3
После нового года повалил снег. Пока люди храпели дольше обычного первого января, потом подслеповато вглядывались из-под набрякших век в серый зимний день, небо задышало миллиардами белых хлопьев на целый месяц с короткими перерывами.
Суеты снегоуборочных машин, на удивление, никто не заметил. Вяло отмахиваясь от брюзжащих граждан, коммунальщики ждали оттепель. Вредительская погода, однако, не спешила с этим, напротив, к началу февраля тихие снегопады сменились вьюгами, термометр упрямо застрял на минус десяти.
Натужно вздыхая дизельным чадом, неохотно поехали по заиндевелым улицам оранжевые снегоуборщики, затемно расталкивали сугробы мускулистые Бобкаты, скребли тротуары неспящие дворники.
Егоров тоже не спал. К половине пятого, а то и раньше, сон начисто пропадал и начиналось бесцельное хождение по квартире, мысли за чашкой чая и сигаретами.
Вроде бы время текло обычным порядком, но появилось в голове маленькое семечко тоскливого беспокойства. Жизнь представлялась однообразной и ненужной, с главными делами, оставшимися далеко позади, с выросшими детьми и умершими близкими, с друзьями, которых хорошо пригласить, чтобы звякнуть стаканами и просто помолчать.
Жена расспросами не надоедала, вела себя тактично и достаточно умно. Если же, порой, ее все-таки одолевала природная дурь и разгоралась в безыскусном сердечке визгливая вздорная истерика, Егоров вынужденно настигал ее на кухне, слегка встряхивал и говорил всегда одно слово:
- Тихо!
Сперва незаметно, но все быстрее обременительными стали проверенные подруги. Абсолютно все начало в них раздражать Егорова – ревнивая подозрительность, накопившаяся обида на то, что статус любовницы не переходит в более значимый супружеский, попытки исключительным образом претендовать на его время.
В середине февраля небеса вдруг сжалились – с понедельника утих ветер, пропала вьюга и солнце, отоспавшись наконец за два месяца, выкатывалось утро за утром в прекрасном настроении, ослепительно и яростно разгоралось к полудню, гасло вечером за прозрачным горизонтом, уступая место яркой луне на бархатной подушке холодного неба.
Егоров позвонил Шевелеву и, наскоро собрав коллектив, помчался на короткую однодневную кабанью охоту.
Сначала Сашку он даже не узнал в пестрой толпе егерей, согревающихся чаем из термосов ранним морозным утром у неподвижных туш снегоходов. Шевелев был спокоен, приветлив и трезв, но похудел настолько, что белая куртка болталась на нем мешком.
- Приехали, молодцы, - обнял Егорова по-прежнему крепко и искренне, - Давненько не виделись, братик. А я совсем один остался. Даже Митька, порученец, бросил меня. Уехал в город на шабашку, да и телефон поменял, не дозвониться. Видно, надоел я всем.
Он засмеялся сухо, раскашлялся, закурил сигарету.
- А девушка твоя? Как ее, Королева? Навещает, наверное.
- Какое там, - Шевелев махнул рукой, - Тоже не звонит, не пишет. И ведь не обижал, денежек ей давал. Ну, это ничего. Кантуюсь вот один потихоньку.
- Что похудел так, Саня? – спросил Егоров, исподволь пытаясь заглянуть ему в глаза, - Не жрешь совсем? Водкой одной сыт?
- Да какой смысл? Расхотелось готовить. Сварю себе чугунок жаркого на неделю, а к воскресенью половину собакам отдаю. Водки, кстати, почти и не пью. Тут побухал маленько, как Кольку хороняли. Помнишь моего тракториста, который голову себе разбил? Так ведь и помер. Месяц в коме, да перед новым годом и преставился.
- Вот беда-то, - протянул Егоров с сожалением, - Без друзей зимуешь, стало быть…
- Стало быть - так…
Из снегоходного корыта вываливаются обычно набок, через бортик. Либо можно попытаться перекинуть ногу, встать, ухнув выше колена в снежную целину – это, если позволит зимний тяжелый одежный куль. Полегче одеваться не выйдет – кто знает, сколько стоять на номере, посреди продуваемых полей.
Сперва жарковато, распояшутся люди, исходят паром перегретых тел, но через двадцать минут стужа проберется через распахнутые полы, поползет в рукава, застынут пальцы в перчатках.
Вот минует первый час, собак не слышно, в рации редкие переговоры загонщиков и подмывает вмешаться в их перепалку, буркнуть – снимайте, задубели, давайте чаю и после продолжим. Но не принято так. Загонщики работают ответственно и понукать их не правильно.
В этот раз Егорова окликнул сам Саша, рация ожила, треснула хрипло:
- Юра, быстро передвинься метров двести вверх по дороге! Кобель поднял вроде. Идут правее тебя!
Тут же звонко раскатился вдалеке собачий лай и Егоров, пыхтя, натужно вытаскивая со снежными фонтанами ноги из сугробов, поковылял к снегоходному следу, забираясь выше на пологий холмик.
Все ближе гон, отлетает кобелиный брех от мерзлых деревьев, катится по заснеженным опушкам, забирает правее, правее, вероятно, на соседний номер.
Егоров скинул правую перчатку, оглядел в оптику молчаливое поле, ждал, выдыхая аккуратно морозный пар под воротник куртки. Винтовочный ствол дремал пока на сгибе левого локтя, безжалостным черным глазом лениво смотрел на лес.
Собаки явно уходили дальше и вот - там гулко ударил выстрел, затем другой, третий. Где-то за бугром кабанов настигала смерть.
Егоров вздохнул, пошарил в карманах сигареты. Сейчас крикнут в рацию конец загона и можно закурить. Будет передышка, почерневшие от заварки термосы, сало и водка. Неважно, кто стрелял. Главное, чтобы зверя добыли надежно и на месте. Тогда этот солнечный день будет совсем замечательным.
Волк появился внезапно, мелькая поджарым пегим телом за редким лысым ивняком в болотистой низинке. Сначала Егорову показалось, что это выходят из загона собаки, которым не посчастливилось стронуть кабанов на номера, но тут же он понял, что Шевелевские псы – черные с белым русские лайки, а этот – крепкий и длинный, с треугольной крупной башкой, подпало-серый, с внимательным взглядом желтых ненавидящих, настороженных глаз.
До волка – метров под сто. Далековато для маленькой мишени, да и мчится он – прямо на Егорова, не замечая еще своей погибели, проваливаясь лапами в потекший на солнце наст. Еще бы час назад он бежал бы стремительно, не ломая плотную с ночи ледяную корку, но светило коварно растопило ее.
Из ружья, картечью «шестеркой», Егоров положил бы зверя уверенно. А винтовка первую пулю возмущенно кинула под ноги хищнику, в одно мгновение резко крутанувшемуся обратно, к недалеким кустам. Еще дважды бухнул карабин, первый раз подняв снежный фонтанчик правее бегущего зверя, а второй – прямо над ушами, с визгом стеганул в мерзлое дерево где-то дальше, в низине.
- Твою мать, - выругался Егоров, наблюдая, как волк нырнул за бугорок, исчез в голых кустах.
- Чего там? – захрипел в рации Шевелев, - Кто стрелял?
- Да я это, Саня, - с досадой ответил Егоров, чиркая зажигалкой, - По волку промазал. Откуда, не пойму. Следов не видел, и ты не говорил.
- Это волчица, - буркнул Шевелев, - Держится тут одна. Голодует наверное. Не ходи за ней. Матерая. Стой на месте, скоро сниму.
Егоров набил магазин золотыми увесистыми цилиндриками патронов, потихоньку двинулся туда, где исчезла волчица. Одинокая сука? Странная история. Если взрослая, почему без щенков? И как, интересно, она добывает жратву, если стаи рядом нет? Кобель, возможно, еще бы мог упереть поросенка у тех же кабанов, но волчица?!
Не торопясь он добрался до места, где зверь совершил молниеносный поворот на бегу в обратную сторону, когда увидел охотника. Лапа крупная, и шаг приличный. Большая, вероятно, шкура была бы с хвостом за два метра.
Дальше цепочка следов ныряла под горку, к руслу замерзшего ручья, в заросли ивы и прошлогодний травяной сухостой. За снежными переметами, в глубине колтуна переплетенных ветвей, в отвесном склоне оврага чернел едва заметный овальный провал норы.
Егоров остановился.
Давненько не вспоминалась ему старая зеленая Сашина тетрадь. Порой, за будничной городской суетой, казалась она ему чем-то выдуманным, ночным наваждением, чужим кошмаром.
«…Показалось мне, есть под кустами нора здоровенная. Проверю потом...» Так, вроде бы, Шевелев в дневнике писал?!
Со всей очевидностью предстало перед Егоровым происходящее. За этим оврагом, с другой стороны поля, лежат, припорошенные снегом, древние, потрескавшиеся каменные плиты. Глубоко под ними, там, куда ведет узкий лаз, устроена в недрах северных затерянных полей тесная чья-то могила.
Десять столетий назад напуганные, но полные решимости северяне упрятали там чужое злое существо, надежно закрыли вход камнями и запечатали бронзовым замком, чтобы не смогло оно оставить место своего последнего покоя.
А прошлым летом неутомимый натуралист Шевелев зачем-то разрыл его пристанище, подобрал замок и взял себе на память. Десять раз по сто лет оно копило тоску и безысходность, не умирая, потому что бессмертно, тысячу зим рыдало женским голосом под землей, десять веков ожидало случайного любопытного путника, переполняясь пылающей яростью. И вот, наконец, когда вместе с позеленевшим оберегом исчезли давящие чары, оно свило себе из корней ивы новое тело, вырыло выход в склоне оврага и выползло в мир.
И видится оно – большим медведем, который не ест ягод, печальной воющей женщиной, проворным карликом, что крепкими когтями гремит по чердакам, одинокой волчицей с желтыми глазами.
А еще оно лишает покоя, уносит сон и забирает близких, чтобы мучить тебя больнее. Оно топит людей в подмерзших реках, пробивает им черепа своими узловатыми пальцами, а некоторых просто тащит в свою нору, откуда выхода нет.
Сто метров до его логова. И солнце закрыли набежавшие зимние тучи. Сегодня оно развернулось и ушло от пули, не ожидая случайной встречи. Или просто сделало петлю и теперь затаилось в темноте лаза, карауля человека?
Сейчас нужно просто развернуться и уйти назад, дождаться снегохода, уехать, выпивать за обедом, потом мчаться обратно в город, ходить на работу и дальше жить.
Снова просыпаться затемно, пялиться сквозь замерзшее окно на белые улицы, досадовать на утекающую медленно серую жизнь. А ЭТОМУ оставить на съедение тающего в бредовой горячке Шевелева, ведь он же сам, в конце концов, шагнул в невидимый капкан?!
Нет. Разве напрасно попался в руки зеленый дневник измученного человека? Там еще были непрочитанные листы.
Егоров вздохнул. Пришлось снять с винтовки оптику, чтоб стрелять на коротке и нашарить в рюкзаке фонарик. Патрон в патроннике. До входа в нору – всего тридцать шагов. Тридцать ударов сердца до истины.
Весна пришла ослепительно солнечная и ветреная. Налетали изредка дожди, смывали с самого начала апреля снег вместе с грязью – быстрей, быстрей, прочь зимний сон, который крепче смерти.
Егоров открывал по утрам на балконе рамы, курил, ловил лицом влажные, пока еще прохладные порывы и вглядывался в горизонт, откуда вставало солнце. Там пластами лежали слоистые багровые облака и почему-то тревожно носились над куполом церковной колокольни большие черные птицы.
Спал он теперь неплохо. Правда, приходилось вечером выпивать стакан водки, ну да это ничего страшного. И пил-то больше для того, чтобы отвлечься от нытья жены. На нее навалилась депрессия, она часто плакала, свернувшись калачом на диване у телевизора, донимала его многочисленными жалобами на сослуживцев, взрослую дочку и здоровье. Мучила ее тоска и нелепые страхи – то, что у нее рак, то, будто он, Егоров, собирается уйти к молодой бабе, то, якобы, дочка втихаря набрала кредитов.
Одним словом, бредни женщины, к которой подбирается менопауза. А про молодых баб – так и совсем глупость. Тем более, что самую достойную из его подруг внезапно начало одолевать пристрастие к амфетамину и пришлось срочно с ней расстаться. Сколько мог – помогал на лечение, да, видно, втянулась накрепко.
На охоту с января не ездили. Кто-то был в тех краях, рассказывали – пустуют Сашкины делянки, техника стоит разворованная, брошенная. В опечатанном доме побиты окна, а в одном вольере лежит дохлый пес. Наверное, забыли выпустить. Вот, бедняга, выл-то поди, и услышать некому. Одни вороны.
Шевелева так из спецклиники и не выпустили. Знакомый следак с комитета говорил – до сей поры в темном промежутке. Никак опросить не удается, хотя дело ясное.
Трупы быстро опознали – Дима Мизгирев, зоотехник и девчонка Лена, продавец с райцентра. Кстати, так и была – в красных сапогах. Ну, ясно – Красная Королева. Не могли пока следователи понять – чем таким Шевелев орудовал, что обоих так измочалил? По секрету шепнули – будто косой от самой шеи до низа прошелся. А еще непонятно – зачем он их сложил в той норе, почему не закопал, не спрятал? Мог ведь тем же кабанам на кормушки отвезти, и концы в воду.
О воде, кстати. Витьку утонувшего эксгумировали. У него под ногтями нашелся Шевелева эпидермис. А шея ободрана – это потому что Саша его в реку из-за спины ружейным ремнем тянул.
Дальше – больше. Тракториста Колю еще в это дело объединили. Есть такая версия – саданул его Шевелев по голове чем-то, типа кирки и пробил череп. Хирурги с больницы руками разводят – вдавленный перелом, тупым предметом малой площади, а что было – упал ли на камень, молотком ли стукнули – дело темное.
Бывалые охотники говорили Егорову, причмокивая на дружную сырую и теплую весну – мол, сей год будет много ягод. Летом попрет малина на вырубках да гарях, только держись! А где ягода – там и медведи. Где ж много брошенных делянок и зверю раздолье? Известное дело – у сумасшедшего Шевелева в угодьях. Но туда теперь надолго никому ни шагу. Потому – место там плохое.
Егоров часто думал, когда же пропустил он разгорающуюся в голове друга искру безумия? Каким очередным одиноким днем окутал его душу сумрак, пришедший из непроходимого леса, с древних болот, поднявшийся из речных омутов? И что было бы, если бы не выскочила на него самого в том загоне волчица-трупоед? Много вопросов, а ответов нет.
Когда взломало в середине апреля лед и над вспаханными полями утренними зорями понеслись на север гуси, кто-то положил Егорову в почтовый ящик зеленую растрепанную тетрадь в клеенчатой обложке. После страшной находки в лесном кургане он часто вспоминал об этой хронике гибнущего разума. Полицейским о ней сразу не сказал, а потом и вовсе передумал доверять последние чужие тайны. Значит, следователи ее не нашли. Тетрадка выпала ему в руки воскресным полднем, когда открыл ящик, приметив торчащий сверху в щель уголок.
Перед тем, как открыть дневник, боясь и оттягивая этот момент, Егоров долго выяснял на почте, кто носил корреспонденцию в воскресенье. Толстая начальница только руками развела – никто вам почту заказную не доставлял. А у реестровых почтальонов вообще – выходной.
Нужно ли перешагивать порог, за которым таится тьма? Стоит открывать запертые двери? Это каждый решает сам, посягая на сокрытое, рискуя провалиться в черную необъяснимую бездну.
Егоров не смог открыть зеленую тетрадь. Долго сидел в гараже, плеская себе водку в пластмассовый стакан, глядя на ее вытертые малахитовые корочки, вспоминая Шевелева, Красную Королеву и желтоглазую волчицу.
Весенний вечер мягко окружал его и шептал ветром:
- Подожди немного. Твое время еще не пришло…
15.09.20