Глава 67 романа "Перекрёстки детства"
«Если истина высока, то обращаться с нею необходимо бережно. От многочисленных упоминаний, от частого использования она обшарпается и затрётся. А общеупотребительным, затасканным, дырявым нравоучениям не верят. Следовательно, храни дарованное, не разбрасывай его на потребу толпе. Не открывай недостойным своё учение, они не только не поймут его, но и опошлят до крайней степени, а тогда оно перестанет быть твоим, превратившись в – их. Не спорь ни с кем и никому ничего не пытайся доказывать. Неподготовленные не поймут ни знака из того, что ты стремишься до них донести в его первозданной чистоте, недоступной даже тебе, ибо нельзя выразить словами постигаемое лишь чувством. У одних – полные карманы цитат на любой случай, прочие – слишком погружены в себя и для ближнего пространства там уже не осталось. На каждое вымученное замечание они ответят двумя заученными.
Научившись говорить – обучись молчать. Молчунам гораздо проще найти общий язык, они искренни»
М. И. Восходящий. «Ярость бессилия» Стр. 201.
Местом одновременно манящим, загадочным, таинственным и отпугивающим являлась процедурная, находившаяся в конце сумеречного полусна глубоких средоточий длинного коридора.
Притягивала она законной возможностью отлучиться с урока на критическую четверть часа проверки домашнего задания. Счастливчиков уводил фельдшер, дабы поставить прививку, зафиксировать вес, в очередной раз черкнуть цифры роста и т. д.
С другой стороны, страх этой комнатки связывался с конкретными малоприятными процедурами. Никто же не скажет, что ему приятно получить иглу под лопатку, сесть в стоматологическое кресло, слезливо уставившись в потолок.
Выдёргивали нас с занятий списком; один входил, остальные вымученно ухмылялись и натужно хохмили в попытке сделать вид, что им ничуть не жутко, мечтая о предрассветной деревенской улице, подрагивающей натянутой до предела скрипичной струной.
Он стаскивал пиджак, засучивал рубашку, и за ширму заглядывала сестра со шприцем и кусочком ваты, окружённая сладковатым спиртовым облачком. Смирившись с неизбежностью, подставлял покрывавшееся мурашками предплечье или спину, зажмуривался. Ужас сам по себе – мучительнее боли. Так непременно происходит в нежном возрасте: в снящихся нам картинках жизни есть неизбежные сцены, которые нужно просто перетерпеть. И вот первопроходец вываливался в рекреацию, с неимоверным самодовольством снисходительно похлопывал следующего, произносил: «Хоба! Давай, теперь ты», и неторопливо направлялся в класс.
Сразу напротив двери, в пахнущем озоном и неведомым острым лекарством забвения, люминесцентном медкабинете, стояла стандартная жёсткая неприветливая прохладная больничная кушетка. На ней рассаживались приглашённые, если пятёрку вызывали на взвешивание, оценку динамики роста. С каким облегчением выдыхали мы, уяснив, что укола не предвидится, и замирали на весах, не клича, не крича, тише камня, пока пощёлкивали блестящие прямоугольными цокающие противовесики и в карту аккуратно вносились данные.
Несложно и встать под высотометр, втянуть живот, вытянуться, выпрямить, насколько возможно, позвоночник, искривлённый сколиозом, и дождаться касания макушки фиксатором. Высотометр всегда располагался у белёсой стены со старыми дырчатыми плакатами–инструкциями о спасении утопающих. Подобные полуистёршиеся афишки попадались в каждой школе и редко обновлялись.
Стол врача разместился справа от кушетки. Обычный, ничем не примечательный, с лежащим на нём массивным оргстеклом, сплющившим пропечатанные справки, календарики, записки с рецептами и прочую околомедицинскую чешую.
Лицо докторши и помогавшей ей медсестры совершенно не отложились в памяти. Я не способен сейчас даже примерно описать их внешность, и считаю, – это закономерный результат испытываемого стресса, напряжения, акцентуации внимание на ощущениях и фобиях, а не на окружающих людях и равнодушных дремлющих предметах.
Медосмотры проводились в ноябре. Медикам на несколько дней в безраздельное владение выделялось помещение канцелярии. Однажды в начале февраля, когда в аллеях платанов лежала тишина, а тоскливые закаты меланхоличной серостью не уступали декабрьским, нас шестерых Ольга Геннадьевна турнула к стоматологу, посещать коего я чрезвычайно боялся и тогда, и по прошествии лет.
«Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд…»
Ты полностью бессилен, что–нибудь изменить, сидишь с открытым ртом, а в припухшем десне ковыряются жадным металлическим крючком, причиняя ещё большие страдания. Сравнимое со средневековыми пытками сверление хищной, по осиному жужжащей бормашиной, погружало в панику и взрослого, а мы покуда были детьми и нарушали полёт дум бесхитростным движением страниц. Не помню, вкалывали ли анестетик, им был новокаин, но чистка канала неминуемо сопровождалась болью.
Сперва нам установили временные пломбы с мышьяком, отчего челюсть ныла до захода солнца. Я наивно полагал, будто мучения завершились, но вскоре Ольга Геннадьевна сообщила, что приём нам требуется посетить повторно. Зубы последнюю неделю меня не беспокоили, и я лихорадочно искал пути отступления. Вместе со мной отправились Банан, Алик, Бызя, Мильсон и Варёнова. Очередь я занял после Бызи, чей безумный ор перекрывал ворчание сверла и вгонял нас, перепуганных, в колотящую трясучку испуга. Внутри меня всё оборвалось, едва я услышал фамилию: Максимов. Тем не менее, с необъяснимой отстранённостью я деловито вошёл в кабинет, уселся в кресло и.…сбежал. Сбежал наинаглейшим образом, отпросившись выйти на минутку. Схватил в охапку шубу, шапку и рванул с ними домой, ускользнув от сладкой скверны, падением молчанье устрашив.
О позорнейшем инциденте с дражайшим сынулей моментально доложили матери на завод, а она позвонила бабушке и попросила её подойти и разобраться. Та пришла, но ни логические убеждения, ни сладкие посулы, ни тяжкие угрозы, не заставили меня вновь тащиться на экзекуцию. Я сомнамбулично грыз яблоко перед телевизором, чувствуя на языке неприятный гипсовый вкус, очарованным кроликом пялился на удава, опоясывающего Николая Дроздова, и китайским болванчиком отвечал одно: «Я не пойду! Не пойду я!»
Вернувшаяся с дежурства мать гневно подключилась к настойчивым уговорам, но и она напрасно потратила силы. Я оказался тупоголовым упрямцем, дающим сто баллов вперёд нерадивейшему ишаку со скотного двора багдадского падишаха. Видя бессмысленность прилагаемых усилий, от меня отступились, словно от убогих руин прошлого.
Пломба вывалилась спустя месяц, и дупло продолжило расширяться, но я никак не связал это с бегством из-под ослепительных докторских ламп. Через год – два оно окончательно развалилось, а корни, пыхтя, уже в новой клинике мастерски удалил веснушчатый медноусый дантист Рудик.
«Вон дантист-надомник Рудик,
У него приёмник «Грюндиг».
Он его ночами крутит,
Ловит, контра, ФРГ»
Ни капельки не вру: зубодёра звали Рудиком, и он у себя на квартире подпольно, за наличку или бутылку коньяка выдирал пациентам пассатижами гнилушки, мастерил золотые коронки, и за махинации с драгметаллом отхватил условный срок.
Левее процедурной, в сумраке, скрывалась лестница, ведшая на нижний этаж, к первоклашкам, а затем спешащая дальше, в столовую, с её вечным грохотом двигаемых по кафельному полу стульев, звяканьем тарелок, бряканьем вилок, уханьем ложек, снисходительностью натюрмортов, запахом говяжьих котлет, рыбных тефтелей, сырных бутербродов и борща с добавленными в него четвертинкой обжаренного томата, чесночным соусом и квадратиком желтоватой сметаны.
В начальных классах нас водили питаться организованно, мы подтаскивали подвижные табуреты к столешницам, сколотым на углах и пьяно покачивающимся, а закончив торопливый обед, сдавали грязную посуду в пропахшее хлоркой окно приёмки. Кормили бесплатно, а если возникало желание взять добавку, например, булочку с повидлом, стоила она смехотворные копейки. В среднем звене от коллективных трапез отказались, – кто хотел перекусить, тот и шёл. На переменах бегали за мягкими слоистыми сытными рогаликами со сгущёнкой, рассыпчатым пирожным, сахаристым и колючим на ощупь коржиком, проводя творящими руками по перилам пепельной книги бытия. Перечисленное уплеталось всухомятку, либо запивалось обожаемым кисловатым яблочным и терпким виноградным соком, тепловатым закатным компотом из сухофруктов с неизменным червячком, какао с оседающей на стенках бокала ароматной рыхлой пенкой, взбиваемой стремительно крутящимся диском:
«Очень хочется в Советский Союз!
Очень хочется снова и снова.
Очень хочется в Советский Союз!
Шепнуть Чебурашке на ухо два слова,
Опять и опять очень хочется
Улететь на МИГ-25».