Льется на освещенный солнцем асфальт, закрывая собою шум города, захлопывая случайные речи случайных незнакомцев и падает под колеса авто, под ноги в стоптанных кедах,под ноги в изящных туфлях. Возносится музыка теплым нектаром дремотной свободы, счастьем беззаботного детства, которого никогда не бывает, но музыка обещает, что будет непременно,и выпархивает бабочкой с трепетными крыльями и никогда-никогда не сделает плохо, не вонзится копьем для нежного слуха, не ранит обидным чем-то.
Он не мог не играть. Музыка была для него всем. Без нее он бы наверное, с ума сошел, и даже если бы и путешествовал постоянно, то все равно мир так бы и оставался для него тюрьмой. Он этого не знал, -оттого, что не пробовал без музыки, а с музыкой был свободен всегда,- но чувствовал подспутно, что если вот не станет его музыки и он сам будто бы и не он уже будет. Не путешествий по миру нужно ему было, а редких искуссных столкновений его души с другими душами, столкновений взгляду незаметных, невидимых, но живительных и ни с чем другим не сравнимых. И часто видели его нездешнее лицо здешнего жителя прохожие и часто растроганные немного, бросали мелочь. Он и впрямь очень хорошо играл. Помимо выверенной техники, было в его музыке и чувство, и стиль, та своенравная и упрямая душа ищущая спасения не столь для себя, сколь для других, таких, кто не умеет играть. Дерзновенно касалась музыка утренних офисных красавиц, импозантных деловитых банковских клерков, задумчивых стариков, заспанных, наспех собравшихся студентов, еще по- детски позволительно неряшливых школьников. Касалась музыка и отступала, хотела о чем - то сказать и напоминала такое явное казалось бы, но вечно почему-то забывающееся. И целовались рядом влюбленные, и останавливались просто так куда-то идущие и вслушивались спешащие, или наоборот отторгали, как чуждый и инородный объект, как помеху. Шло время, лилась музыка. И вот уже лилась она не на улице, а с небольших сцен ресторанов. Лилась уже не на обожженный солнцем асфальт, не прямиком в небо, а лилась меж искусственных софитов, натыкаясь на орнамент лепнины под потолком, на гладкую и блестящую поверхность отполированных столов. И музыке стало сложнее. Чем дороже были смокинги слушающих и пудра на скулах их подруг, тем чаще ощущала музыка это внезапное глухое спотыкающееся одиночество посреди такта. Хотелось встретить случайного прохожего, кого-то, кто лишь проходя, вспомнит, разыщет что-то свое и музыка на миг перестанет быть одинокой, станет еще чище, проще,понятнее. Но даже эти уши с вдетыми в них дорогими серьгами постепенно привыкли к музыке, посчитав ее достаточно стильной и тогда музыке решено было подарить имя. Теперь музыка стала писаться в студии. Все еще своенравная и свободная, но уже обязанная такою быть в силу основательных обстоятельств, лилась она через провода и мили, пропущенная сквозь сотни устройств, измененная, но все же призванная и призывающая жить и чувствовать и мыслить. Музыку критиковали, теперь ей нужно было всегда соответствовать, но при этом продолжать называться свободной. Музыка больше не знала кому она нравится, а кому нет. Даже на стадионах звуча в толпу, музыка никогда не знала, кто после напишет плохое, а кому по-настоящему понятно о чем она звучит. Тогда музыка вспоминала освещенную солнцем улицу и влюбленных, и задумчивых стариков. Ведь музыке надо было любить, что бы быть. Но любить можно лишь что-то настоящее, а в смокингах, пудре и во всем том, что за ними стоит, сложно отыскать настоящее, и тогда музыка заново вспоминала, какого это - любить. И вот она снова оживала. И те, кто слушали тоже вспоминали позабытые ими освещенные солнцем улицы и какого это было для них- когда-то кого-то любить. Музыка снова устремлялась прямиком в солнце,в небо, в сердца людей.
Когда музыки не стало, этого никто не заметил. На улицах снова заиграл другой музыкант, что-то уже другое, что напоминало о прежней музыке и о той, что была до нее. И этой новой, неповторимой в чувстве и стиле, в отточенной технике и исполнении,и все же такой удивительно знакомой, никто пока еще не сказал, что нужно быть свободной и не дал ей названия. Она звучала для всех, для каждого случайно мимо проходящего, потоком удивительной и ясной силы касалась она душ тех, кто хотел продолжать ее слышать.