшься.
- Не ври, я тебя в ЗАГСе котиком назвала.
- Угораздило меня жениться на девушке с феноменальной памятью.
Пых сложил ладони рупором и прокричал:
- Милая жена моего друга! Клянусь, если вы останетесь недовольны, я обещаю съесть весь клей!
- Что мы будем делать с внуком воинствующего пацифиста, сожравшим десять килограммов клея? – спросила Женечка. – Серёжа, умоляю, доедь живым. Я сама попробую покласть плитку.
Пых толкнул меня плечом.
- К нам идёт мент, - шёпотом сказал он. – Апостол первой литургии.
- Женечка, к нам идёт электричка, - сказал я и отключился.
Апостол в погонах взглядом, полным утренней свежести, посмотрел на нас, на клей и на торчащую ёмкость с «ершом». Ватрушки были спрятаны в футляре гитары. Наверно, мент шёл с ночной смены и забыл выключить чувство долга.
- Документики бы ваши взглянуть? – сказал он.
- Прошу вас, сударь, держаться на расстоянии, - миролюбиво сказал Пых. – Ибо болен я гетерохромией.
- Гетеро… что это? – насторожился мент и благоразумно отошёл. – Коронавирус?
- Хуже. Жуткий недуг, поражающий всё живое.
- Оно заразное? – практично спросил мент.
- Группа крови у вас какая, князь? – равнодушно спросил Пых.
- Вторая отрицательная, - сказал мент и отошёл ещё.
- Вы в группе риска, - заключил Пых.
Мент отошёл ещё дальше и нам приходилось вытягивать шеи, чтобы его видеть.
- А почему вы болтаетесь по улице, гражданин, если больной?
- Еду на лечение, - грустно сказал Пых, втягивая губы куда-то в желудок. – Назначена плановая операция паралиптического хорея в орнитологической клинике имени Шеварднадзе.
- Вот и езжайте, - совсем издалека сказал мент. – Только на перроне всё-таки не употребляйте. Ходят тут всякие… с бациллами. Чо дома не болеется?
- Разве гетерохромия заразна? – спросил я, когда апостол ушёл совсем.
- Для дураков – да, - сказал Пых. – Вселенная состоит из подштанников. Узри – вон там идёт наш геликоптер.
Мы сели в электричку вчетвером – Пых, я, клей и «ёрш». В тамбуре нас встречала женщина в синем мундире и толстеньких ногах.
- Два билета, - сказал я. – Билет на клей не надо.
- Привет, чудик, - сказала кондукторша Пыху. – Будешь сегодня петь? Я бы послушала.
- Припадаю к твоим коленям, Сильфида! – вскричал вечный идеолог пироксилиновых рудников, но электричку тряхнуло, и вместо женских колен он припал к чёрствой стене вагона.
- Пых, мы скоро перестанем тебя пускать, - кондукторша оторвала мне билет. – Поездная охрана ругается.
- Не надо оваций, сегодня я не при исполнении, - проворчал Пых. – Я еду класть.
- Ты давно уже на всё поклал, - согласилась билетёрша. – Мужчина, вы не слышали, как Пых поёт, когда трезвый?
- Нет, я отвык от электричек, - снова пояснил я. – Если бы не обстоятельства непреодолимой силы…
Женщина поглядела на пилигрима с неожиданной лаской.
- Он сочинил песни про меня, про Надюху, про помощника машиниста и даже про станцию Ручьи.
- Ещё про памятник Луначарскому, - подсказал Пых. – Но на пауэрах она не катит, я вам не Паганини.
- Смешной получилась только песня про стоп-кран. «Чтобы всё стояло – дёргайте сильней!»
- Алечка, твой бюст заслуживает отдельного гимна, - нежно сообщил Пых. Бюст кондукторши Сильфиды (Алечки) и вправду того стоил.
- А я ботинок в переходе порвала, - вспомнила билетёрша Алечка. - У тебя случайно клея нету?
- У меня целых десять килограммов клея! – похвастался я, удерживая против хода электрички Пыха, клей и гитару. – Правда, плиточный.
- Плиточный клей не подходит для билетёров, - сказал Пых. – Билетёрши слишком упруги, у них низкие адгезионные свойства. Подержи банджо, апроцио.
Он помотал головой, втянул губы и вытащил из торбы тюбик обувного клея. Я понял, что Пых по-бродячему запаслив.
Вагон был почти свободен. Мы сели лицом к лицу и Пых стал клеить башмак прямо на толстенькой ноге кондукторши, то и дело припадая к её коленям.
- Дама без чулок – как суп без мяса, - отметил он. – Всё вкусно, но не цепляет.
Сильфида дружески стукнула его по макушке билетным аппаратом. Мимо прошли охранники. Они подозрительно уставились на упражнения Пыха, хватающего проводницу за ногу.
- Не мешайте, - сказал Пых. - Я клею вашу кондукторшу, скоро она будет как новенькая.
Заклеенная Сильфида (Алечка) топнула ботинком, засмеялась и ушла. Мы деструктивно вмазали по ершу за её достойный бюст и недостойную обувную индустрию. До моей дачи восемь остановок. Перегоны здесь были короткие, как рассказы Драгунского.
- Драгунский – пижон! – тут же заявил Пых. – Собрать в ведро кучу сплетен о писательской богеме и бряцать им на каждой странице – это ещё не талант. Чтобы стать писателем, мало знать, в каких трусах Трифонов ходил по своему садовому участку.
- Ну-ну, - поморщился я. – А Веллер?
К Веллеру внук воинствующего пацифиста тоже отнёсся без жалости.
- Если бы за словоблудие и нарциссизм скидывали со скалы, твой Миша всё ещё летел бы, аки ангел.
В продолжение ерша и литературной дискуссии Пых заявил, что в качестве рассказчиков признаёт только Чехова с Мопассаном. Поколебавшись, он согласился принять в эту компанию Довлатова, потому что с бодуна Довлатов заходит неплохо.
- То есть ты из тех снобов, кто доказывает, будто литература – для избранных? – не унимался я.
- Смотря какая, апроцио, - мгновенно отреагировал Пых. – Литература, брат, многослойна. Представь её в виде поезда - вагоны СВ, купе, плацкарт и общий. В общий писателей впускают по одёжке, а в СВ – по уму, серединка - и нашим, и вашим. Для читательской когорты дресс-код точно тот же. И если ты жаждешь ехать классом ниже, допустим, в общем вагоне вместо престижного СВ, то всегда пожалуйста, переходи.
- А наоборот можно? Пересесть из общего в СВ?
- Ишь чего захотел. Легче вычистить армейский плац китайскими палочками, чем поднять свой внутренний класс, апроцио. Не путай талантливых авторов с распиаренными. В нашем воображаемом литературном эшелоне не канают ни связи в Союзе писателей, ни орден Андрея Первозванного. Только пахать! Пахать и расти.
- Хорошо что ты моих рассказов не читал, - признался я. – Боюсь, я драпал бы за твоим литературным поездом пешком.
- Ты не соскучишься, идальго. С тобой пойдут Акунин, Пелевин и иже с ними.
- Мужчины, нельзя ли потише? – крикнула через весь вагон горбатая старуха в оранжевом пальто.
Мы выскочили в тамбур и успели сделать по две затяжки, пока стояли на воспетой Пыхом станции Ручьи. Спустя три остановки и три глобальных ёрш-паузы мы перекинулись с прозы на стихи. Гетерохромные глаза Пыха уже пылали.
- Поэзия вторична, апроцио, и можешь даже не тыкать в меня своим недоделанным образованием. Иначе люди с рождения говорили бы стихами. Проза – фундамент, а поэзия – это тюнингованный облегчённый вариант, где смысл напрочь похоронен за изящными наворотами. И вагоны здесь те же самые – общий, плацкарт, купе…
- Общий вагон – для попсы?
- А кого ты понимаешь под попсой, апроцио? Для примера возьмём самых известных. Двадцатые годы – Блок. «Ночь, улица, фонарь аптека. Бессмысленный и тусклый свет…» Семидесятые – Евтушенко. Девяностые?… Ну, пускай даже будет Цой. Он интуитивно поймал эту идею. «Сигареты в руках, чай на столе. Так замыкается круг. И вдруг нам становится страшно что-то менять». Идею-то Витя поймал, но плавал слишком мелко, его подводил скудный словарный багаж.
- Идею чего?
Внук воинствующего пацифиста поднял мозолистый, совсем не музыкальный палец.
- Трансляция мысли в виде бо-о-ольшого грубого обобщения, рассчитанного на массовку. Блока, Цоя, Евтушенко критики упрекали в попсовости и потакании толпе. В своём деле они были поэтами-универсалами. Ткали ковёр, где каждый слушатель находит свой кусочек орнамента, будь ты хоть интеллигент в седьмом колене, хоть гопник из спецПТУ. Универсал вбивает словесный гвоздь, на который любой из нас может повесить своё пальто. Вот тебе общий фон, остальное дорисовывай сам.
- Хм. А Цветаева – не попса?
- Ни разу. В её текстах слишком много личности. Больной, искорёженной, усталой, но личности.
Я подумал, что Пых слегка перегибает, но спорить не было сил.
- Кажется, я пьян, - сказал я. – Пьян как деревенский сосед дядя Коля и луноход, вместе взятые. Надо мной довлеет сок с маргаритками и обстоятельства непреодолимой силы.
- Посмотри на меня внимательно, команданте Серёжа? - забеспокоился Пых. – Мои глаза одинаковы или нет?
- Вроде пока разные, - сказал я. – Голубой и карий. Гетерохромия.
- Значит, ты ещё в деле, - заключил гений кафеля и мессия шпаклёвки.
- Нам через остановку сходить… а если я вдруг вырублюсь?
- Русский не уснёт, пока не вляпается в очередную жопу, - флегматично утешил Пых. Свирепый ёрш его совершенно не брал. – Предлагаешь сойти на остановку раньше и совершить моцион?
- С этим-то проклятым клеем на шее? Лучше похороните меня за плинтусом.
Электричка встала на остановке «СТК-1». За решётчатым забором была стоянка дальнобойщиков и кривобокий терем с надписью «Мотель». По другую руку стоял терем с надписью «Отель».
- Пых, ты умный. Чем отличаются отель и мотель? – сонно спросил я.
Спрятавшись за гитарой, идеолог пироксилиновых рудников уже разводил новую дозу ерша, отчего мне чуть не стало дурно.
- Их изобрели армяне. Один сказал другу: «Кацо, давай откроем какую-нибудь гостиницу-мостиницу, какой-нибудь отель-мотель?» Вот и открыли – каждый своё.
- Всё шутишь? – вяло догадался я. Моя язык уже еле-еле ворочался. – Пошли к выходу, там прохладнее. Ты споёшь моей Женечке песню про стоп-кран на пауэр-аккордах?
- Я уже внёс вас обоих в френд-зону своего небесного блога, - пообещал Пых.
- На всякий случай запомни: остановка «Озорнино», с платформы налево, тропинка через сосняк, пятьдесят метров, дырявый старый забор, а на пороге - самая красивая женщина Рязани и Монтевидео со скандальным выражением лица.
Не помню, как мы одолели пятьдесят метров сосняка. Возможно, меня тащил мужественный внук воинствующего пацифиста. Остатками сознания я слышал, как Пых говорит, втягивая губы до самых миндалин:
- Вижу дырявый забор, вижу красивую женщину. Приветасы, милая жена моего другалар. Куда мне положить Серёжу и клей, дабы потом разобрать кто из них кто?
Ответа Женечки я не уловил. Пожалуй, это к счастью. Я был уложен в заднюю комнату и изредка в проблесках до меня доносились речитативные обрывки разглагольствований Пыха:
- …«за родину, за Сталина!» - это чушь и киношная выдумка, апроцио Женечка. Никто так не кричал. Первоначально у противников нет искры, нет злости. Озверение наступает, когда подразделение несёт первые потери. Когда какой-нибудь Васька с третьего взвода ловит пулю в живот. Вот тогда у бойцов срывает башню. Насрать на родину и Сталина, а за Ваську мы вам накатим, суки. И пошла рукопашная!...
- …У китайцев свои понятия о численности, Женечка. Если на вечеринке топчутся всего каких-то сто миллионов человек, это считается скукой и безлюдьем. По-нашему – полтора Ивана. То есть полтора Дунь Чжуня…
Я тоже порывался поведать супруге о ерше и ватрушках, об армянских отелях, о габаритной фрау Свете и о кондукторше Сильфиде с низкой адгезией, но тут же засыпал и проваливался в страну, полную бредущих по шпалам Пелевиных.
Когда я наконец проснулся из-за физиологических обстоятельств непреодолимой силы, то есть в уборную, было уже к вечеру. Моя Женечка сидела с книгой возле чайника, а Пыха след простыл.
- Где ты выкопал этого пацифиста? – спросила доброжелательно жена.
- За анкерной тумбой, - тупо сказал я. – Что-то не так?
- Он смешной и похож на вахтёра с разорившейся кокаиновой плантации, но плитку кладёт как бог. Просто зеркало, ни одного кривого шва! Спасибо, что привёз клей и мастера, Серёжа.
- Где теперь Пых? – шёпотом спросил я. - Спит?
- Он ушёл, - сказала жена. – Даже денег не взял, заявив, что он сторублионер, и мы друзья в небесном блоге. В уплату выпросил две струны с твоей старой гитары на веранде и затерялся в садово-дачных массивах. Тебя будить не велел, но передал самые горячие пожелания.
- Во даёт, ёршепотребитель! – сказал я. - А телефона не оставил?
- Нет. Я вообще не видела у него телефона. Ещё он просил тебя помнить о магии чисел. Я не поняла.
- Я тоже, - растерянно сказал я. – Хотелось бы ещё поболтать. Может, мне опять нужно стать тринадцатым пассажиром на платформе Балабиха?
- Не знаю. Чай будешь?
Жалко, мы с Пыхом недоговорили о многом. Я всё-таки лелею надежду, что когда-нибудь снова встречу забавного пилигрима в жёлтой куртке – на платформе Балабиха или где-то ещё. Слышишь меня, Пых? Исполать тебе, апроцио.