ВЛАДИМИР ГЛАДЫШЕВ
Светлой памяти
Евгении Александровны ГРАНОВОЙ
и
Глеба Фёдоровича ФЕДОСЕЕВА
«СВЕТИЛЬНИКИ НАДО БЕРЕЧЬ»!
ВМЕСТО ПРОЛОГА
Подлинная жизнь отличается от жизни придуманной тем, что в ней может быть всё, что угодно: ни один, даже самый изощрённый, ум не в состоянии представить или вообразить, какие удивительные сплетения обстоятельств могут совершенно естественно и свободно существовать в реальности, как причудливо могут переплетаться людские судьбы и сколь извилистыми могут быть дорожки, называемые обычно жизненными путями…
То есть, конечно, все – в общем и в целом – знают, что в жизни может быть… разное, но почему-то ждут от неё упорядоченности и последовательности, некой запрограммированности во всём, забывая, что тем-то она и прекрасна, что чаще всего не даёт человеку расслабиться, почивать на лаврах, требуя от него готовности и желания жить, умения достойно встречать абсолютно всё, что посылает судьба, и не только трудности, а и вообще – всё…
«Кто родился – тот уже везучий, Жизнь – очко с беззубою каргой…» - правильно, хотя и несколько выспренно сказал поэт, бывший когда-то кумиром миллионов, а сейчас ставший… ну, словом, живущий так, как он считает нужным жить.
То, что произошло в течение нескольких дней, о которых будет здесь рассказано, с самым обычным человеком, никогда и ни под каким видом не стремившимся осложнять жизнь себе и окружающим его людям, можно считать подтверждением высказанного выше соображения: в жизни может быть всё, что угодно, и невозможно придумать такое, чего бы в ней, жизни, не могло произойти.
Позднее, когда всё это закончилось и Глеб Фёдорович Свидерский пытался понять, почему всё произошло именно так, он так и не сумел «отследить», где же была та самая «точка невозврата», после прохождения которой отыграть назад было уже невозможно. Ему почему-то казалось важным именно это – определить, с чего всё началось, когда именно обстоятельства сложились так, что лично у него, Глеба Свидерского, уже не было другого выхода и другого пути.
«Люди забыли эту истину, - сказал Лис, - но ты не забывай: ты навсегда в ответе за всех, кого приручил…»
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
ИЗ ЗАПИСЕЙ ДОЦЕНТА СВИДЕРСКОГО
«… но это не самое худшее. Намного хуже другое: ладно, чёрт бы вас побрал, расфасовали всех мало-мальски стОящих писателей и поэтов по цитатам, приготовили к употреблению в, так сказать, наиболее приемлемой для массового потребителя форме, так они же ещё и цитаты эти стараются приспособить к уровню «интеллектуальных» возможностей этого самого массового потребителя!..
В последнее время самые разные люди, от политиков до торгашей, вдруг опять накинулись на беднягу Сент-Экса. С умным видом и прочувствованными голосами, трогательно глядя нам в глаза с экрана, они повторяют – как заведённые: «Мы в ответе за тех, кого приручили!» При этом подразумевается, что эта самая ответственность им день и ночь покоя не даёт, но они, мученики, справляются с ней ради нас, простых смертных, которых именно они приручили…
Много ума не нужно: открой любое издание «Маленького принца» и прочитай, как именно сказал великий француз о том, без чего жизнь любого человека превращается в убогое существование – об этой ответственности каждого из нас за людей, которые нам верят. Не «мы», чёрты бы вас всех здесь побрал, а именно «ты»! Ты! И здесь-то уже не спрячешься за этим безликим «мы», за этим монстром эпохи великого эксперимента, когда каждого человека старались сделать частью целого, и тем самым разрушали и это целое, и человека. Потому как для его, целого, появления, и это проверено всей мировой историей, необходимо, чтобы была свободная человеческая личность. Чтобы личность была свободна во всём – и блаженно ограниченна в этой своей свободе пониманием того, что только тогда, когда ты отдаёшь себя – не абстрактным «мы», не «им», а одному-единственному человеку, в котором сосредоточен весь мир! – только тогда ты и есть!
Цитаты порционно – и вот уже нет (как и не было…) главного, выстраданного этим чудаком-французом и определяющего подлинную ответственность человека – «навсегда»… Вот ведь в чём фокус-то: не можешь ты тогда, когда тебе этого захотелось или когда ноша стала слишком тяжкой, освободиться от этой ответственности. Не можешь потому, что ты получаешь её вместе с доверием, которым одаряет тебя другой человек, не на время, не на день-два или год-другой, а навсегда! Хочешь ты этого или нет – но навсегда… И это слишком сложно, это влечёт за собой такую меру ответственности, что ты иногда начинаешь думать о том, что ну это всё к чёрту, эту твою работу и попытки хоть чему-то научить тех, кого ты учишь, тому, что, как это иногда кажется, более или менее понятно тебе самому. Потому что проходит время, и уже ты сам пересматриваешь то, что ранее казалось тебе если и не незыблемым, то близким к истинному… Ты открываешь что-то новое в том, что тебе казалось слишком хорошо знакомым, по-новому видишь вроде бы старые, привычные истины, и это правильно. Только люди, которых ты когда-то учил, уже получили от тебя всё то, что ты на тот момент времени мог им отдать, и ушли с этими знаниями в самостоятельную жизнь! А как сделать так, чтобы они смогли то новое, что открылось тебе, увидеть в уже известном им, если они уже ушли? И они сами теперь учат других, и уже они сами становятся людьми, которым верят, следовательно, уже они сами несут эту ответственность за всех, кого приручили?
…Глеб, у тебя, как выражаются твои студенты, начинает ехать крыша! И до добра это не доведёт, поэтому марш под душ, и чтобы через пятнадцать минут был готов!»
***
Сегодня у Глеба Фёдоровича Свидерского, сорокалетнего доцента кафедры зарубежной литературы и художественной культуры Приморского государственного педагогического университета, была «микродата», как он называл события, имеющие в его жизни определённое значение, но никак не отмеченные в календарях. Таких «микродат» в жизни Глеба Свидерского было немного, часть из них была определена не им самим, как, например, день рождения, но по преимуществу все отмечаемые Глебом в течение каждого календарного года даты были связаны с его собственными достижениями или, мягко говоря, недоработками.
В отличие от большинства людей, Глеб Свидерский отмечал не только дни своих подлинных или мнимых побед, но и дни явных, безусловных поражений. Делалось это не потому, что он был мазохистом и растравлял собственные раны (а поражение – это всегда рана, кто бы что ни говорил…), всё было намного проще… Глеб Свидерский полагал, что нормальный человек просто обязан учиться на своих собственных ошибках, поэтому наиболее значительные из них отмечал ежегодно, держа себя таким образом постоянно в форме, не расслабляясь от того, что – в принципе – удач и достижений в его относительно успешной жизни было значительно больше.
Сегодня была позитивная «микродата» в жизни Глеба. День, который был знаменателен тем, что Глеб Фёдорович Свидерский блистательно подвёл итог своих многолетних напряжённых усилий в, так сказать, области профессиональных исследований. Восемь лет назад именно в этот день он защитил кандидатскую диссертацию и, соответственно, стал кандидатом филологических наук.
Конечно, это было не Бог весть что, защититься в тридцать два года… Потому что сейчас – как грибы после обильного дождя – появляются двадцатипятилетние кандидаты наук и тридцатипятилетние доктора. Но тут уж у каждого своя дорожка, и Глеб очень гордился тем, что ему удалось буквально за один год сделать то, на что у тех же самых шустрых аспирантов уходило как минимум три года.
Глебу Свидерскому пришлось заниматься кандидатской диссертацией в пожарном порядке. Можно сказать, просто сел и написал! И это было хорошо и плохо одновременно, хотя над темой диссертации он работал долго и трудно.
Хорошо – потому, что работа по-настоящему увлекала его, он с удовольствием «ковырялся» в давно собранном материале и по-новому осмысливал то, что, казалось бы, было давно ясно и понятно.
Раздражало же Глеба то, что, столкнувшись с замшелым механизмом защиты диссертации и не имея лишнего времени, он львиную долю усилий тратил не на саму работу, не на исследование как таковое, а на решение всевозможных организационных проблем, на совершенно изматывающие хождения по различным кабинетам и оформление бесчисленного количества совершенно бесполезных документов…
В конечном же итоге оказалось, что эта – на первый взгляд бессмысленная – бумажная волокита была даже полезна тем, что после неё Глеб с утроенной силой и настоящей радостью бросался на саму работу, и сам процесс написания диссертации продвигался просто-таки семимильными (как для такого рода деятельности) шагами.
Сейчас Глеб с удовольствием вспоминал сытое, холёное лицо председателя учёного совета, благодушно-пьяного академика, успевшего несколько раз на протяжении защит (в тот день защищались два человека) посетить соседнее с залом помещение, где был накрыт достаточно обильный стол с большим количеством разнообразных спиртных напитков.
После того, как члены счётной комиссии подвели итоги тайного голосования, председатель постучал ручкой по неизменному графину, призывая уже весёлых и добрых от выпитого и съеденного коллег к порядку, и сыто произнёс: «Таким образом, учитывая результаты голосования, разрешите объявить решение учёного совета о присвоении Свидерскому Глебу Фёдоровичу учёной степени кандидата филологических наук. Поздравляю, коллега, и желаю Вам и дальше всяческих творческих успехов!»
Удовольствие Глеба было вызвано воспоминанием о том, как во время застолья это сытое широкое лицо плаксиво съёживалось при взгляде на очередную подносимую ко рту рюмку. Как будто почтенный академик видел перед собой что-то уж вовсе омерзительное, смириться с чем было выше его моральных и физических сил, но с чем выдающемуся учёному приходилось мириться… Ничего особенного не было ни в таком отношении к спиртному, ни в том, что академики и иже с ними пили ничуть не хуже сапожников (пьяного сапожника хоть не надо домой отвозить на такси, не то, что учёного мужа, которого пришлось тащить чуть ли не на плечах на пятый этаж высокого «сталинского» дома, благо, хоть лестница была широкая…), ни в последующем общении с этими упившимися учёными мужами, но вспоминать об этом сейчас Глебу было весело и приятно.
…Доцент Глеб Фёдорович Свидерский неторопливо шёл по старому парку, в глубине которого находился корпус филологического факультета. Так получилось, что этот корпус оказался центром университетского городка, и это очень нравилось бывшему студенту и нынешнему доценту, получавшему истинное удовольствие от воспоминаний о дне защиты. Спешить Глебу было некуда: сегодня у него была всего одна лекция, вторая пара, и он успевал на неё совершенно свободно…
***
Наверное, началом всей этой сумасшедшей истории можно считать именно это позднее утро, потому что примерно в то же самое время, когда доцент Глеб Фёдорович Свидерский, погрузившись в приятные воспоминания, шествовал на занятия, в другом конце университетского городка, возле общежития № 1, самого старого и самого… малоприспособленного для даже очень непритязательного студенческого существования, поднялась суматоха. Она была вызвана не столько приездом «Скорой помощи», сколько тем, что проследовавшие в указанную им комнату медики, увидев лежащую на кровати без сознания девушку, которая, вероятно, в обычных обстоятельствах выглядела очень симпатично, а сейчас была даже не бледной, а сине-серой и не реагировала ни на какие попытки привести её в чувство, мгновенно приступили к исполнению своих профессиональных обязанностей. Для этого, помимо активных действий, им понадобилась помощь в виде специального реанимационного автомобиля, примчавшегося на высокой скорости и с соответствующим звуковым и световым сопровождением.
«Скорая» возле общаги – дело, в общем-то, довольно обычное, но две сразу, да ещё одна из них такая «навороченная»… Население общежития, которое – теоретически – в это время должно было грызть гранит науки, но в подавляющем большинстве ещё не покидало родные пенаты, оживлённо комментировало происшествие.
Однако надо отметить, комментарии были… маловразумительными, потому что народ, в основном, студенты старших курсов, видал виды. Молодёжь, что с неё, наивной, взять, ещё верила, что учёба – это то, ради чего человек оказался в университете, тогда как старшекурсники имели по этому поводу своё мнение… Но сейчас даже битые жизнью студенты-старшекурсники старались высказываться осторожно: просто так болтать негоже, а конкретно никто ничего не знал.
Когда санитары быстро вынесли носилки с лежащим на них неподвижным узким телом, народ сообразил, что Снежана (так звали пострадавшую), слава Богу, жива. Если бы она была уже… ну, если бы с ней случилось непоправимое, то тело было бы накрыто простынкой. Этот – строго логический – вывод заметно поднял настроение собравшимся в холле старшекурсникам, которым, кстати, нужно было поторопиться. Если на первой паре у них был Божий одуванчик доцент Солодовников, читавший лекции по слогам и не поднимавший головы от конспекта, и этого преподавателя не волновало, слушает ли его лекцию хотя бы один человек, то на второй будет Свидерский – а это та ещё штучка! Если ты пропустил его лекцию, то он без всяких перекличек это увидит и, встретив тебя через два-три дня, обязательно скажет: «Что-то я вас на последнем занятии не углядел? Объясниться не желаете?»
Идиотов, которые добровольно желали бы объясниться, естественно, не было, но и полных кретинов, открыто объявлявших глазастому доценту об этом своём желании, тоже не находилось…
***
Приморский государственный педагогический университет был старейшим высшим педагогическим учебным заведением в регионе, чем в последнее время жутко гордился. Этим фактом гордился трудовой коллектив, гордился новый ректор, профессор Полубояринов, гордился, если верить университетской газете, профессорско-преподавательский состав, гордились, если поверить этому же источнику, даже сами студенты. Которых в университете было ни много, ни мало – около десяти тысяч на стационаре и три с половиной тысячи на заочном…
Такое огромное количество гордившихся, конечно, создавало определённое реноме университету в городе и области, но здесь имела место быть некая неувязочка…
Проблема была в том, что гордое и звучное имя «университет» бывший педагогический институт носил всего лишь полгода и, разумеется, за столь непродолжительный срок Приморск не успел должным образом проникнуться тем, что в нём уже нет «педина», зато появился «педун».
Собственно, «педин» - это было самое, так сказать, нейтральное из названий данного учебного заведения, под которыми оно было известно в городе. «Бурса», например, было названием менее благозвучным, а ласковое «бл--шник», под которым бывший педагогический институт был широко известен в среде моряков военного, рыболовецкого и торгового флотов бывшего Союза Советских Социалистических Республик, хотя и с высокой точностью отображало моральные качества довольно значительной части будущих педагогов, в Приморске старались вслух не произносить…
Портовый город – а Приморск был типичным портовым городом – всегда отличается некоторой свободой нравов, поскольку море привносит в него… Чего только «самое синее в мире» море не привносит в портовый город?!
Наличие в Приморске педагогического института сильно облегчало разрешение проблемы культурного отдыха экипажей всех тех плавсредств, которые швартовались у длинных причалов Приморского порта или стояли на рейде. По иронии судьбы (а может, в этом и была, как говаривал герой бессмертного творения великих земляков, та самая «великая сермяжная правда»…), университетский городок одновременно граничил и с территорией порта, и с городским парком культуры и отдыха… В котором и происходили непринуждённые знакомства будущих педагогинь и рыцарей равных парусов, заканчивавшиеся потом, как это чаще всего бывало, большой и чистой любовью.
Большой и чистой, длившейся весь период стоянки судна…
Причалы в порту были длинными, и раньше они никогда не пустовали. Уходили одни плавсредства, на смену им приходили другие, и команды снова сходили на берег, а на берегу моряков ждали короткие радости перед новым рейсом… Жизнь продолжалась!
Конечно, порт и пединститут старались мирно сосуществовать, но в этом мирном сосуществовании «было всякое», как выражался испытавший в этих краях чувство огромной любви, воплощённое затем в трагической поэме, поэт Владимир Маяковский.
Случались порой и чрезвычайно серьёзные конфликты, возникавшие из-за благосклонности дам или отсутствия оной благосклонности. Случалось, что какая-нибудь проворная моряцкая жена, узнав от добрых людей о том, что её благоверный, якобы никак не получающий заработанные тяжким трудом в море отгулы и не имеющий возможности вырваться на недельку домой, куда-нибудь в Петушки, на самом деле просто «залёг на дно» в обществе какой-нибудь будущей математички или даже физкультурницы и, подлец такой, нагло нарушает супружескую верность! И волосы рвали друг дружке горячих кровей женщины, а иногда, объединив усилия, дружно поколачивали «яблоко раздора»! И комсомольское бюро по косточкам разбирало некоторых несознательных членов ВЛКСМ женского рода, и даже исключали иногда этих членов из института за аморальное поведение!
Господи, чего только не было! Даже браки счастливые – и в немалых, между прочим, количествах! – заключались…
После того, как самый некогда могучий в мире советский торговый флот был распродан и раскраден, казалось, Приморск станет вести более аскетический, может быть, даже более нравственный образ жизни. Потому что у длинных пирсов большую часть года только ветер гулял, а плавсостав на тех же самых плавсредствах, но уже под другими названиями и другими флагами, в других портах искал забвения и радости после по-прежнему длинных и трудных рейсов.
Но время есть время, жизнь есть жизнь. И Приморск, изначально возникший как морские ворота, теми же самыми воротами и остался. Поэтому в эти ворота стали заходить другие суда, с другими экипажами, и в районе порта почти не осталось привычных Вась и Петь, на смену которым пришли разные Джоны, Пабло и Хуаны… Но теперь уже отношения между институтом и портом стали более приземлёнными, более деловыми, исчезли романтика и игра, поскольку всё стало определяться законами рынка: «товар-деньги-товар».
Тот, кто хотел что-то купить и мог себе это позволить, платил и получал своё, а тот, кто мог что-то продать, старался продать это подороже…
Новые экономические отношения сильно облегчили жизнь институтскому, а позднее и университетскому руководству. Сейчас те, кто избирал своей жизненной дорогой дорогу, связанную с… обслуживанием потребностей плавсостава, долго в заведении не задерживались, потому что незачем было тратить золотые годы жизни на якобы учёбу. Люди, которые хотят понять друг друга, всегда найдут способ реализовать свои желания, а диплом об окончании высшего учебного заведения (пусть это заведение хоть отечественной Сорбонной зовётся!) в настоящее время – вещь смешная, коль речь идёт о достижении жизненного успеха… Не диплом решает, кому быть кем, совсем даже не диплом!
В связи с новым взглядом общества на сущность и задачи высшего образования в кузнице педагогических кадров, где осуществлялась подготовка будущих Песталоцци и Макаренко к выполнению ими своих профессиональных обязанностей, стали забывать, что такое крутые загулы, вызванные заходом в порт крупных судов и обилием хороших знакомых, оказавшихся в одночасье на берегу. Разве что выпускницы прошлых лет, встречаясь на совещаниях в гороно, могли поделиться приятными воспоминаниями о бурно проведённой молодости… И если бы ученики этих благообразных учителей-методистов и учителей высшей категории могли услышать их ностальгические воспоминания, вероятно, они совершенно по-иному посмотрели бы на своих строгих, умных, знающих и очень уважаемых наставниц?
…Доцент Глеб Фёдорович Свидерский, выпускник учебного заведения, в котором он сейчас по мере сил «сеял разумное, доброе, вечное», в своё время немало настрадался от весёлого соседства своей «альмы с матерью»! Потому как им, пацанам с филфака, бывшим едва ли не единственными представителями мужского пола в своих учебных группах, приходилось терпеть почти полное пренебрежение собою в пользу «мэриманов», которые в глазах однокурсниц имели намного больше преимуществ. А младшие курсы, на которых, казалось бы, ещё можно было отыскать родственную филологическую душу, очень быстро проникались общепринятыми нормами поведения, то есть становились не по годам взрослыми.
Сейчас Глеб Свидерский, сорокалетний моложавый мужчина, холостяк по убеждению, успешно противостоящих попыткам превратить себя в женатого человека, имел в университете репутацию твёрдокаменного противника брака. Не брака вообще, который как форму сосуществования мужчины и женщины он всячески приветствовал, а брака применительно к собственной персоне.
Когда-то Свидерский шутил: «Лучше платить бездетность, чем алименты!» Речь шла об уникальном налоге, который взимался страной победившего социализма с людей, не состоявших в браке. Было когда-то такое, что мужчина, у которого не было детей, платил за это из зарплаты энную сумму! Получалось, что по причине отсутствия детей нужно было отдавать государству деньги, которые тратились… А в самом деле, на что же тратились деньги, которые государство добывало таким идиотским способом?! На детские дома, что ли?
Убеждённость Глеба Свидерского в том, что семейная жизнь – это не для него, не доконал даже «последний приступ молодости». Как определили Ильф и Петров, этот приступ хронологически соответствует тридцати восьми годам. Глеб Фёдорович благополучно пережил этот приступ, поэтому сейчас ему ничего не грозило. Во всяком случае, сам он полагал, что ему ничего не грозит.
На самом деле Глебу, как отмечалось выше, приходилось постоянно отражать более или менее робкие атаки представительниц прекрасного пола, которые хотели бы видеть себя в качестве законной супруги доцента Свидерского. Конечно, нынешний доцент по сравнению со своим коллегой периода застоя – это, прямо скажем, совсем даже и не подарок. Это две большие разницы…
Если ты не хочешь «крутиться», то, пролетарий умственного труда, живи на, с позволения сказать, заработную плату, которую придурковатое государство будет тебе выплачивать тогда, когда ему, государству этому, стукнет моча в голову, а такое бывает не часто… Нет, моча-то ему бьёт постоянно, но чтобы это касалось зарплаты? А выборы, хоть они и затренировали своей частотой, тоже не каждый месяц проходят. Поэтому государство и насобачилось – понасобирает долгов по зарплате, а к выборам с барского плеча отдаёт!
Но дамы и не дамы, претендовавшие на руку и сердце доцента Свидерского, довольно наивно полагали, что главное – начать. Под началом подразумевалось создание семьи. С печатями в паспорте, это должно быть обязательно! После чего «блаженный Глебушка», как называли его в университете, никуда не денется. И станет жить так, как все нормальные люди живут.
Эти, так сказать, «нормальные» люди жили – как в материальном плане – в высшей степени достойно. Даже лучше, чем в прошлые, тоже очень сытые для советской интеллигенции, годы. Достигалось это достойное существование весьма радикальными методами, большинство из которых были стары, как мир. И потому особенно эффективны!
Если придурковатое (как тут не повториться, если это правда?) государство не хотело или не могли платить преподавателям вузов те деньги, которые им положено было платить, руководствуясь реальной стоимостью продаваемых ими знаний, то на помощь приходила очень быстро возникающая Система. В рамках которой преподаватели высших учебных заведений самостоятельно «добирали» недостающую стоимость продаваемого ими «интеллектуального товара». Но тогда уже само государство оказывалось лишним…
Довольно быстро была выработана специальная «такса», и эта «такса» позволяла восстановить попранную дебильным государством социальную справедливость. Любое жизненное проявление преподавателя имело свой денежный эквивалент, и студенты, которые не хотели учиться, могли спокойно освободить себя от неприятных обязанностей. Если, разумеется, были готовы расстаться с соответствующей суммой денег в различных валютах – от рахитичной национальной до самой устойчивой в мире: «Сто долларов – это всегда сто долларов!»
Справедливости ради нужно заметить, что Система, хоть и сложилась быстро, не появилась мгновенно. Поначалу люди ещё боялись, опасаясь подвоха, как-то не хотелось рафинированным провинциальным интеллектуалам размениваться по мелочам, суетиться и трепыхаться… Некоторые преподаватели так и не научились закрывать глаза на то, на что нельзя было смотреть спокойно. Но… Время шло, привычные условия сытой жизни и необременительной работы не возвращались, нужно было как-то кормить семьи и работать дальше…
Опять же, как со временем выяснилось, за взятки и подношения никого не сажали в тюрьму, не судили и даже не выгоняли с работы. Наоборот! Командные места, руководящие должности стали занимать обеспеченные люди, источники благосостояния которых были всем слишком хорошо известны… И постепенно нынешний порядок вещей стал вроде бы как и единственно возможным.
Довольно быстро в городе пошла слава о педине как о вузе, из которого без взятки и не выгонят, а уж чтобы учиться в этой клоаке без «подарков»! Самыми порядочными из преподавателей стали считаться те, кто не трогал немногочисленных студентов, которые пытались учиться самостоятельно, а обкладывал данью только нерадивых, бездарей или так называемых «блатняков». Последних деятелей среди студентов становилось всё больше и больше, потому что почти каждый из преподавателей предусмотрительно старался «подготовить» несколько человек к поступлению, получая за это приличные суммы в СКВ. За эти деньги учёный человек обеспечивал подопытному кролику практически стопроцентную гарантию поступления, приобретая одновременно и надёжную «кормушку» на пять лет…
Действительно, каждый поступивший «блатняк» чуть ли не автоматически становился для благодетеля самой настоящей дойной коровой на всё время своего пребывания в стенах богоугодного заведения. Потому что учиться сие создание чадолюбивых родителей не могло и не хотело, а студентам получать зачёты и экзамены всё-таки каким-то образом нужно было… Вот тут-то преподаватель и становился самым настоящим «отцом родным» (даже если речь шла о преподавателях-дамах…), который за умеренную плату обеспечивал заполнение зачётной книжки необходимыми автографами.
Ясно и понято, что такой благодетель по-братски делился полученными от родителей «блатняка» денежными средствами с теми из коллег, чьи подписи гордо красовались в зачётной книжке, ведь просто так только грибы-поганки после дождя вырастают! Людей же нужно заинтересовать и поощрить. Что и делалось весьма успешно.
Глеб Свидерский был известен на всех факультетах университета как «последний из могикан». То есть из тех, кто не продавал оценки, а оценивал знания студентов. За это кое-кто из коллег довольно остроумно прозвал его «последним из мудаков», и Глеб Фёдорович Свидерский знал об этом прозвище. За это же многие его очень сильно не любили. Даже мечтали выжить из университета, однако профессиональный уровень доцента Свидерского был исключительно высоким. К своим сорока годам Глеб Фёдорович Свидерский обладал устойчиво высокой профессиональной репутацией, успешно работал над докторской диссертацией, был известен в стране и за рубежом как серьёзный учёный, отличавшийся широтой кругозора, глубиной исследований и успешной адаптацией полученных им результатов.
Когда Глеба иногда спрашивали, почему он ни за какие блага не выполняет специфические «просьбы» коллег, которые сопровождались чрезвычайно заманчивыми материальными предложениями, Свидерский терпеливо отвечал, что он может поставить зачёт или экзамен «за глаза», то есть без ответа, только в одном-единственном случае: если речь идёт о беременной женщине. Потому что ей, будущей матери, ни в коем случае нельзя волноваться. Будущей маме нужно сидеть дома и заниматься будущим ребёнком, а не шляться по всяким там институтам и маяться дурью! Что же касается того, почему во всех остальных случаях он был железобетонно-неприступным, то объяснение было предельно простым:
- Можно купить отметку о сдачё зачёта или экзамена, как это делают почти все. Можно купить саму возможность получения знаний, и это не самый плохой вариант в жизни. Можно, наконец, просто купить документ о высшем образовании или даже диплом кандидата наук. Можно! Но сами знания купить невозможно… Поэтому я их и не продаю. Имею в виду, не продаю в виде отметки. Я могу научить чему-то только того, кто появляется на занятиях, если человек не появляется – как я его научу? И ещё… Знаете, в мужских компаниях особого рода есть такой, скажем так, шик-блеск: мимо идёт женщина, а мужик, показывая на неё, хвалится дружкам: «Я её е…» Проверить невозможно, не будешь же подходить и спрашивать… Если студент платит преподавателю за оценку, то он, на мой взгляд, может показать на него пальцем и прилюдно объявить, что он его… того. Конечно, ты идёшь себе и идёшь, ничего не слышишь, но ведь слова-то сказаны! Они уже материализовались, и никуда от этого не денешься… Вот я и хочу, чтобы обо мне такое – в принципе – невозможно было сказать. Чтобы человеку, который попытается сказать обо мне такое, его же собеседники заткнули рот тем, что это совершенно другой человек пошёл, что с ним такое вообще невозможно. А лучше – если ему за такие слова, которые он за моей спиной скажет, просто дадут в морду. Как полагается – и в случае с женщиной тоже, между прочим…
Именно поэтому на лекции Глеба Свидерского старались приходить даже записные прогульщики и «блатняки из блатняков». И послушно отключали на них свои мобильники, потому что Глеб, в отличие от большинства коллег, на лекциях никогда не сидел за столом, он коршуном кружил по аудитории и внимательнейшим образом воспринимал то, что он называл «обратной связью».
Студенты суеверно считали, что от доцента Свидерского ничего нельзя скрыть-утаить, что он видит не только затылком, но и всеми остальными частыми тела. Поэтому на его лекциях никто и никогда не пытался заниматься посторонними делами: никто не играл в «морской бой», никто не закусывал и не выпивал, никто не флиртовал и не ругался с соседями. Глеб требовал, чтобы на его парах активно работали, он умел создать рабочую обстановку и поддерживать нужным темп работы.
Это не означало, что на его занятиях не было места шуткам, юмору или, как он сам это называл, «лирическим паузам» – по аналогии с паузами музыкальными из до сих пор любимой народом телевизионной игры по разгадыванию кроссвордов.
Если доцент Свидерский видел, что подуставшие студенты малость «плывут», он мог и пошутить, рассмешить их так, что кое-кто самым натуральным образом падал со стула. Если он полагал, что в беседе желательна иная тональность, то в аудитории могло прозвучать стихотворение или очень известного, или практически не известного студентам поэта, которое давало эмоциональную разрядку и помогало сохранить рабочий настрой на всё оставшееся время занятия. Возможно, именно поэтому подавляющее большинство студентов старалось не пропускать занятия доцента Свидерского: на них почти всегда было интересно, они заставляли людей думать и «вникать» в простые, казалось бы, всем понятные и хорошо известные вещи.
Так, например, произошло на практическом занятии по «Маленькому принцу» Сент-Экзюпери, когда Глеб Свидерский виртуозно «поймал» всю группу на том, что старшекурсники элементарно не понимали того, что они добросовестно читают… И половина занятия ушла на рассмотрение и осмысление одной-единственной фразы писателя, из которой потом, как в волшебной сказке, сами студенты «вытащили» всё самое главное. За ниточку одной фразы прямо из текста…
Филфак ютился в старом корпусе, это было самое старое здание в университетском городке. Здание, с которого, собственно говоря, и начинался уважаемый в городе и области вуз. Ибо начинался он с единственного факультета, и это был филологический факультет!
С тех пор прошло без малого сто лет, за эти годы были выстроены несколько современных (на момент строительства) корпусов, но филфак всегда располагался там, где он и был с самого начала. Теперь на филфаке было очень тесно, потому что он разросся, стал одним из самых крупных факультетов университета: только на стационаре здесь обучалось без малого тысяча человек… В последние годы упорно поговаривали о разделении филфака на несколько «специальных» филологических факультетов, дело как бы двигалось к этому, но пока что в старом корпусе было очень тесно.
Любого, кто проникал на филфак, встречало… его собственное отражение: прямо напротив двери стояло огромное, под самый потолок, старинное трюмо с мраморной столешницей и тускловатым туманным зеркалом.
От того, что зеркало было очень старым, человек видел в нём себя не таким, каким он был на самом деле, а, складывалось впечатление, тоже постаревшим. Когда-то давно, будучи мальчишкой-студентом Глеб Свидерский, очень любил это необычное зеркало, потому что в нём он видел себя старше и мужественнее, чем он был на самом деле – а в годы юности это было очень приятно: видеть себя таким… взрослым! Теперь же доцент Свидерский видел в зеркале худощавого мужчину среднего роста, у которого отчётливо прорисовывались залысины, а костюм-тройка ещё больше подчёркивал худощавость и кукую-то лёгкость облика…
Во всём увиденном Глеба радовало только одно: он терпеть не мог людей, которые с возрастом «расплываются», теряют форму, «жиреют», как он говорил. Соответственно, Глеб Свидерский панически боялся, что со временем он сам может стать толстяком… Пока что этого не наблюдалось. Более того, доцент Свидерский до сих пор мог ходить в брюках от того самого костюма, в котором он был на школьном выпускном вечере. Такие себе широченные «клеша», как говорили у них в городе, последний «писк» моды конца застойных семидесятых годов…
В дверях Глеб задержался недолго, он сразу же поднялся по широченной мраморной лестнице на второй этаж, где располагалась кафедра зарубежной литературы и художественной культуры, доцентом которой он имел честь состоять вот уже пять лет. До этого его должность называлась более, как ему представлялось, красиво, солидно и внушительно: старший преподаватель! В этом было что-то до такой степени солидное, что Глеб Свидерский, уже получив аттестат доцента, долго ещё сожалел о своём прошлом величии, сокрушаясь, что к званию доцента нельзя присобачить что-то типа «старший доцент». На это ему вполне обоснованно возражали коллеги: дескать, ничего и никуда тебе присобачивать не нужно, становись себе профессором – и утраченная на время солидность снова вернётся к тебе…
Проходя мимо деканата, Глеб заглянул туда краем глаза и увидел, что Шурик Самсонов, его однокашник и нынешний коллега, сидит на своём месте и, нахмурившись, слушает что-то неприятное, прижав к оттопыренному обычно правому уху телефонную трубку. Вероятно, то, что сообщали ему из трубки, было по-настоящему неприятно для Шурика, потому что его – почти всегда жизнерадостное – лицо было хмуро-пасмурным. Шурик даже не отреагировал на мгновенное появление и столь же мгновенное исчезновение Глеба, а для этого нужны были очень даже веские причины. Потому что Шурик и Глеб были знакомы более четверти века и, при всех «горячо-холодно», какие неизменно сопровождают взаимоотношения умных, ироничных и самостоятельных людей, неизменно симпатизировали друг другу. Можно даже сказать, были друзьями.
«Самсону опять кто-то мозги компостирует. Потом забегу», – решил Глеб и пошёл прямо на кафедру.
Кафедра зарубежной литературы и художественной культуры обрела своё нынешнее название в результате упорных попыток убрать из новоиспечённого педагогического университета всё, что хоть как-то напоминало о том, что Приморск изначально являлся городом российским. Который возник как российский город, говоривший на русском языке. И который оставался российским городом на протяжении своей – более чем двухвековой – истории.
После распада некогда единого и якобы могучего Советского Союза на ряд весьма независимых, прямо скажем, государств, когда «парад суверенитетов» стал напоминать где балаган, а где и кошмар с реками крови и горами трупов, выяснилось, что Приморск теперь принадлежит суверенному государству, которое резко отрицательно относится ко всему, что могло бы считаться русским! Или, как стали выражаться некоторые политики, «русскоязычным»…
Поскольку от дурня, которого заставили молиться Богу, следует ожидать чего угодно, но уж разбитый-то лоб гарантирован, новые власти начали с того, чем безуспешно занимались их предшественники. А именно: они попытались превратить свободолюбивый, насмешливо-ироничный Приморск в город, потерявший своё лицо и живущий по принципу «Чего изволите?»
Такие художества со свободолюбивыми потомками беглых крепостных, греческих контрабандистов, коммерсантов еврейского происхождения, или, как шутили в Приморске, «еврейской профессии», и прочего народонаселения, упорно отстаивавшего своё право жить так, как хочется, не проходили никогда. Конечно, не могли они принести нужный результат и теперь. Тем более, что новые власти пока что и сами точно не знали, чего именно им хочется добиться от непокорного Приморска – кроме, разумеется, демонстрации собственного псевдомогущества.
Как бы там ни было, но глобальные преобразования коснулись и педагогического института-университета, в котором теперь преподавание якобы осуществлялось на якобы государственном языке. Таковы были требования столичного руководства образованием. Но ведь требования руководства на одной шестой части суши всегда было принято выполнять с точностью до наоборот! Просто так, ничего личного!
Опять же, если обратиться к бессмертному Маяковскому, то «было всякое»… Лично для Глеба Свидерского эти попытки глобальных государственных преобразований были связаны с бесчисленными записями в трудовой книжке, каждая из которых отражала очередной шаг в деле новаторского преобразования бывшей кафедры русского языка и русской литературы, ставшей ныне тем, чем она стала…
Эта многострадальная кафедра занимала узкую и длинную комнату, назвать которую кабинетом можно было лишь с большой натяжкой. Это была именно комната, с большим старомодным диваном, несколькими столами, которые, не исключено, находились здесь со времени основания университета, и разнокалиберными стульями, среди которых выделялся один – очень хороший, красного дерева, с высокой резной спинкой. Естественно, что стоял он возле стола, хозяином которого числился заведующий кафедрой профессор Грохотун.
Грохотун – это фамилия, и не удивительно, что его обладателя в приватных беседах называли Грохотом. И под этим, несколько фамильярным, прозвищем Адольф Савельевич Грохотун был известен в бывшем Советском Союзе как один из наиболее оригинальных исследователей английской литературы конца девятнадцатого – начала двадцатого веков.
Сейчас на кафедре никого не было, и Глеб Свидерский, положив большой чёрный портфель на свой персональный стол, отправился в отгороженный шкафом закуток, чтобы причесаться. Намечавшаяся лысина сильно огорчала доцента Свидерского, и он прикладывал много усилий для того, чтобы сделать её неотвратимое появление менее, как ему казалось, заметным. Эти его усилия не оставались незамеченными коллегами, и каждый из них по-своему проявлял сочувствие или… равнодушие к такой болезненной для Глеба проблеме. Совершенно лысый профессор Грохотун неоднократно уверял своего ученика, что эти мучения сразу же прекратятся после того, как Глеб окончательно и бесповоротно облысеет:
- Голуба, - говорил он, - мне тоже сперва было не по себе, было! А потом оказалось, что моя новая причёска – самая удобная! И потом, - профессор заговорщически понижал голос, - медики доказали, что лысина – это вовсе не так плохо. Для мужчины. Это показатель того, что мужчина… потенциален!
Последний довод, как полагал профессор Грохотун, являлся совершенно неотразимым аргументом в пользу лысины как одной из форм самоутверждения.
Сейчас доцент Свидерский старательно расчёсывал свои жёсткие каштановые волосы, добиваясь того, чтобы они полностью скрыли намечавшиеся залысины. Это занятие поглотило его целиком, поэтому он даже не услышал того, как открылась дверь кафедры. И громкий голос Шурика Самсонова, заместителя декана филологического факультета по воспитательной работе Александра Алексеевича Самсонова, старшего преподавателя кафедры зарубежной литературы и художественной культуры, прозвучал для него громом среди ясного неба.
- Глебка, привет! Опять красоту наводишь?
- Фу ты, чёрт! – Глеб Свидерский выглядел сконфуженным, и Самсонов, хоть и казался озабоченным, раскатисто захохотал.
- Не боись, доцент, я тебя не выдам! – пообещал Шурик. – Зато теперь буду тебя шантажировать, и просто так ты от меня не отделаешься, придётся тебе раскошелиться…
Александр Алексеевич Самсонов был на три года старше Глеба Свидерского, хотя оба учились в одной группе и окончили тогда ещё пединститут вместе, в один год, с одинаковыми «красными дипломами». То есть с отличием.
Сейчас Шурик Самсонов был примерно в два с половиной раза объёмнее Глеба Свидерского, и тех, кто знал их обоих ещё в студенческие годы, это несказанно удивляло: поджарый, мускулистый Шурик в своё время был в институте одним из лучших бегунов на средние дистанции, много и успешно занимался полудюжиной видов спорта, был всегда лёгок на подъём… Поэтому предположить, что его так разнесёт, никто не рискнул бы. В студенческие годы.
«Укрупнение» Шурика, как назвал этот процесс Глеб Свидерский, началось примерно полтора года спустя после окончания им института. Когда молодого и бойкого учителя русского языка и литературы одной из школ Приморска стали активно «продвигать» по комсомольской линии.
Шурик быстро сообразил, что перед ним открывается непыльная дорожка к достаточно приличной по совковым меркам жизни. Самсонов, как объяснял он друзьям, не сильно упирался, когда ему предложили поменять школьный кабинет литературы на небольшой, но отдельный кабинетик завотделом одного из многих в Приморске райкомов комсомола.
Впрочем, пребывание Шурика в этом небольшом кабинетике по времени оказалось весьма непродолжительным: Самсонов как-то очень успешно умел «расти над собой»! Этот карьерный рост сопровождался увеличением человека в объёме… «Становлюсь большим человеком»! – иронизировал над собой Шурик, завистливо поглядывая на Глеба при нечастых в то время встречах. И, действительно, становился всё больше и больше.
Когда комсомольские и партийные должности оказались упразднёнными по причине кончины комсомола и его направляющей силы, выяснилось, что Шурик Самсонов был просто до неприличия непредусмотрительным функционером. Он не позаботился даже о том, чтобы обеспечить себе более-менее приличное место в новой жизни… Позже он объяснял друзьям, что не виновен: просто за нескончаемыми пьянками-гулянками да бл…ками партийной работы всё руки не доходили. Да и не ищут от добра – добра!
Самсонов, святая простота, даже учёную степень себе не завёл, хотя защитить кандидатскую диссертацию довольно известному в городе, подававшему большие надежды партийному работнику было проще простого.
В результате крушения Системы Шурику, вероятнее всего, пришлось бы туго, если бы не его и Глеба друг Василий Иванович Гришанов, который к тридцати годам был кандидатом физико-математических наук, заведующим кафедрой математического анализа пединститута и считался самым вероятным претендентом на должность проректора по научной работе. Этот высокий пост должен был скоро освободиться в связи с выходом на пенсию человека, который двадцать лет его занимал.
Васька Гришанов, серьёзный и обстоятельный парень, окончивший институт на два года раньше, чем это сделали Глеб и Шурик, очень привязался этим «филолухам царя небесного», казавшимся ему, гордости физмата, людьми не от мира сего.
С Шуриком они сошлись на почве увлечения спортом, а Глеб, приятель Шурика, с которым институтская звезда лёгкой атлетики училась в одной группе, привлёк его своей – поистине светлой – головой: «Тебе бы, Глебыч, математикой заняться, шарики у тебя правильно бегают. Имею в виду, что это тебе и в твоей филологии ещё как поможет!» Как всегда, Василий Гришанов оказался прав.
Встретив случайно Шурика, отсыпавшегося и отдыхавшего после активной партийной работы, Василий Иванович быстренько выяснил, что приятель, в принципе, готов плыть по течению. Однако пока этого самого течения не обнаруживалось, и Шурик просто тонул… К моменту их встречи Василий Иванович уже очень многое мог в пединституте, и поэтому на кафедре тогда ещё русской и зарубежной литературы очень быстро появился новый преподаватель. Выпускник филфака, обладатель «красного диплома» Александр Алексеевич Самсонов.
Преподавательская деятельность оказалась для располневшего и повзрослевшего Александра Самсонова занятием привлекательным. Он отдался ей с жаром, и основным фактором здесь стала отмеченная выше специфика филологического факультета: много, очень много девушек – и катастрофически мало парней…
Собственно, так было всегда, но, будучи студентом, Шурик Самсон, как уже отмечалось, вёл хоть и активный, но в некоторой степени аскетический образ жизни, тогда как преподаватель Александр Алексеевич Самсонов, успевший давно и благополучно развестись (как он шутил, «без последствий», то есть без детей…) имел более широкий круг интересов…
Поскольку Александр Алексеевич наотрез отказывался писать диссертацию, мотивируя этот отказ своей полной непригодностью к научной работе – «Я по натуре практик!», его карьерный рост осуществлялся в более доступной ему сфере: Шурик стал заместителем декана по воспитательной работе. Это помогло ему превратиться из преподавателя в старшего преподавателя, а также дало возможность заиметь свой уголок-кабинетик в деканате и комнату-кабинет в общежитии. Но главное: Самсонов стал незаменимым человеком при улаживании периодически возникавших конфликтных ситуаций самого разного рода, и в этом нелёгком деле ему, как признавали все, не было равных!
Очень похоже, что сейчас как раз и возникла одна из таких ситуаций, потому что круглое, с двумя подбородками лицо Шурика, обычно лучившееся улыбкой, которая постоянно норовила перерасти в хохот, было сейчас просто-таки в высшей степени серьёзно. Даже мрачно, что для Самсонова представлялось верхом неприятностей.
- Самсон, а что случилось-то? – поинтересовался Глеб Свидерский. – Я шёл мимо тебя, так ты из-за мировых проблем меня даже не заметил…
- Ну, положим, заметить-то я тебя, конечно, заметил, как же было светило науки не заметить! – не согласился с другом тёзка одного из культовых героев античной мифологии. – Заметил, не сомневайся! А что случилось… Да понимаешь, и сам чёрт пока не знает, что именно у нас оно случилось…
- Красиво сказано, Шурик, но лично я, уж извини, понять тебя не в состоянии. Может, растолкуешь?
- Да-да, слушай. Так вот: только что из нашей общаги «скорая» увезла в больницу Снежану Лемеш.
- Кого-кого?!
- Снежану Лемеш.
- И что с ней? – Глеб Свидерский поинтересовался этим не просто потому, что подобного рода вещами, если тебе их сообщают, принято интересоваться.
Снежана Лемеш была одной из его студенток, училась у него несколько семестров, и доцент Свидерский имел об этой девушке, как, впрочем, и о большинстве студентов, своё особое мнение. Глеб относился к ней не просто как к студентке, а как к очень интересному, своеобразному человеку, каковым человеком, собственно, Снежана и была.
Впрочем, у доцента Свидерского практически все студенты были «необычными», о каждом из них он мог бы немало рассказать, и эти рассказы были бы весьма неожиданными для других преподавателей. Коллеги частенько упрекали Глеба в том, что он не преподаватель, а «ШКРАБ» («школьный работник»), что он на слишком уж многие вещи в отношениях со студентами обращает внимание, что нельзя же так, в самом-то деле… Свидерский не спорил, он давно уже понял, что бесполезно доказывать что-нибудь, если человек не просто не слушает тебя, но и не желает слушать.
- Васька звонил оттуда, - начал Самсонов, - давал мне раздалбон за то, что я просиживаю ж--у в деканате тогда, когда у меня такое творится в общаге…
- Так значит, и Васька там был? – это означало, что заместитель проректора по воспитательной работе Василий Иванович Гришанов лично занимался тем, что произошло, и этот факт не мог не насторожить Глеба. – Да что с девчонкой-то, можешь ты мне наконец сказать?
- Нажралась она какой-то дряни, похоже, что собиралась отравиться… - неохотно проговорил Самсонов. – Васька говорит, что её чисто случайно обнаружила соседка по комнате…
- Женя Пятигорская…
- Ну да! И это вроде бы спасло Снежане жизнь, хотя врачи пока и не уверены, что она выкарабкается…
- А почему она это сделала? Должна же быть хоть какая-то записка?
Было заметно, что расспросы Глебы были неприятны Александру Алексеевичу Самсонову, ему не хотелось об этом говорить. Складывалось впечатление, что даже толстокожий Шурик Самсонов воспринял происшествие глубоко лично, и это было не совсем обычно для его отношения к жизни.
- Говорю же тебе, сам я там ещё не был, - выдавил Самсонов нехотя. – Васька о записке говорил, она, ясное дело, есть, и там всё о маме: «Мама, прости, мама, я тебя люблю»… В таком духе.
- У неё отца нет, мать её сама поднимает уже лет семнадцать, - задумчиво проговорил Глеб Свидерский. – Могло бы тут быть что-то по линии «мон шер ами» (так Глеб иронично называл всё, что обычно было связано с личными, интимными даже отношениями между людьми), но не у Снежаны. У неё в этой её Светловке есть замечательный, как все говорят, парень, и отношения у них отличные, дай Бог всем такого… Парень по-настоящему хороший, насколько я знаю, они летом собирались… собираются пожениться.
- Опять эти твои воспитательские замашки!.. – с некоторой завистью возмутился Шурик. – Тебе бы на моём месте сидеть, цены бы тебе не было…
Под «воспитательскими замашками» Шурик имел в виду способность Глеба Свидерского знать о людях, с которыми он работал, очень и очень многое, не прикладывая для этого вроде бы никаких усилий, не собирая специальных досье или сплетен. При этом Глеб никого и ни о чём не расспрашивал, упаси Бог, не собирал сплетни или слухи, но как-то так получалось, что люди – и не только, между прочим, студенты филфака – очень легко рассказывали ему о своих… если и не тайнах, то маленьких или даже не очень маленьких секретах… Это получалось как бы само собой, потому что Глеб никогда никому не лез в душу. Он слишком хорошо помнил отчаянные слова Высоцкого: «Я не люблю, когда мне лезут в душу, Тем более – когда в неё плюют!» Поэтому и не лез, и не плевал, но всегда старался понять человека, разобраться в том, что с ним происходит, и, если мог это сделать, помочь добрым советом.
Хотя советы обычно Глеб Свидерский давал очень неохотно: «Совет – всегда исповедь».
Шурик Самсонов, который занимался проблемами личной жизни студентов «по роду службы», втайне завидовал этому умению Глеба расположить к себе человека. Похоже, что эта тайная зависть и породила формулировку «воспитательские замашки», которую сам Глеб воспринимал добродушно. Он действительно отработал пять лет воспитателем и учителем русского языка и литературы в областной школе-интернате спортивного профиля, нынешнем Высшем училище физической культуры.
Иногда, оглядываясь на то, что ему удалось сделать в жизни, Глеб Свидерский понимал, что это были самые счастливые годы жизни. Он был молод и жаден к работе (собственно, эта жадность никуда не подевалась…), а дети были не так уж и намного младше него, может быть, поэтому им было очень интересно вместе. И ему, и детям… Практически эти годы промчались, Глеб сам не заметил, куда они делись, и, когда в середине учебного года, лютой зимой, ему пришлось почти со скандалом уйти из интерната, ему казалось, что жизнь кончилась…
Люди, которые делились с Глебом сокровенным, называли его «могилой», имея в виду то, что он никогда не передавал дальше то, что ему говорили. Ни-ког-да! И никому. Хотя часто сомневался, а не будет ли для самого же человека лучше, если Глеб нарушит этот, добровольно взятый на себя, обет молчания?
- Шурик, а что ещё сказал тебе Васька? – Глеб был очень встревожен, потому что у него в голове никак не «складывались» в одну картинку попытка суицида и жизнерадостная, всегда ровно и спокойно относящаяся к окружающим, учившаяся с увлечением и какой-то хорошей жадностью Снежана Лемеш.
- Васька сказал… Васька дал мне пюз--лей и сказал, что после обеда он сам поедет в эту больницу, чтобы на месте узнать всё конкретно. Очень злился из-за всего этого, говорил, что нам сейчас только с милицией дел не хватало иметь. После этого супермордобоя в кафешке… Ну, помнишь, с арабами?
- Да ну тебя с этим мордобоем! Что Васька про девочку говорил?
- Сказал, будто медики ему клятвенно пообещали, что они сделают всё возможное, - с нескрываемой иронией пробурчал Самсонов.
- Самсон, схлопочешь! – пообещал Глеб Свидерский. – Учти, уже почти выпросил…
- Да что ты от меня хочешь?! Правда, Глебка, я сам знаю только то, что сказал тебе, - взмолился Шурик Самсонов. – Ну честно! Как узнаю об этом всём, мой генерал, тут же доложу вашему благородию… Не сумлевайся, милок, - зашамкал Шурик, - всю правду поведаю, позолоти ручку только! Ты вот что лучше скажи: сегодня, в установленном месте и в установленное время, будут или нет иметь место быть известные события?
Сообщение Самсонова о том, что произошло со Снежаной Лемеш, так сильно выбило из колеи доцента Свидерского, что он совершенно забыл о сегодняшней «дате-плюс», и сейчас он мгновение непонимающе смотрел на Шурика, пока не переключился и не хлопнул себя ладонью по лбу. Надо сказать, хлопнул весьма чувствительно.
- Склеротик чёртов! – добродушно ругнулся Глеб. – Шурик, как говаривал ВВ (так друзья называли между собой Владимира Семёновича Высоцкого, которого неоднократно видели в те периоды, когда актёр работал на Приморской киностудии, а Васька Гришанов любил вспоминать, как в окно институтской общаги, где крестьянский сын Василий обитал в комнате на первом этаже, влез однажды весьма… нетрезвый актёр и, ужасно удивившись, что попал не в ту комнату, с ходу предложил прилежно зубрившему конспект студенту Васе отметить знакомство, достав из кармана куртки наполовину опорожнённую бутылку водки), время и место встречи изменить нельзя! Поэтому ты к вечеру обязательно подваливай. А Ваське я ещё вчера звонил, он сказал, что будет. Как обычно.
«Как обычно» означало, что сегодня вечером трое друзей соберутся в квартире у Глеба и отметят его защиту. Так было и тогда, когда сама защита происходила – остались после всего и «посидели». Васька с Шуриком были самыми преданными «болельщиками» Глеба, причём Василий Гришанов – как человек, прошедший через ЭТО, – дал ему пред защитой массу полезных советов. Они же были главными помощниками в организации «дружеского» застолья, которым закончилась защита диссертации. Это застолье было весьма оживлённым и многим запомнилось великолепным тамадой Шуриком Самсоновым, который, тряхнув стариной, напоил всех присутствующих до полубессознательного состояния.
- Нормалёк! – к Самсонову возвращалась его привычная бодрость, он снова готов был видеть мир в голубых и розовых тонах. – Да ты не бери дурного в голову, ничего с девчонкой не случится. Отойдёт, отдышится, отлежится, жизнь полюбит с нездешней силой! Время, так сказать лечит, и всё такое прочее… Поверь моему опыту, что, скорее всего, это какие-то личные дела, несчастная любовь, - он жестом остановил попытавшегося что-то сказать Глеба. – Да слышал я про эту её большую любовь в родовом имении, слышал! Одно другому не мешает. Совсем даже не мешает. Многие успевают и здесь, и там, и ещё пару раз там! Отлично сидят на двух стульях, ещё и третий стульчик прихватить не против!..
- Самсон, ты опять за своё?
- Всё, Глебка, всё! Теперь точно молчу. Ну, пока, до вечера!
После ухода друга Глеб Свидерский какое-то время, нахмурившись, быстро ходил по узкому пеналу кафедры, не в силах отвлечься от мыслей о Снежане, затем стал зачем-то рыться в портфеле, отыскал какую-то книгу и стал лихорадочно листать её.
Глеб Фёдорович Свидерский всегда готовился к занятиям дома, такого, чтобы он с умным видом сидел на кафедре и перечитывал конспекты лекций или книги, практически не было. Как он любил говорить, «это моя кухня, и другим мои кастрюли видеть не нужно». Посторонним не показывают, как именно ты готовишь то блюдо, которое они едят, иначе у людей может надолго испортиться аппетит! Во всяком случае, уж это блюдо человек точно есть не станет… Поэтому всю предварительную работу доцент Свидерский проводил дома, в университет он приходил полностью готовым к занятиям, и единственной проблемой было настроить себя на предстоящее занятие должным образом.
Свидерский откровенно презирал тех из коллег, которые опаздывали на занятия. К сожалению, в университете таких было немало. У студентов даже существовал негласный лимит времени, они знали, кого и сколько нужно было дожидаться после звонка. Казалось естественным, что дольше всех ждали профессора: двадцать минут. Если в течение этого времени уважаемый педагог не появлялся, студенты с чистой совестью разворачивались и уходили! Среднестатистического доцента ожидали от десяти до пятнадцати минут.
При таком раскладе Свидерский, появлявшийся в аудитории минута в минуту, был белой вороной среди своих учёных коллег, полагавших, что звонки существуют не для них и позволяющих себе с лёгкостью необыкновенной тратить отведённое на работу время на разные приятные вещи. Наиболее приятными были: общение с коллегами, такими же любителями праздных разговоров, и хождение в деканат, где можно было вдоволь потешить своё самолюбие, поиздевавшись над секретарями…
В первый же день работы с новым курсом доцент Свидерский вежливо информировал студентов о том, что занятие должно начинаться в то время, которое указано в расписании. Объяснял он это предельно просто, доступно и убедительно: «Работать нужно или так, как это полагается, или… Если не так, то зачем тогда вообще что-то делать, имитировать трудовую деятельность? Я ваше время забирать не намерен, но и своё рабочее время тоже вам не отдам. Как говорится, «двери закрываются будьте взаимно вежливы»…
Когда студенты пытались доказать, что занятие начинать нельзя, потому что «ещё не было звонка», доцент Свидерский неизменно отвечал: «Я не могу нести ответственность за то, кто, как и когда даёт звонки в этом учебном заведении. Но занятие должно начаться точно по расписанию»!
Такое неукоснительное соблюдение «регламента» было вызвано тем, что доцент Свидерский тщательно выстраивал лекцию или практическое занятие, которые продумывались до мелочей и каждая минута которых была учтена, а также тщательно настраивался на работу. Потеря времени ломала ход занятия, Глебу приходилось от чего-то отказываться, а он и так старался говорить на занятиях только о самом необходимом, оставляя то, что студенты могли «взять» самостоятельно, на их совести: жевать то, что уже пережёвано, нет никакого смысла…
Сейчас доцент Свидерский старался отключиться от всего, что могло отвлечь его от предстоящей лекции, он отбрасывал эти «сбивающие факторы», стараясь сосредоточиться на том, что нужно будет сделать в течение тех восьмидесяти минут, пока будет длиться лекция. Он не вспоминал, нет, он просто снова и снова рисовал ту картину, которую нужно будет показать слушателям, придирчиво проверяя, насколько она, эта картина, закончена, убедительна и выразительна…
ИЗ ЗАПИСЕЙ ДОЦЕНТА СВИДЕРСКОГО
«Я до сих пор так и не могу понять, может быть, мне это только кажется, или я сам себя уговариваю в том, что это действительной происходит, но ведь общение с литературой… оно облагораживает студентов, наверное, это будет самое точное слово: облагораживает…
Когда у тебя получается нормальное занятие, когда то, что ты хочешь сделать, делается так, как тебе хотелось это сделать, со студентами происходят удивительные превращения, которые они сами не могут понять и даже заметить… А может, и замечают, но не понимают, что же такое с ними происходит. Да нет, наверное, они замечают, потому что иногда видишь, как человек с удивлением смотрит на своего соседа или соседку, как будто он увидел их впервые, и происходит это тогда, когда ты сам ощущаешь это блаженное состояние: получается!..
Просто тогда лица у людей становятся другими. Одухотворёнными, что ли? Хотя нет, здесь не только одухотворённость, здесь что-то ещё, и я так и не могу понять, что именно…
И сквозь рыла, ряшки, хари
Целовальников, менял,
Словно блики среди хмари
Стенька ЛИЦА увидал
Конечно, у них, у студентов-то, вовсе не рыла или хари, но как-то так получается, что по жизни редко увидишь у человека одухотворённость, вернее, просветлённость на лице… А может, нужно какое-то другое слово, которое я пока что найти не могу?
Конечно, дело тут не во мне, потому что я всего лишь истолкователь тех великих произведений, с которыми приходится работать… Они-то, эти произведения, если людям удаётся докопаться до их глубинной сути, и становятся для человека… зеркалом, в котором он видит себя самого. Но не себя обычного, задёрганного жизнью и, чего греха таить, малосимпатичного, в общем-то, типа, раздражающего этой задёрганностью даже самого себя, а того, подлинного, глубинного, настоящего в этих подлинности и глубине, которым ты бываешь так редко, что иногда и забываешь, что это подлинное в тебе всё-таки есть… А многие так и не знают о том, что они могут быть другими! Смиряются с теми рамками, в которые их загоняет жизнь и которые кажутся единственно верными, и слава Богу, что хоть иногда удаётся добраться до этого их сокровенного…
Свидерский, тебя заносит! Ты напоминаешь мне героя романа старины Хэма «Острова в океане»: помнишь, как он пытался понять, о чём таком ужасном думает его старший сын, Том-младший, у которого выражение лица было настолько трагическим, что отец пугался? Он долго не решался спросить сына об этом, но когда всё-таки спросил, то мальчик спокойно ответил, что он думает о… наживке для ловли рыб!
Может быть, ты приписываешь студентам переживания, которых у них-то и нет на самом деле, а? Стараешься увидеть в их лицах то, что тебе, недоученному мужу, хочется видеть – и тем самым как-то оправдать собственную… профессиональную деятельность?! А они, эти – по-твоему – «просветлённые» и «одухотворённые», размышляют в это время о самых прозаических вещах: где, с кем, сколько и чего, как говорит циник Самсон?
Наверное, так оно и есть, только тебе, Глеб, хочется верить в то, что работа твоя оказывается… небесполезной, очень тебе этого хочется! И дело тут не в гордыне, мол, вот он я какой, просветитель, дело в другом: ты и в самом деле работаешь с литературой, с искусством, которое своей кажущейся простотой обманывает очень многих. Это не музыка, не живопись, не прочие, скажем об этом так, «специальные» виды искусства, имеющие свой специфический язык, который далеко не каждому понятен и доступен. Поэтому люди туда и не рвутся. Мало-мальски умный человек будет судить не выше сапога и помалкивать. А вот художественное произведение, созданное писателем, это произведение… ну такое же оно простое, из обычных слов состоит, что его, кажется, невозможно не понять… Вот она, обманчивая и призрачная простота литературы, и восприятие текста как чего-то изначально простого губит читателя, потому что литература – это всегда разгадывание…
А эти придурки пытаются на лекциях кроссворды разгадывать!»
***
Лекция у Глеба шла обычным порядком: доцент Свидерский расхаживал по аудитории, иногда заглядывал краем глаза в конспект, хотя, в общем-то, особой нужды в этом не было, выделяя голосом то, что необходимо было выделить, задиктовывая то, что необходимо было задиктовать. Глеб честно старался отработать эту лекцию на самом высоком уровне, но его внутреннее состояние было настолько… не способствующим нормальной работе, что он очень боялся того, что студенты увидят это – и сами «поплывут». То есть перестанут воспринимать материал так, как это было нужно.
Следует сказать, что и аудитория на этой лекции была не в своей тарелке. Студенты тоже не совсем обычно воспринимали происходящее. Известие о том, что Снежана Лемеш оказалась в больнице, в реанимации, а наиболее впечатлительные девицы даже утверждали, что она при смерти, никоим образом не способствовало концентрации внимания студентов на материале, который им надлежало усвоить. И это ощущалось очень явственно.
Обычно доцент Свидерский старался, как он это называл, «передавить» нежелание или неготовность студентов работать так, как это было нужно, и это было для него очень важным моментом: если Глебу удавалось сделать так, что вроде бы равнодушная в начале лекции аудитория оживала и включалась в работу, значит, он работал «нормально»!
Вообще же, Свидерский на лекциях и практических занятиях впадал в некий транс, отключаясь от всего постороннего и всецело сосредоточив внимание на работе. Иногда это удивляло даже его самого, настолько далеко ему удавалось уходить от самых-самых важных для него проблем на эти восемьдесят минут.
Так было и тогда, когда матери предстояла сложнейшая операция в онкологии, и Глеб вместе с сестрой едва не впали в отчаяние – настолько неутешительными были прогнозы врачей. В день операции у него были две пары, и он собирался отменить их, приехать с самого утра в больницу и быть там. Но накануне операции, когда он и сестра пришли к матери, мать спросила, сколько у него завтра занятий, и он, не подумав, ответил, что две пары.
- Ты иди завтра с утра на работу, - слабым голосом сказала мать. – А потом приедешь сюда. К этому времени уже всё закончится, - она попыталась улыбнуться.
- Я… Я с утра буду здесь…
- Нет, Глеб, с утра ты пойдёшь на работу, - мать была непреклонна. – Это твоя работа, и ты должен быть там.
- Я приду с утра, - вмешалась сестра. – Я приду. Тебе всё равно здесь нечего будет делать. Придёшь позже.
- Мне будет спокойнее, если я буду знать, что ты делаешь то, что ты должен сделать, - добавила мать. – А потом мы увидимся.
И Глеб Свидерский отработал в этот день две пары. И пары эти были обычными, то есть студенты работали на этих практических занятиях с интересом, было много споров и столкновений разных точек зрения, и текст изучался внимательно и всесторонне…
И доцент Свидерский был, как всегда, полностью захвачен занятием, и эта его увлечённость самым благотворным образом сказывалась на отношении к изучаемому материалу даже весьма нерадивых студентов…
А после этих пар Глеб Свидерский сел в дребезжащую маршрутку и поехал через весь город в онкологический диспансер, по дороге моля Бога о том, чтобы всё закончилось хорошо, хотя к этому времени операция уже завершилась, поэтому молитвы были не совсем к месту… Наверное, высшая справедливость всё-таки существует, потому что мать, на выздоровление которой врачи почти не надеялись, слава Богу, поправилась. Но первое, о чём она спросила сына, придя в себя после наркоза и увидев склонившиеся над ней лица сына и дочери, - это о том, как прошли занятия.
- Спасибо, Глеба… - прошептала она. – Я знала, что всё у нас будет хорошо…
Сегодня Глебу Свидерскому тоже удалось загнать глубоко вовнутрь всё то, что не давало ему покоя, и в конце концов лекция прошла «нормально». В конце концов, студентов удалось заинтересовать тем, что он рассказывал, и они, вслед за лектором, на какое-то время забыли обо всех неприятностях сегодняшнего утра, увлеклись проблемами философии творчества Эрнеста Хемингуэя и отражением этой философии в последнем романе писателя. Над этой проблемой работал сейчас доцент Глеб Фёдорович Свидерский, и большая статья для столичного журнала была почти завершена…
Как обычно, лекция закончилась минута в минуту, и – как обычно – Глебу пришлось какое-то время отвечать на вопросы тех студентов, которые интересовались зарубежной литературой больше, нежели это было предусмотрено учебными планами и программами. Хотя, если быть честным, то после окончания лекций к Глебу довольно часто подходили и девицы, которых зарубежная, как и, к слову сказать, не-зарубежная литература интересовала меньше всего. Эти барышни старались произвести на доцента Свидерского хорошее впечатление своей любознательностью и творческой активностью.
Освободившись от тех, кто хотел знать больше, и от тех, кто давно уже знал всё, Глеб подхватил свой объёмистый портфель и поволок его к выходу из аудитории, постепенно отходя от только что прочитанной лекции и возвращаясь в реальную жизнь.
Это возвращение, которое чаще всего бывало не таким уж простым, сегодня было ускорено тем, что возле окна, находившегося напротив двери аудитории, стояла невысокая, но необыкновенно изящная черноволосая девушка с роскошными волнистыми волосами, свободно распущенными по плечам, с гордо посаженной красивой головой, одетая в строгий чёрный костюм и белоснежную блузку.
Глеб обрадовался: девушка была именно тем человеком, которого ему нужно было увидеть, и он собирался отправиться на её поиски сразу же после того, как доставит на кафедру свой огромный портфель, перемещаться с которым по университету было тяжело, неудобно, а в некоторых случаях и небезопасно. Неровён час, зацепишь кого-нибудь и невольно можешь изувечить невиновного человека…
Девушка, чьё появление так обрадовало Глеба Фёдоровича Свидерского, стояла возле окна и терпеливо ожидала его появления. Очевидно, она из расписания узнала, где должен был находиться доцент Свидерский, и приняла необходимые меры для того, чтобы увидеть его сразу же после окончания лекции.
Это была Женя Пятигорская, которая два года назад окончила филфак, работала эти два года в школе, подрабатывая переводчиком в турфирме, а сейчас училась в магистратуре, что было одним из следствий приобретения вузом нового качества. Следствием того, что пединститут стал педагогическим университетом.
В этом году впервые был осуществлён набор и в аспирантуру, и в магистратуру, и эти «первые ласточки» грели сердца преподавателей, искренне стремившихся научить человека тому, что они знали сами. Такие преподаватели в заведении ещё работали. Кроме того, в аспирантуру и магистратуру поступали действительно лучшие из лучших, «блатняков» здесь почти не было, потому как эта категория студентов уже в институте была благополучно «устроена» в жизни…
Женя Пятигорская жила в одной комнате общежития со Снежаной Лемеш, они дружили ещё тогда, когда Женя была студенткой, а сейчас их связывали отношения, близкие к родственным: более взрослая Женя видела в Снежане почти что младшую сестру, а Снежана охотно принимала её советы и в чём-то покровительство, потому что, одна дочь у родителей, которые расстались, когда ей было меньше четырёх лет, с детства ощущала потребность в дружеском участии, и эту потребность не могла утолить преданная материнская любовь…
- Здравствуйте, Глеб Фёдорович! – с облегчением сказала Женя, и это облегчение было вполне объяснимым, потому что теперь она была не один на один со своим ужасом за судьбу Снежаны.
- Здравствуйте, Женечка, очень хорошо, что вы меня нашли, я уже собирался вас разыскивать, - быстро заговорил Глеб Федорович Свидерский. – Хоть вы мне можете мне растолковать, что произошло с нашей Снежкой? Александр Алексеевич сам толком ничего не знает…
- Сейчас, Глеб Федорович, - чуть виновато произнесла Женя. – Я так испугалась, просто ужас, до сих пор в себя не приду, даже руки трясутся, у трусихи… - и она протянула к Глебу свою изящную, нежную руку, которая сейчас тряслась мелкой-мелкой дрожью…
Вид это руки оказался для Глеба Свидерского потрясением, он привык видеть Женю Пятигорскую всегда уверенной в себе, спокойной, иногда даже чересчур рассудительной, как она сама говорила, «Я больше Кай, чем Герда», имея ввиду знаменитую сказку Андерсена и противостояние в ней Веры и Рассудка.
Увидев Женины руки, потрясенный Глеб ещё раз убедился в том, что Женя – человек, глубоко и остро переживающий всё, что происходит. Но ее сильная воля стала тем сдерживающим центром, который позволял ей контролировать своё поведение и не выплёскивать наружу всё, что происходит в душе. Сейчас же эта воля оказалась почти сломленной трагизмом произошедшего, и девушка инстинктивно искала поддержку у него, Глеба Свидерского…
Глеб осторожно взял двумя руками руку девушки, и одно это прикосновение, казалось, помогло Жене унять своё волнение.
- Всё будет хорошо, Женечка, - создавалось впечатление, что Глеб говорил с маленьким ребенком, - скоро всё станет по-прежнему хорошо, вот увидите, - в его голосе звучала такая убежденность, что не поверить ему было невозможно.
- Спасибо Вам, Глеб Фёдорович, - смущённо прошептала донельзя сконфуженная Женя.
- Так что же всё-таки у вас произошло, Женечка? – вернулся к волнующему его сейчас вопросу Глеб Фёдорович Свидерский.
- Понимаете, Снежка пришла сегодня под утро, - начала, уже заметно успокоившись, Женя, но Глеб её сразу же перебил.
- Извини, пожалуйста, но откуда это она пришла под утро?
- С работы пришла. Она же недавно устроилась на работу, так обычно она работала вечерами, а вчера вот вообще под утро явилась…
- Что это за работа такая, где работают по вечерам? – резче, чем ему хотелось бы, спросил Глеб.
- Я толком не знаю, Глеб Фёдорович, - виновато сказала Женя. – Она сама не рассказывала, а я не спрашивала, ждала, что она сама скажет. Она только сказала, что работа классная и что напрасно думают, что все эти объявления в газетах или обман, или вербовка девушек в бордели, ну, вы знаете, о чем я говорю…
- Это понятно. А как она эту работу нашла?
- Так, наверное, через объявление в газете, я так думаю… Купила «Приморск-Бизнес», там ведь объявлений о работе много, только, как назло, почти все такие, о которых и говорить не хочется…
- Женя, но у неё же были переводы, вы же вместе подрабатывали в агентстве…
- Это осталось, Глеб Фёдорович, просто вы же знаете, у Снежки мать одна, а что сейчас учителям платят…
- Сколько, а не что! – механически поправил выпускницу филфака доцент Свидерский.
- Ой, извините… - спохватилась она, и Глеб махнул рукой.
- Так вы что, совсем ничего об этой таинственной работе не знаете? Хоть что-то же она о ней говорила…
- Ну вот это, что я сказала, что классная работа, что всё без обмана и что ей это очень нравится и платят хорошо… Они же с Костей собрались жениться, так Снежка говорит, что нужны деньги на это всё и квартиру, ну, чтобы снять здесь, чтобы Костя, его же в город переводят, сюда переехал. Снежка говорит, что жить врозь – это не жизнь, зачем тогда жениться?
- Она права, - согласился Глеб Свидерский. – Не жизнь. Но… С работой вроде бы всё ясно, что ничего не ясно. А сегодня-то что было?
- А сегодня Снежка пришла под утро сама не своя, глаза такие испуганные, вид, как у собаки побитой, похоже, что полночи плакала… Я у неё спрашивать, а она что-то непонятное стала говорить.
- Что непонятное, Женечка? – опять не выдержал Глеб.
- Ну, что-то вроде того, что люди очень хорошо умеют маскировать свои подлинные намерения, ну, конечно, говорила она по-другому, вы знаете, Глеб Фёдорович, я никогда не слышала, чтобы она так ругалась, у нас ведь в общаге, вы извините, всякие слова услышать можно, так сегодня Снежка так ругалась... Аж страшно!
- А потом?
- А потом она попросила у меня анальгин, говорит, голова раскалывается, посплю немного перед лекцией… вашей, Глеб Фёдорович, лекцией. Я дала. Она таблетку съела и стала вроде как спать укладываться, такая спокойная-спокойная, я даже порадовалась, ну, думаю, всё хорошо, успокоилась наконец-то… А она и говорит: «Скажи… Глебу Фёдоровичу…»
- Да ладно вам, - проворчал доцент Свидерский, - я что, не знаю, что ли, что вы меня Глебом зовёте…
- Или Глебушкой, - подхватила Женя и сразу же спохватилась, покраснев, - ой, извините, Глеб Фёдорович!...
- А дальше что было?
- Извините ещё раз, пожалуйста… Снежка попросила, чтобы я вам сказала, словом, извинилась перед вами, если она сегодня на лекции у вас не будет. Сказала, что она не виновата. И поцеловала меня, когда я уходила на занятия…
- И… что?
- Я ушла, Глеб Фёдорович, потом, понимаете, как будто что-то толкнуло, - говоря это, Женя опять стала дрожать, и Глеб успокаивающе положил руку ей на плечо.
- Ну будет, Женечка, будет…
- Да-да, конечно… Так вот, я прибежала в комнату, а Снежка спит. Спокойно так спит, тихо, знаете, спит и всё… Я было отругала себя, но потом увидела записку… Хотела Снежку разбудить, но ничего не получилось, тогда я выскочила в коридор, тут мне просто Бог помог, по коридору шёл Василий Иванович, ну, ваш друг с физмата, он часто в общаге бывает, знаете…
- Знаю, Женечка.
- Вот. Он сразу же по мобильнику вызвал «Скорую» и стал Снежке делать искусственное дыхание, послал меня за водой… Словом, мы с ней были, пока «Скорая» не приехала, а дальше уже врачи делали всё, потом приехала ещё одна «Скорая», и они увезли Снежку…
- А вы?
- А у меня Василий Иванович всё расспросил, сказал, что я молодец, спасла свою подругу, потом я лежала в комнате, так страшно стало без Снежки…, и я пошла искать вас. Что будет, Глеб Фёдорович?
- Всё будет нормально, - уверил её Глеб Свидерский, хотя сейчас он и сам не очень хорошо понимал, что же такое в данной ситуации это магическое «нормально», которым люди столько раз успокаивали друг друга…
- Что со Снежкой будет? Она… выживет?..
- Вы бы у врача это спросили, а не у меня…
- Я спрашивала, он сказал, что положение тяжёлое, но они сделает всё, что нужно, и шансы… хорошие…
- Ну вот и хорошо! – с тайным облегчением сказал Глеб Свидерский. – Ежели специалисты говорят, что шансы хорошие, стало быть, они имеют для этого основания, и специалистам нужно верить… Вы сейчас, Женечка, подойдите к кому-нибудь из подруг, из тех, кто не отягощает себя процессом познания, посидите, чайку попейте, можно немного и за здоровье Снежаны, но только немного… А вечером пойдите к ней в больницу.
- А пустят?
- Вы ближе к вечеру мне позвоните, я вам, надеюсь, смогу сообщить конкретные, как любят говорить студенты, новости: у меня сегодня будут Александр Алексеевич и Василий Иванович, они-то должны знать…
- Спасибо вам, Глеб Фёдорович, - Женя отвернулась, - спасибо…
- Женечка! – грозно произнёс Свидерский. – Прекратите это мокрое дело немедленно, на сегодня хватит!
- Я больше не буду, Глеб Фёдорович, - по-прежнему стоя к нему спиной, шмыгнула носом Женя. – Не буду, и спасибо вам…
- Договорились. Вам сейчас нужно держаться мужественно, потому что ваше состояние передаётся Снежане, а ей сейчас нужно очень много сил для того, чтобы выкарабкаться!...
***
Примерно в то самое время, когда доцент Глеб Фёдорович Свидерский и Женя Пятигорская говорили о судьбе Снежаны Лемеш, она сама, ещё не приходя в сознание, страдальчески морщась и бесслёзно плача, металась на кровати в одной из палат больницы скорой медицинской помощи города Приморска.
Состояние Снежаны и в самом деле было тяжёлым, но сейчас уже стало совершенно ясно, что её жизни ничего не угрожает, хотя лечение ей предстояло непростое и, возможно, дорогостоящее. Правда, врачи, которые привезли её в больницу, предупредили коллег о том, что заместитель проректора педагогического университета по воспитательной работе доцент Василий Иванович пообещал, что профком оплатит всё, что нужно, и попросил отнестись к больной очень внимательно.
- Понимаете, - говорил Василий Иванович, крупный, крепкий мужчина, выглядевший лет на сорок пять, врачу, приехавшему в реанимационном автомобиле, - эта девочка…, это хорошая девочка, она учится почти на отлично, старательная очень. И она у материи одна, понимаете? Страшно подумать, что пришлось бы пережить матери, если бы вы не успели вовремя, просто страшно подумать… Огромное вам спасибо! Мать у неё учительница, работает в селе, мы ей даже сообщать пока не будем, зачем мать волновать, ведь сейчас никто, кроме вас, ничего не может сделать. Мы найдём деньги, если нужно… вот, - и он смущенно протянул врачу вынутые из кармана купюры, - на первое время…
- Пока, Василий Иванович, ничего не нужно, - врач, немало повидавший на своём веку, был тронут. – Нашу бригаду пока что снабжают всем необходимым, мы ведь… «Самая скорая помощь», - он усмехнулся. – Если что-нибудь понадобится, мы сообщим.
- Вот мои координаты, - Василий Иванович Гришанов протянул врачу визитную карточку, зелёную, с золотым обрезом. – Очень вас прошу, сообщайте мне обо всём, что будет нужно.
Сейчас аккуратное, крепкое тело Снежаны Лемеш было опутано сетью трубок и трубочек, возле её кровати стояли какие-то приборы, и их работа обеспечивала нормальную жизнедеятельность организма, в который попала большая доза снотворного и который сейчас очищали от этого безусловно полезного, но в таких дозах смертельного лекарства.
Дежурный врач, который принял Снежану, остался доволен тем, как её организм противостоял отравлению, девушка была физически здоровой, организм был крепким, и это вселяло оптимизм. По осторожным оптимистическим прогнозам больная должна была пойти в себя через час-полтора, после чего врачу должно было стать легче, потому что человек, пришедший в сознание, почти всегда становится активным помощником врача в борьбе с недугом, и это значительно повышает шансы на успех даже в относительно безнадежных ситуациях, ускоряет процесс выздоровления.
Сейчас, с заострившимися чертами и без того худощавого лица, побледневшая и осунувшаяся, Снежана никак не выглядела на свои двадцать один год – девочка-школьница лежала под не очень белой простыней в реанимационной палате, и врачу, который видел её только такой, было сложно представить, что этот ребёнок отлично знает английский язык, любит танцевать и петь, очень любит свою мать и собирается выйти замуж за замечательного парня Костю Иванчука, который пока живёт в довольно далекой от Приморска (два с половиной час электричкой) Светловке, но совсем скоро станет сотрудником областного управления СБУ, потому что за четыре года работы участковым в Светловке он зарекомендовал себя с самой лучшей стороны, и Вячеслав Иванович Сливенко, начальник отдела по борьбе с бандитизмом и особо тяжкими преступлениями этого управления, видевший в Костю в деле, добился того, чтобы этот отлично подготовленный парень был зачислен в его отдел.
***
Переговорив с Женей Пятигорской, доцент Свидерский зашёл на кафедру, где оказался – прямо с порога – в крепких объятиях Адольфа Савельевича Грохотуна, своего заведующего, который неоднократно объявлял, что, уйдя на «дембель», оставит кафедру именно на него, на Глеба Свидерского.
Адольфу Савельевичу было семьдесят восемь лет, поэтому разговоры о «дембеле» были для него вещью актуальной. Грохотун руководил кафедрой – под всеми её названиями! – тридцать три года, и это, вероятно, можно было бы считать всесоюзным рекордом, если бы этот самый Союз не приказал долго жить. Но и без этого случай, чтобы один человек так долго и плодотворно руководил кафедрой, был уникальным.
В настоящий момент одиннадцать из пятнадцати преподавателей кафедры в разное время обучались у Адольфа Савельевича, почти у всех он был научным руководителем кандидатских и консультантом – у тех, кто сподобился….- докторских диссертаций. Без преувеличения можно было сказать, что Грохотун создал свою научную школу, и школа эта была известна и уважаема.
Масштаб личности учёного был крупным, но и человеком Грохотун был необыкновенно интересным. Когда он говорил о своём предполагаемом «дембеле», он не забывал уточнить, что это будет уже второй его «дембель». Первый состоялся почти сразу же после войны, в 1946-м году, когда майор Грохотун стал студентом МГУ. В двадцать пять лет.
Когда Адольф Савельевич надевал все свои военные награды, его пиджак становился похож на выставку орденов и медалей периода Великой отечественной войны, дополненных юбилейными, как их называл Грохотун, «знаками». Конечно, парню по имени Адольф, получившему свое имя в честь лучшего друга отца Адольфа Шварца, с которым они вместе таскали баржи во времена юности и после поставили рядом избы, в Советской Армии, особенно в начальный период войны, было бы не сладко, если бы не личность этого парня. В начале войны сержант Адольф Грохотун был лучшим дивизионным разведчиком, прославившимся такой безумной храбростью, что об Адике даже песню сложили: «Ихнего Адольфа лупит наш Адольф!»
Когда какой-то ретивый особист, искавший способ раскрыть заговор немецких шпионов и сделать на этом разоблачении карьеру, пытался обвинить Адольфа Грохотуна в том, что именно он является этим самым шпионом, комдив лично дал ретивому особисту в морду, пообещав, что он ему за Адольфа… Дальше следовали непечатные, на бумагу не переносимые, но очень убедительные выражения…
Сейчас Адольф Савельевич был очень расстроен, и скрыть это ему не удалось, хотя он очень старался.
- Голуба, - он ухватил Глеба здоровенной крепкой лапой за плечо и отвёл в сторону, в закуток, где висело зеркало. – Нам с тобой нужно поговорить, и поговорить как можно скорее. Разговор серьезный, на ходу не получится, так что давай говори, когда ты можешь ко мне зайти.
- О чём разговор-то, Адольф Савельевич?
- Это не то, о чём ты подумал, - успокоил его профессор. – Это не про дембель, я пока что жив-здоров. Не смей тарабанить! – он увидел, что Глеб при его словах о здоровье незаметно, как ему казалось, легонько постучал пальцами по столу. – Эти ваши… приметы дурацкие, вы на них скоро все помешаетесь!
- Адольф Савельевич, да это я так… - сейчас доцент Свидерский удивительно сильно напоминал школьника, пойманного на какой-то проказе учителем. Любимым учителем.
- Ты-то так, но и я не дурак! – Грохотун любил такие словесные игры и умел виртуозно подобрать неожиданную рифму к любому, казалось бы, не имеющему рифму слову.
- Это не то, о чём ты подумал, Глеб, - повторил профессор. – Это… это пакость какая-то, мерзость, понимаешь ли! – он начала багроветь.
- Когда вам удобно, Адольф Савельевич?
- Завтра утром ты свободен? В десять утра у меня дома?
Глеб обрадовался: сегодняшний вечер оставался свободным, можно было посидеть с ребятами, а завтра утром как раз ничего особенного не намечалось, свободный от занятий день удобно был начать именно так, с визита к профессору.
Глеб очень любил бывать дома у Адольфа Савельевича, в его большой «сталинке» на третьем этаже дома рядом с портом, в которой было столько книг, что просторная трехкомнатная квартира с высокими потолками и паркетными полами казалась иногда библиотекой, несколько тесноватой, но очень уютной. В этой библиотеке-квартире Глеб впервые очутился ещё студентом, потому что Адольф Савельевич частенько, увлекаясь беседой, не замечал, что собеседники оказывались возле его дома, и тогда следовало обязательное приглашение на чай, и не было никакой разницы, кто сопровождал профессора – коллега или студент. Супруга профессора настолько привыкла к тому, что он почти всегда появляется не один, что, наверное, очень удивилась бы, если бы Адольф Савельевич как-нибудь пришел с работы, ни пригласив кого-то «на чай»…
- Очень хорошо, Адольф Савельевич, завтра в десять обязательно буду у вас…
- А ведь сегодня у тебя… дата, - отдуваясь, вспомнил Грохотун, - поздравляю, только, если через год, в этот же день, ты не будешь заниматься докторской, я тебя…. Пора, Глеб, хватит отдыхать, соберись и начинай делать докторскую, тебя для этого много времени не нужно, у тебя же всё есть, только сесть и написать! Пока у меня голова работает, на меня можешь смело рассчитывать, что тебе ещё надо, все у тебя есть?
Адольф Савельевич регулярно пилил Глеба Свидерского тем, что пора браться за написание докторской диссертации, и это было одним из «пунктиков» профессора, который хотел оставить кафедру не просто одному из лучших своих учеников, но и человеку, имевшему солидное имя в научном мире. Кандидат филологических наук Свидерский потенциально мог и должен был стать этим человеком, но докторская степень, для получения которой у Глеба, действительно, было всё, кроме желания, эти притязания окончательно подтвердила бы и закрепила.
Это была больная тема и для Глеба, докторская диссертация… Действительно, он, реально оценивая свои возможности, мог и должен был заниматься этой сложной работой, и время вроде бы подошло, и собран был необходимый материал, но… Глеб медлил, и эта медлительность раздражала его самого, потому что он сам не мог себе объяснить, чего именно он ждёт, почему не начинает работу…
- Молчишь? – поинтересовался Адольф Савельевич. – Молчи-молчи, всё равно ведь придётся когда-нибудь, так ты… А-а, сто раз говорено всё понимаешь, и ни черта! Ни черта, просто ни черта… О другом бы я сказал, что он не боец, но ты-то можешь!.. Учти, сынок, что время, конечно, «вещь необычайно длинная», это так, но вот проходит оно так быстро, что и не поймешь, куда и когда оно ушло…
Адольф Савельевич сказал это так просто и вроде бы спокойно, что Глебу Свидерскому на миг стало не по себе: он настолько привык к тому, что Грохотун в его жизни, казалось, был всегда, что и вообразить не мог, что когда-нибудь, вероятно, ему и коллегам по кафедре придётся стоять в скорбном почётном карауле… «Заткнись, скотина!» - оборвала себя мысленно Глеб, и его испуг был таким сильным, что он несколько раз мысленно же постучал по дереву и плюнул через левое плечо…
- Что зажурился, хлопче? – Адольф Савельевич пристально смотрел на своего ученика, и под этим пристальным, мудрым взглядом Глебу Свидерскому стало неуютно. – Это, сынок, жизнь, и её не переделаешь. Всему в ней находится и время, и место. Главное, наверное, угадать то, что тебе предназначено… Хватит! – оборвал себя сам Адольф Савельевич, - Ещё немного, и я начну тебе прямо сейчас духовное завещание диктовать… Мы еще вполне живые люди, для того, чтоб памятник лепить! – Как тебе стихи? Ритм почуял?
- Почуял, Адольф Савельевич! – рассмеялся Глеб, радуясь, что нелёгкий разговор закончился. – Ритм отличный, а с рифмой как?
- Будет тебе и рифма! – пообещал Грохотун. – Сейчас сообразим… Мы ещё вполне живые люди для того, чтоб памятник лепить! То, что нужно в жизни, делать будем, чтоб своё призванье подтвердить! Вот!
- Бездна поэзии, только лучше, наверное, это никому, кроме меня, пока не показывать, - продолжал смеяться Глеб. – А то украдут и напечатают в полном собрании сочинений…
***
Утреннее происшествие со Снежаной Лемеш оказалось для Александра Алексеевича Самсонова неприятной неожиданностью, оно очень сильно встревожило его, и Глеб Свидерский точно прочувствовал это. Однако даже он не мог знать, насколько важным оказалось это происшествие для заместителя декана, какие серьёзные последствия оно могло иметь для внешне благополучного и процветающего Шурика Самсонова.
Как уже говорилось, Шурик Самсонов развёлся с женой как раз в тот период своей жизни, когда рухнула его партийная карьера, и это событие было напрямую связано с профессиональным крушением. Потому что, увы, для своей жены Шурик был в первую очередь человеком, который обеспечивал приличный жизненный уровень и создавал ощущение уверенности в завтрашнем дне…
Недаром говорится, что самые большие распутники получаются из бывших праведников. Так и Шурик Самсонов: учёба и спорт, которые были главным в его жизни в юности, оставляли мало места и желания для прочих, вполне естественных, личностных проявлений, в годы учёбы Шурик сторонился женщин не потому, что был монахом, а просто из…стеснения, что ли… Зато позже, начав делать карьеру, он спохватился, и тут-то выяснилось, что Шурик Самсонов – обычный неугомонный кобель, каковых среди мужиков – как собак нерезаных… Правда, к этому времени Шурик уже был женат на красивой и умной женщине, окрутившей его в самом начале его подъёма и, к слову сказать, немало этому подъёму поспособствовавшей.
Жена Шурика стопроцентно точно знала, чего она лично хочет от жизни и зачем ей в свете этих жизненных устремлений нужен законный супруг. Поэтому она совершенно спокойно относилась к похождениям Шурика на стороне, поставив одно обязательное условие: делай что хочешь, но в семью никакой дряни заносить не смей! Сама же она не воспользовалась возможностью «отомстить» супругу и не имела никого на стороне, хотя была женщиной темпераментной, и их с Шуриком интимная жизнь давала обоим много незабываемых ощущений.
Марья Александровна Самсонова («Видишь, дорогой, я – твоя дочь, это если по отчеству!» - говорила она мужу) воспользовалась положением супруга намного эффективнее, нежели он сам, поэтому к моменту исчезновения «ума, чести и совести» ушедшей эпохи она стала личностью вполне самостоятельной, была ещё молода, красива собой, и перспективы перед ней открывались отличные. Вследствие исторических изменений она очень быстро рассталась с, как ей показалось, покатившимся под гору супругом, оставив, правда, его фамилию, которая ей безумно нравилась. Как она иногда говорила Шурику: «Лучшее в тебе – это твоя фамилия!».
Маша после развода стала вести одинокий образ жизни, правда, длился этот период её жизни недолго: немолодой французский коммерсант, которого дела занесли в Приморск, был настолько очарован «мадам Самсонофф», что совершенно потерял голову. Влюблённый Жан-Клод в результате трёхмесячной осады убедил не сильно сомневавшуюся в этом Машу, что Марсель может показаться ей таким же привлекательным, как и родной город…
Шурик, который внешне пережил развод вроде бы очень легко, на самом деле глубоко страдал, поскольку, будучи «кобелиной», как говорила Маша, он всё-таки любил свою бывшую жену. И здесь очень кстати оказалось новое место работы с его большим количеством представительниц прекрасной половины человечества.
Шурик Самсонов устроился великолепно: он находил себе «даму перца» (его слова) среди студенток, пока избранница обучалась в заведении, поддерживал с ней трогательные отношения, а после получения ею диплома… находил себе новую даму… При этом не возникало никаких скандалов, потому что Шурик был, при всей своей толстокожести, человеком умным, он хорошо знал людей и почти никогда не ошибался в выборе. Его отношения с избранницами строились на самом надежном принципе: «Ты мне – я тебе». Каждая из сторон получала то, что хотела получить, и все были довольны…Благо, пост заместителя декана по воспитательной работе открывал перед тем, кто его занимал, некие возможности, которые, при правильном использовании, позволяли вести вполне приличный образ жизни.
Большое внимание заместитель декана филфака уделял общежитию, это была одна из важных сфер его профессиональной деятельности и личных интересов, здесь личное и общественное совпали. Кабинет, выделенный в общежитии Александру Алексеевичу, был прекрасно оборудован всем необходимым для проведения… индивидуальной воспитательной работы, и эта работа в нём регулярно проводилась!
Александр Александрович был вполне доволен обстоятельствами своей профессиональной деятельности, но в последнее время его как будто бы преследовал некий злой рок, потому что студенты и студенты филфака слишком часто оказывались втянутыми в такие себе конфликты – не конфликты, но в ситуации, когда только административных мер воздействия был явно недостаточно… Тогда сор приходилось выметать из избы, которая, вероятно, от этого и могла бы стать чище, если бы в ней регулярно не обнаруживался новый… сор.
Кроме того, и личные дела Самсонова в последнее время стали приносить гораздо больше осложнений, нежели это было раньше, когда время от времени появлялись чрезмерно активные девицы, полагавшие, что их отношения с заместителем декана дают им право рассчитывать на большее, чем это было определено Александром Алексеевичем… Эти непредусмотрительные хищницы очень быстро оказывались на своём месте, потому что в конфликте студента и преподавателя последний всегда оказывается прав, а если он не прав… Все попытки захомутать Самсонова пресекались им железной рукой, здесь он не знал пощады еще и потому, что акция устрашения, перераставшая в акцию уничтожения объекта в качестве студентки, для чего Шурик задействовал свои отношения с другими преподавателями, устраивавшими террор по отношению к тому, кто пытался портить жизнь уважаемому Александру Алексеевичу, имела ещё и воспитательный характер, чтобы другим неповадно было. И это давало отличный результат, за все годы работы Самсонова в вузе лишь три дуры не смогли правильно оценить свои возможности, за что им потом пришлось лить горькие слёзы…
Но в последнее время Александр Алексеевич, наверное, слегка увлёкся, и, очевидно, перешагнул ту грань, которая определяет удовлетворение индивидуальных потребностей от… использования служебного положения в личных, глубоко корыстных, целях. Это произошло как-то незаметно, Самсонов и сам не понял, когда именно был сделан первый шаг. Но всё-таки этот шаг был сделан… За первым шагом, как известно, следуют другие, и сейчас замдекана Самсонов ощущал, что эта его рискованная игра против правил стала более чем опасной и могла привести к разрушению столь тщательно выстроенного им и такого комфортного здания собственного благополучия.
Конечно, если бы проблема была только в амурных похождениях, то проблемы не было бы вовсе, потому что у Шурика Самсонова давно был намечен вполне эффективный выход из критической ситуации, в которой он, и это он знал, когда-нибудь обязательно окажется. Он знал, что рано или поздно появится… девушка, которая всё-таки сможет причинить ему настоящие неприятности, и был готов предложить ей руку и сердце со всеми вытекающими из этого поступка последствиями. Реально смотря на жизнь, он полностью разделял соображения великого русского писателя Александра Ивановича Куприна, высказанные им в повести «Гранатовый браслет», о том, почему люди женятся, и был убеждён, что семью придётся создавать. Поэтому, помимо плотских утех, студентки интересовали его с точки зрения того, сможет ли предполагаемая спутница жизни стать добропорядочной матерью детей, о которых втайне мечтал Шурик Самсонов…
Все эти планы и размышления были весьма своевременны, потому что Александр Алексеевич был уже не так чтоб и очень молод, мужчина зрелого возраста, и вот надо же такому случиться, что в последнее время всё стало совсем не так! И случай со Снежаной Лемеш мог иметь очень, ну очень серьёзные последствия, и это «очень» сильно тревожило Александра Алексеевича… Нет, обязательно нужно посоветоваться с людьми, которые могут и должны дать совет, должны помочь, потому что это грозит стать и их проблемой тоже, да!
Александр Алексеевич Самсонов снял трубку телефона и стал звонить, чтобы договорится о встрече с людьми, которые, как и он, были кровно заинтересованы в том, чтобы сегодняшнее происшествие со студенткой Лемеш было как можно скорее забыто.
***
Василий Иванович Гришанов, как и Шурик Самсонов, не менее напряженно размышлял о том, что произошло сегодня утром в общежитии №1 и в чём он сам принимал такое деятельное участие. И размышления эти, что совершенно естественно а данной ситуации, были невесёлыми.
Вася Гришанов, как признавались коллеги, был одним из самых блестящих студентов физмата за все годы существования в Приморске колыбели педагогов. Его математическая одарённость выявилась очень рано, поэтому мальчишку из приморского села буквально затаскали по различного ранга олимпиадам, где он с похвальной стабильностью занимал самые высокие места.
Школу Вася заканчивал в одном из городских интернатов, и уже в старших классах посещал «Школу юного математика» при пединституте, где обратил на себя внимание наиболее авторитетных учёных Приморска, а физиками-математиками Приморск славился на весь Союз! Поэтому поступление на физмат было формальностью, а учёба стала для Василия Гришанова периодом самоутверждения: он отлично учился, занимался спортом, не гнушался и общественной деятельности, словом, стал заметной личностью в вузе
После окончания института Василий закончил аспирантуру в Москве, где блестяще защитил диссертацию. Были предложения от ряда столичных вузов, но молодой кандидат физико-математических наук выбрал Приморск, куда и вернулся на кафедру математического анализа.
Гришанов очень быстро стал доцентом и заведующим кафедрой, он был по-настоящему талантливым преподавателем и серьёзным учёным, одно время всерьёз рассматривался в качестве наиболее вероятного кандидата на должность проректора по научной работе, но… Как он сам объяснил друзьям, ему не хочется забираться слишком высоко, потому что тому, кто выше забрался, больнее падать.
«Ну почему же обязательно падать?» - удивлялся Глеб Свидерский, на что Василий Гришанов обычно укорял его, нетвёрдым знанием отечественной классики.
- Филолух царя небесного, ты опять забыл ВВ: «Лишь мгновение ты наверху – и стремительно падаешь вниз!». Можно, конечно, себя обманывать и убеждать, что ты всё время наверху, только это даже не смешно…
Василий Гришанов сосредоточился на научной работе, параллельно с ней он занимался и проблемами воспитательной работы со студентами, став помощником проректора. Поговаривали, что скоро, в связи с новым статусом вуза, появится и должность проректора по воспитательной работе, которую, несомненно, займёт доцент Гришанов.
Теперь Глеб уже не спрашивал, почему Васька не стал в свое время начальником, он понял, что хитрец Гришанов, сохранивший крестьянскую смекалку, просто выигрывал время: занимался докторской диссертацией, не отвлекаясь на руководящую деятельность, и одновременно готовил плацдарм для того, чтобы стать одним из университетских руководителей, а в перспективе, если учесть, что новый ректор Максим Максимович Полубояринов откровенно смотрел вверх, где у него была рука и где его в скором времени желали видеть, именно доктор наук (к тому времени) Василий Иванович Гришанов должен был возглавить университет. Косвенным образом это подтвердил и сам кандидат в большие начальники, когда на одном из дружественных возлияний, приняв больше обычного, стал говорить о том, что «мы с Глебкой» ещё покажем, «что можно сделать из простой швейной машинки «Зингера» - имелся ввиду институт, и здесь Васька обращался к «Золотому теленку», которого, вместе с «Двенадцатью стульями», вся их компания знала почти наизусть…
То, что произошло в общежитии, было почти оскорбительным для Василия Ивановича, потому что он справедливо гордился тем, что ему впервые за последние тридцать лет удалось навести порядок в этих рассадниках антисанитарии и мелкого, а иногда и совсем-совсем не мелкого, хулиганства.
До того, как Василий Иванович стал заниматься проблемой воспитательной работы со студентами, общежития были постоянной головной болью руководства вуза. Как известно, студент – состояние временное, а временные хозяева жилищ всего менее озабочены тем, что будет с жилищами после того, как они их покинут. Именно поэтому общаги пединов были похожи на пострадавшие после землетрясений районы земного шара, а происшествия, которые были для них…нормальными явлениями, регулярно украшали милицейские сводки.
Василий Иванович сумел сделать так, что санитарное состояние бывших общаг, а нынешних общежитий можно было считать чуть ли не образцовым, а охрана, которую круглосуточно несли сотрудники специальных подразделений милиции, в кратчайший срок отвадила от этих привлекательных прежде уголков города любителей искать «на свою ж--у приключений», как говаривали в Приморске.
Вероятнее всего, такая забота об общагах была вызвана, помимо соображений, связанных с будущим, и некими сентиментальными воспоминаниями о прошлом: Вася Гришанов кантовался в общаге с первого курса и идеальнейшим образом знал все ходы и выходы, радости и печали этой формы человеческого бытия…
Попытка суицида в университетском общежитии была происшествием столь серьезным, что последствия могли быть… разными, и сейчас аналитик Гришанов пытался смоделировать дальнейший ход развития событий. При этом он исходил из возможности самого неприятного, катастрофического их развития, поскольку жизнь научила его простой истине: всегда рассчитывай на самое худшее, тогда любая пакость не застанет тебя врасплох, а что-то хорошее станет хорошим вдвойне. Что-то хорошее станет подарком судьбы.
Конечно, самым кошмарным для университета и для него лично была бы смерть Снежаны Лемеш, но этого, к счастью, не произойдет, ибо врачи ответственно объявили, что жизни девушки ничего не угрожает. Значит, будут некие следственные действия, поскольку попытка самоубийства – это факт, который расследуется соответствующими инстанциями.
Разумеется, данное расследование может стать простой формальностью и практически ничем не угрожает репутации университета. В конце концов, попытки самоубийства, вызванные несчастной любовью или прочими житейскими проблемами, случались, случаются и будут случаться. Вон, Глеб Свидерский любит анализировать мотивы самоубийства, как её звали-то? Была такая актриса в романе «Портрет Дориана Грея», которая выпила какую-то дрянь после того, как этот самый Дориан послал её куда подальше, и тут же умерла, кажется…
Если бы Василий Иванович был уверен, что Снежана Лемеш пыталась покончить с собой из-за несчастной любви, он был совершенно спокоен. Но он не мог быть в этом уверен. Скорее даже, можно было сказать, что он абсолютно точно знал, что дело здесь не в несчастной любви, она в записке, которую нашли на столе, просила прощения у матери и какого-то Кости, и уже только поэтому несчастной любви быть не могло…
Сейчас Василий Гришанов должен был сделать всё, что от него зависело, чтобы следствие по делу о попытке самоубийства Снежаны Лемеш приняло устраивающую всех версию о несчастной любви. Эта версия до того, можно сказать, тривиальна, что она и в самом деле устроит всех, после чего дело быстренько закроют, и всё будет хорошо. Конечно, нужно будет сделать всё, чтобы девушку хорошо залечили, может, сразу же после того, как её выпишут из больницы, отправить Снежану Лемеш в приличный дом отдыха. Куда-нибудь подальше от Приморска, чтобы она в первую очередь отдохнула морально, чтобы тут всё забылось и утряслось…
Главное, как понимал ситуацию Василий Иванович, – это не акцентировать внимание на том, на чём не надо его акцентировать. Не создавать лишнего шума и не суетиться, тогда фактор времени сработает на пользу тому делу, успех которого в настоящий момент был главной задачей Василия Гришанова, и для достижения этого успеха он много лет прикладывал огромные усилия, можно сказать, работал не покладая рук.
Скорейшее закрытие проблемы, вызванной утренним происшествием, отнюдь не являлось единственной задачей, которую предстояло решить Василию Ивановичу. Это был первый шаг, за которым должен был последовать «разбор полётов», то есть после того, как непосредственная опасность будет устранена, нужно будет выяснить, как вообще стало возможно такое, кто, где и когда ошибся серьезно, если события приняли такой оборот.
Василий Иванович был человеком дотошным, всё, за что он брался, делал добросовестно, и историю с попыткой самоубийства студентки Лемеш он собирался довести до конца, чего бы ему это ни стоило. Потому что он твёрдо знал: в серьезном деле нет и не может быть мелочей, и тот, кто хочет добиться много, просто обязан так организовать дело, чтобы помешать ему могли только законы природы. Да и то не все, а только те, управлять которыми человек пока не научился.
***
Доцент Глеб Фёдорович Свидерский, подобно своим друзьям, также был занят разрешением проблемы. И проблема эта была также серьезнейшей, для её разрешения доценту пришлось стопроцентно полно использовать весь свой достаточно богатый жизненный опыт и обширные познания в самых разных сферах человеческой деятельности.
Однако Глебу Фёдоровичу было намного труднее, нежели его учёным друзьям и коллегам. Главная трудность заключалась в том, что, в отличие от Василия Ивановича Гришанова и Александра Алексеевича Самсонова, он должен был выбирать оптимальный вариант не из двух-трёх наиболее реальных, а из значительно большего количества не просто реальных, а безусловно достоверных способов разрешения проблемы. Тот, кто оказывался в подобной ситуации, должен согласиться, что это необыкновенно тяжело.
Если небезызвестный в истории человечества осёл умудрился протянуть ноги от голода, не сумев выбрать пищу всего лишь из двух вариантов, то что говорить о Глебе Свидерском, который, стоя в роскошно отделанном специализированном магазине, пытался из доброй тысячи стоящих на полках и в витринах бутылок выбрать несколько, которые были бы достойны украсить стол, за которым сегодня вечером он сам и его коллеги-собутыльники должны были отмечать очередную годовщину его, доцента Свидерского, «остепенения»? Кошмар, да и только!
Глеб любил своих друзей, и ему хотелось их порадовать. Конечно, если бы он был нормальным преподавателем, ему не нужно было бы идти в магазин, потому что благородные студенты щедро снабжали преподавательский состав спиртными напитками, продуктами питания и кондитерскими изделиями высокого качества. Делалось это совершенно бесплатно. Так сказать, в знак уважения и благодарности за переданные знания. Поэтому и не нужно было бы Глебу мучиться проблемой выбора в магазине, где бутылок было слишком уж большое количество, порылся бы дома в баре и из каких-нибудь двух-трёх дюжин дорогих водок, коньяков и виски, парочки бутылок шампанского и чего-нибудь экзотического – ведь Приморск был и остается портовым городом, чёрт возьми! – выбрал бы что-то, достойное важности момента.
Но так поступали нормальные преподаватели, а «последний из мудаков» сейчас мучился проблемой выбора, и ему было по-настоящему тяжело…
Конечно, можно было бы пойти по пути наименьшего сопротивления, то есть предложить гостям приходить со своим «пойлом», как выражался Шурик Самсонов, потому что сам Глеб пил мало, ему хватало пятидесяти граммов коньяка, которые он мог пить весь вечер. Но здесь существовала опасность того, что Шурик и в самом деле заявится с… изрядным набором спиртных напитков и превратит посиделки в элементарную пьянку! Причём сделает это так виртуозно, что, оправдывая своё поведение, будет ещё и шутить по поводу неумения равнодушно смотреть на бутылку, в которой осталась хотя бы капля спиртного... Прецеденты бывали, и рисковать вечером было нельзя, поэтому доцент Свидерский сейчас мучился, выбирая спиртные напитки.
Наконец, очевидно, приняв решение, Глеб Фёдорович Свидерский с облегчением вздохнул и направился к элегантно одетой молоденькой продавщице, которая давно и с неудовольствием поглядывала на нерешительного покупателя…
***
Люди, объединенные общими интересами, могут относиться друг к другу по-разному: они могут симпатизировать друг другу или не симпатизировать, доверять или не доверять, уважать друг друга или презирать, словом, диапазон их межличностных отношений может быть чрезвычайно широким.
И это нормально, потому что люди есть люди.
Но если люди объединены общими интересами, то их межличностные отношения должны носить подчинённый характер. Они должны быть подчинены тем интересам, которые объединяют людей. И это условие является обязательным для достижения позитивного результата. Потому что в случаях, когда межличностные отношения будут подменять собой те интересы, ради достижения которых люди объединились, их достижение станет невозможным.
И это тоже будет нормальным, потому что люди есть люди.
Начиная с рождения, человек практически лишён права выбора. Мы не можем выбирать себе родителей и родину, школу, где нам предстоит обучаться, и друзей, потому что за нас это делают родители. Да-да, и друзей тоже выбирают за нас, потому что выбор друзей чаще всего связан с местом жительства, учёбы или работы…
Мы не можем совершенно свободно выбрать себе и спутника жизни, потому что в определённом возрасте у нас возникает потребность в другом человеке, и её удовлетворение связано с нашей средой обитания, а кто его знает, что было бы, если бы мы жили в это время в другом городе или в другом государстве?..
Если нам не удаётся быть свободными в выборе таких важнейших для жизни каждого человека вещей, как друзья и спутник жизни, то, разумеется, выбор тех, кто является нашими… соратниками по общему делу, да будет позволено такое высокопарное выражение, вообще невозможен, потому что здесь именно оно, это общее дело, становится организующим фактором, именно полезность профессиональной деятельности того или иного человека определяет целесообразность привлечения этого исполнителя. Если же при этом какие-либо человеческие качества, не имеющие решающего значения для профессиональной деятельности, кого-то из… соратников не устраивают, то приходится с этим мириться, потому что дело превыше всего…
***
Трое мужчин среднего возраста, собравшиеся в отдельном кабинете вполне приличного ресторана, в это обеденное время решили всё-таки поесть, хотя изначально они собирались ради разрешения производственных проблем, которые возникли неожиданно, на пустом месте и грозили серьезными неприятностями, поскольку тот бизнес, которыми занимались собравшиеся, имел полукриминальный характер, а следовательно, приносил приличные доходы и одновременно грозил определёнными неприятностями. Впрочем, доходы эти были вполне реальными, а неприятности – гипотетическими, их можно было избегать, что собравшиеся до сих пор успешно делали.
Их сотрудничество продолжалось три года, хотя знакомы они были очень давно. Если можно так сказать, этот альянс мог служить отличной иллюстрацией того, как изменилась жизнь в некогда отгороженной от всего мира «железным занавесом» стране, поскольку ранее ни сам подобного рода альянс не был бы возможен, ни деятельность, которой он занимался. Невозможна в таких масштабах и с такой результативностью.
Собравшие мужчины чисто внешне были похожи между собой: солидные, что называется, «в теле», знающие себе цену и умеющие убедить окружающих в том, что их следует воспринимать всерьёз, прилично одетые, умеющие довольно быстро соображать и принимать в основном правильные решения в непростых ситуациях.
Некоторая странность того, что эти люди могли оказаться вместе и иметь общие интересы, заключалась в том, что двое из них принадлежали к тесно связанным, но совершенно противоположным общественным группам, каковыми в любом обществе являются преступники и сотрудники правоохранительных органов: один занимал достаточно высокий пост в системе Министерства внутренних дел, другой же был одним из наиболее крупных лидеров криминально мира, причём его влияние не ограничивалось только Приморском.
Отношения этих двух людей могли бы стать сюжетом для криминального романа, потому что впервые они, нынешние союзники и соратники, встретились более двадцати лет назад, когда молодой лейтенант задерживал такого же молодого, но уже вполне сформировавшегося бандита, успевшего засветиться в таких делах, за которые в бывшем негуманном обществе абсолютно свободно могли «намазать лоб зеленкой». То есть приговорить к высшей мере наказания. Понятно, что бандит об этом хорошо знал, и в его планы не входило попадание на скамью подсудимых, поэтому он отбивался отчаянно, и именно он ранил молодого и глупого тогда лейтенанта, и это ранение стало боевым крещением одного из нынешних руководителей правоохранительных органов Приморска.
Последующие встречи взрослевших и набиравших силу визави не отличались разнообразием: один совершал преступления, другой эти преступления расследовал и старался изобличить преступника. Поскольку каждый из них был человеком разумным, особой ненависти к противнику он не испытывал, понимая, что каждый из них на своём месте делает своё дело, ценил профессионализм того, кто ему противостоял, и сам, в свою очередь, старался не ударить лицом в грязь.
Наступление «рыночных отношений» многое изменило в жизни как общества в целом, так и отдельных людей, и самым ярким примером здесь можно, наверное, считать изменение отношения к тем, кто зарабатывал себе на жизнь валютными операциями. Как известно, в бывшем СССР «самый гуманный суд в мире», на совершенно законных основаниях мог отправить – и отправлял! - того, кто связался с валютой, «под вышку», тогда как в демократической стране, при неотменённых статьях кодекса, это стало невозможно: нельзя же было в одночасье посадить или расстрелять всю страну, в которой даже безграмотные бабушки, торговавшие на рыночках чем Бог пошлёт, твёрдо знали, что такое курс доллара и при случае норовили слупить с покупателя именно эти заморские, но такие родные их сердцу, денежные знаки…
Выяснилось, что бывшие противники могут быть исключительно полезны друг другу, и эта польза была столь очевидной, что всё прочее особой роли уже играть не могло. Так возникли деловые отношения двух серьезных, хорошо знающих друг друга людей, и эти деловые отношения оправдали ожидания обеих сторон.
Третий участник предприятия, судьба которого сейчас оказалась под угрозой, отличалась от антиподов-соратников тем, что принадлежал к интеллигенции, этой, столь прославленной своей принципиальностью и духовностью, прослойке общества. До того, как стать третьим в союзе двух друзей, этот человек никогда не был замешан не только в криминале, но даже в близких к таковым делах. На жизнь себе он зарабатывал мозгами, языком и печенью, поскольку в среде интеллигенции употребление спиртных напитков никогда не считалось предосудительным, а многие вопросы только так и могли разрешиться…
Выросший из объединения двух бывших врагов, этот тройственный союз стал чрезвычайно успешным предприятием, потому что объединенные в него люди были деловыми и квалифицированно выполняли свои обязанности по развитию и укреплению общего бизнеса. Каждый отвечал за свой участок работы, и на этом участке делал всё, что требовалось делать в соответствии с общим замыслом. Ну, а поскольку замысел был верным, то качественное исполнение своих обязанностей каждым из участников обеспечивало стабильный и высокий рост доходов от дела, что, в свою очередь, было действительным стимулом для производственной активности каждого из участников альянса.
Конечно, без проблем и шероховатостей не обходилось, но делу это не вредило. Как не вредило делу и то, что каждый из троицы считал себя наиболее ценным и необходимым для общего дела кадром, полагая, что соратники всего лишь въезжают в рай на его горбу. Разумеется, это вызывало к жизни и мысли о том, что доходы, когда их получает один человек, несравненно больше тех же доходов, которые приходится делить на три части, но эти мысли не позволяли забыть о столь же очевидной вещи: если кто-то хочет, чтобы его бизнес имел будущее, он должен учитывать все факторы, которые способны это будущее обеспечить.
Даже самый поверхностный анализ показывал, что количество «отцов-учредителей», как они иногда себя называли, должно отражать основные сферы деятельности, что каждый должен иметь свой участок работы и отвечать за него. Конечно, если бы имелась более приемлемая кандидатура на пост, который занимает…, назовём его так, несимпатичный человек, то следовало бы заменить его на этом посту, но ведь от добра ещё большего добра искать не следует? Лучше иметь синицу в руках, чем провожать печальным взглядом журавля в небе…
Сейчас собравшиеся намеревались разобраться в причинах того, что произошло, выяснить, кто, в чём и как ошибся, после чего все силы должны были быть брошены на устранение вероятных последствий этого неприятного события.
Поскольку люди, собравшиеся в кабинете, были людьми занятыми, они решили начать своё совещание с того, что просто пообедали. При этом о делах не говорилось, речь шла о футболе и проблемах строительства: один из присутствующих заканчивал строительство собственного дома, записанное на дальнего родственника, проживавшего в пригородной деревне на берегу моря и бывшего, не без его, хозяина будущего особняка, помощи, человеком очень обеспеченным и имеющим возможности для такого дорогостоящего и внушительного капиталовложения.
Примечательно, что обед, состоявший из дорогих, можно сказать, изыскано дорогих, блюд, собравшиеся запивали местной минеральной водой «Буяльник», и это был единственный напиток на этом столе…Объяснялось такое воздержание тем, что двум собеседникам из трёх после обеда предстояло возвращение на работу, которая была связана с общением, а третий, бывший уголовник, спиртные напитки не употреблял вообще: он пил только чифир и иногда позволял себе «пыхнуть» для расслабления… Сейчас же расслабляться было рано…
- Ну, слава Богу, откушали… - сыто проворчал Гриб, как звали этого трезвенника.
- Теперь можно и по делу побазарить, - подхватил сотрудник органов, допивая воду и задумчиво продекламировал: «Буяльничек-Буяльничек, любимый наш Х..яльничек»…
- С чего бы это тебя на лирику детских лет потянуло? – полюбопытствовал Интеллигент, - Того и гляди, дядю Стёпу вспомнишь…
- Всё, поели – можно и… - подвел итог Гриб. – Начнём с того, что пацанка эта, какая хотела Богу душу отдать, не сама того захотела, что-то мы с вами не учли…
- Это – твой базар, - быстро сказал Сотрудник. – Ты этим занимаешься, поэтому с тебя и спрос.
- Частично согласен, - вынужден был признать обвинение Гриб. – Но, - он поднял руку с вытянутым вверх указательным пальцем, - только частично. Потому что подбором кадров у нас занимается инженер человеческих душ…
- Инженер человеческих душ – это писатель, а я всего лишь…отвечаю за некие моменты формирования этих самых душ, - прервал его Интеллигент. – Не вали с больной головы на пока что ещё здоровую, Гриб. Я не могу влезть в душу каждой из этих девиц, для того ты и существуешь: к тебе присылают предположительно способных стать тем, кто нам нужен, а твоя задача – окончательно убедиться в пригодности или непригодности человека и, исходя из этого, работать с ним по одному из двух вариантов. То есть, если человек готов – потенциально – работать с нами так, как это требуется, то ты обеспечиваешь ему для этого все условия. Если нет – даёшь задний ход, но так, чтобы этот человек не жрал снотворное, а спокойно отходил в сторонку. Правильно?
- Правильно – неохотно вынужден был признать Гриб. – Для этого у меня и работает этот…. Благотворительный фонд…
- Ну вот видишь… - Интеллигент говорил спокойно, словно читая лекцию нерадивому ученику. Он был вообще-то человеком эмоциональным, но работа научила его держать себя в руках и прятать эмоции под нужной ему в тот или иной момент разговора маской, что давало преимущество над собеседником, не способным разобраться в истинных переживаниях того, кто прекрасно умел владеть своим лицом и языком.
В этой ситуации, которая возникла, увереннее всех чувствовал себя Сотрудник, потому что его работа начиналась уже после того, как предполагаемый кандидат становился кандидатом реальным. Реально Сотрудник не был непосредственно связан с проблемами отбора кадров и осложнениями, которые при этом возникали. Ему, если можно так сказать, оставалась чистая работа, когда всё уже было ясно и назад никто – даже если бы и хотел – отыграть уже не мог.
Правда, именно его участок работы обеспечивал законность того, что совершалось, поэтому можно было считать, что он ставил последнюю точку в деятельности группы по эту сторону государственной границы, а это было нелегко, малейший прокол мог свести на «нет» результаты длительной и сложной приготовительной работы.
- Недоработали вы оба, - веско сказал он. – Ты, - он показал рукой, в которой был зажат бокал с минеральной водой, на Интеллигента, - ошибся в девчонке, прислал какую-то комсомолку двадцатых годов, где она у тебя только отыскалась…. Ты, Грибочек, перестарался, стал давить на неё своим авторитетом и форсировать события… Так?
- Это ты потому такой умный, что сам чистенький! – завёлся Гриб. – Хотел бы я на тебя посмотреть, если бы что-то не так было у тебя самого!..
- А зачем тебе это? – спокойно поинтересовался Сотрудник. – Ведь если бы что-то не так было у меня, это, дорогой мой друг, означало бы, что нашему общему делу нанесён значительный ущерб! Потому что на этом этапе, на котором вы с Интеллигентом работаете, усушка и утруска – процесс естественный, а на моем этапе работы – это уже прямая потеря значительных сумм в той самой свободно умещающейся в конверте валюте... Или я не прав? Так зачем тебе, дорогой мой друг, видеть, как у меня в работе что-то не так? А, друг мой дорогой?
Сотрудник откровенно издевался, этим своим «дорогой друг» он заводил Гриба, потому что сейчас виновен был именно Гриб, и он, по свойственной уголовникам привычке, хотел перевести стрелки на кого-то другого, чтобы собственный промах выглядел не так неоспоримо явным. Впрочем, не только уголовники в сложных ситуациях, когда твоя вина очевидна, стараются обвинить в том, в чём виновны сами, когда угодно. Человеку вообще свойственно перекладывать свою вину на плечи кого-то, и, как правило, нет разницы в том, кого обвинить, лишь бы самому оправдаться.
В данном случае такая по-человечески объяснимая позиция Гриба была неконструктивной, она объективно вредила делу, которое никто не собирался сворачивать, а, наоборот, необходимо было расширять и укреплять, значит, анализ должен быть точным и исключать всякий элемент субъективизма.
Гриб всё это понимал не хуже остальных, но он просто обязан был нести себя так, как он себя вёл, иначе он не был бы самим собой. Поэтому он и «завелся», хотя на самом деле был относительно спокоен, пока что ничего катастрофического не произошло, и он просто попробовал нападать, решив, что защищаться ему еще предстоит.
- Молодец, аналитик ты наш бесподобный! – Интеллигент демонстративно поаплодировал Сотруднику. – Ты прав: нужно трезво и спокойно разобраться, в чём мы все, подчёркиваю, мы все с вами, ошиблись, и исключить вероятность подобной ошибки в будущем. Я свою часть вины нашей общей признаю, не совсем качественно была отработана кандидатура, несколько ошибся в девочке. Хотя все исходные данные были вроде бы верные: из села, стеснённое материальное положение, желание заработать, умение это сделать – работала переводчиком… Характер весёлый, заводная… Но я ошибся, и я это признаю. В чём ошибся Гриб – тоже понятно: поторопился. Не выждал нужное время, так сказать, испытательный срок кандидат не прошел. И ты тоже должен это признать! – обратился он к виновнику. - Хочешь или нет, но должен. Тебе, - он обратился к Сотруднику, - тоже радоваться нечему, просто очередь до тебя не дошла, и ошибка твоя не состоялась. Но обязательно состоится, если мы с вами не поумнеем. А для этого нужно ответить на принципиальный вопрос: почему? Три года мы с вами работали как часы, ну, с известными отклонениями, но, я считаю, как часы, капитальных проколов не было. И вот дождались первой ласточки, а ведь у нас сейчас очень, а не весна…
- Ты хочешь сказать, что это у нас не случайность, а, так сказать, закономерность? – поинтересовался Сотрудник. – И предлагаешь отыскать её корни?
- Умница! Именно так…
- Так ты уже, наверное, и лекцию нам готов прочитать, почему оно так случилось… - подал голос Гриб.
- Не ослоумничай, хорошо? – попросил его Интеллигент. – Если ты не перестанешь лезть в зал…пу, то я подумаю, что у тебя стало очень плохо с головой, а это не так…
- Ну…, хорошо, - после некоторого усилия выдавил Гриб. – Завязываю базарить, давай по делу.
- А если по делу, то следует признать весьма неутешительную вещь: мы сами готовили этот наш прокол, готовили старательно и даже целеустремленно. Когда ты говорил о больших деньгах, ты был абсолютно прав, они, эти немалые деньги, нам в последнее время…закрыли глаза на очевидные вещи. Народная мудрость гласить, что фрайера сгубила жадность. И жизнь эту мудрость подтверждает неукоснительно: жадность губит не только фрайеров, но и вообще любого, кто не научился противостоять ей. А мы с вами, коллеги, в последнее время несколько… увлеклись. Попроще сказать, зажрались. Согласен, что этому немало поспособствовали наши предыдущие успехи и повышение спроса на предлагаемый нами товар, это так, но и мы-то сами хороши, надо честно признаться…
- Так всё же вроде бы так нормально было…- попробовал возразить Гриб.
- Да не спорю я с этим, что всё было нормально, - с досадой сказал Интеллигент. – Я об этом и говорю: то, что всё было нормально, что наша схема сработала, что наши зарубежные партнёры расширяли свой бизнес, а мы получали стабильный доход, который всё время увеличивался, нас и… дезориентировало. Мы просто решили, что живём в безвоздушном пространстве и что все наши начинания обязаны приносить только положительный результат. Но законы диалектики – помнишь, полковник, как изучали? – обратился он к Сотруднику. – Законы диалектики как раз и гласят, что любое движение остановить невозможно, в любом явлении есть минимум две стороны, и прочее… Мы сосредоточились только на позитивном аспекте нашей деятельности, для нас с вами позитивном, и забыли об остальном. Нам хотелось всё больше, и, кстати, мы всё больше и больше получали…
- Я тебя понял, - решительно оборвал его Сотрудник. – Согласен: мы, если назвать вещи своими именами, припухли и оборзели. Забыли об осторожности и решили хватать и ртом, и ж--й…
- Ну, это, есть малость, - неохотно признался Гриб.
- Отсюда и прокол наш. Дело нужно расширять, но ни в коем случае не спешить при этом, иначе, как показало сегодняшнее утро, мы нарвёмся, и здесь даже полковник нас не вытащит, потому что люди могут только то, что они могут… Не больше. Но и не меньше, поэтому своё мы отдавать не должны. Договорились? А теперь давайте конкретные предложения.
Обсуждение конкретных предложений заняло примерно минут двадцать пять, после чего коллеги, пожав друг другу руки, разъехались: Сотрудник и Интеллигент оправились на рабочие места, где им предстояло посвятить остаток дня напряжённой трудовой деятельности, а Гриб поехал в свой особняк, который украшал один из престижных районов Приморска, где сразу же сварил себе большую кружечку чифира.
Теперь он мог позволить себе расслабиться…
ИЗ ЗАПИСЕЙ ДОЦЕНТА СВИДЕРСКОГО
«В моем возрасте уже пора разобраться в себе и своих отношениях с окружающей действительностью, в частности, определить, почему я до сих пор так и не нашёл свою, как их принято называть, половину в этой жизни… Проблема из проблем, потому что в сорок лет у людей уже внуки есть, а тут…
Об этом нельзя не думать, и чем больше это делаешь, тем меньше понимаешь, что к чему. Когда-то мне казалось, что всё дело в моей внешности, но теперь-то я понимаю, что внешность почти ничего не решает…
Интересно, что из моих приятелей и друзей только у Васьки, слава Богу, тьфу-тьфу, стучу по дереву, нормальная семья, и то потому, что он женился довольно рано, сразу же после института. Остальные же – у кого одна попытка, и та неудачная, как у Самсона, у кого процесс поисков идет очень интенсивно и не закончился до сих пор…
Может, всё дело в том, что мы слишком большое значение придаём работе? Пашем и пашем, отвязываясь на работе за всё? Или то, что мы называем дружбой, мешает нам полностью сосредоточиться на отношениях с женщиной, какой бы замечательной она не была?
У меня дома лежит книжка времён застоя, воспоминания маршала Конева, ярко-красного света, кирпич такой. Эту книжку я привёз из армии, и никогда никуда её не дену, хотя и читать никогда не буду. Это – память о замечательном парне, с которым я подружился в армии, удивительный человек, Олежка Баранов. Москвич, между прочим, а тот, кто служил в армии с москвичами, знает, что их не очень-то любят, потому что по жизни большая часть из них – в условиях армии, я не настаиваю на обобщениях! – это …. г--но. Пыжатся и пыжатся, кичатся тем, что они – москвичи.
Но Олежка – это что-то необыкновенное, за всю свою жизнь я почти не встречал таких по-настоящему интеллигентных, воспитанных и культурных людей, хотя к тому времени он закончил какое-то ПТУ.
Между нами – по призывам – был год разницы, а в армии это – «дистанция огромного размера», это разные миры… Но нам с Олежкой это не мешало, мы были настоящими… друзьями, хотя он, молчун, никогда вообще не говорил о таких вещах. Просто мы здорово понимали друг друга, даже без слов, иногда по полдня работали вместе и не говорили вообще ни слова..
В последний день перед дембелем Олежка исчез, это было бы чуть ли не ЧП, если бы он не позвонил из другого городка (а мы жили на три городка) и не сообщил, что с ним всё в порядке, просто нечем выехать. Приехал он очень поздно, чуть ли не перед отбоем, и сразу же потащил меня в каптёрку, где был его «дипломат» - тогда все ехали домой из армии с «дипломатами»…
В каптёрке Олежка достал из-под «х/б» эту самую книгу, из дипломата – ручку, немного подумал и написал: «Моему лучшему другу Глебу в последний день службы в армии». Поставил дату и время. Служить ему оставалось менее двенадцати часов…
Он оставил мне своё ушитое «х/б» и эту книгу, после армии мы с ним потерялись, хотя всё еще надеюсь, что это… временно, и если говорить о друзьях, то Олежка Баранов и был одним из наиболее преданных и, наверное, настоящих…
А ещё, в моей армейской записной книжке среди множества самых разных записей есть и такая, выведенная крупным, совсем детским почерком: «Друг – это тот, кто радуется твоим успехам и печалится твоим неудачам»… Это написано Костей, парнишкой из села под Очаковом, который учился в школе у моей сокурсницы и оказался вместе со мной в одной батарее…
Интересно, почему я вдруг это всё вспомнил? Ведь вроде бы в начале шла речь о… женщинах, о проблеме одиночества? Нет, у меня нормальная, так сказать, ориентация, мужика с бабой я не перепутаю, но всё-таки сбился именно на дружбу…
А может, это попытка оправдаться? Сделать хорошую мину при плохой игре, дескать, главное в жизни не семья и всё, что с ней связано, а именно дружба? Не знаю, не думаю, что это так, хотя, конечно, элемент самозащиты здесь очевиден: ладно, там у меня пусто, зато здесь не густо. Но ведь это действительно так: с друзьями пока, слава тебе, Господи, у меня всё хорошо. Васька и Шурик – это настоящие друзья, здесь мне по-настоящему повезло. Хотелось бы, что бы они могли сказать то же самое обо мне…
***
Женя Пятигорская вошла в палату, где лежала Снежана Лемеш, и ей пришлось постоять минуту, привыкая к полумраку, который, очевидно, был необходим для того, чтобы больная чувствовала себя наиболее комфортно, если, конечно, в её положении можно было говорить об этом. Вероятно, полумрак должен быть облегчить Снежане восприятие окружающего мира, потому что яркий свет тяжело воспринимать человеку, у которого, как сейчас у Снежаны, проблемы с давлением.
Врач предупредил Женю, что находиться в палате ей можно не более пяти минут и порекомендовал говорить с больной так, как будто ничего особенного не произошло.
- Попробуйте говорить с ней о том, что могло бы её обрадовать, - сказал врач, и Женя задумалась о том, что бы могло сейчас обрадовать Снежану, но в голову не приходило ничего такого, что… Словом, Женя была растеряна и не знала, как эту свою растерянность скрыть.
Снежана лежала с закрытыми глазами и, наверное, спала. Женя тихо двинулась в сторону кровати, стараясь не шуметь, но, очевидно, больная всё-таки услышала её осторожные шаги, потому что глаза Снежаны медленно открылись.
В полумраке её голубовато-синие глаза казались тёмными, и разглядеть их выражение Женя не могла, пока не подошла поближе. Её показалось, что она увидела слёзы в глазах Снежаны, и это было до того дико, что она испугалась. Снежана не могла плакать, нет, что бы ни случилось, но плакать она не могла!..
- Я не плачу, Женька…- тихо сказала больная. – Чего ты боишься, глупенькая?.. Я не плачу…
Отношения Снежаны и Жени всегда строились так, что первую скрипку в них играла старшая Женя, она «приняла под крыло» первокурсницу Снежку и далее, как могла, опекала её. Обеих подруг радовало это негласное «сёстры-матери», как они называли свои отношения, и они привыкли именно к такому распределению ролей в этих отношениях. Сейчас же Снежана успокаивала Женю, и это было так непривычно…
- Снежка…- Женя хотела взять за руку лежащую в постели подругу, но не решилась сделать это, потому что обе руки Снежаны были опутаны какими-то тоненькими трубочками.
- Сядь рядом, - попросила Снежана, и Женя тихонько пристроилась рядом с ней.
- Женька, я была дурой... – видно было, что больной тяжело говорить, но трудно было понять, чем именно вызвана эта тяжесть: её физическим состоянием или теми переживаниями, которые были связаны с тем, о чём она говорила.
- Снежка, ты…
- Я была такой дурой, Женька, - упрямо повторила Снежана. – так нельзя, если бы я… ушла, это было бы... плохо…
- Снежка, сейчас ты об этом не думай, хорошо? – попросила подругу Женя. – Не нужно думать о том, что было или могло бы быть, всё закончится хорошо, и тогда, если захочешь, мы с тобой поговорим обо всём, обо всём…
- Я должна тебе сказать это, Женька, - настаивала на своём Снежана. – Ты меня… нашла?
- Мне нужно было вернуться раньше…
- Я боялась, что ты вернёшься, но теперь… Это очень хорошо, что ты вернулась, Женька… Мне было очень плохо, и я подумала, что нужно уйти…
- Хватит об этом, Снежка! - Женя уже взяла себя в руки, и сейчас это снова была старшая сестра, которая брала на себя ответственность за свою "младшенькую". - Тебе Глебушка просил передать огромный привет и сказал, что ждёт тебя на лекциях...
- Глебушка... Ты, Женька, маме и Костьке ничего не говори, пусть они сейчас не знают, потом, как я отсюда выйду, мы..., я...
- А если Костька появится? Ты же говорила, что он должен не сегодня-завтра появиться в городе...
- Я не знаю...
- Знаешь, Снежка, маме, конечно, ничего говорить нельзя, это понятно, но и от Костьки скрывать?.. Он меня потом... не поблагодарит за это, и будет, между прочим, совершенно прав!
- Ну, тогда...
Оставшееся время визита подруги обсуждали проблему: говорить или нет Косте Иванчуку сейчас о том, что произошло со Снежаной, должна ли это сделать Женя или сама Снежана, выйдя из больницы, скажет будущему мужу о том, что случилось. Женю волновало в этой ситуации только одно: Косте нельзя врать. Снежана соглашалась с ней, но не хотела тревожить любимого человека, тем более, что всё образовалось и выздоровление её было вопросом времени.
***
Глеб Свидерский и Александр Самсонов жили в одном и том же доме, построенном для преподавателей и сотрудников университета тогдашним ректором Николаем Александровичем Михайловым, уникальной личностью, сделавши для развития вуза за десять лет столько, сколько все его предшественники не сделали за всю историю учебного заведения.
Академик Михайлов был прислан в Приморск именно на должность ректора, и при нём педин расцвёл: появились новые факультеты, были построены новые корпуса, приехали на работу отличные специалисты из разных углов бывшего Союза. Михайлов не просто умел "выбить деньги", он умел сделать так, чтобы эти деньги работали, чтобы они помогали развитию учебной базы вуза, способствовали повышений эффективности научных исследований, привлечению молодых, способных кадров. Он находил возможность обеспечить квартирами не только доцентов и профессоров, но и талантливых молодых преподавателей, что привело к притоку этих талантов на кафедры педина и формированию и развитию научных школ.
Многоэтажный дом, в котором жили Глеб и Шурик, строился именно для молодых преподавателей: в нём были только однокомнатные и двухкомнатные квартиры, которые, по замыслу Михайлова, должны были постоянно менять хозяев по мере их, хозяев, профессионального роста. Предполагалось, что "остепенившиеся" молодые преподаватели со временем должны будут получать более просторное жильё, а их квартиры должны были оставаться тем, кто только подобрался к подножию горы Науки...
К сожалению, изменились обстоятельства жизни в стране, а сам Михайлов, крупный мужчина, отличный спортсмен и физически очень креп кий человек, скоропостижно скончался по дороге в институт: присел на скамейку в парке, хотел пересидеть боль в сердце, не смог подняться с этой скамейки...
Для Шурика, который ушёл из дому с чемоданом, оставив Маше всё, что было в просторной трёхкомнатной квартире одного из "обкомовских" домов в центре Приморска, однокомнатная "малосемейка" стала спасением, не в общежитии же ему было жить, на четвёртом десятке... Сейчас он жил в той же самой "малосемейке", хотя, по слухам, собирался улучшать жилищные условия, но это были только слухи, сам Шурик даже в разговорах с друзьями загадочно отмалчивался.
Глеб Свидерский жил в соседнем с Шуриком подъезде на таком же - пятом - этаже, но в двухкомнатной квартире, в которой сосуществовали как бы два совершенно разных мира: мир, так сказать, представительский, и мир для души. Первый мир был представлен прихожей, гостиной, кухней и местами общего пользования, второй - кабинетом Глеба.
Первый мир был обставлен добротной мебелью, которая в старой жизни являла собой воплощение достатка и приличий: прихожая, кухня, жилая комната, ванная и туалет в кафеле. В начале девяностых именно так выглядели квартиры большинства преуспевающих по советским меркам жизни представителей интеллигенции, к каковым, несомненно, принадлежал вузовский преподаватель.
Кабинет же радовал глаз книжными полками, большая часть которых была собственноручно изготовлена Глебом Свидерским, и большим старым столом, обитым дерматином. Глеб уволок его из спортинтерната, в котором работал, буквально вытащил его из котельной, где эту замечательную вещь собирались использовать как топливо... В кабинете были удобный стул с высокой спинкой и прочие, совершенно разношерстные, но удивительно гармонично сочетающиеся между собой предметы меблировки.
Единственное, пожалуй, что резко выделялось в этом кабинете своей новизной, - это музыкальный центр, новейший, можно сказать, роскошный, который оказался здесь, в общем-то, случайно: его подарил Глебу один из его учеников, который вовремя покинул родину и стал гражданином демократического государства в центре Европы. Поскольку парень был отличным фехтовальщиком, то очень быстро он стал чемпионом своей новой страны, вошёл в олимпийскую сборную. Сейчас этот парень регулярно бывал в независимой стране, оказавшейся на месте бывшего Союза, и в один из последних приездов, который совпал с сорокалетием Глеба Фёдоровича, привёз в подарок это чудо техники, которое очень радовало своего обладателя возможностью слушать на великолепном проигрывателе двадцать одну пластинку из собрания сочинения Владимира Высоцкого и прочие, старательно собранные Глебом, любимые пластинки.
В кабинете у Глеба бывали немногие, только те люди, которых ему хотелось там видеть, остальные же посетители дальше "официальной территории", как шутил Василий Иванович Гришанов, не допускались.
Даты, подобные сегодняшней, отмечались, естественно, только в кабинете, где по такому случаю на стопках книг устанавливался большой лист толстой фанеры, который отлично заменял стол.
Сейчас Глеб Фёдорович Свидерский заканчивал сервировку этого стола, и, надо сказать, сервировка эта была вполне пристойной: белая накрахмаленная скатерть, большие и красивые тарелки, хрусталь, серебряные приборы, начищенные до блеска. Эти приборы были подарены когда-то Глебу Свидерскому матерью с обязательным условием: чистить их регулярно, чтобы серебро не темнело. И оно не темнело, наоборот, сейчас в ножах и вилках отражался свет люстры, а в одном из ножей – еще и печальное лицо Александра Алексеевича Самсонова, который вертел в руках этот самый нож.
Нужно сказать, что Шурик Самсонов, которого знали все, и Шурик, сидевший сейчас в кабинете у Глеба, были, конечно, одним и тем же человеком, Александром Алексеевичем Самсоновым, но это были и разные люди, очень разные.
Все знали Шурика Самсонова – балагура и весельчака, который никогда не лез за словом в карман, относился к жизни легко и как бы поверхностно, стараясь за шуткам и смехом скрыть свои переживания и свои подлинные эмоции, которые чаще всего диссонировали с его поведением.
Друзья же знали, что под этой маской скрывался человек, умевший не только молоть языком, но и глубоко размышлять, делать правильные, глубокие выводы при кажущемся минимуме информации, способный быть неумолимо логичным и последовательным, доводить до конца самые трудные дела, обладавший цепкой хваткой. Добродушный на вид толстяк был жестоким прагматиком, и когда он становился собой настоящим, то мало кто мог сопротивляться его сильной воле и безупречной логике.
Маска рубахи-парня была избрана Шуриком сознательно: он точно рассчитал, что таких людей, как правило, мало кто способен воспринимать всерьез, и это может быть очень полезным тогда, когда тебе необходимо настоять на своем и решить необходимый вопрос в свою пользу. Как показала жизнь, Шурик оказался прав, и, если бы он в свое время пошел до конца по избранному пути, то сейчас, вероятно, Александр Алексеевич Самсонов был бы руководителем очень высокого ранга или крупным бизнесменом. Однако, как отмечалось, он вовремя свернул с этой внешне привлекательной, но тернистой дорожки, живя в своё удовольствие – пока это было можно в рамках рухнувшей системы, да и сейчас он не бедствовал.
Жалел ли Шурик Самсонов об упущенных возможностях? Ведь ему было что терять и было от чего отказываться… Даже друзья не знали наверняка, как относится Шурик к своему прошлому, жалел ли о том, что не стал в своё время очень большим начальником, или, наоборот, радовался этому повороту в своей жизни. Достоверно было известно только одно: если возникала в этом необходимость, Шурик умел отлично собираться и все свои способности направлял на разрешение проблемы, и тогда уже Шуриковым врагам, противникам или конкурентам мало не казалось…
Сейчас Шурик Самсонов вертел в руках начищенный до блеска серебряный нож и разглядывал в нём своё отражение, которое, похоже, ему совершенно не нравилось.
- Самсоша, ну чего ты кривишься? - поинтересовался хозяин, притащивший из кухни хрустальную селёдочницу, в которой под горой лука пряталась крупная скумбрия. – Что не так?
- Обозреваю наличность, и это не может обрадовать.
- Ты о будке, что ли?
- Ну!
- Будка как будка, бывает и хуже, - утешил его Глеб.
- Ну, спасибо тебе, дорогой мой, за комплимент, - вежливо поблагодарил друга Шурик.
- Ну, пожалуйста, - снисходительно ответил тот.
Какое-то время друзья молчали.
- Чего скис-то, это из-за утреннего, что ли?
- Утречко было... то ещё, - поёжился замдекана. - Кстати, сейчас должен появиться один крупный руководитель, который сегодня два часа проводил воспитательную работу с теми, кто отвечает за воспитательную работу, и дал нам всем так... Вот же сволочь с математическим складом ума! - пожаловался Шурик. - Разложил всё по полочкам, навешал всем п...лей, а виноватым оказался я...
- Плюнь и забудь, - посоветовал Глеб. - Я имею в виду разнос. Мне звонила Женя Пятигорская, она говорит, что со Снежаной всё в порядке, а это самое главное. Так что не вешай носа, лучше сожри что-нибудь, пока Васьки нет...
- Спасибо, - отказался Шурик, - я сегодня уже... наелся, кусок в горло не идёт...
- Это плохо, - озабоченно произнёс Глеб Свидерский, - но не смертельно. Вот если у тебя сегодня ещё и глоток в горло не пойдёт, то тогда, конечно, катастрофа...
В это время прозвучал звонок в дверь, и Глеб бросился открывать, оставив Александра Алексеевича Самсонова наедине с его не совсем веселыми размышлениями.
- Отвечай, сволочь ты этакая, почему ты сегодня Шурика измордовал на этом своём совещании?! - грозно спрашивал хозяин дома у Василия Ивановича Гришанова, пропуская его в кабинет. - Он из-за тебя пить не пьёт, и есть - не ест...
- Шурик – не ест?! - Гришанов изображал живейшее волнение. - А ты что стоишь? Бегом звони в "Скорую", пусть присылают реанимационную бригаду: если Шурик не ест, то это... всё! Шурик! Хочешь, тебе Глебка даст сейчас топор, отрубишь мне мою дурную башку? Глеб, неси топор, я сегодня секир-башка заработал... Дядя, прости засранца, - в голосе доцента Гришанова промелькнули блатные интонации.
- Проходи-проходи, ...начальничек... - недружелюбно пригласил его Самсонов. - Проходи, проходи...
- Глеб, ну скажи хоть ты ему, прошу, - взмолился Василий Иванович Гришанов. - Ну вы же меня знаете, ребята, ну есть во мне это сволочное желание командовать, куда денешься?.. А сегодня я с самого утра на нервах, такое ЧП для университета, меня уже и Макс сегодня... отымел, как маленького и сиренького: как вы могли допустить?! И с такими, вы знаете их, прокурорскими нотками в голосишке своём дребезжащем, жить после этого не хочется... Вот я и того...
Сейчас Василий Иванович Гришанов балагурил, и это было не только потому, что он хотел как можно скорее извиниться перед другом за своё, если называть вещи своими именами, паскудное поведение на совещании, а и потому, что тогда, когда они собирались вот так, втроём, главным балагуром в компании был именно он, всегда сдержанный и спокойный Васька Гришанов. Он потому так и любил своих друзей и эти их сборища, как называла эти встречи его жена, что на них можно было побыть таким, каким в последние лет двенадцать Василия Ивановича в университете никто не знал, потому что он, начав подниматься, одной из своих целей определил создание такого образа завкафедрой и помпроректора Гришанова, чтобы ни у кого и в мыслях не могло возникнуть, что с этим человеком можно быть запанибрата - только деловые отношения!
Гришанов точно знал, что руководитель такого специфического учреждения, как педагогический вуз, должен быть фигурой, не связанной близкими отношениями с большим количеством людей, ему подчинённых, иначе он не сможет принимать правильные решения и будет зависеть от тех, кого приблизил к себе. Правда, он старался при этом не вспоминать об академике Михайлове, который был по-настоящему любим большинством коллег и которого обожали студенты, но это не мешало ему железной рукой руководить институтом, проводить самые, как теперь говорят, непопулярные решения, если они в конечном итоге должны были принести пользу, которая на момент принятия решения была далеко не такой очевидной...
"Я не Михайлов, а Гришанов", - объяснял сам себе своё поведение Василий Иванович, и с годами всё дальше и дальше отходил от коллег. Но именно поэтому он так ценил своих друзей, так дорожил их обществом...
- Шурик, может, хватит? Ты его и так уже наказал своим отношением к имеющимся в нашем распоряжении харчам и всему остальному, если ещё и Васька ничего не станет пить и есть, то куда крестьянину податься? Хватит, Шурик...
- Да ну тебя к чёрту! - с видимым облегчением выговорил и Александр Самсонов, которому было так же трудно, как и его друзьям. - Хочешь узнать истинную чувырлу Васьки - дай ему, стервецу, власть... Дали! Всё, хорош, пить мы сегодня будем или нет?
- Ты считаешь, что сегодня нам нужно пить? - с озадаченным видом поинтересовался Глеб Свидерский.- А что скажет товарищ Гришанов? - он заговорил с псевдогрузинским акцентом, изображая Сталина, каким тот был показан в каком-то из старых фильмов.
- Так точно, товарищ верховный главнокомандующий, разрешите выполнять? - Васили Иванович Гришанов взял под козырёк, одновременно положив на голову схваченную со стола папку с бумагами.
- Вольно, ефрейтор, прошу садиться! - скомандовал хозяин.
Как обычно, первый тост предлагал Глеб Свидерский, и столь же традиционно этот тост был "За дружбу!". После того, как все дружно выпили, Василий Гришанов накинулся на скумбрию и варёную картошку, не забывая при этом и всё остальное, что лежало на тарелках. Хотя, надо признать, разносолами Глеб гостей не баловал: сыр, колбаса, домашние маринованные огурцы, салат из помидоров и огурцов. В центре импровизированного стола находилась большое блюдо с бутербродами, которые были результатом творческих экспериментов доцента Свидерского и могли вызвать определённые опасения у непривычного к такому столу человека, но друзья Глеба были людьми привычными...
- Уф, обожрался! - Василий Иванович, похоже, утолил первый голод и решил проявить инициативу. - Почему не пьём за виновника сегодняшних событий? Наливай, Глеб!
- Пока Шурик не станет есть по-человечески, пить по-человечески тоже не получится, - объявил гостеприимный хозяин, - Самсон, ты что сегодня, уже три раза обедал и два раза ужинал?
- Я своё не пропущу, не переживайте! - воинственно пообещал Александр Алексеевич. - Наливай, Глеб!
Когда коньяк оказался в рюмках, Василий Иванович требовательно посмотрел на собутыльников-коллег-друзей и заявил: "Желаю сказать!".
- Говори! - в один голос откликнулись те.
- Глебка! Сегодня день защиты твоей первой диссертации, и мы все хорошо помним этот день! Да! Но... мы начинаем его забывать, потому что это было уже очень давно, да! О чём это говорит? Это говорит о том, что кандидату филолухических наук и доценту Свидерскому просто необходимо принять меры для того, чтобы мы, твои друзья, по-новому отнеслись к этой дате! Чтобы она стала прошлым, и прошлым окончательным! Потому что тебе нужно заводить себе доктора, и эту новую дату мы готовы праздновать с тобой ежегодно, если хочешь, то и два раза в год! Словом, Глебка, я пью за твою докторскую, которую ты должен скоро защитить!
Друзья выпили, но, если доцент Гришанов и старший преподаватель Самсонов пили с большим воодушевлением, то доцент Свидерский опустошал свою рюмку без всякого энтузиазма. Закусив кусочком сыра, он обратился к тому, кто только что провозгласил тост.
- Васька, у тебя крыша съехала, если ты такое можешь говорить серьёзно... Мне тех денег, которые наше любимое государство платит за мою работу, еле-еле хватает на кормёжку, квартиру и матери тоже надо немного, помочь... Откуда взять на докторскую? Это же надо ездить туда-сюда, да что я тебе объясняю, та сам всё знаешь!..
- Знаю, - согласился Василий Иванович. - Поэтому и говорю, что тебе, Глебка, пора: тебе сорок, при твоей работоспособности и, прошу пардону, твоих способностях, это для тебя вопрос двух с половиной - максимум трёх лет, не больше. И потом - доктор наук, профессор, и всё это в сорок с малым хвостиком лет!
- Ты что, не слушал меня? Я не об этом, я говорю о том, что мне элементарно не потянуть докторскую, у меня на неё денег не хватит!
- Об этом не думай... - вмешался Шурик Самсонов. - Я не знаю, сам-то я не того, но, полагаю, Макс должен быть заинтересован в том, чтобы в институте (друзья с трудом привыкали к тому, что их педин теперь нужно называть университетом, очень часто по привычке так и говорили: "Институт") было как можно больше молодых докторов наук. Макс должен что-то придумать. Конечно, ты у нас, Глеб, живёшь так, как ты живёшь, если бы ты был немного... попрактичнее, так сказать, то и проблема денег не стояла бы так остро...
- Хватит, Самсон! - резче, чем он хотел, оборвал его Глеб Свидерский. - Об этом - хватит!
- Глеб, но ведь Шурик прав, - задумчиво сказал Василий Гришанов. Никто не говорит о том, чтобы ты шакалил, но ведь какие-то вещи можно было бы решить, ну, ... как все?..
- Какие именно, Вася? О каких вещах ты говоришь? - ласковым голосом, который очень не понравился его гостям, поинтересовался Глеб Свидерский.
- Не придуривайся! - ответил вместо Гришанова Александр Самсонов. - Мы не дети и все понимаем. Если наше гарантированно-независимое государство создало ситуацию, при которой люди, умеющие работать головой, обречены на прозябание, нищету, беготню и поиски любой оплачиваемой работы, то мы не можем эту ситуацию изменить в масштабах государства. Плетью обуха не перешибёшь. Но мы должны думать о том, как нам выжить. Выжить нам самим и помочь выжить тем, кому мы можем и должны помочь выжить. Ты не согласен?
- Ты говоришь очевидные вещи... - буркнул Глеб.
- Не спорю. Но как мы можем выжить? Менять специальность? Это глупо по отношению к себе и нехорошо по отношению к тем, кого ты можешь и должен научить тому, что ты знаешь сам и чему только ты их можешь научить! Потому что если уйдёшь ты, Глеб Свидерский, то на твоё место придет какой-нибудь дубовый Анипадист Сопрыкин, который ни фига не знает, ничему не может по этой причине научить! Но он быстренько создаст систему взяток и поборов, от которой будут страдать все, в том числе и студенты, которые..., которым учиться очень тяжело, потому что их родители так же ограблены государством, как и мы с тобой. Вспомни, когда мы учились, их же, этих "блатных", их же было всего-ничего, они же пикнуть боялись, мы их заплевывали, потому что они ничего не знали… А теперь?! А теперь они хозяева жизни и хозяева положения, теперь нам нужно спасать тех, кого мы должны спасти, от этих идиотских "рыночных отношений"! Спасать, потому что талант нельзя купить, он - от Бога…
- Самсон, ты во всём прав, но нельзя же, как ты говоришь, спасать таланты - и самому по уши быть в дерьме... Ну как я могу чему-нибудь научить нормального человека, если этот человек знает, что я установил таксу за экзамены и зачёты?
- Ты должен эту таксу установить для тех, кто не хочет учиться, для этой "блатной" сволочи, которой у нас сейчас больше чем половина института, понимаешь? Пусть эта безмозглая мразь платит налог на глупость, они хоть будут знать, что в жизни не всё с неба падает...
- Они, пока им всё с неба падает, никогда этого не узнают, всё равно за это будут платить родители. Шурик, это не изменить, поэтому и нельзя в это влезать! Нужно, наоборот, держаться от этого всего подальше, чтоб от самого дерьмом не воняло!
- Вот что интересно, - вмешался Василий Гришанов, - У нас на физмате, как вы знаете, подавляющее большинство преподавателей - люди, если можно так выразиться, нормальные, расценки строгие, процесс идёт, все довольны. Но недавно один парень... увлёкся чуток: говорит одной из "дочерей своих родителей", дескать, хотите иметь зачет - платите натурой. Она пробовала возмутиться, он и спрашивает: почему нет? Девица говорит, что это неприлично, непорядочно, даже, по-моему, высказалась в том смысле, что это безнравственно. Логику уловили: заплатить за экзамен или зачёт мамины-папины деньги - нравственно, а подставить собственный передок – безнравственно! Парень ей врезал что-то типа того, что вы, нынешние, даже не понимаете, что есть вещи, которые вы неспособны... воспринимать. Нет, он сказал по-другому: он сказал, что вы, дескать, даже тогда, когда от вас требуется всего лишь попытка быть самостоятельными, готовы эту возможность предоставить кому угодно, но сами пальцем об палец не ударите. Что-то в этом роде... Девица пришла жаловаться ко мне и принесла сотню баксов, папины деньги... Когда я у неё спросил, что именно оскорбило её, она ответила, что нужно иметь гордость и чувство собственного достоинства!.. Каково?
- А чему ты удивляешься? В кривом зеркале можно увидеть только то, что оно показывает, - философски заметил Самсонов.
- Господа, мы, если я не ошибаюсь, непростительно мало внимания уделяем тому, что называется божественной влагой! Если мы добрались в наших разговорах до баб, значит, надо больше пить! - Глеб уже держал в руках бутылку коньяка, содержимое которой скоро должно было оказаться в рюмках его друзей.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Утреннее пробуждение никогда не было самым лёгким занятием в жизни Глеба Свидерского: он ложился поздно, спал чаще всего беспокойно, поэтому просыпаться было нелегко. После вчерашних возлияний - а Шурик всё-таки разошёлся и уделил должное внимание спиртному, приобщив к этому и друзей, так что Глеб выпил больше обычного - голова болела невыносимо, во всём теле ощущалась тяжесть, глаза смотрели на мир если и не с отвращением, то уж с большим трудом точно...
Для борьбы с неадекватным восприятием действительности, какового она, эта действительность, если разобраться без ненужных эмоций, всё-таки не заслуживала, существовало проверенное и надежное средство: контрастный душ, снимавший все "последствия" и обеспечивающий заряд бодрости на целый день. Конечно, под этот душ нужно было ещё... забраться, но выхода не было: Глеб должен был в десять часов находиться дома у Адольфа Савельевича, поэтому доцент Свидерский мужественно терпел перепады температур, которые оживляли организм, предварительно убивая в нём все те "составляющие элементы", чужеродные в общем-то здоровому организму Глеба, которые были введены в него вчерашним вечером.
После душа Глеб понял, что жизнь всё-таки прекрасна и удивительна, выпил большую чашку крепко заваренного чаю и отправился в гости к своему заведующему кафедрой, своему учителю, человеку, мнением которого он дорожил и суда которого втайне побаивался.
Адольф Савельевич к десяти часам утра, похоже, успел поработать. Во всяком случае, на его рабочем столе стояла старая пишущая машинка "Эрика", прикрытая крышкой, машинка, на которой были написаны кандидатская и докторская диссертации профессора Грохотуна, его бесчисленные статьи и монографии, сделавшие ему имя в мире исследователей зарубежной литературы.
- Голова болит? - встретил Грохотун Глеба Свидерского.
- М-м... Уже нет, - честно признался тот.
- А чем лечился? - интерес профессора был искренним.
- Как обычно: контрастный душ и крепкий чай, - доложил Глеб.
- Значит, слабо посидели, - констатировал профессор Грохотун,- если люди хорошо посидят, то этого, голуба, мало... Это не поможет, нужно что-то более капитальное.
- А что, Адольф Савельевич? - не удержался Глеб.
- Не скажу, - отрезал тот. - Потому что если скажу, то ты станешь сначала перебирать, а потом лечиться, и кончится всё это тем, что сопьёшься...
- Почему?! - возмутился Глеб.
- Почему сопьёшься? - уточнил вопрос профессор. - Потому что ты, Глеб, человек, к питию неприспособленный, есть люди, которым всё как с гуся вода, а тебе оно не нужно. Всё, обсуждение светских проблем закончено, давай по делу!
Глеб настороженно смотрел на профессора, и тот, хотя и было заметно, что ему несколько не по себе, улыбнулся.
- Ты смотришь на меня как на... прокурора, который требует для тебя двадцать пять лет расстрела...
Глеб засмеялся, и Грохотун, тоже засмеявшись, присел рядом с ним, положив ему руку на плечо.
- Тут вот какое дело, Глеб... Ты меня знаешь, я никогда не прислушиваюсь к... сплетням. Каждый живет так, как он считает нужным жить, если конечно, эти его особенности как человека не отражаются пагубно на работе... Это я к тому, что в последнее время в нашем, с позволения сказать, высшем учебном заведении стало слишком много такого твориться, что ни в какие ворота не лезет. Ты знаешь, о чём я.... Но если эти все... подношения, ну, подарки там и всё прочее как-то можно пусть не простить, но хотя бы понять, то... Глеб, я встретил одного своего знакомого, человека вполне порядочного, заметь, вполне, мы разговорились, и он... поведал, что в последнее время в городе об институте стали говорить очень нехорошо...
- Извините, Адольф Савельевич, но ведь шила в мешке не утаишь, на всякий роток не накинешь платок… У нас в институте полгорода выучились в своё время, так разве такое можно спрятать?
- Речь не об этом, об этом давно говорят, и тут ничего не сделаешь, паршивая овца всё стадо портит, а у нас уже и само стадо паршивое... Если бы об этом шла речь, я бы тебя и трогать не стал. Понимаешь, об институте стали говорить как о... борделе!
Услышав последнее слово, произнесённое профессором с ужасом, Глеб Свидерский не выдержал и расхохотался.
- Что ты смеёшься? - обиделся Адольф Савельевич, - Тебе смешно, что о месте, в котором ты работаешь, по городу идёт такая слава?
- Адольф Савельевич, простите, но не могу удержаться. Это, и в самом деле, смех и грех! Так ведь, опять же извините, о нас всегда по городу шла слава как о борделе, потому что наши барышни всегда были ого-го! Помните это знаменитое: "Идут две девушки, одна девушка, а другая из педина"? Вспомните, сколько у нас раньше было всяких проблем, когда порт был портом, как "мэриманы" гуляли, какие романы у девиц наших были?!
- Глеб, я ещё из ума не выжил и всё помню, причём помню такие вещи, которых ты просто знать не мог! Я ведь человек древний, и не только по сравнению с тобой... Опять же, здесь речь о другом: этот человек сказал, что под борделем следует понимать... усовершенствованный вариант того, что было раньше. Конечно, и раньше наши студентки... погуливали, но это было другое время и другие, извини за выражение, загулы! Кровь играла!.. Ты так на меня не смотри, женская красота - вещь удивительная, мы, мужики, от неё не только голову теряем, голова здесь самая меньшая из потерь... Все мы живые люди, а девицы у нас в заведении и впрямь попадаются... необыкновенные девицы...
Слушая профессора, Глеб подумал, что он, в сущности, мало что знает о своём учителе с точки зрения его, если можно так сказать, личной жизни: Грохотун давно женат, дети у него уже взрослые, живут отдельно от родителей, преподают - дочь в морской академии, а сын у них в университете, на истфаке, "остепенились" уже давно. Профессор всегда казался Глебу счастливым семьянином, но можно ли быть уверенным в том, что другой человек - человек счастливый, если ты сам так часто не можешь понять, счастлив ли ты?..
- Ты меня не слушаешь, Глеб? - донеся до Глеба голос Адольфа Савельевича. - Я говорю, что, как я понял, у нас сейчас качественно другой бордель, если можно так сказать... Якобы в нашем учебном заведении существует некая организация, структура, понимаешь ли, которая обеспечивает поставки... живого товара в эти все массажные салоны и прочие... сауны, а оттуда их отправляют прямиком за границу, во всякие Турции и дальше. Вот такой бордель, - добавил он, помолчав.
Глеб ничего не отвечал, пытаясь осмыслить услышанное, но давалось ему это с трудом. Может, душ оказался слишком слабым, непродолжительным, но у него вдруг нестерпимо заболела голова, даже сильнее, чем это было утром, когда он только проснулся...
- Глеб, ты здесь или тебя уже здесь нет? - поинтересовался профессор, который знал за своим учеником такое: иногда в ходе разговора Глеб, как он говорил, "брал паузу", отключаясь от собеседника и полностью сосредотачиваясь на своих мыслях.
- Извините, Адольф Савельевич, я и в самом деле... выпал немного, - теперь Глеб смотрел прямо на профессора. - Всё уже в норме, я уже тут.
- И что скажешь?
- Как я понял, ваш знакомый сообщил вам, что у нас в заведении создана некая... коммерческая структура, которая занимается тем, что из числа студенток вербует проституток, обеспечивает их работой здесь и даже за границей?
- Вот-вот...
- Он привёл конкретные факты, какие-то имена и фамилии?
- Нет, конечно.
- А откуда он об этом узнал?
- Да узнал не он, - с неохотой сказал профессор. - Узнала по своим, значит, бабским каналам его жена… У кого-то кто-то таким образом попал в Италию, а там - как в сказке, на всякую Золушку находится свой принц, так эта Золушка теперь чуть ли не графиня! Ну и, понимаешь, бабы об этом говорят взахлёб, завидуют счастливой судьбе...
- Наша студентка?
- Ну! Он назвал имя - Римма... Сам понимаешь, имя довольно редкое, я и вспомнил, что, действительно, была у нас такая Римма...
- Помню: Римма Алеутова, высокая и красивая брюнетка, должна была в прошлом году заканчивать, но, как я помню, сначала перевелась на заочное, а потом и вовсе исчезла...
- Потому я её и запомнил, что больно уж красива была, чертовка,- в голосе Адольфа Савельевича промелькнуло восхищение. - Редкой красоты девица была, и, заметь, никоим образом не дура!
- Именно что не дура, - подтвердил Глеб Свидерский. - Очень умная, жёсткая девушка, прекрасно знавшая, что такое её красота, умевшая ей пользоваться...
- У неё ещё что-то было, по-моему, с нашим античным великаном? - вспомнил профессор.
- Она Шурику прокрутила динамо, - засмеялся Глеб. - Вроде бы он успел только-только начать осаду, хотел было даже и жениться на ней, но она как-то очень быстро стала самостоятельной...
- Есть что вспомнить, - пошутил профессор, - вот она, красота...
- Вы думаете, Адольф Савельевич, что здесь всё очень плохо? - спросил Глеб. - Я имею в виду, что кому-то от существования этой гипотетической структуры плохо? По-моему, если это так, то эта... организация выгодна всем: она очищает университет от тех, кто всё равно не учился бы, даёт им работу по специальности...
- Глеб!..
- Адольф Савельевич, я не шучу. Вам прекрасно известно, что какая-то часть женщин самим Господом создана для того, чтобы зарабатывать на жизнь продажей собственного тела, и они обязательно найдут способ реализовать это своё предназначение. Помните, как там у Энгельса? И если они оказываются у нас в заведении, то это их временное прибежище, а настоящее их призвание - быть "жрицами любви", - последние слова были произнесены Глебом с иронией.
- Ты хочешь сказать, что это нормально?! - Грохотун был багрово-красным от возмущения.
- Что именно? - невинно поинтересовался Глеб.
- То, что институт стал... превратился...
- Это очень плохо, Адольф Савельевич, - серьёзно сказал Глеб Свидерский. - Это очень плохо потому, что эта... организация работает у нас, ведь мы-то должны готовить не проституток, а учителей. Кроме того, если это так, то пример этих самых Римм и прочих, которые так "преуспели", оказывается заразительным для тех, кто учится и кому живётся нелегко. Зачем учиться и мучиться, зачем после жить по-скотски на нищенскую зарплату в этой недоделанной стране, если можно оказаться в счастливом мире, иметь там "профессию" и при случае даже стать принцессой? Зачем? Тем более, что тебе предлагают работу, для которой женщина предназначена самим своим естеством...
- Убедительно, - вздохнул профессор.
- Просто я теперь стал кое-что... соотносить, - негромко проговорил Глеб. - Действительно, в последние примерно года три стали происходить интересные вещи с отчислениями у нас на факультете: стали уходить девушки, чем-то очень похожие, и внешне, и так... Красивые девушки, причём не только высокого роста, большая часть из которых приехала учиться из сёл, причём из довольно... малообеспеченных семей, как это сейчас принято говорить... Уходили они тихо, по собственному желанию, некоторые сначала переводились на заочное...
- Но ведь не только же они?.. - с надеждой спросил профессор.
- Нет, конечно, но такие были, и немало... Может быть, это результат деятельности этой самой таинственно организации, а может, просто стечение обстоятельств, кто его знает?
- Глеб, но ведь нужно же что-то делать, если это так? Ведь нельзя же допустить, чтобы такое продолжалось дальше...
- Конечно!
- И самое для нас с тобой неприятное... Понимаешь, вроде бы есть у нас какой-то человек, который... замешан в этом...
- "У нас" - это где?
- Сам не знаю, не то на факультете, не то даже на кафедре... тот мой знакомый как-то непонятно сказал, вроде бы, говорит, эти вещи у нас стали возможны потому, что сами преподаватели этим и занимаются, подрабатывают на жизнь, к зарплате своей нищенской добавляют...
- Это понятно, - поддержал сказанное Глеб, - если такое делается, то обязательно кто-то из преподавателей должен быть втянут в это дело. Иначе очень легко всё всплыло бы на поверхность, если бы были только посторонние люди...
- Ты говорил, что эти девочки почти всё были приезжие? Значит, они жили в общежитии? А общежитием у нас ведает твой Самсонов...
- Что вы хотите этим сказать? - напрягся Глеб.
- Не ерепенься, я пока что никого и ни в чём не обвиняю, - возразил Глебу собеседник. - Я только сказал, что эти студентки жили, и это вероятнее всего, в общежитии! А общежитием и всей остальной воспитательной работой ведает твой Самсонов... Что, не так сказал?
- Он этим ведает, общежитием, стало быть, - насупился Глеб, - но это ни о чём конкретно не говорит... И говорить не может, мало ли кто и чем у нас ведает?!
- Не ерепенься, Глеб, - ещё раз попросил профессор. - Мы с тобой не Шерлок Ватсон с доктором Холмсовым (профессор Грохотун знал английский язык в совершенстве, при необходимости он мог говорить на кокни или с различными акцентами, поэтому он любил такие "перевирания", как он их называл), расследование проводить не будем. Просто... Паскудно всё это, как ни крути... Очень паскудно!
- Мы не Шерлоки, - согласился с учителем Глеб Свидерский, - и расследование проводить не будем. Присмотримся повнимательнее, что к чему, и, если что-то найдём... Там решим, что делать дальше.
- Вот и хорошо, - обрадовался Адольф Савельевич, - Ты человек молодой, внимательный, ты и присмотрись.
Глеб Фёдорович Свидерский пообещал профессору, что он присмотрится к тому, что происходит на факультете и попытается выяснить, чем вызваны таинственные отчисления студенток.
Но он и предположить не мог, что это своё обещание он выполнит столь скоро и с таким поистине удивительным результатом, и это круто изменит его собственную налаженную жизнь.
***
Женя Пятигорская проснулась от деликатного стука в дверь, который раздавался уже довольно долго, но она, измученная событиями вчерашнего дня, спала слишком крепко, а стук был слишком деликатен, чтобы разбудить человека, который накануне пережил едва ли не самое сильное потрясение в своей жизни и с помощью сна восстанавливал свои физические и душевные силы.
Проснувшись, Женя какое-то время лежала неподвижно, жалея о том, что нельзя опять заснуть и сделать вид, что ты ничего не слышала: она узнала этот деликатный стук, так стучал обычно Костя Иванчук, причём таким же негромким его стук был в любое время дня, а не только утром, как сейчас.
Костя был человеком воспитанным и деликатным, а Женя Пятигорская с детства знала, что нехорошо обманывать, обманывать вообще, даже плохих людей. Или неприятных тебе, а к Косте она, наоборот, испытывала глубокую симпатию. И персонально, то есть к самому Косте, и к его со Снежкой отношениям, каким-то очень настоящим, несуетливым, глубинно-нежным, но внешне неброским. Вся проблема была в том, что накануне Снежана и Женя так и не решили, говорить ли Косте о том, что произошло со Снежкой и где она находится.
Снежана попросила Женю "действовать по обстановке", а Глеб Фёдорович, у которого девушка спросила совета, рассказывая ему по телефону о состоянии здоровья Снежаны, также не знал, как будет лучше, хотя и добавил, что от того, что люди пытаются что-то скрыть, это самое что-то приобретает несвойственные ему черты, и его восприятие в этом случае становится неадекватным самому явлению, а уж в этом-то, точно, нет ничего хорошего...
Женя выскользнула из-под одеяла, накинула длинный халат и пошла к двери, открыв которую, обнаружила Костю Иванчука, поднявшего руку для того, чтобы, очевидно, продолжить свои попытки стуком вызвать "джина из комнаты".
***
Несмотря на то, что Костя был участковым уполномоченным, имел на своём счету задержания преступников, и преступников, между прочим, вооруженных, человек, столкнувшийся в ним на улице или в любом другом месте, никогда бы не подумал, что этот невысокий, хрупкий какой-то, изящный парень способен обезоружить один на один отчаянного громилу, которому было нечего терять и который намеревался топором прорубить себе путь к свободе. Костя встал на пути у этого горе-дровосека, заставив его размахивать топором, который каким-то непостижимым для громилы образом вдруг вырвался из его рук и улетел куда-то в сторону, а сами руки оказались завёрнуты за спину так, что было больно пошевелить пальцами, не говоря уже о более внушительных манипуляциях...
Сейчас Костя был в потёртом джинсовом костюмчике в кроссовках, а в руках держал небольшой букетик каких-то полевых цветов, которые, скорее всего, были собраны где-то под Светловкой и доставлены Снежане как "привет от родного дома". Женя, которой в её жизни доводилось получать совершенно роскошные букеты, всегда завидовала Снежке, которую эти небольшие Костины букетики делали такой же счастливой, как и самого Костю, дарившего их...
- Привет, Женька! - радостно улыбнулся Костя. - А где вторая соня?
- Здравствуй, Костик... - не сразу ответила Женя. - Входи... Держа букет несколько на отлёте, Костя вошёл в комнату, и сразу же его взгляд обратился к аккуратно убранной кровати Снежаны, после чего на лице отразилась "напряжённая работа мысли". Очевидно, эта работа принесла некоторые плоды, потому что Костя спокойно поинтересовался у чувствующей себя очень неловко Жени: "А где Снежка-то?"
"Господи, что же ему сказать-то?", - лихорадочно думала Женя, указывая Косте рукой на стул.
- Садись пока...
- Ну, сел! Хорошо сижу, между прочим! Жень, Снежка что, в лабаз за кормёжкой побежала? Так я всё привёз, только оставил у Борьки, машина ехала в другую сторону. Очень Снежку хотел увидеть... - смущённо признался он. - Сейчас её возьму, и поедем потихоньку, а к обеду всё будет здесь, так что ты можешь даже не завтракать. Женька, да что случилось, а? Ты что сегодня... такая?..
- Костя, Снежка наша...
- Что со Снежкой, Женя? - очень быстро спросил Костя.
- Она в больнице, Костик... - жалобно пролепетала Женя.
- В какой больнице, что с ней?
- Костик, я тебе сейчас всё-всё расскажу, только ты не волнуйся, сегодня уже всё хорошо...
Женя рассказывала недолго, и Костя внимательно слушал её рассказ, сидя у стола и не поднимая головы, внимательно же изучая что-то на чисто вымытом полу комнаты. Букетик полевых цветов он держал в руках, не то забыв о нём, не то полагая, что сначала нужно выслушать рассказ Жени, а потом заниматься всякими мелочами. Мелочами, потому что букет цветов на фоне всего того, что произошло с любимой девушкой, был и в самом деле мелочью...
- Это всё? - коротко спросил он, когда Женя замолчала.
- Всё...
- Значит, врач сказал, что сейчас всё... нормально?
- Ещё вчера вечером всё было нормально, - подтвердила Женя, - а сегодня должно было наступить улучшение, так врач сказал...
- Чуть позже, - Женя взглянула на стоявший на столе старомодный будильник, - я должна пойти к ней.
- Пойдём вместе, - решил Костя. - Я пока внизу погуляю, подожду тебя. Что ей можно принести?
- Врач сказал, молочное и соки.
- Пойду куплю. Встречаемся внизу через... Тебе сколько надо, чтобы в порядок себя привести? Ох, прости, ты и так в порядке...
- Через полчаса внизу, - сказала Женя.
- Годится. Через полчаса внизу...
***
Выйдя из подъезда дома, в котором жил Адольф Савельевич Грохотун, Глеб Свидерский машинально повернул налево и пошёл к арке, пройдя которую, оказался на оживлённой улице, шумной и говорливой, какими, собственно, были все улицы его родного города.
Осенью Приморск превращался в некое "утомлённое солнцем" сообщество граждан, понимающих, что лето уже прошло, но упорно не желающих смириться с этим совершенно очевидным фактом. Поэтому в выходные дни подавляющее большинство горожан устремлялось к "самому синему в мире" морю, прихватывая морские ванны и лучи по-летнему жаркого солнца, запасаясь жизненной энергией, пока она, энергия эта, столь доступна и приятна.
Глеб медленно побрёл по парку культуры и отдыха, его взгляд рассеянно скользил по морской дали, которая была, как ей и положено быть в данное время года, ярко-синей. Полный штиль обеспечивал некое идиллическое восприятие действительности, казалось, что гармония, утвердившаяся в природе, обязательно должна благотворно сказаться и на людях, на отношениях между ними, а будущее, которое наступает, и в самом деле, как мечтал когда-то ныне развенчанный (а зря, филолог Свидерский готов был доказать это кому угодно!) классик, "светло и прекрасно"...
Лично для Глеба Свидерского в настоящий момент это самое будущее никак не могло быть ни светлым, ни прекрасным, потому что разговор с профессором Грохотуном стал слишком сильным раздражителем. Этот разговор вызвал слишком много неприятных мыслей, вынудил вспомнить о многих неприятных мелочах, которые раньше вроде бы и не стояли внимания, но сейчас казались весьма и весьма многозначительными.
Сейчас Глебу Свидерскому стало понятно, что, согласно законам диалектики, количественные изменения переросли в качественные, то есть та запредельная нищета, в которую независимое государство вверило учителей, врачей учёных, интеллектуальную элиту любого общества, дала плоды, которые она и должна была дать. Если есть цветочки, то должны появиться и ягодки, ничего тут не поделаешь...
Цветочками стало то, что, оказавшись за гранью выживания, вузовские преподаватели, чтобы не подохнуть от голода, почти поголовно стали взяточниками, которые за соответствующую сумму могли обеспечить получение высшего образования даже лошадью императора. Продажа оценок и документов об образовании, поставленная на поток, привела к тому, что сейчас высшее образование стало - по своему уровню - слишком примитивным, чтобы обеспечивать потребности государства в квалифицированных кадрах, хотя дипломы имели все те, кто мог за них заплатить.
Это был первый этап деградации образовательной системы, и он, благодаря стараниям государства, прошёл очень "успешно" и в кратчайшие сроки. Ничего удивительного, ломать - не строить...
Сейчас, похоже, начался второй этап, когда вузы стали не просто местом, где процветают взяточничество и очковтирательство, а и плацдармом, на котором строит своё могущество криминальный мир. Очень похоже, что уже сложилась система, при которой вуз может стать полигоном для отработки новых, если можно так выразиться, преступных технологий, например, базой для торговли живым товаром.
Действительно, идея использовать пединститут, который нынче называется педагогическим университетом, для отбора кадров в специфические... заведения может быть признана если не гениальной, то весьма оригинальной. Огромное количество девушек, собранных в стенах вуза, является отличным полем для маневра, при правильно поставленном процессе отбирать из них потенциальных проституток достаточно легко. Более того, этот отбор может стать источником приличных доходов для того, кто этим занимается, и это при том, что такого человека практически невозможно ни в чём конкретном обвинить. Положение беспроигрышное: человек занят бесчестным делом, но перед законом чист, потому что всегда можно так организовать дело, что камуфляж надёжно скроет истинные намерения...
Глеб вспомнил аргументы, которые он сам приводил только что профессору и подумал, что при желании можно таким образом поставить дело, что те, кого прямо из университета "переводят" в бордели, будут воспринимать этот "перевод" как счастливый случай, изменивший их судьбу в сторону этого самого счастья...
Дальше Свидерскому думать об этом не хотелось, потому что так можно было додуматься чёрт его знает до чего, но он должен был рассмотреть сложившееся положение со всех сторон, потому что в это грязное дело мог быть втянут его друг Шурик Самсонов…
То, что Адольф Савельевич назвал Шурика, сначала оскорбило Глеба. Но сейчас он понимал, что сама должность, занимаемая Самсоном, располагала к тому, чтобы его имя прозвучало: человек, ведавший общежитием, отвечавший за воспитательную работу и знавший всех студентов факультета, был идеальным кандидатом для подобного рода должности... Для отбирающего, что ли...
Потому что при всей кажущейся простоте и эффективности схемы, которая обеспечивала отбор кандидаток, эта схема была очень уязвима благодаря именно человеческому фактору. Далеко не каждая студентка будет благодарна, если ей предложить зарабатывать на жизнь продажей собственного тела, далеко не каждая... Поэтому нужно было очень хорошо знать, кому, как, под каким "соусом" предлагать это, чтобы оскорблённая девушка не подняла шум, не стала рассказывать о предложении и тем самым привлекать внимание к тем, кто занят продажей живого товара.
Да, пожалуй, что именно заместители деканов факультетов по воспитательной работе и были теми самыми людьми, которым было удобнее всего поручить первоначальный "отбор кадров"... И его, Глеба Свидерского, друг, Александр Алексеевич Самсонов, был заместителем декана филологического факультета по воспитательной работе...
***
Александр Алексеевич, о котором сейчас размышлял его друг Глеб Фёдорович Свидерский, к этому времени уже давно и благополучно проснулся. Он вообще просыпался легко и просто, и никакие возлияния не могли ему помешать быть бодрым и жизнерадостным, казалось, что его неглупая голова вообще никогда не болела, не существовало дозы, которая могла бы заставить Шурика Самсонова почувствовать себя плохо ни в момент употребления, ни на следующий день.
Скажем больше: сейчас Александр Алексеевич, отлично выбритый, модно и неброско одетый, в модных же тёмных очках, благоухающий каким-то очень дорогим одеколоном, уже "решал вопросы", как он называл деятельность, результаты которой были выгодны лично ему, Александру Самсонову.
"Решение вопроса" осуществлялось в баре гостиницы "Чайка", одной из гостиниц, расположенных, как говорили в Приморске, "с видом на море", и бар этот имел открытую террасу, на которой и находились Александр Алексеевич и два его собеседника, средних лет мужчины, одетые, как и Самсонов, неброско, но значительно дороже, нежели он. Вообще, было похоже, что материально эти люди были обеспечены очень прилично, каждый из них приехал в "Чайку" на собственной иномарке, вид которой позволял сделать заключение, что на её приобретение хозяин потратил явно не последние свои деньги...
Однако можно было также заметить, что эти солидные люди нервничали, и нервничали довольно сильно. Шурик Самсонов же, наоборот, был спокоен и чувствовал себя весьма и весьма уверенно.
Если судить по жестам, которыми сопровождалась беседа, то собеседники Шурика иногда готовы были впасть в отчаяние, и ему приходилось их успокаивать. Вероятно, с этим он справился неплохо, поскольку беседа, начавшаяся, как уже отмечалось, очень нервно, постепенно вошла в более спокойное русло. Стало казаться, что Александр Алексеевич сумел добиться того, на что он рассчитывал, потому что несколько раз он делал характерный жест: потирал левой рукой нос, вроде бы как давил на нём комара или нечто подобное. Те, кто хорошо знал Самсонова, могли быть уверены, что всё идёт так, как он хочет, жест говорил об этом лучше любых слов.
Ближе к окончанию беседы голос Александра Алексеевича стал жёстче, его жесты стали резче и увереннее. Он вроде бы объяснял собеседникам, как они должны себя вести, и, судя по тому, что те покорно кивали головами, эти объяснения воспринимались правильно. Теперь уже не могло быть сомнений в том, что Самсонов в собравшейся триаде был человеком, который определял ход беседы. Он диктовал свои условия, и эти условия принимались его собеседниками без возражении, хотя они и не производили впечатления людей, привыкших с готовностью подчиняться. Скорее, наоборот, некая властность ощущалась в них, но сейчас она была подавлена напором собеседника.
Очевидно, что, как пишут в отчётах об официальных мероприятиях, "высокие договаривающиеся стороны" в результате переговоров расстались, полностью довольные и самими переговорами, и друг другом. После окончания делового разговора мужчины ещё какое-то время посидели, обмениваясь, если судить опять же по выражениям лиц, малозначащими репликами, и Александр Алексеевич первым поднялся из-за стола, давая понять, что ему пора. Один из его собеседников небрежно расплатился изумрудно-зелёной кредитной карточкой, которую молодая блондинка-официантка приняла из его рук с почтением, и трое солидных мужчин направились к выходу, где одного из них ожидал "БМВ-730", а другого - "Форд-Гэлахси", выпуска прошлого года. Обе иномарки, по странной случайности, были почти одинакового тёмно-серого цвета.
Александр Алексеевич выбрал "Форд", попрощался за руку с хозяином "БМВ" и пристроил своё массивное тело на переднем сиденье иномарки, которая заметно просела под почти центнером живого веса, но бодро взяла с места, увозя своих пассажиров от вполне фешенебельной по меркам Приморска "Чайки".
***
Василий Иванович Гришанов примерно в то же самое время, когда Глеб Свидерский был в гостях у Грохотуна, а Шурик Самсонов наслаждался изысканными напитками и приятной беседой в баре "Чайки", сидел дома, в своём рабочем кабинете, и трудился над своей докторской диссертацией.
Строго говоря, работа как таковая над этим капитальным исследованием была уже завершена. Были изданы две монографии, в которых Гришанов обобщил и систематизировал результаты своих многолетних исследований, и эти результаты были столь значительны, что сейчас одна из монографий готовилась к изданию в Гейдельберге, в знаменитом на весь мир тамошнем университете. Василий Иванович ожидал это издание с нетерпением, не потому, что это была его первая зарубежная публикация, его статьи и раньше выходили в иностранных журналах и сборниках, но это ведь была монография! И её наличие в момент защиты могло стать одной из козырных карт, хотя, разумеется, сама защита должна была пройти спокойно и закончиться тем, что Василий Иванович Гришанов станет доктором физико-математических наук. Абсолютно заслуженно станет, в этом даже его недоброжелатели, а таковые, как у всякого неординарного человека, у него имелись, нисколько не сомневались.
Сидя за компьютером, Гришанов просматривал одну из пяти глав своей работы, в которую нужно было внести небольшие изменения, вызванные появлением в последнем номере немецкого журнала статьи профессора Мюллера. Изменения эти не могли носить принципиальный характер, потому что Гришанов обогнал немца примерно на полтора года, но нужно было показать, что соискатель докторской степени в курсе последних достижений зарубежных исследователей, поэтому сейчас Василий Иванович формулировал положение, которое затем войдёт в диссертацию.
Семья Гришанова была небольшой, у них с женой была дочь, которая в этом году окончила школу и сейчас жила в столице, поступив летом на первый курс вуза с длинным названием, в котором готовилась для независимого государства будущая дипломатическая элита. Надя Гришанова закончила с золотой медалью лучшую спецшколу города, свободно владела английским и французским языками, и её поступление в этот престижнейший вуз, как это ни странно, обошлось почти без папиной поддержки. Конечно, рисковать Василий Иванович не мог, кое с кем из влиятельных людей он переговорил, но специалисты, к которым он обращался, после экзаменов сказали ему, что "у тебя хорошая девочка". Сейчас он ощущал некую пустоту, потому что без дочери дома стало... слишком пусто.
Четырёхкомнатная квартира доцента Гришанова размещалась в новом кооперативном доме работников образования, науки и медицины, выстроенном буквально в последние годы старой жизни. Когда коммунисты вдруг решили показать, что они озабочены судьбами интеллигенции, которая и отплатила им чёрной неблагодарностью, с упоением разваливая страну и оказавшись сейчас под обломками прошлого в состоянии материальной униженности, если не сказать убожества.
Но Василий Иванович всё успел вовремя, и сейчас ему было вполне комфортно в условиях рыночных отношений, потому что он был человеком практичным, твёрдо знал, чего хочет в этой жизни и как это "чего" можно заполучить. Как вершину своих жизненных притязаний Гришанов наметил пост ректора университета, и довольно давно уже всё шло к тому, что в установленное время этот пост упадёт в его руки.
Оторвавшись от диссертации, Василий Иванович задумался о том, насколько уязвимым бывает человек, если руководствуется в своих поступках лишь сиюминутными выгодами, не умеет видеть перспективу и ради достижения большой цели отказываться от пусть и соблазнительных, но всё-таки промежуточных выгод. "Невозможно выиграть всё, нужно уметь отказаться от того, без чего ты вполне спокойно можешь обойтись, но ни в коем случае не терять главную цель,"- в который раз сформулировал своё жизненное кредо Василий Иванович Гришанов, возвращаясь к монитору компьютера.
***
Костя Иванчук купил несколько пакетов соков, в том числе и любимый Снежаной томатный, и какой-то жутко витаминизированный йогурт, который, очевидно, сообщал поглотившему его человеку бездну жизненных сил и энергии. Если верить рекламе, довольно часто появлявшейся на местных телеканалах...
Женя, как и обещала, появилась через полчаса, она, действительно, была в полном порядке, и они направились в больницу, до которой можно было ехать трамваем, но им казалось, что пешком они доберутся быстрее.
Вероятно, так оно и случилось бы, но иногда на жизненном пути человека случаются совершенно ненужные встречи, которые мешают нормальному ходу событий, а иногда даже круто меняют его.
Такая встреча была уготована сегодня Жене и Косте, которые шли достаточно быстро, чтобы глядя на них со стороны любой мало-мальски соображающий человек мог заключить, что эти люди отнюдь не жаждут общаться с незнакомцами.
Но три молодых человека, встретившиеся Жене и Косте, не интересовались планами окружающих, их волновали только собственные интересы. А поскольку молодые люди с утра успели "пыхнуть", и "пыхнуть" неплохо, то им хотелось продолжить приятный процесс расслабления, для чего собственно, они и направлялись на один из городских пляжей. Для этого же один из них нёс большой двухкассетный магнитофон, который орал что-то неразборчивое, в запасе у них было несколько плотно забитых папирос, так что день обещал им радости и...
Это "и" делало молодых людей озабоченными, потому что без общения с женским полом, и общения... плотного, отдых был явно неполноценным. С женским же полом была напряженка, потому что их "стационарные" барышни, которые по мере своих сил удовлетворяли потребности галантных кавалеров в общении, в этот день, как на грех, оказались заняты кто чем… Следовательно, молодым людям нужно было срочно искать им временную - а там, глядишь, чем чёрт не шутит, может и постоянную! - замену.
Поиски были неактивны и малорезультативны, потому что случайные прохожие старались обойти стороной разухабистую компанию, да и прохожих этих встречалось немного, по причине того, что дорогу на пляж они, искатели отдыха и развлечений, избрали кратчайшую, мимо кладбища. Места там были довольно пустынные.
Быстро шедшие навстречу парень и девушка привлекли их внимание сразу же: это было то, что нужно, вполне симпатичная малышка и какой-то недомерок, которого было глупо принимать в расчёт. Поскольку "трое на одного" было для наших героев занятием привычным, они сразу же сориентировались и приготовились быстро отшить этого чмошника и забрать с собой малышку.
Женя и Костя заметили малоестественное препятствие тогда, когда возможность маневра у них была уже очень ограниченной, потому что они не особо оглядывались по сторонам, занятые своими мыслями. Когда же перед ними выросли три довольно-таки внушительные фигуры, им пришлось остановиться.
- Привет, - развязно бросил один из троицы,
- Пошёл вон, - спокойно посоветовал ему Костя, мгновенно оценивший ситуацию и решивший, что связываться с этими вставленными придурками нужно только в самом крайнем случае, но желания бить им морду у него не было никакого.
Троица опешила: по "сценарию" парень должен был испугаться и начать юлить, стараясь одновременно не доводить отношения до избиения и не потерять лицо в глазах своей, надо отдать должное, симпатичной спутницы.
- Ты чего?
- Не "ты", а "вы", сопля на проволоке, когда со старшими разговариваешь! - Костя говорил очень жёстко. - Это во-первых. А во-вторых, и это сейчас главное, я сказал тебе, чтобы ты пошел вон. И не забыл прихватить с собой своих друзей...
Искатели лёгкой жизни оказались перед выбором: или последовать недвусмысленному приказу и, действительно, пойти вон, или попытаться примерно наказать грубияна, что, похоже, не должно составить никакого труда... Опять же, слишком соблазнительно выглядит его малышка, вон как глазками сверкает.
- Извинись! - решительно потребовал лидер тройственного союза. -Слышь, ты, извиняйся!.. - добавил он, увидев, что его грозное требование воспринято без должного внимания.
- Перед тобой? - поинтересовался Костя. - Или перед вами всеми? Вместе взятыми?
Было похоже на то, что этот недомерок над ними издевался, и это следовало немедленно пресечь. Лидер соображал, как бы ловчее и незаметнее врезать ему, когда парень снова заговорил.
- Если вы хотите получить, то вы сейчас получите, - он говорил по-прежнему спокойно, даже миролюбиво. – Обещаю тебе, что вы сейчас получите! Но мне не хочется вас трогать... Я занят. Дела у нас, - он показал свободной рукой на свою спутницу, а в другой руке у него был пакет. - Поэтому для вас будет лучше, если вы сейчас просто развернётесь и уйдёте. Даже без извинений: будем считать, что вы вели себя прилично. Вас это устраивает?
Пока он говорил, лидер троицы уже решил, что этого шплинта нужно немедленно "опустить" прямо на глазах у его девки, тогда она будет сговорчивей. После того, как об её дружка вытрут ноги, ей вряд ли захочется возражать таким решительным, крутым парням...
Костя фиксировал всю тройку и понимал, что драки не избежать: он был слишком раздражён, выбит из колеи всем тем, что произошло со Снежаной, и это раздражение помешало ему найти жёсткий, но убедительный тон разговора с людьми, которые, похоже, привыкли понимать только один язык - язык силы...
Стоявший напротив Кости крупный парень неожиданно размахнулся, нанёс резкий удар в голову своего противника. Точнее, кулак точно попал в то место, где мгновение назад была голова Кости, который, как бы предугадывая этот недружественный поступок, как-то лениво и вроде бы медленно отошёл в сторону и незаметно оказался возле плеча слегка потерявшего равновесие после сильного удара парня. Костя приложил указательный палец свободной руки к виску своего незадачливого противника и спокойно сказал: "Если бы я тебя сюда ударил, ты был бы уже чем-то вроде покойника. Понял?".
Вероятно, если бы парень не был вставленный, он бы всё понял сразу и правильно, но сейчас мыслительная деятельность его была несколько заторможенной, поэтому он просто решил, что этот обмылок, который был ему по плечо, случайно увернулся от его удара, что ему нужно просто быть повнимательнее...
Он развернулся и попытался схватить по-прежнему спокойно стоявшего парня за воротник потёртого джинсового костюма. Действительно, это ему удалось, но он тут же почувствовал, что этот воротник каким-то странным образом охватывает его руку, которая почему-то продолжает ускоренное движение и тянет за собой всё тело...
Костя свободной рукой прихватил оказавшуюся у него на воротнике увесистую лапу, слегка присел и волчком закрутился на месте, в результате чего пытавшийся ударить его дурачок неожиданно сорвался с места и врезался головой в ограду кладбища, возле которой они все стояли. Со стороны казалось, что парень сделал это сам, но это был простой, хотя необыкновенно эффективный приём, с помощью которого здоровенного мужика можно было бабочкой запустить чуть ли не под потолок. Костя выбрал щадящий вариант, потому что он совершенно не хотел калечить этих недоумков...
Друзья поверженного лидера, или его подчинённые, или кто они там ему были, не успели сообразить, что произошло, и, пока они пытались это сделать, странный парень снова заговорил.
- Я вас просил и предупреждал. Если вы хотите продолжать, то лучше не надо, окажетесь рядом с другом... - в это время пытавшийся протаранить кладбищенскую стену верзила стал подавать некие признаки жизни, - Продолжать будем? - деловито поинтересовался парень.
Ответом ему было молчание.
- А ведь молчание - это знак согласия, - с сожалением сказал Костя. - Значит, будем продолжать...
- Нет! - испуганно выкрикнул крепыш с магнитофоном. - Не надо... - добавил он просительно, очевидно, решив голосом доказать свою лояльность и миролюбие.
- Не будем? Ну и не нужно. Только теперь уже вам придётся извиниться перед девушкой, ничего не поделаешь...
- Да-да-да, извините, пожалуйста... - забормотал крепыш.
- На будущее: не увлекайтесь, а то обязательно нарвётесь, и вам тогда будет больно. Забирайте друга и... вон отсюда!
Подхватив почти ожившего приятеля, оставшиеся целыми искатели приключений быстро скрылись, а Костя виновато посмотрел на Женю.
- Извини, Женька, никак не смог сдержаться...
Сцена, подобная сегодняшней, не была в диковинку для Жени Пятигорской. Несколько раз она и Снежана оказывались свидетельницами того, как Косте приходилось доказывать свою способность защитить девушек, и, кстати, далеко не всегда всё обходилось так легко и просто. Бывали случаи, когда парню тоже изрядно доставалось, но её всегда поражало не то, что в конечном итоге Косте удавалось справляться с противниками, которым он уступал по всем внешним данным, а та извиняющаяся интонация, которая - и она была абсолютно искренней, вот ведь в чём дело! - появлялась в его голосе после того, как всё заканчивалось. Костя испытывал раскаяние от того, что довёл дело до драки и не сумел разрешить проблему мирным способом.
- Жень, только ты Снежке ни гу-гу, хорошо? - попросил Костя, и Жене ничего другого не оставалось, как кивнуть головой в знак согласия.
***
Прогулка по городскому парку подействовала на доцента Свидерского успокаивающе, он всесторонне проанализировал проблему и пришёл к выводу, что пока нет никаких оснований для беспокойства. Самым сейчас главным было то, что состояние здоровья Снежаны Лемеш улучшалось, врачи твёрдо обещали, что девушка быстро пойдёт на поправку, значит, здесь волноваться было не о чём. Что касается гипотетической структуры, свившей свои сети в университете, то, во-первых, всё это могло оказаться и преувеличением! Вышла удачно замуж девица за иностранца, а остальное домыслили скорые на такие творческие подвиги приморские кумушки. Но даже если это и так, то совсем не обязательно, чтобы Шурик Самсон оказался к ней причастен, даже с учётом того, что он занимает такую должность. В конце концов, не место красит человека, а человек красит место?
Конечно, Глеб не мог не знать о том, что его друг... вступает в неформальные отношения со студентками, и это не могло его радовать. Вместе с тем, он понимал, что Шурик - человек взрослый, а те девицы, которые оказывают ему знаки внимания, знают, что они делают. Шурик никого не принуждал к сожительству, он просто находил таких дам, для которых эти отношения были необременительны и полезны. В этой ситуации Глеб Свидерский не находил особого криминала, потому что Шурик не изменял жене, которой у него не было, а барышням, с которыми он общался, было по восемнадцать и более лет...
Разумеется, с точки зрения "высокой морали" это попахивало дурно, но, с другой стороны, а если бы у Шурика была сожительница восемнадцати лет, но не студентка их университета? Тогда что? Слава Богу, времена парткомов и профкомов, которые Глеб Свидерский успел застать ушли в прошлое, и теперь только сами люди решали, что объединяет, а что разъединяет их. Во всяком случае, хотелось верить, что они, люди способны правильно понять это...
Глеб решил, что всё-таки нелишним будет переговорить о том, что он сегодня узнал, с Васькой Гришановым, который был вроде как начальником Шурика и лучше знал реальное положение дел. Заодно можно пронюхать и о том, во что всё-таки этот балбес Шурик в очередной раз умудрился вляпаться, а в том, что Шурик таки да вляпался, Глеб теперь не сомневался.
Глеб решил, что лучше всего позвонить Гришанову домой и после, если не будет особых возражений, заглянуть к нему, благо, дом, в котором тот жил, находился недалеко. Пошарив по карманам и найдя карточку, Глеб Свидерский снял трубку телефона-автомата.
***
Всё, что происходило в это тёплое осеннее утро, радовало Александра Алексеевича Самсонова: деловая встреча, прошедшая так, как он и запланировал, возвращение домой в уютном салоне комфортабельной иномарки, телефонный звонок от очередной "ВСЖ" ("временной спутницы жизни"), которая временно получила тайм-аут до тех пор, пока не уляжется суматоха, связанная со вчерашним происшествием.
Успешно разрешив все проблемы, Самсонов включил телевизор и поставил видеокассету, на которой были записаны сто самых великих, если верить составителям, голов мирового футбола.
Футбол был страстью Александра Алексеевича, которая в прошлой его жизни счастливо совпала со служебными интересами руководящих работников партаппарата самого различного ранга, поскольку Первый, отвечавший за всё, что происходило в тогда ещё одной из братских союзных республик, был страстным болельщиком, он отдавал много времени и сил созданию лучшей футбольной команды Союза. В ЦК был даже специальный человек, отвечавший за футбол. Кстати, этот самый футбольный функционер позднее стал выдающимся государственным деятелем новой страны и под шумок вместе с соратниками купил тот самый футбольный клуб, жизнедеятельность которого он когда-то обеспечивал. Купил с потрохами, тренерами и футболистами, со стадионом и болельщиками...
Шурик Самсонов любил футбол совершенно бескорыстно, он обожал это удивительное рациональное и вместе с тем совершенно непредсказуемое движение с мячом, эти единоборства, это чувство восторга, вызванное самым вроде бы банальным событием: всего-то, как отмечали когда-то великие сатирики, надутый воздухом кожаный шар пролетает между двух стоек, ну и делов-то...
На футбольном поле Александр Самсонов становился совершенно счастливым человеком, то время, когда шла игра, было для него периодом полного счастья, и он очень любил и ценил такие мгновения своей жизни. Правда, теперь погонять мяч Самсонову удавалось не часто: его габариты совершенно изменили координацию движений, большая часть того, что было когда-то подвластно ему в общении с мячом, сейчас, увы, отошла в прошлое, и это сильно огорчало Шурика Самсонова. Он говорил друзьям, что с удовольствием отдал бы часть своих незаурядных способностей в сфере ублажения прекрасного пола за то, чтобы вернуть возможность красиво и аккуратно, как это было в молодости, работать с мячом, за утерянные скорость и координацию движений...
Но если Самсонов утратил возможность играть самому, то смотреть на то, как это делают другие, он мог часами. В университете все знали, что самочувствие, настроение, отношение к окружающим Александра Алексеевича в среду и четверг, если накануне проходили матчи Лиги Чемпионов, полностью определялись тем, какие результаты были показаны теми командами, за которые болел старший преподаватель Самсонов.
Если это были результаты, которые его радовали, то Александр Алексеевич был милейшим человеком, сыпавшим шутками и одарявшим окружающих всевозможными знаками внимания.
Если же нет, то он чувствовал себя лично оскорблённым и всячески демонстрировал это своё состояние, причём мог, если так получалось, испортить настроение любому человеку. Правда, к чести Самсонова нужно отметить, что, если такое случалось, он обязательно находил способ извиниться, но это было уже после того, как человеку от него доставалось...
Сейчас Шурик Самсонов наслаждался: кассета была очень качественной, голы на ней были... одно загляденье, удивительной красоты голы, и никто не мешал страстному любителю футбола смаковать каждое движение, каждый финт, каждый удар по мячу профессионалов высочайшего класса, работа которых действительно вызывала восхищение...
***
Остаток пути к больнице Женя и Костя проделали без приключений, очевидно, другие искатели их на свою... голову, а таковых в Приморске всегда хватало, искали их в местах, отделённых от маршрута, которым следовали раз уже повстречавшие "недобрых людей" парень и девушка.
Как оказалось, рано утром Снежану перевели в другую палату, и Женя с Костей, услышав это, стали узнавать у медперсонала, где именно эта палата находится. Выяснив это, Женя обратилась к своему спутнику:
- Костя, ты... иди пока сам, ладно? Или нет, вот что сделаем: ты пока меня подожди, я скажу Снежке, что ты здесь, а потом...
- Жду... - предупредительно согласился Костя.
В новой палате стояли три кровати, две из которых были свободны, на третьей же, естественно, лежала Снежана. Сегодня она была абсолютно не похожа на вчерашний призрак, наоборот, лицо её порозовело, выглядела она очень бодро и встретила Женю радостным возгласом.
- Ага, вот и ты!
- Здравствуй, Снежка, - осторожно сказала Женя, но Снежана не дала ей продолжать.
- Привет, Женька! Можешь не шастать, сегодня всё уже совсем хорошо, скоро танцевать начну!...
- С Костей? - с видимым облегчением поинтересовалась Женя: сегодня она видела перед собой ту Снежку, которую привыкла видеть, конечно, не в самом её лучшем виде, но вполне "живую",
- Он здесь?..
- Ждёт... Хотела его вперёд пустить, но потом побоялась. Теперь вижу, что можно было бы и пустить, ты сегодня в полном порядке, слава Богу...
- Ага, в полном! Давай его сюда, только дай мне сначала косметичку...
- Обойдёшься! Не порть свой естественный цвет лица всяческими неестественными... препаратами! I
- Женька, ну дай косметичку, а? У тебя же всегда... препараты самые естественные, Женька...
- Ладно, держи, но не увлекайся! - и Женя дала подруге свою косметичку, в которой, действительно, косметики было немного, но зато всё, что там находилось, было куплено в фирменном магазине. Хотя, конечно, писатели-земляки верно отметили насчёт полной гарантии и страхового полиса, а также улицы, где делается "вся контрабанда".
Снежана наводила красоту недолго, потому что тоже не любила пользоваться косметикой, да ей, собственно, эти ухищрения были почти что не нужны: гладкая кожа, блестящие, густые волосы, полные, сочные губы дали ей Господь Бог - или родители, это кому как больше нравится..
- Оцени... - попросила она подругу, возвращая ей косметичку.
- Тебе правду или дежурный комплимент? - деловито поинтересовалась Женя.
- Правду... - выдавила перепуганная Снежана.
- Тогда - всё очень хорошо, выглядишь ты прекрасно...
- Уф... - облегчённо вздохнула Снежана. - Женька, а если бы я попросила комплимент, а?
- Попросила бы - получила бы, - туманно успокоила её Женя.
- И на том спасибо! - рассмеялась Снежана. - Жень, позови Костю, а?
- Уже зову. Пообщаетесь, скажете, зайду...
Женя вышла из палаты, и ее встретил внимательный взгляд Кости.
- Она сегодня... вот! - Женя показала ему поднятый кверху большой палец. – Ждет тебя...
Костя достал из пакета букетик цветов и скрылся за дверью палаты, оставив Женю в коридоре.
***
- Заходи, бродяга! - приветствовал Глеба Свидерского Василий Иванович Гришанов, придерживая широко открытую железную дверь в свою квартиру. Дверь была отделана морёным дубом с обеих сторон и смотрелась просто восхитительно.
- Смотри, чего я вычитал в этом любопытном документе: "Бродяга -свой парень, с понятиями"! Видишь, как сейчас книги пишут: сначала сам текст, а потом словарь к нему, чтобы читатель мог узнать, что автор хотел сказать - и сказал, между прочим! - на его, читателя, родном языке, который для него же совершенно непонятен. Не встречал такие шедевры?
Василий Иванович держал в руках небольшую книжку в мягком переплёте, на котором наличествовали полуобнажённая красотка, несколько мужчин, рядом с которыми Фредди Крюггер выглядел бы Аполлоном, и всё это было густо сбрызнуто красной краской, которая, очевидно, должна была символизировать море крови...
Василий Иванович Гришанов отвлекался от напряжённого умственного труда самым простым и эффективным способом – он читал детективную литературу. Это здорово помогало расслабиться после трудового дня, а особенно действенным это лекарство стало в последние годы: в связи с ростом спроса на так называемые "российские бестселлеры" эти шедевры стали появляться в огромных количествах, а поскольку подавляющее большинство их авторов были кем угодно, только не писателями, то и создавали они что угодно, но только не литературные произведения... Постижение этих опусов не требовало абсолютно никаких умственных усилий, наоборот, и это делало их незаменимыми тогда, когда высокоорганизованный ум доцента Гришанова нуждался в отдыхе.
Друзья и приятели, зная хобби - Василия Ивановича, буквально забрасывали его маленькими книжками в разноцветных мягких переплётах, причём Глеб и Шурик откровенно издевались, покупая самых... малоталантливых авторов. Принося очередного такого незадачливого конкурента Эдгара По, Глеб Свидерский назидательно цитировал англичанина Джулиана Симонса, знавшего толк в детективной литературе: "Приход к власти крайне правых или крайне левых сил в любой стране неминуемо приводит к уменьшению выхода криминальной литературы. Не случайно нацисты запрещали её, а в России называли упадочнической. Она может процветать лишь в вольном климате". "Получи ещё одно доказательство того, что в России теперь вольный климат!"- жизнерадостно говорил он другу, передавая ему крикливо и чаще всего безвкусно оформленное доказательство.
- Беда, мой высокоучённейший друг, не в том, что такие книги в России пишут, а в том, что их читают... Всякие высокообразованные интеллектуалы как в самой России, так и ближнем зарубежье. Как говаривал герой Василия Макаровича Шукшина: "А чего ты смотришь туда? Ты возьми да не смотри", - своих любимых писателей Хлеб Свидерский мог цитировать наизусть и страницами, и это доставляло огромное удовольствие, как ему самому, так и его друзьям.
- Вот-вот, а некоторые малосознательные интеллектуалы же, вместо того, чтобы развивать художественный вкус этих... высокообразованных, потакают их низменным интересам, снабжая такой вот высокохудожественной продукцией… Это, между прочим, ты сам мне когда-то и приволок, именно ты, Глебушка! - торжествующе провозгласил, делая обличающий жест в сторону Глеба, Василий Иванович.
- Уделал! - расхохотался Глеб, и Василий Гришанов присоединился к хохоту.
- Иди в кабинет, я сейчас чаёк поставлю и тоже приду. Чай хороший - "Липтон", причём не для нас расфасованный, с "надписями на русском языке", а тамошний, оттуда притараненный...
Глеб прошёл в кабинет и стал, как обычно, крутиться возле полки с художественной литературой, которая была заставлена книгами, издание коих воплощало собой демократические преобразования в России. Почетное место, правда, занимало собрание сочинений Конан Дойла, купленное бедным студентом Васькой Гришановым с рук за бешеные по тем временам деньги чуть ли не четверть века назад.
- Сейчас будем чай пить, - сообщил Василий Иванович, входя в кабинет и садясь в кресло. - Падай!
Но Глеб не стал садиться, он закружил по достаточно просторной комнате, не зная, с чего качать этот неприятный разговор. Хорошо его зная, Василий решил помочь другу.
- Как голова-то? Ты ведь вчера... перепил, перепел ты наш!
- С головой всё уже в норме, - откликнулся Глеб. - Сегодня уже у Савельича побывал, пообщались...
- И что интересного тебе Грохот поведал?
- Знаешь, Васька, получается какая-то мура! - выпалил Глеб.
- Ты это о чём? - спокойно поинтересовался Гришанов.
- Да о вчерашнем...
- А что о вчерашнем? Хорошо посидели!
- Я о Снежане Лемеш…
- А-а-а… Я звонил с утра в больницу, сказали, что всё даже лучше, чем могли предполагать, что у девочки хороший организм... Там вроде бы всё в порядке?..
- Савельич стал говорить о том, что в последнее время об институте в городе пошла слава как о борделе...
То, как отреагировал на эти снова Василий Гришанов, напомнило Глебу его собственную реакцию на слова профессора: Гришанов тоже стал смеяться. Сходство ещё больше усилилось, когда он и сказал-то примерно то же самое, что и не так давно сказал профессору он сам, Глеб Свидерский.
- Глебка, мы были, есть и останемся, можешь мне поверить, борделем! Причём так будет даже тогда, если все барышни нашего заведения станут носить эти новые китайские изобретения...
- Какие изобретения? - заинтересовался Глеб.
- Недавно читал, - обстоятельно начал Василий Иванович, - что в Китае изобрели усовершенствованный вариант пояса целомудрия. То бишь создали такое нижнее бельишко, которое не позволяет барышне быть неверной супругу, если таковой имеется, а если его нет, то... короче, она может отправлять естественные надобности, но вступать в половое сношение - извини! Бельишко не позволит!
- Это как?
- С технологией не знаком, - признался доцент Гришанов. - Что-то связано с замками, которые может открыть только тот, кто их закрыл, отпечатки пальцев и всё такое... Усёк, Васёк?
Услышанное настолько озадачило Глеба, что какое-то время он был сосредоточен на его переваривании и даже отвлёкся от того, ради чего пришёл к другу.
- Но я тебе скажу, что здесь братья-китайцы сильно промахнулись, - продолжал Василий Иванович. - Они не учли того, что интимные отношения - это процесс творческий, и на всякий роток не накинешь платок…
Услышав это, Глеб захохотал, и друг удивлённо посмотрел на него. Василий Иванович не мог, конечно, знать о том, что эти же самые слова были сказаны Глебом и профессору, но тогда они имели совсем другой смысл...
- Чего ржешь-то? - подозрительно посмотрел на Глеба Василий. - Я что-то не того сказал, куда-то не туда свернул?
- Васька, дело не в тебе, просто... - Глеб, успокоившись, вернулся к главному для него сейчас вопросу. - Тут, Вася, дело не о борделе как таковом...
После этих слов Глеб Свидерский насколько мог подробно рассказал другу о том, что узнал сегодня утром от профессора Грохотуна, приведя соображения последнего о некой мафиозной структуре, созданной в вузе.
Гришанов слушал внимательно, не перевивал и не уточнял, просто слушал. Глеб видел, что его рассказ действительно заинтересовал Василия Ивановича, было похоже на то, что он стал продолжением каких-то собственных наблюдений Гришанова – или же как-то соотносился с не известной Глебу информацией. Видя это, Глеб старался быть максимально объективным, потому что он прекрасно знал: если Гришанов так "плотно" занимается проблемой, то он мгновенно схватывает её суть, и здесь любые субъективные соображения ни к чему, потому что аналитиком Василий Иванович был превосходным, и не только в сложной сфере математического анализа.
- Это всё? - поинтересовался он, когда Глеб замолчал.
- Всё.
- Интересное у тебя получается "всё", - задумчиво произнёс Василий Иванович. - Посиди пока, принесу чай, - и он неторопливо вышел из кабинета. Кухня у Гришановых была оснащена всякими хитроумными приспособлениями, которые сильно облегчали труд хозяйки, поэтому можно было не волноваться, что чайник "убежал".
- Давай пить чай, - предложил Василий Иванович, принеся разнос, на котором аккуратно расставил всё необходимое, в том числе и большую банку протёртой с сахаром смородины, любимого лакомства Глеба.
Приготовив чай гостю и себе, Василий Иванович, поколебавшись, поинтересовался, не примет ли Глеб, как он выразился, "дозу коньячку", на что последовал отказ.
- Ну и хорошо, так ты убережёшь меня от пьянства. Глебка, кое-что из того, что ты рассказал, я уже и сам не раз слышал, но... Скажи мне честно: почему ты... воспринял это так близко к сердцу? Я же вижу, что ты весь взъерошенный от этого, почему?
- Знаешь, Васька, Савельевич как-то так невнятно упомянул о том, что, якобы, с этим делом - конечно, если это всё так, как об этом говорят... - каким-то кондибобером связан Шурик...
- Самсон связан с этой бодягой? – удивился Василий Иванович. – Кстати, знаешь, что "бодяга" на этом... языке означает "ерунда"?..
Удивление Василия Ивановича Гришанова было искренним, неподдельным.
- Да как он может быть с этим связан-то, Глеба?
- Савельич не знает, но...
- Конечно, Самсоша наш человек... сложный, душевная организация у него тонкая, - размышлял вслух Гришанов. - Его отношения с гимназистками - это статья особая, но ведь, если это так, то здесь какие-то... другие отношения? Опять же, среди нашего контингента кого только не отыщешь. Вполне может быть, что какая-то часть студенток спит и видит себя в качестве... сотрудниц этих самых увеселительных заведений, но чтобы прямо у нас начать свою профессиональную деятельность?.. Глеба, тебе лично во всё это верится, я имею в виду как в реальность?
- Нет, конечно, - не задумываясь, ответил другу Глеб Свидерский. - Только ведь, Васька, девчушка хотела счёты с жизнью свести, и от этого просто так не отмахнёшься, я-то её знаю...
- А Шурик-то с ней как связан, с этой... Снежаной Лемеш?
- Да никак, - подумав, ответил Глеб, - ну совершенно никак...
- Значит, в любом случае в этот раз нам с тобой можно не беспокоиться? Наш богатырь и гигант к этому делу никаким боком не причастен...
- А к чему причастен? - тут же уловил интонацию друга Глеб.
- К чему?.. К чему… Да как обычно: эти его "ВСЖ"... Что-то их в последнее время стало слишком много, что ли... Увлёкся наш большой гигант большого секса...
- Опять жалуются?
- Нет, слава Богу, пока до этого не дошло, - Гришанов суеверно постучал по подлокотнику кресла. – Только опять Самсоша стал выплывать там, где ему нужно было бы быть тише воды и ниже травы… Даже до Макса, кажется, дошло.
- И что он? Макс?
- Вроде ты Макса не знаешь? Темнит, сволочь! Но, не доведи до этого Господь, если сейчас что-то заварится, то мне Шурика отстаивать будет очень трудно…
Глеб сосредоточенно загребал ложечкой протёртую с сахаром смородину и старательно отправлял её в рот, ложечку за ложечкой, похоже совеем не замечая вкуса этого любимого им продукта.
- Глебка, у меня есть ещё несколько таких же банок, так что ты не бойся, что тебе не достанется, - успокоил его хозяин. - Да не переживай ты, ладно? Не в первый раз с Самсошкой такое и не в последний… Ничего не случится, просто он чуть-чуть угомонится... на время.
- Ты с ним уже говорил об этом?
- Нет, - неохотно признался Василий Иванович.
- Вася, а надо бы, ох как надо бы, Вася!
- Ты что думаешь, я сам не понимаю?! – неожиданно для Глеба взорвался Василий Иванович. – Всё я понимаю, но... Ты, Глеб, и я тоже, мы не можем понять, что такое для такого человека, как Шурик, развод и всё, что этому предшествовало. Его "коллеги по партии", его соратники хреновы, посмотри, как они сейчас устроились: боссы, крутые мэны! А Шурик, если называть вещи своими именами, кто? Как и мы все, между прочим... И эта ещё... француженка Мари... Вот Шурик и компенсирует крах свой. Берёт, так сказать, реванш.
- Васька, это всё так, но ты должен с ним поговорить! - горячо сказал Глеб Свидерский. - Это нужно, Вася...
- Все, дочирикалксь, - недовольно сказал Василий Иванович. - А ты в это дело не лезь.
- У меня, Вася, есть отличный план. Просто великолепный план, он поможет нам выяснить всё точно и полностью успокоиться, если там и в самом деле всё в порядке.
- Какой ещё план? - встревожился Василий Иванович. - Что ты ещё намерен выяснять-то, Холмс Ватсонович?
- Я сам могу всё узнать о том, что творится у нас в институте! - уверенно заявил Глеб Свидерский.
- Я ошибся. Ты хочешь стать Ниро Вульфом, Эркюлем Пуаро, Шерлоком Холмсом в одном стакане? Или, может быть, даже добавить к этому славному коллективчику миссис Марпл или Настю Каменску? Не дури, Глеб, нам с тобой только Пинкертонами на старости лет заделаться не хватало...
- Не переживай, Васька, Пинкертоном я не стану. Просто у меня есть один ученик, он ещё в интернате у меня учился, Славик Сливенко. Не помнишь такого?
- Славик? - Василий Иванович задумался: он знал многих бывших учеников своего друга, встречая их дома у Глеба или, случалось, ребята и девушки подходили к Глебу Фёдоровичу на улицах, в университетских коридорах, и тогда Глеб с гордостью представлял их своим спутникам. - Погоди-погоди, Славик Сливенко... Такой высокий, широкоплечий, очень красивый, прямо как кинозвезда, брюнет с огромными чёрными глазами?..
- Что-то вы, господин доцент, обращаете внимание на такие... специфические черты внешности молодого человека, к чему бы это? - усмехнулся Глеб. - Он. И высокий, и широкоплечий, и очень красивый. И глаза у него чёрные и огромные - всё так. Только кроме этого он ещё и майор СБУ - месяц назад получил очередное звание, досрочно, между прочим, получил! Он теперь возглавляет отдел по борьбе с какими-то очень опасными преступлениями, должность очень и очень ответственная, знает очень и очень много. Вот я ему позвоню, может, увидимся, и постараюсь у него всё узнать. Если он что-то знает, он мне скажет наверняка!
- А надо ли? - Василий Иванович объяснил свои сомнения удивлённо посмотревшему на него Глебу. - Ведь если ничего такого нет, а, скорее всего, так оно и есть, то на кой чёрт в том заведении, где этот твой Славик работает, лишний раз упоминать наше заведение?
- Ты о дыме и об огне? - спросил Глеб.
- Примерно так. Чтоб не получилось, Глебка, что мы сами себе создадим дело...
- Узнаю мудрого и дальновидного руководителя! - рассмеялся Глеб. - Ничего плохого не случится, после разговора со Славиком честь мундира останется незапятнанной, если, конечно, сам мундир чист! Нравится формулировка?
- Ты этого парня знаешь лучше, тебе видней, - Василий Иванович, похоже, продолжал сомневаться. - Только ты обязательно мне позвони после того, как с ним переговоришь, хорошо?
- Идёт. А ты тогда с Самсоном побеседуй. Так сказать, как старый друг и старший товарищ, как бдительный руководитель...
- Глебка, не ёрничай!
- Не буду, - покладисто пообещал Глеб Свидерский, - Только ты сделай так, чтобы Шурик не знал, что я к этому делу руку прикладывал, добре?
- Начать тебя шантажировать, что ли? - посоветовался с другом Василий Иванович Гришанов. - Но какой с тебя может быть прок, с "доцентишки рядового"?
Проводив друга, Василий Иванович Гришанов вернулся в кабинет и глотнул остывшего чаю. Медленно собрав на разнос посуду, он поднял разнос и отнёс его в кухню, но мысли его были заняты обдумыванием того, что он только что услышал от Глеба Свидерского.
Шурик Самсонов? Глеб собирается поговорить со своим бывшим учеником, занимающим сейчас значительный пост в системе СБУ? И опять Шурик?
"Хочешь - не хочешь, а придётся звонить и всё это утрясать",- с неудовольствием решил Василий Иванович Гришанов и потянулся к телефону.
***
Оставшись в коридоре больницы одна, Женя Пятигорская присела на краешек весьма подозрительного на вид стула, невесть как оказавшегося возле двери палаты, за которой скрылся Костя, и неожиданно ей стало так жалко себя, что она едва, ли не заплакала.
Это было чувство, которое иногда посещало Женю, и происходило это в самые неподходящие моменты. Жалость к себе накрывала Женю мгновенно, с головой, девушка в такие мгновения задыхалась от этого чувства, ей даже казалось, что она на какое-то время умирает, перестаёт существовать, настолько сильной была боль, вызванная этой жалостью.
Женя заметила, что такое происходило в ней только тогда, когда она, Женя, становилась свидетельницей отношении, которые можно было назвать любовью. То есть тогда, когда она оказывалась в обществе по-настоящему любящих друг друга людей.
Когда такое случилось с Женей впервые, она испугалась: ей показалось, что чужая любовь вызывает у неё зависть, и ей стало страшно за себя, за то, что она такая... После ока поняла, что это не было завистью, это было нечто другое, и это "другое" было очень мучительно...
Видя счастливых людей - а ведь любовь делает людей счастливыми!- Женя особенно остро ощущала, что она сама - человек глубоко несчастный... У неё было всё, что необходимо для того, чтобы быть счастливой, она знала эту чудесную формулу: "Хочешь быть счастливым - будь!", но это ничего не меняло. Потому что Женя, красивая, умная, обладающая огромным шармом, умеющая радоваться всему доброму, что посылает жизнь, и стоически переносить неизбежные неудачи, умевшая глубоко и преданно любить Женя, - была человеком одиноким...
Однолюбы в обычной жизни встречаются очень редко, чаще всего люди стараются как-то устраиваться, как-то соотносят идеальное и реальное, находят какой-то компромисс. Конечно, если однолюб может быть вместе с тем, кого он любит, то проблемы, наверное, не существует, хотя это отнюдь и не означает, что эти люди должны быть счастливыми. Но как-то так получается, что удел однолюбов - не всегда, но чаще всего, - это любовь безответная, и тут уже мало кто позавидует такой жизни... Особенно женщине: годы уходят, семья не складывается, надежда тает и тает...
Конечно, Жене Пятигорской рано было хоронить себя, но уже семь лет, с тех пор, как она стала первокурсницей и впервые увидела этого человека, она предано любила доцента Глеба Фёдоровича Свидерского. Собственно, тогда Глеб Свидерский был старшим преподавателем, слишком мало времени прошло после того, как он защитился, для того, чтобы присваивать ему звание доцента, но какое это имело значение для Жени, полюбившей его, как это говорилось раньше, с первого взгляда?
Несчастьем Жени - или, наоборот, её счастьем? - было то, что она все свои переживания носила в себе, поэтому о её любви к Глебу Фёдоровичу почти никто не знал. Разумеется, скрыть такое чувство практически невозможно, но, в отличие от других девиц, симпатизировавших доценту, Женя никогда не старалась обратить на себя его внимание специальными, так сказать, способами, как-то: вопросами впопад и не-, закатываниями глазок, участием в научной работе, просьбами дать почитать книгу и массой других уловок, которые считались вполне эффективными, но в случае со Свидерским эффект приносили нулевой. Нет, конечно, на вопросы следовал более или менее исчерпывающий ответ (если, разумеется, на этот вопрос вообще можно было ответить...), рефераты, курсовые и даже дипломные работы выполнялись на должном уровне, книги исправно приносились и возвращались непрочитанными, но, как уже говорилось в начале, Глеб Фёдорович Свидерский старательно "держал дистанцию", и, если опять же использовать спортивную терминологию, "разорвать" эту дистанцию никому не удавалось.
Сама того не ведая, Женя Пятигорская сделала всё, чтобы привлечь к себе внимание Глеба Фёдоровича Свидерского: она была в общении с ним проста, ненавязчива, подлинно интеллигентна, с ней было интересно общаться, ум её позволял говорить с ней о многих вещах, о которых некоторые коллеги доцента почти не имели представления. Кроме того, она за годы учёбы неуклонно "прибавляла", то есть не только взрослела, но и росла как личность, и этот рост был приятен доценту Свидерскому, который видел в Жене человека, способного воспринимать новое и адекватно на него реагировать.
Не замечая этого, Глеб Свидерский стал отличать Женю от подавляющего большинства студенток, и его всё больше и больше пленяло чувство собственного достоинства Жени - основа её личности. Как-то так получилось, что общение с ней стало ему необходимо, он радовался, что под его руководством Женя написала отличную дипломную работу, настойчиво рекомендовал ей продолжать учёбу дальше, но тогда это было невозможно. За те два года, которые прошли после окончания Женей института, когда она работала и видеться они не могли, так, встречались несколько раз, случайные встречи, Глеб Федорович Свидерский понял, насколько дорога ему Женя, но... шестнадцать лет разницы в возрасте стали для него преградой непреодолимой. Так, во всяком случае, он считал.
Однако первого сентября этого года, встретив слушательницу магистратуры Евгению Александровну Пятигорскую в университетском дворе, доцент Глеб Фёдорович Свидерский с холодным отчаянием понял, что эта девушка значит для него гораздо больше, нежели он сам мог это себе представить...
В этот же день, встретив на том же самом месте доцента Глеба Федоровича Свидерского, слушательница магистратуры Евгения Александровна Пятигорская с таким же холодным отчаянием поняла, что этот сорокалетний мужчина останется для неё единственным в жизни человеком, с которым она может быть счастлива...
То, что встретившиеся в университетском дворе доцент и магистрант поняли эти вещи, стало причиной того, что их долгожданная для обоих встреча оказалась сухой и мало походила на встречу людей, которые... так относятся друг к другу. Так, встретились, поздоровались и разошлись, хотя потом каждый из них корил себя за то, что вёл себя именно так...
Разумеется, если бы каждый из них мог знать о подлинных переживаниях другого человека, то, скорее всего, уже тогда их жизнь пошла бы по другому пути, да-да, именно ИХ жизнь... Но этого не случилось, ясновидение для них ещё не наступило, поэтому Женя Пятигорская и ощущала себя такой несчастной, сидя в больничном коридоре на шатком стуле возле двери палаты, за которой влюблённые друг в друга Снежана Лемеш и Костя Иванчук говорили о чём-то своём...
***
Александр Алексеевич Самсонов досмотрел до конца кассету со ста лучшими голами и стал думать, чем бы ему заняться дальше. Каких-то конкретных планов не было, и он даже решил, что можно посвятить весь остаток сегодняшнего дня свободе.
В его голове замелькали соблазнительные картины, в которых фигурировал какой-то винегрет из прогулки по парку, пляжа, бара и, как это ни странно, компьютера. Но компьютера не для участия в массе совершенно замечательных игр, которые мог предложить этот "друг человека", а компьютера как средства для... создания некоего текста...
...Уже давно Самсонов собирался написать книгу, в которой рассказывалось бы о его, Шурика Самсонова, жизненном пути. Не больше и не меньше! При этом он был далёк от честолюбивых планов оставить своё жизнеописание в назидание потомкам, вовсе нет. Наоборот, он намеревался рассказать о себе и своей жизни с изрядной долей иронии, попытаться осмыслить то, что произошло с ним и его бывшей родиной. Бывшей - потому что в паспорте у него теперь было написано, что он является гражданином новой, ранее не существовавшей страны, тогда как та, в которой он родился и прожил большую - и лучшую! - часть своей жизни, стала всего лишь историческим фактом… Именно иронично рассказать, потому что любой другой подход к этому, и он хорошо это понимал, невозможен. Ирония - но не только ирония...
Шурик Самсонов не видел в себе таланта, равного таланту Булгакова или, к примеру, Войновича, Довлатова, но он твёрдо знал, что написать о том, о чём он хочет написать, он обязан: будучи в чём-то фаталистом, он верил, что своего пути не минуешь, а ему на его жизненном пути было уготовано написать - пусть одну! - настоящую книгу.
Уверенность его в этом основывалась на простом, но очень убедительном факте: когда-то давно, в годы комсомольской юности-молодости, Шурика Самсонова, ехавшего на побывку домой, поймала на пригородном вокзале цыганка и, сразу назвав его Сашей, попросив трояк, подробно и детально рассказала ему, как зовут его родителей и близких друзей.
Опешивший комсомольский работник решил было, что цыганка вызнала всю его подноготную у кого-то из знакомых, и собирался послать подальше и гадалку, и гадание, но она ему этого не позволила, властно сказав: "А теперь, золотой, послушай, что с тобой будет, скоро будет, и не скоро". После чего Самсонов узнал обо всём, что его могло волновать в ближайшее время, причём цыганка разъяснила ему, что надо сделать для того, чтобы его конкурент не получил то место, на которое совершенно обоснованно претендовал он, Александр Алексеевич Самсонов.
К слову сказать, именно это и помогло ему затем получить вожделенное место...
Удивительно, но всё то, что говорила тогда цыганка, случилось в жизни Самсонова, и это внушило ему суеверный ужас перед цыганками, которые, как это ни странно, с тех пор словно обходили его стороной.
Именно эта старая цыганка со сморщенным лицом и молодыми, злыми, ярко блестевшими глазами на нём, сказала Самсонову: "Ты, золотой, много глупостей в жизни наделаешь, много раз тебя жизнь бить будет, и за дело бить, но когда-нибудь ты напишешь такую книгу, которая все эти твои глупости оправдает!". Именно так она и сказала: "Оправдает!".
С тех пор Шурик Самсонов прислушивался к себе, не начинает ли проситься на свет эта книга, но до сих пор никаких, как он про себя шутил, "признаков жизни" не было. Однако, сегодня он впервые ощутил что-то вроде потребности писать. Сесть к компьютеру и начать эту свою книгу-оправдание...
Трель телефонного звонка прервала попытки Александра Алексеевича Самсонова разобраться в своих ощущениях. Он недовольно поднял трубку, какое-то время слушал то, что говорил собеседник "с той стороны", недовольно же кивая головой, потом в сердцах бросил ни в чём не повинную трубку и задумался. Но эти размышления были уже очень неприятными, несколько раз с его губ срывались ругательства, причем ругательства становились все более изощренными – верный показатель того, что настроение у Самсонова портится...
"Вот паникёры чёртовы, никаких нервов на них не хватит. И ничего не поделаешь, опять надо во всё это влезать...", - зло думал Александр Алексеевич Самсонов, берясь за трубку телефона и энергично набирая необходимый ему номер.
***
- Что с тобой, Женька? - вышедший из палаты Костя появился внезапно, и Женя не успела стереть с лица выражение отчаяния.
- Ты о чём? - машинально бросила она, выигрывая время и опять становясь обычной Женей Пятигорской - спокойной, уверенной в себе, при необходимости – ироничной и даже въедливой.
- Всё нормально, это мне показалось, - с облегчением сказал Костя.
- Что советуют делать, если кажется?
- Тебе ответить или показать на пальцах? - поинтересовался Костя.
- И так сойдёт... - неопределенно объявила Женя. - Ладно, как общение с любимой женщиной?
- Механика Гаврилова?
- Лейтенанта Иванчука!
- Снежка просила, чтобы ты к ней зашла...
- Уже в пути! - бросила Женя и скрылась за дверью палаты. Оставшись один, Костя задумался, и, право, было над чем: то, что рассказала ему Снежана, было если и не подлостью, то... он и сам не знал как определить это... Одно он понял точно: Снежка оказалась невольно втянута в какие-то очень пакостные вещи, на редкость пакостные, и самым отвратительным в этом было то, что эти вещи были прикрыты настолько неподобающими вещами, что дальше некуда. В самом деле, додуматься до того, чтобы под прикрытием благотворительного детского фонда заниматься... всем этим, мог только человек с извращённым воображением.
Собственно, Костя прекрасно, знал, что большая часть этих фондов изначально создавалась для того, чтобы заниматься не совеем законными вещами, и в той стране, в которой он жил, это было вроде как и нормальным явлением. Но при этом от фондов всё-таки была хоть какая-то, да польза... Они должны были соблюдать хоть какие-то правила игры, а здесь, если он правильно понял Снежку, творилось то, что принято называть модным сейчас словом "беспредел". "Модное слово, потому что то, что происходит сейчас, и есть один большой беспредел, творящийся в масштабе государства. Он и порождает маленькие беспредельчики, которые могут погубить человека", - думал Костя.
Костя точно знал, что он будет делать: не говоря ничего ни Снежке, ни Женьке, он попытается разобраться с этой самой "Чайкой". Только делать это будет не самостоятельно, он никакой не Робин Гуд, а культурно и спокойно, предварительно посоветовавшись со своим новым начальником майором Вячеславом Ивановичем Сливенко, который, и он был в этом убеждён, тоже заинтересуется странной благотворительностью, приносящей, судя по всему, приличные доходы тем, кто ею занимается.
***
Майор Вячеслав Иванович Сливенко теоретически должен был носить форму с одной средней величины звездой на погонах, но практически выходило, что эта одежда висела в шкафу, стоявшем в его кабинете, и он за последний месяц - а примерно столько времени погоны украшали новые звёзды - так и не появлялся в своём официальном нынешнем обличии...
Вообще же, Славик Сливенко, которому недавно исполнился тридцать один год и который вот уже одиннадцать лет служил сначала в КГБ бывшего СССР, а теперь в СБУ, носил форму только первые полтора года. Когда он был одним из четырёх прапорщиков, которые несли службу на пропускном пункте в здании, в котором размещалось это, неоднократно менявшее своё название, учреждение.
Кстати, именно тогда Славик мог часто видеть Глеба Фёдоровича Свидерского, который обычно шел на работу и с работы мимо этого внушительного здания, вызывавшего уважение к себе одним только внешним видом...
Внешность Вячеслава Ивановича Сливенко была на редкость обманчивой: он был похож на преуспевающего плейбоя, которого мало что, кроме его амурных дел, интересовало в жизни. Занятия академической греблей, занятия серьёзные, можно сказать, профессиональные, не превратили его как большинство его одноклассников, в "шкафа", которого распирают мышцы. Наоборот, Славик стал ещё изящнее, и его огромная физическая сила и выносливость, которыми он славился среди далеко не хилых гребцов- академистов, никоим образом не бросались в глаза. Скорее, именно они сообщали какую-то кошачью грацию всем его движениям, и тот, кто не видел великолепно развитой мускулатуры парня, мог принять его за изнеженного белоручку, который тяжелее бокала с пивом в жизни ничего не поднимал....
Воинскую службу Славик Сливенко проходил в погранвойсках. И служил он на одной из застав под Сухуми… И было это в конце неспокойных восьмидесятых годов... Конечно, ему повезло больше, чем его напарнику по академической "двойке" Гене, который, служа в спецназе, оказался на той самой печально известной площади в Тбилиси, но и его службу мёдом назвать было трудно...
У доцента Глеба Фёдоровича Свидерского хранится фотография Славика в форме, на обороте которой чётким и красивым почерком написано: "Дорогому Учителю на добрую память". Отношения Славика к Глебу Фёдоровичу всегда было отношением ученика к учителю, хотя разница в возрасте у них была небольшая, всего-то девять лет, и со временем она как-то всё меньше и меньше ощущалась. Более того, уже ученик мог многому научить учителя, и Глеб Свидерский не упускал случая узнать что-то новое в общении со Славиком.
Профессиональный рост Славика был весьма бурным, хотя карьеристом Сливенко не был. Решающую роль в том, что он так быстро стал одним из наиболее ответственных работников областного управления СБУ, сыграло сочетание нескольких существенных по отношению к нему факторов и его собственных профессиональных качеств.
Заочно окончив юридическую академию, обладая отлично развитыми навыками оперативно-розыскной работы и аналитически мышлением, Славик Сливенко был настоящим профессионалом в том деле, которым занимался. Но, помимо этого, он обладал также и чем-то, что делало его работу близким к искусству: артистизмом, интуицией, желанием и умением увидеть связь вежду событиями, которые, на первый взгляд, между собой никак не могли быть связаны.
Эти несомненный достоинства Сливенко могли бы при иных обстоятельствах оказаться невостребованными в рамках той структуры, в которой он служил, более того, инициатива, как известно, очень часто бывает наказуема, а Славик был человеком инициативным. Но Славику повезло и с начальниками: явная незаурядность Сливенко как профессионала не вызвала неприятия и желания поставить на место молодого выскочку, как это часто бывает, а, наоборот, получила поддержку. Тогдашний начальник управления, сейчас занимающий одну из ключевых должностей в столице, объяснял, что, дескать, результаты добываются упорным трудом, это так, но "метод Моцарта", как он это называл, тоже имеет право на существование. Тут главное - чтобы был этот самый Моцарт. "Ты не Моцарт, - говорил он Славику, - а Моцартёнок, но ведь все когда-то были детьми".
Так Славик Сливенко, Моцартёнок, стал человеком, которого в областном управлении использовали для разрешения если и не самых сложных, то уж точно самых необычных задач, а таковых в последние годы становилось всё больше. Коллеги привыкли к этому, если кто-то в начале и пытался выражать некое недовольство, то те результаты, которые показывал в работе Сливенко, говорили сами о себе и снимали сомнение в правильности методов этой его работы.
Сам Славик отлично знал свои сильные стороны, причём помочь ему узнать себя довелось Глебу Свидерскому, и произошло это ещё тогда, когда Славик учился у Глеба Фёдоровича в спортинтернате. Глеб объяснял, и не только Славику, что каждый человек может и должен отыскать в себе искру Божью, которая в нём обязательно есть, иначе его присутствие в этой жизни не имеет смысла. "Понять себя и довести себя до ума!"- так определял Глеб Фёдорович Свидерский то, что в учёном мире называется самовоспитанием. При этом главное - правильно понять себя, после чего всё остальное зависит уже только от самого человека.
Тебе всегда будет скучно «просто переписывать», - объяснил Глеб Славику. - Ты всегда будешь искать, как и что можно сделать по-своему, и сколько бы тебе ни говорили, что это невозможно, ты будешь искать это. Поэтому заполняй голову знаниями, побольше самых разных знаний, относящихся к тому, над чем работаешь, а голова сама подскажет, что и как. И внимательно, чутко слушай себя, свой внутренний голос, в этом твоя сила. Ни в коем случае не давай загасить в себе искорку Божью, ни в коем случае!".
…Это и многое-многое другое вспомнилось сейчас майору Сливенко, потому что несколько минут назад ему позвонил Глеб Фёдорович Свидерский и сказал, что им сегодня обязательно нужно встретиться по очень важному для него, Глеба Фёдоровича, делу. Такая просьба означала, что встреча действительно необходима, и Вячеслав Иванович Сливенко выкроил полчаса сегодня вечером, пообещав, что ровно в половине восьмого он будет у Глеба Фёдоровича дома. После этого он должен будет вернуться на службу.
Звонок учителя очень сильно встревожил майора Сливенко, настолько сильно, что он боялся признаться в этом даже самому себе...
ИЗ ЗАПИСЕЙ ДОЦЕНТА СВИДЕРСКОГО
"Я убеждён, что так оно и получается... Конечно, мне могут сказать, что, не имея собственного опыта, рассуждать о таких вещах по меньшей мере... легкомысленно. Но это не так.
Собственный опыт встреч и расставаний есть у любого человека, и с этим нельзя не считаться. Если у меня нет опыта, так сказать, непосредственной семейной жизни, то это не значит, что у меня нет и своей точки зрения на то, почему люди расстаются.
Конечно, ничего нового тут не откроешь, всё это данным давно известно и описано в массе высоко- и низкохудожественных литературных произведений. Но читать их совсем необязательно, в любом пивбаре вам встретится человек, который накачивается пивом, набираясь, как ему кажется, одновременно храбрости перед возвращением домой. Если у него достаточно длинный язык, то он вам расскажет историю своих отношений с законной супругой, в той или иной форме обязательно прозвучит признание: "Я видеть её не могу!". Не исключено, что женщины о своих благоверных тоже говорят что-то подобное...
Я думаю, что это – классическая формула, объясняющая, почему вроде бы любившие друг друга люди начинают ненавидеть один одного, и слава Богу, если они разбегаются без большой и малой крови...
Просто в отношениях людей есть грань, переход за которую убивает саму возможность человеческих отношений. Ведь так или иначе, но всегда найдётся что-то, что раздражает в другом человеке, что вызывает нехорошее к нему отношение, мало ли что в жизни может случиться?.. Но если люди по-настоящему дороги друг другу, если то чувство, которое сделало их близкими, не исчезло, то именно тогда, когда, возможно, любимый человек неправ, когда он чем-то - вольно или невольно - обидел тебя, причинил тебе боль - именно тогда в душе всплывает всё то хорошее, доброе, светлое, что пришло в твою жизнь вместе с этим человеком, радостные мгновения ваших отношений, незабываемый и чистые. И тогда этот светлый мир вытесняет из твоей души то наносное, временное, случайное, что несёт в себе зло, и ты видишь в родном человеке именно это, доброе и светлое, начало, и ты благодарен ему за это, и вы никогда не станете врагами...
Но если неизбежные конфликты вызывают в памяти такие же конфликты, ссоры, злобу и ненависть - значит, вы уже перешли эту зыбкую грань, и отношения ваши не спасёт ничто… Они изжили сами себя, вы их отдали на откуп злу, и оно переиграло вас, овладев вашими душами.
И если это так, то нужно уходить, потому что после такого никогда уже люди не смогут сделать друг друга счастливыми, всегда между ними будет стоять то зло, которое, они причиняли когда-то самому близкому в жизни человеку, и ржавчина эта будет разъедать и разъедать их души.
Опять же, почему я так уверен в этом, если сам никогда не был женат и не мог проверить эта на собственной судьбе? Но ведь я знаю, что такое расставаться с любимой женщиной, расставаться тогда, когда, говоря словами Бунина, "я сроднился с тобой", и расставаться навсегда, причём зная, что это расставание - навсегда... Какая разница, был или не был при этом заключён брак, какая? Расставание, уход и крушение, когда главное, что заботит тебя, - это не сорваться, не завыть в голос от боли потери...
Идиоты ругали Бунина за то, что он ввёл в своё знаменитое стихотворение "Одиночество" эту строку: "Хорошо бы собаку купить". Дескать, как можно, говоря о любви женщины, об уходе женщины и крахе любви вспоминать о каком-то псе? Опошляет высокое и светлое чувство господин Бунин!!!
Придурки, ведь это от боли, от которой разрывается душа, когда никому нельзя сказать о том, что значит для тебя эта потеря, когда нужно обязательно сохранить лицо в эти последние мгновения... Вот и вспоминается четвероногая животина, которая предана тебе, если ты её любишь, просто и без затей любит тебя в ответ на хорошее к себе отношение или даже твою любовь к ней... Куда там любой женщине до такого чувства!..
...Но что же мне делать с Женей? Просто идиотизм какой-то: пожилой человек воспылал неземной страстью к юной и прекрасной девушке и, старый чёрт, мучается, не смея... а что не смея-то? Признаться, что ли? И как ты это себе представляешь? Или, точнее, воображаешь?
Но всё-таки, Глеб, скажи правду хоть сам себе: без этой девушки тебе настолько плохо, насколько тебе вообще может быть плохо... Да, именно так: плохо. К сорока годам ты, кажется, прилично себя знаешь, спутать то, что ты испытываешь к Жене, с каким-либо другим чувством уже невозможно: она, проклятая, любовь...
Сногсшибательное признание! Остаётся только разрыдаться или застрелиться на всю оставшуюся жизнь... А может, повеситься?.. Шути, доцентишка, шути, что тебе ещё остаётся?..
Сначала нужно разобраться в том, что ты можешь ей дать. В смысле не материальном, а... Имеешь ли ты право даже заикаться о том, какие чувства ты е ней испытываешь, вот оно что! Ведь она, Женя, это...
***
Гриб, Сотрудник и Интеллигент, как и вчера, собрались в обеденное время, но в этот раз, поскольку день был выходной, главным было обсуждение проблемы, собравшей их вместе, поэтому мужчины ограничились напитками, да и те были скорее для вида, серьёзное внимание им никто не уделял.
Информация о том, что доцент Свидерский собирался обсудить создавшуюся ситуацию с майором СБУ Вячеславом Ивановичем Сливенко, была из разряда неприятных, потому что организация, в которой получал свои звёзды на погоны данный майор, была организацией весьма... противной, связываться с которой было нельзя, так как в этом случае, скорее всего, отлично налаженный бизнес запылал бы ярким пламенем...
- С этими людьми я никак не контактирую, сделать здесь ничего не могу, от них вообще нужно держаться подальше, а тем более с нашими делами! - Сотрудник говорил так, словно он заколачивал гвозди. - Раньше их боялись как чересчур идейных, а сейчас и не поймешь, похоже, что они сами крутят такие дела, что нам всем остаётся только умыться и сопеть в две дырки. Самое поганое то, что они сейчас единственные, кто может идти до конца... или почти до конца, - подумав, добавил он. - Я о том, что как-то... скорректировать то, что они делают, практически невозможно. То есть, я допускаю, конечно, что на самом верху это делается, но мы с вами не на самом верху...
- Мы на своём месте, и можем то, что можем, - согласился с ним Интеллигент. - Здесь мы можем многое, но лучше недооценить свои возможности, чем переоценить их и потом грызть сухари на нарах...
- Ты про них, про нары, много знаешь! - вмешался, услышав знакомое слово, Гриб.
- И знать не хочу! - засмеялся Интеллигент. - И никто из нас не планирует, я уверен, именно такое развитие событий.
- А ты бы не мог подогнать, когда они базарить будут, и как-то с ними это дело перетереть? - поинтересовался Гриб. - Так, грамотно, чтобы они ни о чём не того?..
- О том, про что они будут говорить, я и так узнаю, не мытьём, так катаньем. Не в этом дело.
- Ты хочешь сказать, - вмешался Сотрудник, - что этот майор, а он, действительно, парнишка очень и очень головастый, переговорив с твоим другом, начнёт копать под нас?
- По-твоему, это исключено?
- Нет, - решительно сказал Сотрудник после долгих раздумий. - Это исключить невозможно, и здесь ты прав: невольно этот твой друг может навести своего ученика на интересные размышления, которые могут окончиться... нежелательными действиями со стороны "гебэшников", - он называл службу безопасности так, как это было принято среди специалистов в годы Союза. - Значит, нужно сделать так, чтобы они не смогли переговорить?..
- И каким же образом ты собираешься им воспрепятствовать? - напрягся Интеллигент.
- Способов здесь масса... - ушёл от прямого ответа Сотрудник.- Дело не в них, придумать можно всё красиво, комар носа не подточит…
Все задумались, и пока Интеллигент искал возражения на предложение Сотрудника, эти возражения прозвучали из уст Гриба.
- Этого делать не надо. Конкретно, это дохлый номер. Так мы покажем, что этот твой кореш что-то знает. Мочить его нельзя ни под каким видом, он не бомжара с кладбища, а человек заметный, а если мы его слетка покалечим, то этот его ученик, и он прав будет, сообразит, что тут что-то не то, а уж тогда и он сам, и его мальчики станут носом землю рыть, и отроют всё, что мы с вами так красиво прикопали. Получится, сами себе создадим дело, а на фига нам это надо?
- Что ты, гуманист-теоретик, предлагаешь конкретно? - Сотрудник был недоволен не только тем, что Гриб так разговорился, но и тем, что не Интеллигент, а именно Гриб стал как бы "отмазывать" этого доцента: он хотел сделать так, чтобы потом можно было напомнить Интеллигенту о его заступничестве и под это дело усилить своё влияние...
- Пусть, в натуре, сходит, послушает, - продолжал гнуть своё Гриб. - Они кореша, никаких базаров, если он нарисуется...
- Гриб, а можно без твоих этих... выражений? - недовольно сморщившись поинтересовался Сотрудник, этим беря реванш за своё очевидное поражение.
- Увлёкся... - неожиданно широко улыбнулся Гриб, и было странно видеть эту улыбку, так сильно преобразившую его грубое лицо. - Я говорю, что ты, - он посмотрел на Интеллигента, - туда подойди, а потом мы и решим, что дальше делать.
- Это было бы проще всего, но сегодня никак не получится, чтобы Глеб и Славик ничего не заподозрили... Разве что сделать это как совсем-совсем случайную встречу, но лучше сейчас не рисковать, я так думаю?
- Нам нужно знать, о чём они говорить будут, - недовольно проворчал Сотрудник.
- Об этом я и так узнаю, только не сразу, - пообещал Интеллигент.
- Вот-вот, в том-то и дело, что не сразу, - подхватил Сотрудник, - потеряем время,- а время - все знают, что такое время?
- Один ты! - осклабился Гриб.
- Мы сейчас сами себя стращаем, потому что не знаем, что именно нам угрожает и, кстати, угрожает ли вообще, - задумчиво, как бы размышляя вслух, произнёс Интеллигент. - Интересно выходит: вместо того, чтобы трезво посмотреть на проблему, мы начинаем всё запутывать, и так стараемся это делать, что, наверное, скоро сами побежим себя сдавать этому майору Славику...
- Но это и в самом деле крутой мужик, я о нём наслышан, хотя он по возрасту ещё и пацан, но это пацан из породы бульдогов. Если он тебе вцепится в пятку, то обязательно, если ему это нужно, доберётся и до глотки. С ним шутить опасно.
- А жизнь вообще занятие опасное, - Философски заметил Интеллигент. - В общем, так, вам нужно прекратить шугаться, как говорят в известных кругах, спокойно подождём результатов беседы ученика с учителем. Оно, кстати, неплохо, что у нас есть немного времени, можно подчистить кое-что из того, что мы запустили. Гриб, у нас в этом нашем выдающемся благотворительном фонде всё тихо?
- О чём базар? - похоже, что Гриб разволновался и забыл о своём намерении вести разговор на языке, который не нуждайся в переводе.
- По-моему, там запахло чем-то... таким... - Интеллигент неопределённо покрутил в воздухе рукой, пальцы которой были сложены в замысловатую лодочку. - Чем-то вроде травки или даже потяжелее, чем травка, но без запаха?
По виду Гриба стало понятно, что Интеллигент затронул тему, обсуждение которой в настоящий момент было для него нежелательным, но, поскольку речь шла об общем деле, он вынужден был признаться.
- Ну, есть малость, только это и в натуре малость... Там, где тёлки, там и травка, это же...
- А если кто-то про это узнает и сдаст тебя с потрохами, а у тебя найдут всё то, что связано с нашим общим делом, тогда как? Сгорим на одном, но это одно потянет за собой всё остальное?
- Гриб, у тебя что, в натуре шифер съехал?! - неожиданно заорал Сотрудник. - На кой чёрт тебе с наркотой связываться было, тебе что, всего остального мало?
Гриб чувствовал себя, если уместно будет вспомнить одного из самых привлекательных героев советской литературы "чистильщика и волкодава" по прозвищу "Скорохват", как "описавшийся пудель", и это было несколько комичное зрелище, хотя всем присутствующим было явно не до смеха, и поэтому оценить комизм ситуации было некому.
- Ты что молчишь? - поинтересовался Интеллигент. - Скажи, свет наш, хоть что-то...
- У тебя там много всего? - задал вопрос по делу Сотрудник, и Гриб так же деловито ответил: "Да нет, говорю же, подогревать тех из клиентов, кто на этом тащится".
- Ты хочешь сказать, что эти кобели, которых наши массажистки-переводчицы ублажают, знают, что у тебя, можно достать наркоту? - ужаснулся Интеллигент.
- Ну, не все, но самые... проверенные у меня отовариваются, когда тёлок берут...
- А расписки они тебе не пишут? - ядовито спросил Сотрудник.
- Да хорош вам бухтеть-то, - Гриб решил, что пора защищаться по-настоящему, то есть нападать. - Три года всё класс было, и дальше так же будет...
- Дурень думкой богатеет? - обращаясь к Интеллигенту, спросил Сотрудник.
- Явно выраженный идиотизм... - печально согласился тот. - Друг ты наш единственный, да не бывает так, чтобы всё время всё было хорошо, а если при этом люди идиотизмом страдают, понимаешь? Короче, давай сейчас занимайся тем, чем положено заниматься, только горячку не пори и не поднимай волну, культурненько и спокойненько работай.
- А ты давай узнавай, о чём там эти дочки-матери будут беседовать и нам перезванивай, - Сотрудник понимал, что лично он сейчас ничего сделать не может, и это немного раздражало привыкшего действовать толкового мужика.
***
Гриб был человеком упрямым, и его упрямство принимало подчас самые непредсказуемые формы. После окончания совещания он почему-то решил, что для полного успокоения необходимо "разобраться" с пацанкой, из-за которой всё это дело началось, и, занимаясь текущими делами, стал думать, как это, то есть "разобраться", лучше сделать.
Сначала он хотел послать к ней в больницу пару "братков" которые должны были на месте растолковать пацанке, что она поступила неправильно: если собралась травиться, так травись, а не играй на нервах у себя и публики и не привлекай ненужное внимание к собственной персоне. Эта замечательная мысль ему очень понравилась, но потом он подумал, что в этом случае мусор, который с понедельника будет работать с пацанкой, может расколоть её на такое, о чём лучше бы ей, пацанке, и не знать вовсе. Последнее предположение ему не понравилось совершенно, и он подумал о том, что можно было бы организовать пацанке "отдых в Сочи", и тогда бы она вообще никогда и никому ничего не смогла рассказать. С точки зрения результата, это был бы лучший выход, но Гриб с сожалением подумал, что эта замечательная мысль сейчас вряд ли даст нужный эффект: пацанка уже засвечена, и если она неожиданно помрёт, то эта смерть вызовет та-акой шум, что потом сто раз пожалеешь о том, что свалял дурака. Разумеется, пожалеешь, если удастся унести ноги...
Рассмотрев и отвергнув эти заманчивые варианты, Гриб разозлился сам на себя из-за того, что никак не может решить простую, в сущности, задачу. Злость на самого себя оказалась продуктивной: Гриб сообразил, что саму пацанку трогать не нужно, а эту ее подружку, о которой говорил Интеллигент, можно и нужно слегка шугнуть, чтобы она побежала к своей подружке и посоветовала ей держать язык за зубами и не быть слишком откровенной с теми, с кем ей лучше не откровенничать.
Гриб был очень доволен и даже горд собой, он полагал, что ему удалось отлично справиться с задачей, обезопасив предприятие от нежелательного интереса к нему со стороны тех, кому интересоваться им было не нужно. То есть, конечно, с их точки зрения, это, безусловно, было частью их работы, но лично ему, Грибу, а также его компаньонам, их трудовой энтузиазм был совершенно ни к чему.
Поэтому Гриб сделает всё для того, чтобы в понедельник лопоухий мусор услышал от незадачливой самоубийцы версию о несчастной любви и спокойно мог признать факт покушения на самоубийство обыкновенной, не стоящей внимания компетентных органов, бытовухой.
Гриб не знал и не мог знать, что Снежана Лемеш никоим образом не могла быть отнесена к нечастным влюблённым, потому что её отношения с Костей Иванчуком были, как это ни банально звучит, отношениями по-настоящему счастливых людей, которые любят друг друга и очень сильно дорожат этим чувством, стараясь в первую очередь сделать счастливым того, кого любишь,
И уж совсем печальным для Гриба и его сообщников был неизвестный им факт: любимый человек Снежаны был не просто отличным парнем Костей, а лейтенантом милиции, который с понедельника становился сотрудником отдела, возглавляемого майором Сливенко, ценившим Костю как специалиста, подающего большие надежды, и всегда готовым выслушать своего подчинённого. Как раз сейчас майор Сливенко и лейтенант Иванчук говорили о том, что произошло вчера со Снежаной, и Костя видел, что его рассказ был для Вячеслава Ивановича интересной информацией, которая, как казалось Косте, воспринималась майором чуть более личностно, чем она того, на Костин взгляд, заслуживала.
Костя Иванчук, отлично знавший доцента Глеба Фёдоровича Свидерского со слов Снежаны и Жени, даже немного ревновавший Снежку к этому человеку, о котором она говорила с таким восторгом, не мог, конечно, знать о том, что для майора Сливенко этот человек был Учителем, значившим в его жизни очень и очень много. Как не мог он знать и того, что сегодня, в девятнадцать часов тридцать минут, Вячеслав Иванович Сливенко на полчаса превратится в Славика, которому будет очень трудно объяснить своё поведение Учителю, всегда понимавшему Славика Сливенко с полуслова... "Учитель, воспитай ученика, Чтоб было у кого потом учиться..."
Остаток дня до встречи со Славиком Глеб Фёдорович Свидерский был занят работой.
***
Доцент Свидерский одновременно работал над несколькими статьями и главой монографии, которая должна была стать основой его докторской диссертаций и которую он писал с удовольствием, потому что в ней, как ему казалось, он сумел найти свой собственный стиль изложения материала, свое видение одной из наиболее интересных - и не только для него интересных! - проблем современного литературоведения.
Статьи Глеба Свидерского регулярно появлялись в научных журналах, а его работоспособность позволяла ему за один год публиковать столько, сколько за этот же год не публиковала иная кафедра университета. Казалось бы, при такой "скорострельности" качество печатной продукции должно было бы отличаться... не очень высоким уровнем, но уже одно то, что эти статьи помещались в таких авторитетных изданиях, это исключало. Поэтому в университете на Глеба смотрели как на некий феномен, хотя скептики делали при этом умные лица и утверждали, что в этом нет ничего удивительного: дескать, да чем же ему ещё заниматься, ведь у него ни семьи, ни забот... Правда, у Глеба же на кафедре работал и Шурик Самсонов, который не имел семьи, но и научных публикаций тоже не имел. И вообще, к сожалению, в университете было очень много преподавателей, личная жизнь которых не сложилась, но не так много тех, кто работал столь же интенсивно, как доцент Глеб Фёдорович Свидерский.
Сейчас, "тарабаня", как он говорил, статью, Глеб Свидерский одновременно думал о Славике Сливенко, до встречи с которым оставалось уже не так много времени. К этой встрече Глеб Фёдорович приготовился отлично: он купил свежайшее печенье, несколько пирожных и был готов заварить свой знаменитый чай, без которого ни одна встреча с учениками не обходилась. Этот чай частенько вспоминали в самых разных городах и странах самые разные люди, которые пивали его когда-то, будучи в гостях у Глеба Фёдоровича… В свою очередь, собираясь к нему в гости, приносили самый лучший из подарков - чай, которому он бурно радовался и который сразу же пускал в дело, заваривая его особым, им самим изобретённым способом. Этот способ обязательно и во всех деталях разъяснялся каждому, кто попадал в дом впервые.
Глеб был уверен, что сегодняшняя встреча со Славиком окажется важной с точки зрения понимания им, Глебом Свидерским, всего, что происходило и происходит в том вузе, в котором он работал. Основания для уверенности в этом у него были: как уже отмечалось, майор Сливенко уважал своего учителя, если не сказать, любил его, и не было такого случая, чтобы он и Глеб не поняли друг друга.
Хотя, если покопаться в прошлом, то, наверное, такой случай всё же "имел место быть", и о нём Глеб Фёдорович Свидерский и Вячеслав Сливенко всегда вспоминали с улыбкой. С улыбкой же вспоминал о нём и Андрей, товарищ Славика, который, собственно, был основным действующим лицом в тех событиях, о которых нельзя было вспоминать без смеха.
...Это произошло тогда, когда Славик служил себе в погранвойсках и поддерживал отношения с друзьями посредством оживлённой переписки, благо, конверты без марки, которых отправлялись письма в Советскую Армию и обратно, стоили копейку штука. Славик довольно часто писал Глебу Фёдоровичу, который, прекрасно зная, что такое служба и письма из дома, старался отвечать парню своевременно, сообщая в письмах немало деталей гражданской жизни, столь приятных и даже трогательных для того, кто лишён возможности жить этой самой жизнью.
В одном из писем доцент Свидерский, у которого отношения с частью коллег всегда были напряжёнными, высказался в том смысле, что, дескать "очень много разных мерзавцев ходит по нашей земле и вокруг", процитировав по этому случаю вышеуказанные строки замечательного поэта Владимира Маяковского.
Поскольку отношения между учеником и учителем были доверительными, в их письмах подавался самый широкий круг проблем, рассматривались самые разные точки зрения на жизнь, самые различные стороны этой жизни, не исключая отношений с женским полом и "дедовщину", от которой так сильно страдала "несокрушимая и легендарная". Глеб Свидерский пожаловался как-то на то, что кое-кто из коллег портит ему жизнь, и сделал это с педагогическими целями: он знал, что участие в чужой судьбе отвлекает человека от собственных проблем, а у Славика, который к тому времени отслужил не так уж много, проблем хватало. Позднее, Глеб забыл о том, что пожаловался Славику, но участие, которое проявил к судьбе Глеба Фёдоровича находящийся от него за тысячи километров благодарный ученик, было необыкновенно действенным и столь же необыкновенно оригинальным.
Как-то вечером Глебу Фёдоровичу позвонил некий молодой человек, совершенно неизвестный, представился Андреем, другом Славика Сливенко, и вежливо поинтересовался, не мог бы Глеб Фёдорович с ним встретиться, поскольку разговор не телефонный. Донельзя встревоженный Глеб хотел было встретиться немедленно, опасаясь, что что-то неладное приключилось с его учеником, но Андрей так же вежливо успокоил его, сказав, что у Славика всё хорошо. Просто Славик попросил его, Андрея, увидеть Глеба Фёдоровича и переговорить с ним об очень важном, но не менее деликатном деле. Договорились встретиться на следующее утро.
Друг Славика был под стать ему: высокий, хотя несколько ниже Славика, атлетически сложённый русоволосый парень, спокойный, внимательный взгляд, уверенные движения физически отлично развитого человека, модная стрижка и модная же одежда, подчёркивающая отличную фигуру. Поздоровавшись, Андрей, несколько смущаясь, приступил к изложению того важного и деликатного дела, в котором его попросил переговорить с Глебом Фёдоровичем младший сержант Сливенко.
- Понимаете, Глеб Фёдорович, Славик мой друг, он написал мне и сказал, чтобы я пришёл к вам и узнал, кто это вам портит жизнь...
- Что-что-что?!
- Вы ему недавно написали, что там у вас на работе есть кто-то, кто, как он говорит, портит вам кровь. Так он сказал, чтобы я с этим человеком разобрался...
- Андрей, извините меня, - Глеб никак не мог понять, о чём говорит ему этот симпатичный парень. – Вы друг Славика, это я понял, но все остальное... вы извините.
Парень был смущён не меньше Глеба, но он честно старался объяснить то, что происходило.
- Глеб Фёдорович, мы со Славиком друзья, просто я уже отслужил, сейчас работаю в охране, а он ещё служит. Он попросил меня сделать то, что он сам сделать не может. Он очень много хорошего мне о вас рассказывал, давал книги читать, которые вы ему давали читать, так что я с удовольствием вам помогу.
- В чём… поможете?
- Понимаете, Глеб Фёдорович, если кто-то вам портит жизнь, то вы мне только скажите, я с этим человеком поговорю, и он больше этого делать не будет.
- С кем поговорите?..
- С тем человеком, который… плохо себя ведёт.
- О Господи! - Глеб искренно расхохотался, чем поверг парня в ещё большее смущение.
- Глеб Фёдорович, я и в самом деле могу культурно...
- Андрюша, вы меня извините, это что же получается: Славик вам написал и попросил, чтобы вы... набили морду тому, кто мне мешает?
- Да не буду я его бить, Глеб Фёдорович, - запротестовал парень. - Ну... сразу точно не буду. Я сначала культурно объясню, а потом, если человек не захочет понять, тогда…
- В морду дадите? - азартно спросил Глеб.
- Это в самом крайнем случае, до этого не дойдёт, - успокоил его Андрей.
- И то слава Богу... - Глеб изображал, что ему очень страшно за судьбу этого неведомого "человека". - Не бейте его, пожалуйста, - засмеялся он. - Знать бы только, кого...
- Узнаем, - уверенно пообещал Андрей. – Я…
- Всё, хватит, - решительно сказал Глеб. - Идёмте-ка, Андрюша, ко мне, попьём чайку, поговорим, чтобы не было больше никаких недоразумений...
Они тогда хорошо посидели и поговорили, Глеб показал Андрею, как нужно заваривать чай, чтобы он был таким вкусным и крепким, каким получался у него, объяснил, чем было вызвано письмо к Славику и о каких людях в нём шла речь. Андрей согласился, что, конечно, Славик тут не всё понял правильно, но мудро заметил, что иногда уверенность в том, что при случае тебе помогут, если эта помощь нужна, гораздо важнее для человека, сама помощь.
- В общем, Глеб Фёдорович, я всё понял, - сказал на прощание Андрей. - Но я вас вот о чём попрошу: чтобы мне спокойнее было, если вам понадобится эта самая помощь, то вы обязательно мне об этом скажете. Вот мои телефоны, домашний и рабочий. Славик попросил, чтобы я присматривал за вами...
- Андрей, ну, вы обо мне как о маленьком мальчике говорите, - с улыбкой сказал Глеб.
- Просто это моя работа - охранять, - спокойно заметил парень.- Я тоже буду вам звонить...
- И заходить тоже, будем чай пить. Спасибо вам, Андрей...
Андрей и в самом деле потом часто заходил к Глебу, после возвращения Славика ребята не раз бывали у него вместе, и всегда вспоминали тот единственный случай, когда ученик неверно понял своего Учителя...
Сейчас же, быстро печатая на такой же как у Грохотуна старой "Эрике" (Глеб мечтал о компьютере, но даже самый простой из них стоил столько, сколько государство выплачивало, причём с огромными задержками, доценту Свидерскому в течение года...), Глеб был совершенно спокоен: придет Славик, они переговорят и все станет на свои места.
***
Костя проводил Женю до общежития, объясняя это тем, что не хочет потом думать о том, не встретились ли ей по дороге домой какие-нибудь галантные кавалеры, перед предложением которым устоять невозможно: "А что я потом Снежке скажу?".
Женя осталась одна в своей, такой пустой без Снежаны, комнате, и теперь смогла дать волю чувствам, которые охватили её в больнице и которые нужно было спрятать внутрь, потому что Косте и так досталось со Снежкой… Не хватало ещё, чтобы он Жениными проблемами занимался, вот ещё!
Люди, которые не умеют рассказать о своих переживаниях, - это, как правило, люди несчастные, потому что умение "озвучить" всё то, что с тобой происходит, благотворно влияет как на эмоциональную сферу человека, разгружая её, так и на понимание им проблемы в целом. Ведь "проговаривание" ситуации в общении с кем-то, а лучше не с кем-то, а с человеком, которому ты доверяешь и который может дать дельный совет, даёт возможность более полно и всесторонне увидеть то, что тебя беспокоит, разобраться в нём детальнее и, как принято выражаться сейчас, конкретнее. Кроме того, собеседник, если он человек неглупый, обязательно даст совет, а совет может оказаться той самой точкой зрения на проблему, которая была тебе самому недоступна в силу самых разных причин. В том числе и по причине того, что все, что, происходит с человеком, он проживает настолько эмоционально, что теряет иногда ориентацию в самых простых, не представляющих в житейском плане сложностей, ситуациях. Взгляд со стороны - великое дело, тут и спорить нечего!
Женя Пятигорская не умела делиться своими переживаниями даже с самыми близкими ей людьми. Возможно, именно поэтому она держалась почти со всеми несколько свысока, как это воспринималось окружающими, подчёркнуто отстранённо, что создавало впечатление о ней как о "ледышке", которая, в общем-то, живёт по преимуществу разумом и не очень глубоко переживает всё, что с ней происходит.
На самом деле, и это знали те немногие люди, с которыми Женя бывала откровенна, она была очень эмоциональным человеком, но привычка "держать себя в узде", выработанная под влиянием матери, со временем стала её второй натурой.
Лёжа на аккуратно застеленной кровати, Женя даже не плакала, а как-то беззвучно всхлипывала, содрогаясь всем телом, не боясь того, что кто-то увидит это её состояние "полного потопа", как они со Снежаной обычно называли слёзы, потому что в комнате она была одна, зайти к ней никто не мог… А даже если бы кто-то и зашёл, то сегодня, наверное, впервые в жизни, Женя Пятигорская хотела, чтобы кто-то увидел её слёзы, чтобы можно было выплакаться по-настоящему, потому что не может человек, любящий другого человека, вечно носить в себе это чувство, не давая ему выхода... Пусть даже такого выхода - просто по-бабьи пореветь из-за того, что ощущаешь себя несчастной...
Женя немного ошибалась в том, что к ней никто не зайдёт. Точнее, были люди, которые очень хотели попасть к ней в комнату для того, чтобы "побеседовать о её поведении", как это было приказано им Грибом. Правда, это были не те люди, на груди у которых можно было бы выплакать свое горе, хотя, вероятно, общение с ними не обошлось бы без слёз. И тем, что сегодня встреча с этими примитивными и жестокими "быками" не состоялась, Женя была обязана... Василию Ивановичу Гришанову. Помощнику проректора по воспитательной работе. Потому что именно он решил проблему, которую до него не удавалось решить никому: как сделать, чтобы в общежитие университета не могли проникать посторонние люди, чаще всего приносившие с собой одни неприятности.
Василий Иванович решил эту проблему нетрадиционным способом, который был необыкновенно эффективен. Он установил контакты с руководством городской милиции, и было заключено соглашение, согласно которому университет предоставлял часть комнат общежития горотделу для поселения сотрудников, остро нуждавшихся в жилье. За это в общежитии устанавливался пост охраны, и дежурные были способны остановить любого, кто оказался бы непонятливым и попробовал пройти без разрешения. Поначалу некоторые из визитёров этого не понимали, но после того, как крепкие парни квалифицированно выполнили несколько раз свои обязанности и те, кто не хотел понимать очевидное, были убеждены в своей неправоте, по Приморску пошел слух о том, что "в общагу педина лучше не соваться".
И не совались.
Поэтому посланные Грибом "быки", не желая ненужного шума, хотели сначала вызвать Женю на улицу через кого-нибудь из девушек и там уже "поговорить" с ней, предпочитая не связываться с ребятами в камуфляжной форме. Однако девчушка, которую они попросили позвать Женю, сказала, что в комнате, скорее всего, никого нет, потому что на стук никто не откликается.
Женя была в комнате, но к этому времени она настолько обессилела от слёз и душевных страдании, что, тупо вслушиваясь в громкий стук, так и не смогла понять, что ей нужно было бы подняться с кровати и открыть дверь...
"Быки" Гриба "прозвонили" по мобилке своему хозяину, доложили о том, что происходит, выслушали сочный мат разозлившегося хозяина и приказ возвращаться. И они вернулись. Хозяин был очень занят и приказал завтра с утра любой ценой выхватить девку. Впрочем, сказал он, всё может измениться, тут должны два типа перетереть.
***
Майор Сливенко появился в квартире Глеба Фёдоровича Свидерского ровно в девятнадцать часов тридцать минут, возле подъезда его ждала неприметная серая "копейка" со слегка помятым левым крылом, за рулём которой сгорбился огромный парень, с трудом помещавшийся в салоне.
К моменту появления Славика Сливенко Глеб заварил чай, он настаивался под специальным ватным колпаком, а на плите закипал чайник. На освобожденном от книг уголке огромного письменного стола в кабинете был расстелен "рушник", на котором, в свою очередь, помещались все необходимые для чаепития аксессуары. Зная пунктуальность Славика, Глеб рассчитал всё таким образом, чтобы чайник закипел в начале второй половины восьмого часа. Чайник закипел в девятнадцати тридцать три, и к этому времени Славик уже сидел в кабинете возле стола.
Первую чашку чая ученик и учитель выпили молча, наслаждаясь напитком, который того стоил. И без того худой Славик за время, прошедшее после их последней встречи, казалось, ещё больше истончился, и Глеб подумал о том, что, возможно, его ученик за весь день и поесть-то толком не успел…
- Славик, ты, может, есть хочешь? - запоздало спросил он.
- Нет, Глеб Фёдорович, спасибо, я обедал, просто чай ваш - это ... чай, - голос у Славика был негромким, мелодичным и мягким. Как говорила одна его знакомая, "ты уже своим голосом любую бабу за собой поведёшь, Крысолов..."
- Тогда ешь печенье, - наставительно сказал Глеб Свидерский.
- Теперь можно и печенье, - выпив первую чашку, Славик потянулся к печенью, а Глеб в это время умело наполнил ему чашку новой порцией ароматного напитка.
- Вы, Глеб Фёдорович, ешьте шоколад, - попросил Славик, который привёз с собой большую плитку какого-то заморского шоколада и с некоторой опаской выложил её перед тем, как Глеб появился с чайником, на стол. С опаской - потому что Глеб Фёдорович жутко возмущался, если кто-нибудь приходил в гости с чем-то, похожим на сладости: он, если встреча была заранее оговорена, всегда старался подобрать сладости к чаю сам, обижаясь на гостей: "приходите не в дом, а неизвестно куда. В доме есть всё, что нужно для чая!".
Сегодня Глеб Фёдорович Свидерский посмотрел на шоколад рассеянно, и для Славика это было ещё одним доказательством того, что учитель очень сильно озабочен тем, что произошло со Снежаной Лемеш, и, может быть, тем, о чём майор Сливенко знал намного больше, чем доцент Свидерский. И Вячеславу Ивановичу стало несколько не по себе от предстоящего разговора, который мог стать.... впрочем, что там загадывать... Будет таким, каким будет...
- У тебя времени мало, и я об этом помню, поэтому слушай внимательно, - начал разговор по делу Глеб Фёдорович и рассказал всё, что ему удалось сегодня узнать, присоединив и свои соображения по поводу услышанного от профессора.
Майор Сливенко и в самом деле слушал очень внимательно, хотя к концу рассказа доцента Свидерского вместительная чашка снова была пустой, и Глеб Фёдорович предупредительно потянулся, чтобы наполнить её: одна из его заповедей, каждый раз звучавшая по-разному, сводилась к тому, что в порядочном доме у гостя в чашке всегда должен быть чай, что пустая чашка гостя - это позор хозяину...
- Что-нибудь ещё об этом якобы преступлении вы знаете? - спросил Сливенко, и в голосе его прозвучали какие-то незнакомые Глебу Фёдоровичу Свидерскому ноты.
- Да нет...
- Значит, всего лишь рассказ вашего учителя, который встретил своего знакомого, и очень шаткие подозрения вашего друга? - уточнил Вячеслав Иванович Сливенко.
- И попытка совершить самоубийство, которую предприняла вчера вполне разумная, с устойчивой психикой, молодая, красивая и счастливая в личной жизни девушка, - добавил Глеб Фёдорович.
- Что же вы хотите от меня? – спросил майор Сливенко.
- Ты не мог бы мне объяснить, что известно в... твоём ведомстве обо всех этих делах? - попросил Глеб Фёдорович, и Славик в ответ облегчённо засмеялся.
- Глеб Фёдорович, прошу прощения, но вы о нас как-то слишком уж... плохо думаете. Да если бы мы занимались всеми подобными слухами, то у нас не осталось бы времени на работу. Вы ведь слышали, сколько у нас сейчас проблем с пароходством, портом, нефтью и металлом, куда тут каким-то борделям!
- Славик, ты хочешь мне сказать, будто бы всё, о чём я тебе рассказал, - это плод разгорячённого воображения пожилого человека? Пожилого - это я о себе...
- Это вы сказали, а не я, Глеб Фёдорович, - быстро сказал Славик. - Я этого не говорил. Если хотите знать моё мнение, я его выскажу...
- Да уж, изволь, пожалуйста... - пробурчал Глеб Свидерский.
- Я знаю вас, Глеб Фёдорович, больше чем половину своей жизни, - осторожно начал Славик. - Интернат, после интерната, я думаю, что мне удаётся понимать вас... Я знаю ваше отношение к людям, это не совсем обычное по нынешней жизни отношение, по-человечески вы… слишком сильно привязываетесь к людям. Это так, Глеб Фёдорович, - он заметил, что Глеб хотел возразить. - Я-то вас знаю...
- Ты это всё к чему? - всё-таки перебил Славика Свидерский.
- Я это к тому, Глеб Фёдорович, что вы, как бы это сказать, обострённо, что ли, воспринимаете всё, что связано с людьми, которые вам... небезразличны, так ведь всегда было... Поэтому здесь вы и... так разволновались. Ведь это ваша студентка и ваш друг, у вас ведь не так много друзей, как у всякого нормального человека...
Глеб Свидерский насупился и, буркнув себе под нос: "Пойду чай подогрею!", выскочил на кухню. "От греха подальше",- понял Вячеслав Иванович, он хорошо знал, что, вспылив, Глеб Фёдорович может быть очень зол и едок, и, зная за собой этот грех, всегда старается, если это можно, предотвратить взрыв.
Оставшись один в кабинете, майор Сливенко опять почувствовал себя пацаном-восьмиклассником, каким он был, когда впервые увидел похожего на такого же пацана, как все они, своего воспитателя и учителя Глеба Фёдоровича Свидерского, сумевшего уже первыми своими словами чётко и определённо поставить их отношения в нужное русло. Глеб сумел доказать, что мальчишеская внешность и некая взбалмошенность характера, отличительные черты тогдашнего Глеба Фёдоровича, никоим образом не мешают ему быть настоящим воспитателем...
Сейчас же Славик Сливенко, профессионал высокой пробы, авторитет которого в кругах таких же профессионалов был необыкновенно высоким, ощутил себя если не маленьким мальчиком, то... не в своей тарелке, и самым неприятным было не то, что уже прозвучало, а то, что ему нужно было сказать своему учителю...
- Скоро закипит, - проинформировал Глеб, появляясь в кабинете, где Славик Сливенко предавался своим безрадостным размышлениям. - Скоро закипит, - повторил он, - и будем опять чай пить...
- Я собираться должен, Глеб Фёдорович, - напомнил Славик.
- Понято, принято к сведению! Ты мне вот что скажи: ты собираешься заниматься тем, о чём я тебе рассказал?
- Что вы имеете в виду, когда говорите "заниматься", Глеб Фёдорович?
- Славик, не делай из меня идиота! - сдержаться Глебу Фёдоровичу Свидерскому всё-таки не удалось. - Когда я говорю "заниматься", я имею в виду, что твоему ведомству эта история не может быть безразлична!
- Ну какая история, Глеб Фёдорович, какая? С девушкой или с теми предположениями, о которых вы рассказали?
- Обе истории, аналитик чёртов, научил вас на свою голову! Потому что это связано между собой!
- Но ведь вы и сами не уверены, что эта самая... структура у вас в университете существует? Вы же сами сказали, что не уверены в этом.
- Я прекрасно помню, что я тебе говорил! - Глеб Свидерский продолжал говорить громко и возбужденно. – Помню! Я потому к тебе и обратился, что ты, в отличие от меня и моих коллег-дилетантов, специалист, и тебе это всё видится совсем по-другому, чем нам! А ты меня как маленького мальчика...
- Глеб Фёдорович, ну зачем же вы так? Вы говорите о том, что вас интересует моё мнение как профессионала, так я вам его и высказал чётко и ясно: как профессионал, я считаю, что оснований для того, чтобы наше ведомство занималось этим делом, которого, собственно говоря, нет, тоже нет.
- Ясно! - Глеб Свидерский был возмущён. - Значит, ты просто умываешь руки в этом - не возражай, оно, дело, всё-таки есть! - деле?
- Я так не сказал. Конечно, я наведу справки, но, Глеб Федорович, постарайтесь понять меня правильно. Да если бы что-то подобное, хотя бы в зачаточном состоянии, у нас в городе существовало, то, я вас уверяю, мы бы об уже давно этом знали. Если же мы об этом не знаем, то, скорее всего, этого и нет...
- Славик!..
- Глеб Фёдорович, я же сказал "скорее всего". Давайте с вами так договоримся: я узнаю, поговорю с людьми, наведу справки, как я сказал, и примерно через недельку сам вам позвоню. Тогда мы увидимся, и, думаю, я смогу говорить конкретно, на конкретном материале? Хорошо?
- Ты в самом деле будешь этим заниматься? - Глеб Свидерский смотрел на майора Сливенко с подозрением, и тот почувствовал себя по-настоящему обиженным. Очень обиженным.
- Глеб Фёдорович! - Славику не удалось скрыть свою обиду, и Свидерский её почувствовал. - Вы также знаете меня не первый год, неужели было такое, чтобы я обещал и не сделал? Я буду заниматься тем, о чём вы мне рассказали, - безапелляционно заявил майор Сливенко, сжав челюсти.
- Ну, хорошо, Славик, хорошо, - забормотал пристыженный Свидерский. - Ну, я не так сказал, неправильно, но ты постарайся меня понять...
- Я понимаю вас, Глеб Фёдорович, но и вы тоже меня поймите: мы не успеваем отрабатывать должным образом реальные дела, а здесь...
- Да-да, только ведь это... живые люди...
- Если нет дела и люди живые - так это же слава Богу, - мрачновато пошутил Славик. - Хуже, когда дело есть, а люди уже мёртвые...
- Типун тебе на язык! - замахал руками Глеб Фёдорович Свидерский.
- Но я вас, Глеб Фёдорович, предупреждаю почти что честно: я убеждён, что всё, о чём вы говорили, гроша ломаного не стоит в плане достоверности. Это не значит, что я буду филонить, но если моя точка зрения подтвердится, то вы должны принять её как должное. А что касается Шурика…
Славик Сливенко давно уже был на "ты" с другом своего школьного учителя, потому что он и Шурик вместе играли в футбол в одной "дикой" команде, сражавшейся с себе подобными на одном из пляжей Приморска - четыре человека на баскетбольной площадке играли на вылет до двух голов. Это было в то время, когда Шурик Самсонов ещё мог классно гонять мяч, а у Славика Сливенко было на это дело необходимое время.
- Что же касается Шурика… Тут, я вам точно могу сказать, полная ерунда получается, ведь этого человека мы с вами знаем… Да и вообще, по-моему, у вас в заведении страшнее поборов со студентов, точнее, с их родителей и, как сейчас говорят, «спонсоров», ничего нет. Конечно, давно надо бы эту лавочку прикрывать, но ведь тогда народ и в самом деле с голоду вымрет, ведь профессура привыкла к высокалорийному питанию и дорогому шнапсу!.. Видите, Глеб Фёдорович, мы многое знаем, так что если бы там что-то было…. Уж поверьте мне, пожалуйста.
- Ты мне обещал, - опять стал хмуриться Глеб Свидерский, и поспешил сменить тему. – Идем, доведу тебя до машины…
- Спасибо… Только вы Шурику ничего не говорите, зачем человека лишний раз дёргать? И, пожалуйста, мне пообещайте, что никакой самодеятельности в вашем исполнении не будет? Хотя бы ту неделю, пока я всё разузнаю?
Когда они выходили из подъезда, Славик Сливенко широко улыбнулся и показал Глебу на соседний подъезд, из которого, словно поджидая их, вальяжно выкатился Александр Алексеевич Самсонов.
- Легок на помине! – радостно сказал майор Сливенко, крепко пожимая руку соратнику по футбольным баталиям.
- Привет, заместитель Штирлица по Приморску! – не менее радостно отозвался тот, кто был «лёгок» только «на помине». – Привет, доцент! – поздоровался он с Глебом. – Как ты после вчерашнего перепоя? Небось, чаем лечились? – поинтересовался он.
- Нам лечиться некогда, нам работать нужно, - преувеличенно серьезно сказал Славик. – Когда сыграем-то?
- Сыграем… - протянул Шурик, в глазах у которого появилось ностальгически-мечтательное выражение. – У тебя времени нет, я из формы вышел и никак в неё не зайду, никак, понимаешь ли, назад не зайду… - он похлопал себя по… мягко сказать, животу.
- Морковка, капуста, салаты – и всё будет нормально, - соболезнующее посоветовал Славик, одновременно ощупывая себя в поисках лишнего веса. – Вот, гляди, от формы никуда не отходил. А главное, Шура, пей побольше чаю у Глеба Фёдоровича, это самое полезное средство для того, чтобы держать себя в форме.
- А он меня только коньяком поит, - пожаловался Шурик. – Чай даёт только после того, как я уже усижу бутылку коньяка…
- Без закуски? – заинтересованно спросил Славик.
- Как когда… - уклончиво ответил Александр Алексеевич Самсонов.
- Иди сейчас к нему, там есть и чай, и закуска, - посоветовал Славик.
- Нет, ребята, я сейчас… по делу иду. Мне нужно идти и не сворачивать с избранного пути, - Шурик изобразил на лице целеустремлённость и озарение. – Великая цель…
- Потом заходи, - вмешался Глеб Свидерский.
- А «потом» будет поздно…
- Тогда завтра?
- Доживём - увидим! - пообещал Шурик.
- Доживём, - успокоил его Славик Сливенко а стал прощаться. - До свидания, Глеб Фёдорович, я вам обязательно позвоню... Шурик, пока, заходи в форму, а я буду искать время...
Серая "копейка" резво приняла с места, потому что под откровенно убогой внешностью скрывалась "начинка", которой могли бы позавидовать крутые иномарки.
- Каким к тебе ветром Славку занесло? - спросил Шурик.
- Чай пили, - неопределённо ответил Глеб.
- У него только и есть времени, что чаи распивать, в футбол сыграть некогда мужику… Про вчерашнее говорили, что ли?
- Почему про вчерашнее?
- Глеб, ты иногда бываешь хуже маленького, - укорил друга Самсонов. - Я же видел, как тебя вчера всё это переколотило, вот и сообразил, что ты со Славкой захочешь поговорить. Он ведь, кроме того, что ученик твой, ещё и спец классный, один из лучших в своем деле…
- Самсон, а ты-то это откуда знаешь, ты ведь с ним только мяч пинал на пляжу?
- А на пляжу, доцент, многое становится виднее и понятнее – место такое, ничего лишнего на людях нет... Ладно, пошёл я. А Славка парень классный, но самое для меня, Глебка, непостижимое, это то, какие у тебя ученики – и какой ты сам!
- Не понял?!
- Мы, Глеб, люди другого поколения, - очень серьезно сказал Александр Самсонов. – Они, Славка и его сверстники, совсем другие, но почему-то в нём очень много от тебя...
- Ты преувеличиваешь, Шурик, - подумав, ответил Глеб Свидерский. - Учитель, конечно, многое может, но нельзя абсолютизировать его влияние на учеников, они такие не потому, что у них такие учителя, а потому, что они - такие.
- Намудрил! - рассмеялся Самсонов. - Они такие, мы такие, кто-то вообще такой-сякой... Ладно, пока еще раз.
Друзья пожали друг другу руки, и разошлись: Александр Алексеевич Самсонов отправился "по делам", а Глеб Фёдорович, поднявшись к себе, сразу же стал звонить Василию Ивановичу Гришанову.
***
- Вот видишь, Глеб, твой парень, а он ведь профессионал с отличной репутацией, тоже считает, что мы все несколько погорячились. Оно и понятно, для нас слишком многое значит институт, можно сказать, это вся наша жизнь, - негромко говорил в трубку Василий Иванович.
- Понимаешь, Вася, он сказал, что проверит всё, но, если бы что-то, хоть маленький дымок или огонёк, было бы, он бы об этом знал. Кстати, про наши "таксы" он всё знает, шутки ради даже их назвал, - Глеб Свидерский уже успокоился и говорил с другом обычным тоном.
- А кто про них не знает? - невесело улыбнулся Гришанов. - Вот об этом-то точно знает весь Приморск... А что он проверять будет-то, что-то я не понял?
- То, что я ему рассказал... Только, знаешь, Васька, он говорил об этом как о... совсем дохлом деле.
- Почему дохлом?
- Ну, это я так назвал, мне показалось, что он вообще не относится к этому всерьёз. Просто... ну, чтобы успокоить меня...
- Полагаешь, что вообще заниматься не будет?
- По идее, должен, раз обещал, но... Он не верит в то, что такое возможно, во-первых, а во-вторых, что такое возможно без их ведома. Понимаешь? А они об этом не знают ну ничегошеньки!..
- Лады, Глебыч, ты свое дело сделал, теперь пусть этим занимаются профи. А что с Самсоном?
- Тут он согласен с нами, что Самсоныч здесь ни при чём. Ни с какого бока он тут не замаран. Они же давно знакомы, играли вместе в футбол, пока Самсон мог мяч видеть, пока ему живот в этом не мешал!
- Ну, Глебыч, тогда вам вообще не о чем волноваться. Нам с тобой надо только порадоваться за то, что всё хорошо закончилось...
- Да, кстати, нам Самсон возле дома встретился, так они чуть руки друг другу не оторвали, стали даже договариваться, когда опять сыграют...
- Бог им в помощь, Глебка, - сказал, немного подумав, Василий Иванович Гришанов, после чего засмеялся.
- Ты чего? - спросил Глеб Свидерский, услышав этот смех.
- Попытался увидеть, как Самсон сейчас из-под своего живота ногой мяч выковыривает...
- Издеваешься?..
***
Майор Сливенко, которого шустрая "копейка" везла в управление, всю дорогу думал о разговоре со своим учителем, ещё и ещё раз проверяя, так ли он вёл себя, как это было надо, не оскорбил ли он ненароком Глеба Фёдоровича своим подчёркнуто казённым тоном и некоторой дубоватостью в подходе к безусловно важной для учителя проблеме.
Вячеслав Сливенко был человеком трезвомыслящим, он старался отдавать себе отчёт в том, что делает или собирается сделать, и это касалось не только работы, но и, как говорили раньше, "личной жизни". Несмотря на то, что Славик Сливенко был очень сильно привязан к некоторым людям, его отношения с ними были подчёркнуто ровными, словно бы он стыдился проявлять свою чувствительность, которая, очевидно, воспринималась им как некий недостаток.
К Глебу Фёдоровичу Свидерскому Славик "прилип", еще будучи восьмиклассником, и тогда девять лет разницы в возрасте казались колоссальной разницей, едва ли не пропастью, поэтому он изначально воспринимал Глеба Фёдоровича как "большого". Это восприятие младшим старшего сохранилось до сих пор, хотя сейчас Сливенко был на "ты" с многими людьми, которые были значительно старше его по возрасту, совершенно свободно чувствовал себя с тем же Шуриком Самсоновым, но, несмотря на неоднократные предложения Свидерского перейти с ним на "ты" не мог.
Глеб, у которого отношения со Славиком давно уже стали, как он их понимал, дружескими, даже обижался, но поделать ничего не мог, потому что Славик был в чём-то ещё упрямей своего учителя...
С возрастом, не просто взрослея, но и умнея, Сливенко не перестал восхищаться своим учителем, однако само это восхищение, если можно так сказать, становилось... иным.
Когда-то его восхищали ум Глеба Фёдоровича, его умение быстро и внешне легко разрешить любую проблему, начитанность и поразительная память учителя, стремление понять любого человека и редчайшее не только для педагога, но и для взрослого человека вообще умение признать свою ошибку в отношениях с подопечными и извиниться тогда, когда ощущаешь себя неправым. Все эти качества плюс незаурядное обаяние делали Глеба Свидерского кумиром в глазах не только Славика Сливенко, но и большинства его учеников. Те же, кто в чём-то не соглашался с Глебом, не могли отрицать того, что он человек справедливый и старающийся понять всех, с кем работает, а это для школы значило очень многое.
Позднее, когда Славик Сливенко набил себе немало шишек в жизни, которая у него была очень непростой, потому что парнем он был не ординарным, он стал ценить в своём школьном учителе редчайшее качество, составляющее основу характера в личности Глеба Фёдоровича Свидерского. Причём поначалу Славику не удавалось понять, что же это за качество, как-то не мог он сформулировать свои впечатления... Здесь ему неожиданно помог Андрей, с которым Славик же - заочно - познакомил Глеба Фёдоровича при описанных выше комических обстоятельствах.
- Знаешь, Славик, если бы я с Глебом (они между собой называл Глеба Фёдоровича точно так же, как и его звали студенты) не был знаком, я бы подумал, что это какой-то... вымышленный персонаж из прошлых книжек. Таких, где все были такие хорошие и правильные, - сказал как-то Андрей другу. - Сказал бы, что таких людей сейчас не бывает. Но... он-то есть, и он не из книжек, а настоящий... Слушай, как же ему, наверное, тяжело живётся: он ведь на самом деле не просто знает, что такое хорошо и что такое плохо, он же старается плохо не делать! Знать-то все знают, но пакостят, а он - он цельный мужик.
Обдумывая эти слова друга, Славик понял, что Андрею удалось понять главное в Глебе Свидерском: этот человек не просто имеет чёткие представления о том, как нужно жить, что можно, а чего нельзя в этой жизни делать, он старается жить в соответствии с этими представлениями, как бы тяжело это ни доставалось. И именно эта Глебова цельность всё сильнее и сильнее восхищала и удивляла его взрослеющего ученика, который на собственной шкуре понимал, насколько тяжело так жить, насколько проще живётся тому, кто корректирует своё поведение в зависимости от обстоятельств, кто изменяет свои жизненные принципы в соответствии с тем, как изменяется сама жизнь.
Временами Славик ощущал настоящую нежность к Глебу Фёдоровичу Свидерскому, какое-то щемящее чувство возникало в его груди, когда он видел сухощавую, ладную фигуру учителя, слышал его азартный голос, спорил с ним или внимательно слушал его. Это странное для Славика чувство посещало его чаще всего тогда, когда их разговоры с учителем становились особенно доверительными, когда Глеб Фёдорович рассказывал ему о своей жизни, всегда при этом предупреждая, насмешливо сверкнув глазами: "Это я тебе для того излагаю, чтобы ты учился на моих ошибках. Вот тебе ещё живой пример того, как не надо поступать в жизни".
В последнее время учитель частенько "допекал" Славика тем, что буквально требовал от него, чтобы он уделил самое серьёзное внимание важнейшей проблеме, без разрешения которой всё, что делает человек, теряет смысл: созданию семьи.
- Ты смотри на меня и учись, понимаешь ли!.. - шутливо начинал обычно Глеб Свидерский. - Я дожил до сорока лет, у меня нет ни жены, ни детей. Ты что думаешь, это в радость? По молодости это даже и порадовать может, свобода и прочие, с ней, с этой свободой связанные, радости жизни. Но это по молодости и по дурости, а потом, когда поумнеешь, понимаешь, что свобода хороша тогда, когда есть с чем её сравнить, понимаешь? То есть, такая свобода, как у меня сейчас, она хуже каторги, потому что время уходит, жизнь, Славик, проходит время! Куда она девается, жизнь, никто не знает, но она быстро уходит. И что остаётся? Вот это? - он показывал на кипу журналов, в которых были опубликованы его статьи. - Так это всё... так, пришло и ушло... Семья должна быть у нормального человека! На меня не смотри, я ненормальный, но это для вас, поросят, как пример и способ доказательства от противного: "Посмотри на Глеба и сделай наоборот!
Водитель, поглядывая сбоку на "шефа" одного из самых "крутых" отделов управления, с которым он неоднократно выезжал на рискованные операции и который держался в этих случаях выше всяких похвал, с удивлением замечал, что Вячеслав Иванович совершенно не похож на себя: рядом с ним в салоне "копейки" сидел человек, на лице которого было выражение вины и который, казалось, не знал, как эту свою вину можно загладить. Таким майора Сливенко не видел никто из его сослуживцев.
А Славик Сливенко ощущал себя виноватым перед учителем своим Глебом Фёдоровичем Свидерским, потому что сегодня он невольно огорчил этого любимого им человека, разговаривал с ним несколько свысока, если не оскорбительно, а самое главное - он обманул его, пообещав то, что не собирался исполнять. Получается, что он, для того, чтобы успокоить учителя, обманул его, и этот обман, как его ни называй, оставался обманом, мешавшим Славику чувствовать себя спокойно.
Что толку, что ты обманываешь человека для его же блага, если при этом обман остаётся обманом?...
***
Ближе к вечеру Интеллигент, которого почти успокоило всё, что ему удалось узнать о разговоре Глеба Свидерского и его ученика, позвонил Сотруднику и сообщил ему эти последние новости. Как он и предполагал, Сотрудник сразу же высказался в том смысле, что этого и следовало ожидать, потому что они все слишком привыкли к тому, что все идёт более-менее нормально, разучились держать удар и приняли рядовое событие за что-то сверхъестественное.
- Мне только что звонил этот наш... фрукт-поганка, - недовольно сказал Сотрудник. - Клянётся и божится, что всё подчищено и никаких проблем в нашем... богоугодном заведении не возникнет. Якобы он убрал оттуда всё, что могло заинтересовать тех, кто мог бы заглянуть туда без приглашения.
- Отлично. Значит, насколько я понимаю, то, что зависело от нас, мы сделали?
- Пока да. В понедельник надо будет направить человека в больницу, чтобы он снял показания с этой твоей самоубийцы, но, думаю, к этому времени я смогу сделать так, чтобы этот человек оказался внимательным ровно настолько, насколько это нужно нам.
- Может, мне тоже в это время подойти в больницу? Так сказать, как ответственному лицу? Для поддержки?
- Ты кого и как хочешь поддерживать?
- О, ты пытаешься острить, это хороший признак, - снисходительно бросил Интеллигент. - Тебе объяснить, кого и как я собираюсь поддерживать?
- Не лезь в з...пу - спокойно сказал Сотрудник. - Конечно, у тебя в этом деле крыша железная, но незачем тебе там светиться лишний раз, в этой больнице. Говорю же тебе, там будет нормальный парень, который сделает всё, что нужно.
- Я так и понял. Ты вот что скажи: как по-твоему, наш Грибочек распрекрасный всё сказал? Или о чём-то забыл?
- Трудно сказать однозначно, - подумав, отозвался Сотрудник. - Он, конечно, дуб дубом, но мужик очень хитрый и тёртый, у него и без нас куча дел. То, чем занимаемся мы, далеко не единственный источник, откуда к нему капает и капает...
- Мы можем как-то проверить его... лояльность?
- Так, чтобы он об этом не узнал?
- О, Господи!..
- Не страдай! Проверка проверке рознь. Гриб нам нужен, сильно нужен, без него наше дело задохнётся, и ты это понимаешь.
- Да понимаю я! - зло бросил Интеллигент. - Только как бы этот незаменимый деятель не начал куролесить, вот я о чём. Ты ему позвони, сообщи новые сведения и ещё раз напомни, чтобы никаких внеплановых действий не предпринимал, хватит с нас его самодеятельности!
- Сегодня не получится...
- Это ещё почему не получится?
- Сегодня Гриб повёл свою жену в оперу, после которой они отправляются в ресторан...
- Что ты сказал?!
- То, что слышал. Сегодня наш Гриб весь вечер будет примерным супругом. Ты что, не знал, что его Эльвира когда-то танцевала в оперном, только начинала, и он её сразу выхватил, поэтому теперь посещение театра для него - дело святое?
- Да? - туповато спросил Интеллигент.
- Ты её видел? - поинтересовался Сотрудник.
- Нет...
- И зря: красоты удивительной, фигура божественная, умная - как чёрт, младше Гриба на двадцать три года и, что самое смешное, она ему верна!
- Ты откуда знаешь?
- Приморск - город маленький, - заметил Сотрудник. - Здесь все обо всех всё знают...
- Да-а-а, выходит, что наш Гриб вовсе не такая поганка, какой кажется на первый взгляд?..
- Да нет, он-то как раз Гриб и есть, а вот она... Редкая женщина, прямо могу сказать.
- Хорош о бабах, - круто "сменил пластинку" Интеллигент. - Ты тогда ему завтра с утра позвони.
- Конечно!
***
Господин Грибанов по кличке Гриб в этот вечер и в самом деле был примерным супругом. Такое происходило регулярно, чуть ли не каждую субботу Эльвира Грибанова требовала, чтобы супруг прекращал свои "противные дела" и вёл её в оперный театр, где нещадно злословила по поводу всего того, что происходило на сцене.
После спектакля она обязательно проходила за кулисы и, прихватив двух-трёх подруг с самыми злыми языками, отправлялась вместе с ними и мужем в самый дорогой ресторан Приморска. Там дамы беспощадно перемывали косточки всей труппе театра, а господину Грибанову поручалось обеспечивать их содержательную беседу соответствующими напитками и закусками. При этом Гриб, наклеив на лицо вежливую, как ему казалось, улыбку, напоминавшую оскал, нещадно материл про себя этих "драных коз", не отводя влюбленного взгляда от своей и в самом деле удивительно красивой молодой жены...
Так уж получилось, что верность семейным идеалам и готовность всячески украсить жизнь своей любимой жены, качества, весьма и весьма редкие в современной жизни, стали в свете того, что произошло с господином Грибановым на следующий день, роковым фактором. Потому что любвеобильный Гриб, отправляясь в оперу, не зная ничего о том, как закончился разговор доцента Свидерского и майора Сливенко, не отменил своего распоряжения насчёт необходимости проведения беседы с подружкой травившейся пацанки, перенесённой на завтра.
"Быки", которые сегодня не сумели выполнить это простое распоряжение своего хозяина, готовились сделать это завтра, с утра, потому что невыполнение распоряжений, приказов, пожеланий и даже мыслей Гриба среди его подчинённых было занятием для самоубийц: за это карали быстро и жестоко. Собственно, среди окружения Гриба таких идиотов уже и не осталось...
***
Шоколад, привезенный Славиком Сливенко, оказался очень вкусным, и Глеб Свидерский, как-то незаметно для себя, съел всю плитку, запивая то, что он ел, горячим чаем, который он заварил заново после ухода Славика. Главный секрет старого еврея, умевшего заваривать самый вкусный чай на свете, Глеб Свидерский хорошо помнил: "Сыпьте больше чаю!"
На ночь глядя Глеб Фёдорович Свидерский решил почитать любимую со студенческих времён поэму Лукреция "О природе вещей", редчайшее издание 1945-го года, в котором помещались латинский текст и русский перевод. Тираж этого уникального издания был баснословно мал, сейчас, наверное, таких книг почти не осталось, и Глеб Свидерский очень любил эту, подаренную ему одним из самых уважаемых им за его жизнь людей, с простой и трогательной надписью на латыни: "Ad memoriam".
В этой поэме Глебу удавалось отыскать ответы на многие вопросы, которые волновали его в разные периоды жизни, и постепенно он привык обращаться к ней как к некоему средоточию мудрости, в котором необходимо найти именно то зёрнышко, которое сейчас для тебя является самым необходимым. Шурик Самсонов шутил, что Глебу Свидерскому это поэма заменяет гадальные карты и программу передач на завтра одновременно. "Какую программу, Самсон?", - спрашивал Глеб, и Александр Алексеевич в ответ только хитро щурился...
Сейчас Глеб раскрыл книгу как раз там, где начинается "Книга вторая" и прочитал:
Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры,
С твёрдой земли наблюдать за бедою, постигшей другого,
Не потому, что для нас будут чьи-либо муки приятны,
Но потому, что себя вне опасности чувствовать сладко.
"Интересно, к чему бы это? О каких таких бедах, другого (и кого это "другого", кстати?) застигших, идёт речь?"- подумал он. Разве что о Снежане и её беде? Так там, вроде бы, всё закончилось благополучно, других бед, во всяком случае, таких, чтобы можно было догадаться об их приближении, в обозримом будущем вроде бы не намечалось, поэтому Глеб Свидерский решил, что в этот раз мудрый римлянин был открыт им не на том месте, на котором нужно было открывать сейчас эту книгу.
Вспоминая свой разговор со Славиком, Глеб ощутил, что сегодня он был каким-то не до конца искренним, этот разговор. Что-то в Славике было не совсем обычное, как-то не так, как обычно, он вёл себя. Пытаясь понять, что же именно было не так, Глеб стал перебирать весь разговор, но слова и то, как они говорились, были вроде бы такими, как всегда. Может, почудилось? Но ведь когда знаешь человека так давно, как он Славика, когда этот человек буквально вырос на моих глазах, когда ты вложил в него столько души, то тут уже начинаешь ощущать его так же, как и себя самого, тут уже другие формы взаимопонимания начинают работать...
Как ни убеждал себя Глеб Свидерский, что всё сегодня окончилось хорошо, но поверить до конца в это он не мог, что-то мешало... Сидела какая-то заноза, и вытащить её было невозможно, потому что он не знал, что это за заноза, где она сидит и как её вытаскивать...
Может, всё дело в том, что Славик сегодня едва ли не впервые предстал перед Глебом как человек, занятый серьёзным и малопонятным ему, Глебу Фёдоровичу Свидерскому, делом? Нет, они и раньше касались работы Славика, но именно что касались, иногда даже Славик в общих чертах рассказывал о каком-то деле, в самых общих чертах, и просил совета у Глеба Фёдоровича, и Глебу казалось, что, если его просят о совете, то, вероятно, он может дать правильный совет... Не было ли это завышенным самомнением, самообманом, игрой в прятки с самим собой? Чем-то вроде "солдатиков" в детстве?
Сегодня Глеб Фёдорович Свидерский ощутил полное и безоговорочное превосходство своего ученика над собой: с ним говорил профессионал, который, вероятно, просто не имел времени на выслушивание дилетантских рассуждений своего бывшего учителя и тяготился тем, что тот этого не понимает, заставляя объяснять очевидные с точки зрения специалиста вещи. А он, Глеб, набрасывался на него, стараясь "со своим уставом" влезть в чужой монастырь, нахально полагая, что его возраст и кажущийся жизненный опыт могут заменить высокий профессионализм майора Сливенко.
"Ты сегодня, Глеб, был салабоном из салабонов, и только то, что Славик хорошо к тебе относится, не позволило ему врезать тебе так, как ты это заработал! А заработал ты... на все сто, по полной программе, и сам виноват. Нечего лезть и учить всех, как им надо жить, взрослые люди всё и без тебя знают... Нашёлся апостол чёрт его знает какой веры! Славик просто пожалел тебя, хотя мог двумя фразами всё поставить на свои места...
Унизительное положение: тебя жалеет твой ученик, и делает это потому, что хорошо к тебе относится... Ощущаешь себя неполноценным, идиотиком каким-то, только слюнявчика не хватает!"- думал Глеб Фёдорович Свидерский, распаляясь всё сильнее и сильнее.
Такое за Глебом водилось: впадая в раж, он мог настолько увлечься самокопанием и самобичеванием, что обычные вещи воспринимались им как нечто, выходящее за рамки понимания, иногда он совершенно терял способность адекватно воспринимать действительность. Как-то Василий Иванович Гришанов заметил, что такое состояние у Глеба, обычно бывает связано с магнитными бурями, как упрощенно называют сложные процессы влияния на человека окружающей действительности.
- Ты, Глебка, у нас человек "обуренный", - шутил он, - поэтому тебе нужно всячески консультироваться со мной, физиком-математиком, и я тебе стану объяснять, в какие дни тебе лучше всего упасть на дно и отлёживаться там, как подводной лодке. Так будет спокойнее и тебе, и людям, ты, во всяком случае, будешь знать, что тебя галики долбят не просто так, а на законных основаниях!
Сегодня никаких магнитных бурь не было, так что с этой стороны негативного влияния не наблюдалось, но Глеб Свидерский чувствовал себя очень и очень неспокойно. Некоторую даже униженность разговором с майором Сливенко он чувствовал, именно что униженность, и это было очень неприятное чувство...
Последнее время, когда на него накатывало такое состояние, Глеб Фёдорович Свидерский выходил из него очень просто, можно сказать, с удовольствием: он начинал думать о Жене Пятигорской, и эти мысли оказывались тем целительным бальзамом, который избавлял его от боли и потребности - а такая появлялась! - всё глубже и глубже ковыряться в и без того ноющих ранах.
Ощущая и сейчас необходимость в этом приятном лекарстве, Глеб Фёдорович взглянул на часы, обнаружил, что по времени уже можно было бы и отправляться в объятия к Морфею, как говаривали раньше на Руси, и стал готовиться к тому, чтобы в эти объятия отправиться. Когда необходимое всё было сделано, он забрался в постель, прихватив с собой том Лукреция, но почувствовал, что сейчас читать уже не хочется, поэтому положил книгу на полочку торшера и выключил свет.
"Общение" с Женей было действительно эффективным лекарством: буквально через десять минут доцент Глеб Фёдорович Свидерский крепко спал, и, похоже, снились ему хорошие сны, потому что на его лице блуждала блаженная улыбка, которую, вероятно, можно было бы назвать улыбкой счастливого человека.
***
ИЗ ЗАПИСЕЙ ДОЦЕНТА СВИДЕРСКОГО
"... так часто вспоминаю этот день? Наверное, в моей жизни и более... значимые, что ли, дни бывали, но почему-то я всё чаще и чаще вспоминаю именно этот январский день...
Наши зима-весна, разобрать невозможно, была в разгаре, вчера мы с ребятами посидели, по-домашнему отметив очередную годовщину со дня рождения ВВ, хорошо так посидели, Васька опять стал рассказывать о том, как ВВ с какими-то ребятами влез в окно его комнаты в общаге... Немного "достал" телевизор, потому что видеть на разных каналах одни и те же якобы скорбящие лица было тяжко.
Невольно вспоминается, как отозвался один из поэтов на смерть Шукшина, задав его "друзьям" и благожелателям убийственно точный вопрос: "А где ж вы раньше были, Когда он был живой?". Те слова, которые, может быть, живому продлили бы жизнь, теперь совершенно бесполезны, мёртвому они ни к чему, хотя для тех, кто их произносит, это отличный способ заявить о себе как о "близком человеке"... Эти скандалы из-за дачи, суды, наследство и прочее... Для живых, конечно, это... важно, но при чём тут этот хриплоголосый мужик-парень, прооравший то, что он проорал, и безупречно точно попавший в тон души своего народа?
Я шёл мимо парка, отработав, как обычно, консультацию перед экзаменом, то есть работы было всего-ничего, настроение по случаю яркого солнца и тёплого воздуха (+12 в конце января!) было великолепным, можно сказать, душа радовалась. Возле входа в парк стояла какая-то женщина, я её и не разглядел толком, и продавала подснежники, У нас такое бывает, подснежники в конце января...
Я очень люблю дарить цветы женщинам, очень. Не какие-то претенциозные букеты, веники по два метра длиной, а настоящие цветы. Конечно, они тоже могут быть большими и бывают, но они, настоящие, они живые, их нельзя мерить на метры-килограммы... А самое главное - как светлеют женские лица, когда человеку даришь те цветы, которые он хотел бы получить в подарок!.. Ей-Богу, только ради этого стоит дарить, женщинам цветы! Вот сволочь эгоистичная!
Два букетика подснежников, которые я купил у этой женщины, я нёс в руке, которая не мёрзла, и было непонятно, то ли это потому, что на улице тепло, то ли эти невзрачные на вид комочки весны согревают руку...
Обычно, покупая подснежники, я дарил их первым же встречным знакомым женщинам, благо, в центре города всегда можно встретить если не кого-то из знакомых преподавателей-женщин, то уж студенток точно, не на занятиях же им сидеть в такую погоду, к тому же сессия есть сессия, как сегодня...
"Сегодня Глеб Фёдорович Свидерский никому из встреченных им дам подснежники не подарит!" - говорил я сам себе, неизвестно почему обещая себе же самые страшные кары, если это всё же произойдёт. Эти подснежники я подарю только одному человеку - Жене... Господи, как же мне хотелось встретить её именно сейчас, именно ей отдать эти цветы и, может быть, сказать, наконец-то всё, что так давно хотелось ей сказать! Ну почему не может быть такого, чтобы сейчас мне навстречу шла Женя, чтобы я подошёл к ней, подарил ей цветы, взял за руку и увёл...
А куда увёл-то, доцент?! Но в те мгновения, когда я напряжённо всматривался в лица встречных женщин, хотя зачем оно мне было нужно, Женю-то я могу узнать только по звуку её шагов, в те мгновения мне казалось, что самое главное - это чтобы она появилась, чтобы я её увидел и чтобы у неё в руках оказались эти поразительно тёплые подснежники, выросшие неизвестно под каким снегом, потому что зима тогда, как это часто бывает у нас, на юге, была почти бесснежной...
Конечно, Женя тогда не появилась, да, наверное, и не могла появиться, но как же я ждал!.. И только добравшись домой, понял, что так и держу в по-прежнему тёплой руке два букетика подснежников... Поставил их в стакан на стол в кабинете, да так они там и стояли, пока не засохли, напоминая мне о дне, когда я так сильно надеялся на то, что вот-вот из-за поворота появится мое счастье, и дальше мы пойдём уже вместе…
Так почему же я так часто вспоминаю этот день?.."
ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ
Утро воскресного дня в общаге - это... утро нашей жизни, вот что это такое! Как спится и как не спится в общаге в утро воскресного дня! Какие звуки и ароматы витают и мечутся под сводами коридоров и холлов! Какие колоритные личности появляются на порогах комнат, начиная очередной нетрудовой день своей студенческой жизни!
Разумеется, каждый, кто какое-то время прожил (сказать бы "прокантовался", так могут обидеться те, кто с самого детства носит на себе гордую табличку: "Осторожно, не кантовать!") в общаге, но особенно в студенческой общаге, имеет свои, персональные представления о воскресном дне. Но, пожалуй, объединяющим началом для самых разных людей может стать воспоминание о блаженном ощущении, вызванном тем, что сегодня не нужно никуда бежать «по звонку». Конечно, и в воскресенье бывает необходимость раннего подъёма («чтоб он сдох, этот будильник!»), но всё же воскресенье – это в первую очередь возможность быть хозяином самому себе: когда хочу, тогда и поднимусь, и никакие звонки, преподаватели, дежурные и прочее мне не указ. Я сам себе хозяин, и баста!
Не удивительно, что медленно просыпающийся студенческий народ в воскресное утро озабочен, помимо проблем «хлеба», и проблемами «зрелищ», ведь в воскресенье можно и нужно "оттянуться" даже тем, кто в течение якобы рабочей недели не отягощал себя излишним прилежанием и не проявлял не совсем здорового рвения к учёбе. Что же тогда говорить о подавляющем большинстве общажных жителей, которое всё-таки старается урвать свой кусок от пирога знаний? Когда, как не в воскресенье, можно немножко - а может, и "множко", как получится - расслабиться, почувствовать, что жизнь - это не только работа и учёба, но и многое другое? Разве только в субботу вечером, но ведь это было вчера...
Если учесть специфический, преимущественно женский контингент, обучающийся на филфаке, то нельзя удивляться и тому, что в это тёплое осеннее утро, которое обещало по-летнему жаркий день, за забором, отгораживающим общежитие от остального мира, выстроились разнообразные "средства передвижения", некоторые из которых смело можно было назвать и "роскошью". В них расположились молодые и не очень молодые мужчины, ожидавшие появления тех из студенток филфака, кто намеревался провести этот день в приятной компании.
Большинство из ожидавших успели проинформировать своих подруг о своём появлении и теперь терпеливо ожидали, пока те закончат последние приготовления.
"БМВ", на которой приехали "быки" Гриба, не была самой роскошной из ожидавших прекрасных спутниц своих хозяев машин. Скорее, её можно было причислить к "золотой середине", ближе к "золотой", чем к "середине". Но сидевшие в ней парни сильно отличались от тех, кто находился в других, более или менее роскошных машинах: встречи с ними никто не ждал, человек, которого они намеревались повидать, знать не знал об их существовании, да и не желал знать. Соответственно, и их собственные чувства к этому человеку не отличались нежностью и даже любовью, и этим они тоже отличались от большинства ожидающих. Словом, если бы их здесь не было, стало бы лучше для всех.
В том числе, и для них самих...
Однако они не могли об этом знать. Но зато они знали, что хозяин не погладит их по головке за то, что пацанку не удалось убедить в том, в чём её необходимо было убедить, и рассчитывали, что к тому времени, когда господин Грибанов появятся у себя в офисе, они смогут доложить ему об успешном выполнении задания.
Они знали также, что после посещения оперного театра и ресторана семейство Грибановых отправилось в свой роскошный особняк, где красавица Эльвира честно отрабатывала свою часть сделки, заключённой когда-то между нею и мужем. Она дарила своему супругу совершенно фантастическую ночь, после которой Гриб оказывался в состоянии полного физического упадка и не мог появиться на людях раньше чем часам к одиннадцати-двенадцати. А уж к этому времени они сделают всё, что им было приказано!
***
Женя Пятигорская проснулась в это воскресное утро не то чтобы поздно, но и не рано: в половине девятого. Конечно, если учесть то, что занятия в университете начинались именно в восемь тридцать, то это её пробуждение было поздним, но для воскресенья... Чаще всего в этот день они со Снежаной валялись в постелях "до упора", как шутила Снежана, пока кто-либо из соседей не забегал за чем-то совершенно необходимым или лежать становилось невмоготу...
Очевидно, вчерашние переживания оказались полезными, потому что сегодня Женя уже не жалела себя, не плакала неизвестно над чем, а, наоборот, была бодрой, энергичной и даже весёлой. Она даже попробовала сделать зарядку, чего страшно не любила, хотя был период, когда Снежана решила, что им нужно активно заниматься спортом, и тогда две недели она каждое утро крутили "Утреннюю гимнастику" Высоцкого, бегали по парку и даже пару раз сходили в бассейн…
Приведя себя в порядок, Женя заварила большую кружку крепкого чая по методике Глеба Фёдоровича Свидерского, отыскала в своих закромах пакет с остатками овсяного печенья и банку сгущённого молока, и этот завтрак оказался очень вкусным, она поглотила его с неожиданным для себя аппетитом.
Завтракала Женя сидя на подоконнике и разглядывая стоявшие под окном, но с другой стороны ограждавшего университетский парк забора, машины, механически отмечая, кто из девчонок сегодня завеется со своим кавалером на весь день, а то и ночь, отмечать праздник Великого Праздника. Так в общаге назывались посиделки и гулянки, для организации которых главным поводом было наличие того, что можно было съесть и выпить, и большое желание сделать это.
Стоявшая почти под самым её окном "БМВ" ничем не могла привлечь её внимания, потому что под этими окнами иногда стояли та-а-кие машины, что куда там до них этой задрипаной старушке!
Женя была несправедлива по отношению к отнюдь ещё не старой, крепенькой "БМВ", но, действительно, студентки педуниверситета могли обеспечить и "Крайслер" к подъезду, если этого хотелось... Женя вспомнила про "Крайслер" потому, что цветом "БМВ" была схожа с этим удивительно красивым, гордым автомобилем, который, ещё в бытность её студенткой, то есть более двух лет назад, регулярно появлялся возле общаги, ожидая Милку Ильницкую, красавицу и умницу. У Милки присутствовали острый, как бритва, язык и фантастическое умение кружить головы самым разным мужикам: в "Крайслере" сидел один из "королей бензозаправок" Приморска, сидел, покорно ожидая появления взбалмошенной и любимой им Милки...
Позавтракав, Женя стала собираться в больницу к Снежке, где они с Костей должны были встретиться и откуда намеревались утащить сегодня Снежку, если, конечно, врачи им это позволят. Именно об этом говорили вчера Женя и Снежана, когда Женя вошла в палату, оставив в коридоре лейтенанта Иванчука.
Конечно, для Снежаны и для всех них было бы лучше, если бы девушка находилась "дома", даже если этот "дом" - общежитие, и Женя надеялась, что состояние здоровья Снежки позволит им забрать ей в этот самый "дом". Кстати, так оно и было, Снежана чувствовала себя отлично, врачи тоже считали, что для неё будет лучше, если она окажется в привычной обстановке и поскорее забудет о том, что было позавчера. На это же надеялась и сама больная.
Эти надежды были вполне обоснованны, и их осуществление должно было бы стать вопросом времени, если бы не вчерашний вечер в оперном театре, если бы не поход в ресторан, если бы не решимость "быков" выполнить поставленное задание, если бы не... Очень много "если бы не" оказалось на пути осуществления надежд Снежаны и близких ей людей, и эти "если бы не" заметно скорректировали эти пути...
***
Майор Вячеслав Иванович Сливенко спал этой ночью всего три с половиной часа, потому что ночь была "рабочей", приходилось даже выезжать на задержание, но утром чувствовал себя замечательно, вроде бы и не было ночной погони и силового задержания вооруженного преступника, ходившего под статьёй, которую раньше называли расстрельной.
Разумеется, начальнику управления не было нужды лично принимать участие в этом задержании, но оно венчало продолжительное и трудное расследование, которое лично контролировал новоиспечённый начальник, а раньше вёл его непосредственно. Поэтому Сливенко хотел собственноручно поставить точку там, где его рукой когда-то были написаны первые буквы, и он это сделал.
Несколько лет назад, когда Славик Сливенко прославился участием в раскрытии резонансного преступления, в городской вечерней газете о нём появился, очерк, снабжённый портретом молодого и красивого героя невидимого фронта. Фотография была настолько удачной, что редакцию буквально осаждали девицы и молодые женщины, стараясь узнать адрес и телефон красавца-оперативника… От этой осады зверели и сгоравшие от зависти редакционные мужики, и вежливо отвергнутые этим самым красавцем редакционные дамы, и сам красавец, на которого обрушился шквал телефонных звонков ("и так дома не бываешь, отдохнуть не дают") и визитов, поскольку мстительные журналистки давали адрес и телефон весьма охотно.
В этом очерке отмечалось, что старший лейтенант Сливенко отличается огромной храбростью, что, кстати, было совершенной правдой, и в качестве доказательства приводился пример: он идёт на задержание, не надев бронежилет. Славик после выхода этого опуса даже выматерился своим приятным, мелодичным голосом: объяснял же идиотке-журналистке, что у людей, которых тогда шли брать, были такие стволы, против которых тогдашние бронежилеты, способные защитить разве что от выстрела из "воздушки", абсолютно бессильны, даже бесполезны, поскольку просто мешают! Во всяком случае, после появления этого очерка некоторые остряки стали звать Славика "Безумство храбрых", особо упирая на имя существительное в этом словосочетании...
"Своё дело я должен довести до конца!" - таким был один из основных жизненных принципов майора Сливенко, и сегодня утром он ещё раз подумал о том обещании, которое дал вчера своему учителю Глебу Фёдоровичу Свидерскому. Острота ощущения того, что вчера он впервые в жизни обманул своего учителя, сегодня уже пропала, он смотрел на вчерашнее философски: сделанного не воротишь... И вместе с тем, понимая, что обман остаётся обманом, майор Вячеслав Иванович Сливенко был готов сделать всё, что от него зависело для того, чтобы его учитель перестал беспокоиться из-за страшных для него событий, хотя в сложившейся ситуации Глебу Фёдоровичу Свидерскому позавидовать он не мог...
***
Человек, которому не мог позавидовать майор Сливенко, в это утро пытался выбросить из головы вчерашний разговор с майором и некую особу по имени Евгения Александровна Пятигорская.
Как-то так получилось, что утро воскресного дня было для доцента Свидерского самым плодотворным с точки зрения работы. Именно в воскресенье утром ему работалось лучше всего. Пытаясь докопаться до истоков того, почему оно так происходит, Глеб Федорович решил, что всему виной вторая смена, в которую обучался филфак в те годы, когда он был студентом. Этот разорванный день, когда "утро" - то есть занятия - начинается в два часа дня, а вечер заканчивается неизвестно когда, привёл к тому, что студенты филфака постоянно выглядели как сонные мухи, они могли заснуть в любых условиях и в любое время. Последнее здорово пригодилось Глебу в армии, когда проблемы сна и кормежки часто были главным, что занимало младшего сержанта Свидерского...
Сегодняшнее утро, несмотря на бурно проведённый вчерашний вечер, не стало исключением, и Глеб Фёдорович со скоростью пулемёта "тарабанил" на своей "Эрике", радуясь тому, что слова так удачно, словно сами собой, складываются в предложения, что мысли находят такое точное и выразительное воплощение в тексте, что сама работа не воспринимается как работа… Скорее, можно говорить об игре, когда от тебя как бы ускользает мысль, а ты её догоняешь и аккуратно формулируешь, находя ей соответствующее место среди таких же аккуратно сформулированных мыслей.
Глеб опасался, что его вчерашние переживания помешают нормальной работе, так уже не раз бывало: если он слишком сильно нервничал, то, казалось, способность формулировать свои мысли и создавать связную картину куда-то улетучивалась, он мучительно бился над каждой фразой статьи и за несколько часов изматывающей работы мог написать максимум полторы страницы. То есть столько, сколько при нормальной рабочей форме ему удавалось "вытарабанить" за полчаса. Однако сегодня всё получилось наоборот, работалось просто замечательно, и Глеб думал, что человек никогда не знает, так, чтобы это было наверняка, что и как ему нужно делать, что идёт ему на пользу, а что во вред. Хотя, конечно, не хотелось бы ему повторения вчерашней нервотрепки как стимула к новым творческим подвигам...
Почувствовав приятную усталость, тяжесть в голове, Глеб понял, что необходимо делать перерыв, что голова просит отдыха и таким образом объясняет это естественное желание своему хозяину. Конечно, полностью голова никогда не отдыхает, невозможно для нормального человека перестать думать, даже если ты отключаешься совсем или переключаешься на что-то другое, шарики-то всё-таки бегают! Лишь бы ты дал им возможность бегать так, как это нужно, снабдил их необходимой информацией, а дальше они сами всё сделают...
Прикрыв машинку крышкой, но не убрав её, потому что после отдыха он рассчитывал вернуться к работе, Глеб Свидерский прошёл на кухню и, поставив на плиту чайник, старательно начал исследовать свои припасы, отыскивая, что сегодня можно было бы использовать в качестве "гарнира к чаю" - определение Славика Сливенко, который притащил как-то огромный торт "Птичье молоко" и на грозный вопрос Глеба: "Совесть есть, прохиндей?" незамедлительно ответил заранее, видимо, заготовленной фразой? "Глеб Фёдорович, а это не торт, это гарнир к чаю".
Сегодня, конечно, "гарнир" был не столь раскошен, как тогда, когда впервые возникла эта хорошо прижившаяся формула для определения сладостей, которые дополняли чаепитие, но Глебу удалось обнаружить остатки печенья, хлеб с маслом и даже какое-то подозрительного вида варенье. Получалось, в общем-то, не так уж мало и не так уж невкусно, чтобы огорчаться из-за этого, поэтому Глеб и не собирался огорчаться. Строго говоря, сейчас, когда у него так замечательно пошла работа, всё остальное интересовало его не так уж и сильно, чай так чай! Главное - пишется, и как пишется!
Не дожидаясь, пока вскипит чай, Глеб стал грызть печенье, которое, видимо, было перемешано в магазине с какой-то неведомой ему целью, потому что попадались и чёрствые, столетней давности, и тающие во рту сладкие квадратики.
Глеб стерег чайник, собираясь в нужный момент схватить его и залить крутым кипятком заранее насыпанную в соответствующим образом обработанный заварочный чайник заварку, когда раздался резкий и долгий звонок в дверь. Звонок этот был очень... необычным, каким-то тревожным, но, занятый чайником, Глеб Фёдорович Свидерский не обратил на это внимание...
- Входите, там открыто! - громко крикнул он, рассчитывая, что кто-нибудь из своих всё поймёт и так, зная, как он священнодействует над чайником, а посторонние просто войдут в квартиру, после чего он сможет уделить им должное внимание.
Услышав, как резко хлопнула дверь, он успокоился, хищно глядя на закипающий чайник и держа над ним руку, готовый в нужный момент ухватить его и начать операцию. Когда ему показалось, что этот момент наступил, он подхватил чайник в левую руку, обернувшись к двери в кухню, чтобы, увидеть, кто же это посетил его.
Держа в широко расставленных руках маленький заварочный чайник и только что снятый с плиты закипевший, он обернулся и застыл в этой не совсем естественной позе. Он не просто застыл, он страшно перепугался, перепугался так, что потом, когда малость пришёл в себя, так и не смог понять, как ему удалось удержать эти два чайника, не уронив их и даже не пролив ни капли воды из большого.
Глеб Фёдорович Свидерский перепугался не только потому, что на пороге его кухни стоял человек, который никак не мог здесь очутиться, чьё появление здесь было совершенно невероятным, шокирующим и испугало его само по себе. Самым страшным для него стало выражение лица стоявшей на пороге его кухни Жени Пятигорской, её отсутствующий взгляд, напоминавший взгляд безумной, её трясущиеся руки и трясущееся лицо, её искривленные мучительной судорогой губы, которые не то шептали, не то кричали:
- Гле-б Фёдорови-и-ич, Глеб Фёдорович, Глеб... Фёдорович...
Женя как в беспамятстве подошла к нему, прижалась всем телом к его телу, обхватив руками, и, подняв заплаканные глаза, в которых метался ужас, попросила его: «Спасите меня, Глеб Фёдорович…»
Глеб Свидерский не знал, как ему избавиться от занявших руки чайников, потому что Женя прижималась к нему всё крепче и крепче, обхватывала его руками всё сильнее и сильнее, и он боялся каким-то неловким жестом оттолкнуть её от себя, причинить ей боль…
«О Господи!» - растерянно подумал Глеб Фёдорович и стал осторожно поворачиваться, стараясь одновременно и не оттолкнуть от себя страдающую девушку, и избавиться от не интересующих его сейчас чайников.
О продолжении работы, разумеется, не могло быть и речи, сейчас нужно было попытаться понять, что же произошло с Женей, почему и чем она так напугана. А самое главное - нужно понять, что необходимо сделать для того, чтобы она перестала бояться.
На рабочем столе в кабинете доцента Свидерского стояла прикрытая крышкой старенькая пишущая машинка "Эрика", которая так хорошо поработала сегодня утром...
***
Примерно в то же время, когда Женя Пятигорская вошла в квартиру доцента Свидерского, в кабинет господина Грибанова почтительно постучался хозяин "БМВ", которая с утра стояла возле забора, отделявшего общежитие педагогического университета от всего остального мира.
Очень почтительно постучался, потому что хозяин кабинета появился в нём минут десять тому назад, и вид у господина Грибанова был несколько утомлённый, из чего хорошо знающий его "бык" сделал вывод, что Гриб с утра станет кидаться и швыряться, потому что постельные подвиги требовали недюжинных усилий: Эльвира была молодой, темпераментной и сексуально раскрепощённой женщиной, она относилась к ночной жизни с большой серьёзностью и была необыкновенно изобретательна по части постельных утех.
Поэтому супруг, который был на двадцать три года старше её, имевший огромное желание, не всегда имел соответствующие возможности, а Эльвира не хотела с этим считаться, упрямо требуя своего.
- Я, Грибочек мой маленький, - ласково говорила она супругу, объясняя своё... активное поведение, - изменять тебе никогда не буду, и это не только потому, что ты у меня мужик ещё хоть куда, - при этих словах польщённый Гриб счастливо кряхтел. - Просто это, дорогой мой, нерационально и унизительно, ходить по рукам среди мужской части населения Приморска как... придумай, дорогой, сам, как что... Поэтому у меня сейчас один мужчина - мой законный супруг, и уж от него-то я хочу получить всё, на что такая женщина, как я, имеет законное право. Ты согласен со мной, милый? А если согласен, то, будь добр, старайся, оправдывай мои надежды".
Несмотря на соответствующие восстановительные мероприятия, Грибанов после бурно проведённой ночи нуждался в отдыхе, а в таком состоянии любое напоминание о делах только раздражало. Но "бык" знал и другое: за поручение обязательно спросится, и тогда ответ будет полным. Ему не хотелось выглядеть в глазах хозяина плохо, потому что это было чревато и потому что он мог конкретно доложить об успешном выполнении задания.
До того, как прозвучал стук в дверь его кабинета, Гриб успел переговорить с Сотрудником, который разъяснил ему ситуацию и посоветовал вести себя, тише воды и ниже травы. Обдумывая этот совет, Гриб пришёл к выводу, что его коллега абсолютно прав, всё идёт так, как им и нужно, но тут же он вспомнил о своём вчерашнем распоряжении относительно разговора с пацанкой... Если этот разговор состоялся, то он был... идиотизмом с точки зрения нынешнего положения дел, потому что его "быки" могли в лучшем случае запугать человека до полусмерти, а в худшем превратить это гипотетическое "полу-" в реальность, то есть отправить эту пацанку если не к праотцам, то к её подружке в больницу. Грибу стало не по себе от того, что его инициатива, на которую он возлагал такие большие надежды, оказалась камнем на шее, способным утащить на дно тогда, когда, казалось, все опасности уже позади...
Он собрался немедленно вызвать к себе "быков", отвечавших за разговор с пацанкой, но его отвлёк этот самый стук, в ответ на который он зло буркнул: "Входи!".
Появившиеся на пороге "быки" вели себя подчёркнуто скромно, как обычно ведут себя люди, хорошо выполнившие порученное дело, уверенные в том, что за это им положена награда и слегка козыряющие своим безупречным профессионализмом, так, самую малость набивающие себе цену.
- Ну? - по-прежнему зло буркнул развалившийся в кресле Гриб.
- Всё хорошо, - лаконично ответил тот из "быков", который обычно разговаривал с боссом.
- Это как?
"Бык" стал рассказывать, стараясь не пропустить важные с его точки зрения детали, внимательно вглядываясь в лицо босса и пытаясь по выражению этого лица определить, какое впечатление производит его рассказ. Но чем больше он вглядывался, тем тревожнее ему становилось: ему казалось, что Гриб никоим образом не радуется тому, как лихо и круто им удалось обработать пацанку, какого страху они на нее нагнали, как "конкретно" выполнено его задание.
После того, как его подчинённый замолчал, Гриб очень долго сидел, обхватив голову руками и уставившись прямо перед собой невидящим взглядом. "Быки" не решаясь пошевелиться, также молчали.
- Это всё? - сиплым голосом поинтересовался Гриб, и его подчинённые с готовностью подтвердили его правоту.
- Значит, это всё... - протянул Гриб. - Какого х... вы сегодня туда попёрлись?!
- Босс, но вчера мы никак не могли это сделать, потому что пацанки дома не было, не станешь же по всей общаге её искать, там сейчас столько ментов, что лучше не светиться, - испуганно забормотал "бык", полагая, что хозяин недоволен промедлением.
- Почему мне сразу же не доложили?
- Так вы... так вас... не было...
- Искать надо было, дебилы!- начал бушевать Гриб. - Если что-то не делается вовремя, нужно головой думать, а не задницей! Вы должны были сегодня, прежде чем туда ехать, найти меня и узнать, надо это делать или уже не надо, уроды долбанные!
"Быки" молчали, хотя, вероятно, им хотелось сказать грозному боссу, что... Им многое хотелось сказать грозному боссу, но делать это вообще не рекомендовалось, потому что, разбушевавшись, Гриб терял над собой контроль и любое возражение делало его ещё большим зверем, чем он был на самом деле. Поэтому они сейчас стояли, ни живы, ни мертвы, мечтая только о том, как бы незаметно и без ощутимых потерь для здоровья покинуть кабинет яростно матерящегося босса...
Им казалось, что они отлично знают своего хозяина, но на самом деле Гриб вовсе не был таким буйно-неукротимым, как это могло показаться стороннему наблюдателю. Он прошёл хорошую тюремную "школу" и прекрасно знал, что внешнее буйство выводит людей из себя, парализует их волю и таким образом облегчает манипулирование ими, поэтому тогда, когда это было нужно и возможно, он старательно играл роль такого себе неукротимого дуболома, способного лбом снести бетонный забор. На самом же деле он очень дорожил не только собственным лбом, но и головой вообще, поэтому сейчас, нагоняя страх на подчинённых, лихорадочно соображал, что ему конкретно делать дальше, брал, так сказать, паузу. Кроме того, и это было немаловажно, Гриб, "выпуская пар", просто разгружал свою нервную систему, справедливо считая, что загонять в глубину организма негативные эмоции не стоит, дабы не приобрести болезнь, победителю которой человечество обещает поставить памятник из чистого золота...
- Съ...лись с глаз долой! - заорал он, выкричавшись, и обрадованные "быки" наперегонки ринулись к двери, едва не застряв в дверях: каждый из них торопился первым скрыться с глаз разгневанного непонятно на что хозяина... Ведь они всё сделали правильно!..
А хозяин, оставшись один, ещё какое-то время соображал, проверяя верность того, что он собирался сделать, после чего с похожим на утробное рычание вздохом поднял трубку телефона и стал набирать номер Интеллигента, понимая, что сейчас ему предстоит очень и очень нелёгкий разговор...
***
Утренние события, так испугавшие своими последствиями Глеба Фёдоровича Свидерского и ставшие головной болью господина Грибанова, начались в общаге филфака педагогического университета с появления на пороге комнаты, в которой жили Снежана Лемеш и Женя Пятигорская, симпатичной девчушки-третьекурсницы по прозвищу "Пройда", точно и полно отражавшей характер своей обладательницы, которая, действительно, была пройдохой из пройдох. Но пройдохой безвредной, основные интересы которой были сосредоточены в сфере... еды и питья, причём больше, к её чести, еды...
"Пройда" тарабанила в дверь комнаты так, что этот стук мог бы разбудить людей, заснувших и вечным, и летаргическим сном, оказавшихся в комнате. К счастью, Женя уже не спала, поэтому она быстро крикнула: "Входи!", узнав сумасшедший стук "Пройды".
- Женька, привет, тебя там отпадный парень в коже вызывает, а приехал он на машине, "БМВуха" такая из себя ничего, - затараторила "Пройда" с порога. - Я сказала, что сейчас тебя позову, пацан по виду крутой, у тебя пожрать что-нибудь есть вкусненькое? - задала главный для себя вопрос "Пройда".
- Сгущёнку?
- А ещё?
- Больше ничего...
- Ну, тогда давай сгущёнку... - "Пройда" быстро выхватила из рук Жени банку со сгущённым молоком и так же быстро исчезла с ней.
Посмотрев на себя в зеркало, Женя поправила волосы и направилась к входу в общежитие, соображая, кто бы это мог быть, "крутой и в коже". Конечно, среди её знакомых были люди разные, в том числе и такие, кто подходил под это ёмкое определение, данное глазастой и языкатой "Пройдой", но... Поскольку Женя внешне была девушкой... привлекательной, то и отношение к этой её привлекательности со стороны мужской половины человечества было вполне естественным: многие хотели бы, чтобы Женя Пятигорская стала их... подругой, причём намерения большинства мужчин, обращавших внимание на Женю, были очень серьёзными.
Она выслушивала и страстные признания, и не совсем приличные намёки с одинаковым спокойствием, вежливо объясняя претендентам на её руку и сердце,- или только на руку, но таких почти не было, уже сам вид Жени исключал легкомыслие, разве что какой-нибудь полудурок не мог понять сразу, что это "не тот номер", как говорили в Приморске; да, так она объясняла претендентам, что она... не может ответить взаимностью на их чувства... Эти слова подавляющее большинство воспринимало как кокетство, и только узнав Женю получше, они понимали, что это действительно так...
Среди мужчин, интересовавшихся Женей, были люди, занимавшие, как это говаривали раньше, видное общественное положение, и люди далеко не бедные, поэтому то, что Женьку просил позвать "крутой парень" из "БМВ", не могло удивить "Пройду", поступившую на первый курс тогда, когда Женя заканчивала институт, и жадно собиравшую информацию обо всех в общаге.
Как ни странно, но "бык" Гриба, обладая интеллектом табуретки, внешне производил очень приятное впечатление: крепкий широкоплечий блондин с голубыми, естественно, глазами, похожий на кого-то из известных спортсменов...
- Это вы меня спрашивали? - поинтересовалась Женя, поскольку больше спрашивать было не у кого: холл был по-воскресному пуст.
- Женя Пятигорская? - поинтересовался парень.
- Это я.
- Может, выйдем на улицу? - предложил парень, и Женя, которую обманула его внешность, легко согласилась.
- Хорошо...
Они вышли на крыльцо, спустились с него и медленно пошли по направлению к "автостоянке", как иногда называли девчонки место, где парковались ожидавшие их автомобили.
- Кто вы? Чем обязана?
Обаятельный внешне парень неуловимо переменился: сейчас от него ощутимо исходили опасность и агрессивность, они передавались собеседнице, и Женя уже пожалела о том, что согласилась выйти из общежития, где она чувствовала себя уверенно и надёжно под охраной, пресекавшей малейшие попытки грубости со стороны кого бы то ни было...
- Короче, так! - агрессивно и грубо начал парень. - Тебе велели передать, чтобы ты со своей подружкой молчали в тряпочку обо всём, что она знает. Обо всём, поняла? Если мусор спросит, из-за чего она травиться стала, пусть объяснит, что шифер съехал из-за пацана... Обо всём остальном - молчок! Чо зыришь?
Женя была настолько испугана, испугана не словами и угрозами, которые исходили от самой манеры парня вести разговор, сколько тем мгновенным превращением симпатичного на первый взгляд человека в какое-то чудовище, что не могла ничего сказать и только тупо смотрела в его ярко-голубые, испепеляющие её глаза.
- Чо зыришь? - ещё раз устрашающе повторил он, - Или тебе буркалы на блюдечко, отдельно от башки положить? А?!
- Вы... кто?..
- Не влияет! - отрезал парень. - Тебе это ни к чему: меньше знаешь, спишь спокойнее... - он хохотнул. - А будешь сильно интересоваться, так такую кругосветку тебе и твоей подружке устроим, что потом ни лечь, ни встать, ни сесть не сможешь, всей толпой во все дырки отдерём! Поняла, нет?!
- Кто вы?!
- Лучший друг животных! Это я тебе так говорю, чтоб, помнила: если что не так твоя подружка брякнет, то мы её и тебя потварим так, что потом вас ни один бомж драть не захочет! Это я тебе обещаю!
- Кто вы?.. - Женя тряслась.
- Визитную карточку я тебе потом пришлю, тебе и твоей подружке. Это если ты меня неправильно поняла... Ты поняла меня?
- Кто вы?.. - настойчиво, видимо, потеряв способность соображать, продолжала спрашивать Женя.
- Выпросила... - парень больно схватил Женю за грудь, и она застонала. - Кто я и что я - ты потом узнаешь, если дурой будешь, - он больно мял её грудь. - А буфера у тебя ничего, - одобрительно сказал он. - Есть за что подержаться, короче: я тебе всё сказал, ты меня правильно поняла. Чеши на больничку к своей подружке, обрадуй её пусть готовится...
Он лениво оттолкнул Женю, которая чуть не упала, и быстро пошёл к своей машине. Уже садясь в неё, он обернулся и крикнул прислонившейся к стене общежития девушка.
- Пока, тёлка! Смотри, чтоб нам с тобой опять не нужно было встретиться, тогда тебе п...ц!
Женя чувствовала, что ноги у неё подгибаются, она пыталась понять, что произошло, но мысли путались, и ей никак не удавалось найти хоть какую-нибудь из них, чёткую и ясную, чтобы можно было, ухватившись за неё, восстановить способность реально воспринимать мир. Она никогда, не думала, что может так испугаться, ужас сковал её по рукам и ногам, лишил способности сопротивляться и даже просто двигаться...
Неожиданно она поняла смысл известного выражения о кролике и удаве: она на собственной шкуре прочувствовала, что значит быть парализованным страхом, когда тебя как бы и нет, осталось только какое-то раздавленное страхом существо, покорно внимающее словам и жестам того, кто вогнал тебя в это унизительное состояние...
Обрадовавшись, что она сумела остановиться хоть на какой-то мысли, Женя оторвалась от стены, на которую до сих пор опиралась, и быстро пошла в общежитие, где заперлась в своей комнате. И здесь её опять, сковал этот ужас, подавляющий волю и превращающий тело в мягкую резиновую игрушку...
Она не помнила, как оказалась перед дверью квартиры Глеба Фёдоровича Свидерского, не понимала, что она звонит в дверь, не слышала ответа хозяина... Она пришла в себя только тогда, когда совсем близко увидела белое, испуганное лицо любимого человека, которого она, Женя, крепко обнимала, ища у него защиты и освобождения это этого всеохватного ужаса...
И еще она очень испугалась: в руках у доцента Свидерского были два чайника, и ей показалось, что сейчас эти чайники упадут на пол, что крепкие руки, которые держат их, сейчас утратят эту силу и не смогут удержать аксессуары для актуального чаепития...
***
Интеллигент слушал Гриба вроде бы спокойно, он почти не перебивал пытавшегося оправдаться собеседника, но это спокойствие было кажущимся: он отлично владел собой и сейчас, помимо проблемы "что делать дальше?" решал и другую проблему: как использовать этот явный прокол Гриба для того, чтобы ещё больше укрепить своё привилегированное положение среди коллег по преступному бизнесу.
Он был единственным из троих подельщиков, которого было невозможно уличить в нарушении законов, потому что его сфера деятельности - отбор предполагаемых кандидаток и их "прикрепление" к благотворительному фонду - никоим образом не являлись чем-то противозаконным, наоборот, это можно было рассматривать как очень интересную форму трансформации профориентационной работы в условиях рыночной экономики. Иногда он в шутку думал, что это - готовая тема для кандидатской диссертации по педагогике, которую можно было бы защитить на досуге... Но зачем?
Сейчас он уже решил, что люди Гриба, идиоты под стать своему хозяину, напороли чепухи, но в этом есть и своя положительная сторона. Он полагал, что проблему с Женей Пятигорской ему удастся решить, не вынося сор из избы, малой кровью, но перед компаньонами необходимо будет разыграть небольшой спектакль с целью убедить их в том, что это была нешуточная проблема, которую удалось разрешить только благодаря его личному активному вмешательству. Позднее выяснится, что он ошибался, но сейчас его рассуждения казались ему вполне обоснованными. Теперь нужно было как можно сильнее "построить" идиота Грибанова...
- Почему ты ничего не сказал нам о том, что собираешься предпринять? - грубо оборвал он распинавшегося Гриба. - Почему ты решил, что способен мыслить и даже самостоятельно принимать решения? Кто дал тебе, долбаку такому, право подставлять под удар всё наше дело из-за врождённого идиотизма, собственного и подчинённых?!
На эти оскорбительные вопросы Гриб счёл нужным не отвечать, и Интеллигент отметил это как первую свою победу.
- Ты чего молчишь? - полюбопытствовал он.
- Это, в общем, всё, - у Гриба прорезался голос после длительного молчания, и это был голос очень подавленного человека.
- В самом деле всё? - издевательски протянул Интеллигент. - А может, она уже сидит в ментярне и рассказывает о том, как твои кретины её запугивали? В районном отделении милиции? Или прямо тем, кто у них в общаге дежурит?
- Они думают...
- Кто думает?! - ужаснулся Интеллигент. - Твои идиоты думают?! Не оскорбляй сам мыслительный процесс, они не так уж далеко ушли от своего хозяина, а плоды твоей мыслительной деятельности налицо - как бы нам из-за них ещё плакать не пришлось, всем вместе!..
Интеллигент нагонял страх на Гриба, рисуя гипотетические картины близкого ужаса, не подозревая, что в данном случае выступает в роли пророка...
- Ты хотел сказать, что твои "быки" пытаются думать, - напомнил он окончательно уничтоженному Грибу. - И что же?
- Они думают, что она обоссалась вконец и ничего никому не скажет, - выдавил он. - Они так сказали...
- Собака лает - ветер носит, вот что их слова значат на самом деле, - отрезал Интеллигент. - Здесь нужно все точно знать, поэтому сейчас я туда подскочу, в общагу, найду девку и постараюсь всё замять... Постараюсь! - повысил он голос. - Что из этого получится - это еще вопрос, потому что она девка впечатлительная, хотя по виду сухарь сухарём, а дебилы твои, я думаю, постарались на совесть, им же придурку-начальнику доложить нужно было. Это тебе, - уточнил он. – Ты позвони нашему третьему другу, обрадуй его своим сообщением, не всё же меня одного радовать, а потом я, как из общаги приеду, вас обоих найду, может быть, сегодня опять придётся собраться, кто его знает, как оно пойдёт...
- Так точно, - неожиданно для самого себя произнёс Гриб, обрадованный тем, что его прокол оказывается не таким уж и страшным, что Интеллигент, в способностях которого улаживать конфликтные ситуации он уже неоднократно убеждался, сам берётся за то, о чём он, Гриб, намеревался его просить.
- Но имей в виду, - как бы прочитал его мысли собеседник, - это всё я делаю не потому, что тебя, придурка, выручать нужно, а потому, что из-за твоего идиотизма может крупно пострадать общее дело, в которое все мы вложили столько сил и которое только сейчас стало по-настоящему прибыльным. Это, полагаю, понятно?
Обрадованный Гриб пропустил мимо ушей все оскорбления, за которые он порвал бы глотку любому человеку, и, утвердительно кивая головой, замычал что-то в трубку...
***
Костя Иванчук появился в больнице точно в условленное время и не очень огорчился тому, что Женя опаздывала: им со Снежаной, уже одетой и готовой к тому, чтобы отправиться "домой" - в общежитие, было о чём поговорить и чем заняться. Правда, разговор был несколько невнятным, а занятия.., после этого Снежане пришлось заново подкрашивать губы и охорашиваться перед маленьким зеркалом...
Костя собирался отвезти Снежану в общежитие и вернуться в управление, где его ожидал Вячеслав Иванович Сливенко, который плохо представлял себе, что такое выходные дни, поскольку за последние несколько лет в связи с резко ухудшившейся криминогенной обстановкой в стране он и в отпуске-то ни разу не был, не говоря о такой роскоши, как выходные дни.
Конечно, майор Сливенко хорошо помнил слова Александра Твардовского, которые когда-то прочитал ему Глеб Фёдорович Свидерский: "Сурово спрашивай с себя, С других - не столь сурово". Поэтому он никого не заставлял работать в выходные дни, но как-то так получалось, что добрая половина его подчиненных оказывалась почему-то на работе в субботу и воскресенье, и работа от этого отнюдь не страдала... Страдала семейная жизнь, страдали жёны и девушки его сотрудников, страдали несколько верных мужей (под руководством Сливенко работали и женщины, не уступавшие в хватке хорошим мужикам-профи, называвших себя "мама-папа", но любивших своих грозных супруг и отчаявшихся убедить их сменить работу: "Да ты могла бы отличным адвокатом быть, и жили бы как люди..."). Но работа не страдала...
Хотя Костя Иванчук и должен был официально приступить к работе с завтрашнего дня, его появление в отделе в воскресенье никого не удивило, не вызвало никаких возражений или умиления его служебным рвением: майор Сливенко умел подбирать людей, и микроклимат в его отделе был особенным, хотя руководил-то он, как уже отмечалось, без году неделя.
- А где же Женька-то? - спросил Костя у Снежаны, продолжавшей заглядывать, в маленькое зеркало.
- Придёт сейчас, - Снежана была озабочена своим внешним видом. -Костя, ты не смотри на то, как женщина, наводит красоту, это для всех нас самый интимный момент...
- А я почему-то думал, что самый интимный момент для женщины не связан с помадой и лаком! - засмеялся Костя.
- Ты старайся не думать о вещах, размышления над которыми могут потребовать от тебя сверхусилий, - посоветовала ему Снежана. - Не ровён час, беда случится с твоей перенапрягшейся головушкой...
- Не боись! - успокоил её Костя. - У меня с извилинами если не полный, то почти полный порядок.
- А "почти" не считается! - засмеялась Снежана. - Где "почти", там и рвётся, потому что тонко...
- Нет, Снежка, а где, в самом деле, Женька-то? Может, пойдём потихоньку, по дороге её встретим?
- А если, она "трэмом" поедет?
- А мы будем смотреть внимательно, они же сейчас почти пустые идут, увидим Женьку - сделаем так, чтобы она нас заметила, выхватим на ходу. "Спрячь за высоким трамваем девчонку, выкраду вместе с трамваем", - изображая, как ему казалось, Яшку-Цыгана из "Неуловимых мстителей", пропел Костя.
- Посмотрим, как у тебя это получится... Ой, Костька, не подходи ко мне, я же уже накрасилась!.. Ну, Костенька...
Держась за руки, как они ходили всегда, они дошли от больницы до общежития, не сумев увидеть в окнах и в самом деле пустых сейчас трамваев Женю, и здесь выяснилось, что Жени нет и в общежитии. Если судить по тому, в каком состоянии оставила аккуратистка-Женя комнату, то собиралась она в большой спешке. Но понять, куда именно она отправилась и где сейчас может находиться, было невозможно: не было ни записки, ни какого-то указателя...
- И где же она может быть?.. И что бы это всё могло значить? - было непонятно, кому именно задаются Снежаной эти вопросы - себе или Косте, но ответов на них не могли дать ни он, ни она.
- Снежка, а куда она, в самом деле, деться могла?
- Ума не приложу, - откровенно призналась Снежана. - Если мы договорились, что она должна была утром в больницу прийти, то она вообще никуда не могла пойти, кроме как в больницу... Если она не пришла, значит, что-то такое случилось, но что?
- Может, кто из девчонок знает? - высказал предположение Костя
- Но тогда что-то совсем... такое, ну, я не знаю, должно было случиться. Иначе она записку оставила бы, это точно... Ты посиди пока, Костик, а я пойду, и правда, у девчонок поспрашиваю...
Снежана легко выпорхнула из комнаты, а Костя принялся опорожнять вместительную сумку, в которой находилась "передача", приготовленная для дочери матерью Снежаны. Кое-какие сладости были куплены и положены в сумку самим Костей, он рассчитывал, что Снежана этого не заметит, хотя девушка это очень хорошо знала: мама просто не могла купить ей то, что выискивал Костя, потому что купить это можно было только в городе.
Так будущий сотрудник СБУ Константин Иванчук, настоящий профессионал своего дела, "прокололся" на том, что посчитал себя умнее любимой женщины...
- Девчонки сказали, что к ней недавно приезжал какой-то парень, красивый блондин в "БМВ", - сообщила, входя в комнату, Снежана. - Они о чём-то поговорили, потом Женька постояла возле общаги, быстро вернулась в комнату и потом уже куда-то убежала. Говорят, что она была очень взволнована...
- А что это за парень-то, блондин красивый?
- Знаешь, - подумав, ответила Снежана, - у неё когда-то был, ну, не парень, но она ему очень нравилась, он за ней бегал, похожий парень: тоже блондин, симпатичный такой, на какого-то артиста похож, знаешь, такая красивая ямочка на подбородке?..
- Какая ещё такая ямочка? - насупился Костя.
- Костька, ну нет же ничего страшного в том, что у красивого парня на подбородке ямочка! - нравоучительно сказала Снежана. - Красота облагораживает, это я тебе всегда говорила.. Так вот, этот Дима и в самом деле очень хороший парень, Женька его даже жалела, говорила, что, мол, такому хорошему парню и так не повезло: влюбился в такую, как она... И у него была хорошая иномарка, он очень обеспеченный парень, у него какая-то фирма. Но это давно было...
- Слушай, а девчонки номер этой "БМВ" не запомнили?.
- "Пройда" запоминает только то, что касается... продуктов питания! - засмеялась Снежана. - Если бы там кусок колбасы был...
- Снежка, мне на работу надо, ты мне потом туда позвони, вот телефон. Женьке привет передавай, вот тебе... продукты питания, а я побежал. Пока...
После того, как Костя вышел из комнаты, выяснилось, что Снежане опять необходимо уделить внимание собственной внешности, и в этот раз она долго раздумывала, а стоит ли снова накрашивать губы, пока не решила, что на сегодня хватит, что в общежитии её видели во всяком вице, сойдёт и так. Снежана Лемеш не очень любила помаду...
***
- Женя, а может, ты всё-таки как-то запомнила номер? Ну, как оно там у Чапека: "О, шея лебедя, о грудь, о барабан…"? - спрашивал Глеб Фёдорович Свидерский Женю Пятигорскую, которая уютно устроилась у него на коленях, обняв его за шею и положив голову ему на плечо.
После того, как ему всё-таки удалось избавиться от занимавших его руки чайников, Глеб Свидерский сам не заметил, как он стал нежно целовать испуганное лицо Жени, которое под его поцелуями как бы оживало, становясь умиротворённо спокойным и счастливым. А когда Женя робко, несмело, но страстно ответила на его поцелуй, сорокалетний доцент Свидерский позабыл обо всём на свете, в том числе и о своём возрасте, своих сомнениях, своих, развившихся за долгие годы одиночества, комплексах, он весь отдался этому необыкновенному для него чувству: слияния с любимым человеком, когда губы и руки, ищущие и находящие губы и руки другого, родного тебе человека, понимают всё, что происходит, гораздо точнее и полнее, нежели могли бы объяснить это самые умные из слов...
Глеб и Женя были очень нежны, каждый из них одновременно и хотел сделать счастливым другого, и боялся, что это его желание не найдёт того единственного способа выражения, который доставит радость и счастье любимому.
Наверное, со стороны они напоминали очень искушённых к нежных влюблённых, чутко и бережно прислушивающихся в первую очередь к ощущениям другого, а уже потом - к своим собственным. Именно из этого и появлялась нежность, подлинная, глубинная нежность, когда всё, что делается, радует тебя самого тем, что может доставить радость любимому...
Неожиданно Женя отпрянула от Глеба и испуганно посмотрела на него, но он ответил ей спокойным, уверенным взглядом по-настоящему счастливого человека.
- Это правда, Женечка... - сказал он, отвечая на вопрос, который был в её глазах.
Женя опять расплакалась, и он опять стал её утешать, и утешал её долго, и слёзы её высохли как бы сами собой...
- Сейчас будем пить чай, ты мне всё расскажешь, но самое главное - не смей ничего бояться! Уже все хорошо, понимаешь? - спросил он, и Женя с облегчением кивнула головой.
Они пили чай в кабинете, Глеб сидел в большом кресле, а Женя сидела у него на коленях, и ей было очень удобно на этих, в общем-то, костлявых и мало приспособленных для сидения на них коленях...
- Нет-нет, я даже и не подумала, что номер, ну, запомнить можно, у него был такой противный голос, а сам он казался таким сначала симпатичным парнем, - сбивчиво говорила Женя, осторожно целуя Глеба в висок. - ... Волосы седые... - проговорила она и поцеловала эти седые волосы.
- И вообще, девочка, я уже человек, прямо скажем, не первой молодости, - начал было Глеб Фёдорович Свидерский, но Женя нежно закрыла ему рот ладонью. - М-мы-м-мм - промычал он что-то совершенно невразумительное.
- И так будет всегда, когда я услышу... глупости, - пообещала Женя. - Как услышу, так оно и будет...
Освободив рот и не забыв при этом поцеловать ладонь, которая его закрывала, Глеб Фёдорович Свидерский попытался продолжить рассказ своей биографии, но Женя его прервала.
- Мне теперь ничего не страшно, - задумчиво сказала она, - мне кажется, что ничего плохого вообще не было и не будет...
- Не будет! - твёрдо пообещал ей Глеб. - Только давай я сейчас позвоню одному человеку, он в таких вещах разбирается намного лучше нас с тобой вместе взятых, пусть он услышит всё, что ты рассказала...
Женя грациозно поднялась с его коленей, отошла к окну, поправляя волосы, а он быстро набрал номер служебного телефона майора Сливенко: Глеб Фёдорович знал, что звонить Славику домой было бесполезно, автоответчик тот проверял поздно вечером, если не ночью...
- Вячеслава Ивановича, пожалуйста, - сказал Глеб Фёдорович Свидерский, поздоровавшись. - Славик, это я... Да, всё о том же... Но у меня есть новые... сведения, что ли! Произошло очень неприятное дело, очень... Да, слушаю... Я помню, что ты сказал, что позвонишь через неделю, помню! Но, Славик, это, действительно, очень серьёзно! Если я говорю, что очень, значит, так оно и есть! Да, слушаю... Да-да... Славик! Славик! Я же не идиот!.. Да-да, да! Да, говорю! Хорошо... Спасибо, и тебе тоже всего самого доброго! - он зло швырнул трубку..
Женя, подошла сзади и, прислонившись грудью к его плечам, обхватила руками шею Глеба.
- Что?
- Черт знает что! - возмущённо воскликнул он. - Делает из меня идиота убогого, который паникует по мелочам. Даже слушать не стал…
- Это тот самый Славик, гроза преступников?
- Он... Вчера обещал разобраться, но, говорит, неделя на это дело уйдёт, а сегодня ведёт себя так, словно...
- Но, Глеб Фёдорович... - начала Женя, и Глеб её тут же перебил.
- Глеб... - просительно произнёс он,
- Я..., не надо давить, хорошо? Я постараюсь, но не сразу, это... - Женя не смогла сразу подобрать слова, и Глеб Свидерский с готовностью закивал головой.
- Хорошо-хорошо...
- Может, это и в самом деле... так? - неуверенно предположила Женя. - Как-то само обойдётся?..
- Знаешь, Женечка, вы пока со Снежаной живите у меня, ну, хотя бы эту неделю...
- Я не хочу у... тебя, я хочу – с тобой...
- Женя... - Глеб подошёл к отвернувшейся к стене девушке и осторожно положил руку ей на плечо. - Женя... - тихо повторил он и неуверенно посмотрел ей в глаза. Вероятно, в этих глазах он увидел то, что дало ему ответ на невысказанный им вопрос, потому что он медленно развернул Женю лицом к себе, поцеловал в губы, потом в шею и в грудь, медленно опускаясь перед ней на колени...
***
Майор Сливенко был очень недоволен тем, что ему позвонил Глеб Фёдорович Свидерский, потому что информация, которую хотел сообщить его учитель, заставила бы его менять разработанные планы и уделять более серьёзное внимание тому, чему, как он полагал, уделять внимание пока что не следовало.
Чертыхаясь про себя, он вызвал Костю Иванчука и минут десять с ним разговаривал, расспрашивая его о том, как он, Костя, относится к Снежане, что он думает о Жене Пятигорской - и некоторые, совсем уж специфические детали их работы, лейтенанту Иванчуку открылись впервые.
Переговорив с Костей, он отправил его в общежитие, приказав оставаться в комнате Снежаны, если она того пожелает, а лучше всего - незаметно для девушки увести её оттуда и постараться до вечера там не появляться. Сунув Косте мобильный телефон, он назвал номер этого телефона и приказал каждые час-полтора сообщать о том, какова обстановка.
У майора Сливенко была масса неотложных дел, и он целеустремлённо занимался ими, потому что в воскресенье можно было работать спокойно, не отвлекаясь на ненужные совещания или заседания, которые с понедельника по пятницу сильно отравляли жизнь Вячеславу Ивановичу Сливенко. Разумеется, он не был принципиальным противником заседаний или совещаний как таковых, если они приносили конкретную пользу, но чаще всего подобного рода мероприятия были пустой тратой драгоценного времени, которого всегда не хватает для работы, так что о пользе говорить не приходилось...
Занимаясь этими неотложными делами, Вячеслав Иванович Сливенко нет-нет, да и возвращался мыслями к разговору с Глебом Фёдоровичем. Он хорошо знал своего учителя, он догадывался, что Женя Пятигорская много значит в его жизни, поэтому было понятно: все, что происходит с этим человеком, Глеб Свидерский воспринимает обострённо. "Она ж несмышлёныш и малое чадо..." - напевал Глеб Фёдорович после того, как переговорил как-то по телефону с девушкой, и сидевший напротив него Славик Сливенко изумлялся тому, что в обычных словах обычной песни может звучать столько нежности...
Личное отношение к Глебу Фёдоровичу Свидерскому и его просьбе никоим образом не сказывалось на работе майора Сливенко, он точно знал, что профессиональное чутьё и опыт его не подведут в нужный момент, что он сделает всё необходимое - опять же в нужный для этого момент. Плохо только то, что, кажется, он опять обидел Глеба Фёдоровича... Ничего себе: два дня подряд обижать такого человека! Сейчас майор Сливенко жалел о том, что он - не Дейл Карнеги, которому блестяще удавалось предотвращать конфликты, а если таковые всё же случались, - то сглаживать последствия...
"Хотел бы я посмотреть на этого хмыря Карнеги, если бы он жил в наше время - и в наших условиях!" - сердито думал майор Сливенко.
***
Интеллигенту не удалось обнаружить в общежитии Женю Пятигорскую, комната оказалась запертой, а дежурные рассказали ему, что интересующая его студентка, сильно расстроенная, только что куда-то выскочила. Куда - они не знали...
В отличие от дежурных, он знал причины того, что всегда уравновешенная и спокойная Женя была сильно расстроена, и то, что она исчезла в неизвестном направлении, по-настоящему встревожило его. Те гипотетические кошмары, которые он в порядке профилактики рисовал Грибу, сейчас стали казаться вовсе не такими уж гипотетическими: ведь если девушка отправилась туда, куда ей лучше было бы не ходить, а именно, в милицию, то последствия этого визита могли быть самыми не предсказуемыми.
Нужно было срочно звонить Сотруднику, которого, очевидно, идиот Гриб уже успел проинформировать о подвигах своих "быков", совершённых сегодня утром, и вместе думать, что можно сделать в данной ситуации. Честно сказать, поганой ситуации, и самым поганым было то, что они не знали ничего более или менее точно, всё, что они делали, основывалось на догадках...
Сотрудник пообещал подъехать в отделение милиции, которое отвечало за правопорядок на территории студенческого городка, и там на месте, попытаться, если уже возник какой-то "хойшех", навести тишь и гладь. Благо, начальником этого отделения был бухарик-майор, так трясшийся от страха за своё место, что его и заставлять не нужно будет спустить дело на тормозах.
Если же ничего такого в отделении не знают, то он должен был заставить майора сообщать о каждом подозрительном сигнале из общежития педагогического университета лично ему, то есть в том случае, если Женя всё-таки придёт в отделение, беседовать с ней должен был лично он.
Сотрудник и Интеллигент были убеждены, что принятые ими меры способны предотвратить нежелательный для них ход развития событий, но это были меры, так сказать, ответные, оборонительные, и их эффективность снижалась именно этим. Более эффективными могли и должны были стать меры наступательного характера, но для этого нужно было узнать, где же сейчас находится эта чёртова Женя Пятигорская!
***
Евгения Александровна Пятигорская и Глеб Фёдорович Свидерский находились в квартире доцента Свидерского, где в гостиной был разобран большой и мягкий диван из гостинного гарнитура; диван был застелен накрахмаленной, хрустящей простынёй, которая сейчас была смята и потеряла свою первоначальную свежесть под их горячими телами.
Они были счастливы.
***
Сразу же после того, как Интеллигент покинул общежитие, там появились Снежана и Костя, так и не встретившие по дороге Женю.
Оставшись одна в комнате, Снежана стала разбирать выложенную Костей из сумки "передачу", по ходу дела дегустируя наиболее лакомые кусочки. В этом ей стала активно помогать неизвестно откуда появившаяся "Пройда", у которой нюх на съестное был абсолютным, как у акулы на кровь в морокой воде - она могла учуять, что в какой-то из комнат появилось что-то вкусненькое, ещё до того, как это понимали сами обитатели комнаты...
Костя обладал правом проходить в общежитие потому, что дежурные на входе знали, кто он такой, поэтому он никогда не ожидал, пока кто-то вызовет Снежану, но стучал в дверь всегда очень деликатно, не желая лишний раз "рвать нервы", как он говорил, стуком.
Снежана, конечно, знала Костин стук, и иногда она и Женя разыгрывали парня, изображая суматоху и нарочито испуганно крича: "Ну Васенька, ну миленький, ну залезь под кровать, только ты там не забудь одеться!". Васенька мог быть и Димочкой, и Петенькой, и даже Гаврилой, как однажды выдала Женя, вспомнив "Двенадцать стульев", но Костя неизменно "покупался" на этот нехитрый розыгрыш и вёл себя как неизвестно кто, пока девушки не начинали смеяться и не предлагали ему самому лезть под кровать...
Сейчас Снежане было не до шуток, да и "Пройда" есть "Пройда", это не Женя, с которой они понимали одна другую с полуслова.
Поэтому Снежана подбежала к двери и, широко распахнув её, пригласила Костю широким жестом.
- Заходите, дорогой Константин Иванович, гостем будете! Костя, смущённо улыбнувшись, вошёл в комнату, а хватавшая всё на лету "Пройда" мгновенно оказалась возле двери.
- Пока, ребята, пока, я линяю, спасибо за угощение!
- Заходи попозже, - радушно сказала Снежана, - проглотина ты наша общажная...
"Пройда" довольно засмеялась и исчезла.
- Женя не появлялась? - спросил Костя.
- Женя не появлялась, - ответила ему его же словами Снежана и заперла дверь на защёлку. - Женя не появлялась... - повторила она, медленно подходя к нему и хищно протягивая к его шее руки со скрюченными пальцами. - Сейчас я тебя буду... вампирствовать!
Что означал данный неологизм, между прочим, индивидуально-авторский, прямо сейчас изобретённый Снежаной, Костя с удовольствием узнал в последующие полчаса, и нельзя сказать, чтобы после этого он проникся ненавистью к вампирам...
- Снежка, пошли отсюда, - предложил он после того, как Снежана, очевидно, "навапмирствовалась" всласть, поскольку сейчас пальцы её рук, не скрюченные, а нежно-расслабленные, гладили его затылок........
- Куда? И зачем куда-то идти, когда всё так хорошо?
- Куда? На улицу. На свежий воздух.
- Тебе что, дышать нечем? - невинно поинтересовалась Снежана. -Может, сделать тебе искусственное дыхание?
- Снежка, ну пошли, а?
- А если Женька придёт?
- Ну, она придёт, а мы ей записку оставим... Может, она и в самом деле с этим парнем, как его, ты говорила?
- С Димкой? У которого машина?
- Ну да. У тебя, часом, его телефона нет?
- Нет, откуда ему взяться? Его и у Женьки не было, этот Димка всегда сам появлялся. О, слушай! Идея! Может, она у Глебушки?
- ?
- У Глеба Фёдоровича. Она ведь, ну, ты знаешь, так, может, они как-то договорились встретиться, хотя нет, она же ко мне в больницу собиралась... Конечно, можно Глебу просто позвонить, узнать, но для этого нужно вниз идти...
- Для того, чтобы позвонить, вниз идти не нужно! - торжественно изрёк Костя, доставая мобильник. - Прошу, сударыня!
- Костька! Откуда?!
- Ценные кадры обеспечиваются всем, что им необходимо для высококвалифицированного труда! - важно отчеканил Костя. - Так что пользуйся, пока я ценный кадр...
Снежана не заставила себя просить ещё раз, она взяла маленькую изящную "Моторолу" и с некоторой опаской набрала номер телефона.
***
Говорят, что любая женщина на всю жизнь запоминает своего первого мужчину, сколько бы в дальнейшем партнёров она не имела и какими бы замечательными ни были её отношения с этими последующими партнёрами.
Специалисты-сексологи объясняют это с помощью различных терминов и теорий, но всем понятно, что дело здесь совсем в другом: то, что происходит с женщиной тогда, когда она в первый раз оказывается близка с мужчиной, - это рубеж, каких немного бывает в её жизни. Но рубеж этот она преодолевает не сама, а вместе с человеком, который должен провести её между болью и наслаждением, дать ей почувствовать счастливую неизбежности и краткость боли и всеохватывающую вечность наслаждения...
Счастлива женщина, первый мужчина которой, - любимый мужчина, тот, кто знает, что именно преподносит она ему в дар, умеет понять величие этого дара и быть благодарным за него. Мужчина, для которого, она - Женщина, которой он готов служить и которой он готов владеть, принимая на себя ответственность за всё, что отныне связывает их. Счастлива такая женщина!
Женя Пятигорская не почувствовала боли, когда она и Глеб стали близки, хотя, наверное, эта боль всё-таки была... Она была слишком упоена своим счастьем, слишком сильно любила она это навсегда родное сухощавое тело, прекрасное в своей силе и нежности, невесомо нависшее над ней и блаженно разорвавшее её лоно...
Позднее, пытаясь понять, что именно он ощущал в эти мгновения их первой близости, Глеб Свидерский не мог вспомнить ничего, кроме ощущения счастья. Ему казалось, что именно Женя стала его первой женщиной, хотя, разумеется, и до этого он вступал в близкие отношения с разными, в том числе и очень красивыми, очень искушёнными в вопросах секса женщинами.
Но это был именно секс, причём секс, если можно так сказать, в голом, виде, когда интимные отношения лишены - или почти лишены!- духовного начала, когда женское тело вызывает бурление крови, а в висках стучат громадные молоты, заглушающие всё остальное.
Но только сегодня он по-настоящему понял поразившие его когда-то слова англичанина Джона Бойнтона Пристли: "В этих глазах я не видел ни искры нежности - её никогда не было и быть не могло,- а без нежности, и без ребячества, и без любви всё то, что происходит между мужчиной и женщиной, - только грязь и борьба"…
"Грязь и борьба" - вот и все во что могут превратить и превращают люди великие чувство, без которого жизнь человеческая пуста и бессмысленна, каких бы высот не удавалось человеку достичь. Наверное, самое страшное - это осознать в конце жизни, что вся она прошла в грязи и в борьбе, что не было в ней нежности, не было ребячества, не было любви?.. Избави Бог человека от такого финала жизненного пути...
- Хорошо, что у тебя нет жены... - Женя говорила не с Глебом, а как бы сама с собой. - Как хорошо, что у тебя нет жены, что...
- Жень, у меня жена есть. Теперь есть, - смущённо уточнил он.
- Глеб, а почему ты до сих пор не женился? Я так радовалась этому, и сейчас радуюсь, но ведь это... неправильно?..
- Ну, как я мог жениться, если ты была маленькой? - засмеялся Глеб Свидерский. - Ты же только на свет появилась, а у меня уже был паспорт гражданина Союза Советских Социалистических Республик, такая себе "краснокожая паспортина"!
- Глебка, я серьёзно, не шути со мной, это я тогда была маленькой, а сейчас я уже большая...
- Ты всегда была, есть и будешь маленькой! - уверил Женю Глеб. Всегда, поняла? А не женился... Женя, я не знаю и сам, понимаешь? Сейчас мне кажется, что это потому, что я, как это ни смешно, всю жизнь ждал тебя... Конечно, это смешно, так, наверное, не бывает, но мне так кажется. Знаешь, иногда появляется женщина, она тебе даже нравится, может, даже что-то большее к ней испытываешь, но в глубине души сидит вот это "не она!", и ничего с этим не сделаешь. Хотя, конечно, отношения есть отношения...
- Это какие такие отношения? - заинтересовалась Женя.
- Разные отношения, маленькая, - быстро сказал Глеб. - Разные. Я не хочу сказать, что всё было не так, это было бы... неправда и нехорошо по отношению к тем, другим, но не было... главного, понимаешь? Вот я и думаю, что, оказывается, всю свою жизни я ждал тебя, хотя сам этого не знал...
- Ты мне потом обо всём этом расскажешь, а сейчас... - Женя осторожно подвинулась, чтобы быть ближе к Глебу. - Сейчас...
- Женечка, что это?! - Глеб по-настоящему испугался, увидев начавшие уже багроветь следы от пальцев на красивой и нежной груди Жени. - Господи, да когда же я это?
- Глебушка, это не ты, - успокоила его Женя. - Это... тот... Глеба подбросило с дивана, словно это была сетка батута.
- Ну, сволочь!
- Глеба, иди ко мне, - позвала Женя. - Уже всё хорошо, иди ко мне...
Тут раздался звонок телефона, и Глебу пришлось взять трубку. Услышав голос Снежаны, он очень обрадовался.
- Ты откуда, Снежана?
Какое-то время он слушал молча, потом рассмеялся и с явным облегчением заговорил.
- Да здесь она, здесь, у меня, да, пришла не так давно... Что? Да-да... Да, говорю… В общем, Снежана, мы вас ждём. Дорогу не забыла? Да, и Костю тоже бери, давно пора познакомиться с тем, кто нас бережёт, у меня, кстати, один такой высокопоставленный... оберегатель, так сказать, недавно в гостях был... Всё, ждём!
- Они тебя обыскались, - сообщил он Жене. - Им сказали, что ты куда-то убежала, вот они и волнуются.
- Ой, так нужно всё убирать быстро, - заторопилась Женя, - они же сейчас придут.
- Успеем... - Глеб подошёл к Жене и легко поднял её на руки. - Я несу тебя в ванну, а сам пока что тут всё поприбираю. Потом пойду и куплю что-нибудь к чаю, какой-нибудь "гарнир".
- Почему "гарнир"? - удивилась Женя, крепко держась за его шею.
- Я тебе потом всё это расскажу, - пообещал Глеб. - Нам с тобой нужно так много рассказать друг другу, наверное, хватит на всю жизнь, я думаю...
- Ещё и останется!.. - засмеялась Женя. - Неси меня в ванну, Глебка, я ведь тяжёлая.
С последним утверждением Жени Глеб Фёдорович Свидерский был категорически не согласен, но он посчитал за благо промолчать, держа при себе это своё личное мнение...
***
- Так и есть, она у Глеба! - Снежана сообщила Косте то, что он и сам уже давно понял из её разговора по мобильнику. - Глеб зовёт нас к себе в гости... И тебя, между прочим, тоже!
- Снежка, ты так это сказала, что я не понял, как мне нужно реагировать? Стать на голову от счастья?
- Пока не надо, - остановила его Снежана, зная, что для Кости это не составляет никаких трудностей - стать на голову и стоять так долго-долго. - Просто сейчас пойдём, я тебя познакомлю с очень интересным человеком, с которым ты уже заочно знаком.
Костя не горел особым желанием знакомиться с доцентом Свидерским, потому что невольно ревновал к нему Снежану, но такое знакомство было лучше, чем сидеть в комнате или идти гулять, поэтому он согласился.
- Идём знакомиться с интересным человеком, - покладисто сказал он. - Ты мне пока отдай мою рабочую игрушку, мне нужно кое-кому позвонить, а сама собирайся...
- Держи! А я пока что-нибудь к чаю соберу, потому что у Глеба всегда чай такой вкуснющий!..
Получив назад "Моторолу", Костя вышел в коридор и позвонил майору Сливенко.
- Вячеслав Иванович? Это я.
- Докладывай…
- Сейчас уходим из общежития.
- Куда?
- В гости к их преподавателю, Глебу Федоровичу какому-то...
- Куда-куда?
- У них есть такой преподаватель, ну, доцент даже, его зовут Глебом Фёдоровичем, - заспешил Костя, - Снежана ему позвонила, и он пригласил нас в гости.
- Час от часу не легче... - слышно было, как майор Сливенко тяжело вздохнул. - Ты там веди себя... прилично, это очень умный человек, он не должен догадаться, что ты сегодня при Снежане не только в качестве будущего супруга состоишь. Понял?
- Так точно!
- И меня держи в курсе всего. Ладно, иди чай пить...
Костя спрятал мобильник в карман, недоумевая, откуда Вячеслав Иванович Сливенко знает о том, что они отправляются не просто в гости, но и пить чай. Не мог же он слышать то, что говорила о "вкуснющем чае" Снежана...
***
Пока Женя была в ванной, Глеб честно пытался привести квартиру в порядок, но из этого ничего не получилось, потому что телефон, которого до сих пор дома почти что и не было слышно, как с цепи сорвался: звонки следовали один за другим, и Глебу стало казаться, что его ухо приросло к раскалённой телефонной трубке.
Звонили разные люди: Шурик Самсонов, который хотел вытащить Глеба из дому на совместную прогулку; мать, интересовавшаяся, зайдёт ли, как это обычно бывало по воскресеньям, Глеб вечером к ней. Матери он пообещал, что зайдёт обязательно, туманно намекнув, что зайдёт не один, на что она, знавшая сына так, как не знал его никто, ворчливо ответила: "Глебка, если это очередная твоя знакомая, то ты мне лучше Шурика приведи. Хватит мне смотр караула устраивать! Чтобы сегодня ты был... да, Глеба, я права?". Мать так сильно хотела, чтобы её умный и уже довольно взрослый сын наконец-то нашёл своё счастье, столько раз казалось, что оно уже найдено, но потом выяснялось, что это не так, что сейчас, услышав взволнованный голос Глеба и догадавшись, чем так взволнован сын, она просто испугалась: что в этот раз?..
- Ты права, мамочка! - Глеб решил не рассказывать сейчас ничего, отложив всё до вечера. - До вечера, целую!
Позвонил и Василий Иванович Гришанов, которому тоже зачем-то был нужен Глеб и который в ответ на предложение о встрече, как и Шурик, услышал в ответ: "Не могу, у меня Женя!" и, всё поняв, сразу распрощался. Понимающие люди его друзья...
Поняв, что при включённом телефоне он никогда не сможет привести квартиру в вид, пригодный для приёма гостей, Глеб отключил этого вора времени и нервов, после чего быстро и толково ликвидировал последствия недавнего разгрома, так что появившаяся из ванной Женя, предложившая было свою помощь, оказалась не у дел.
- Я сейчас пойду в магазин, потому что к чаю почти ничего нет, а ты пока... Как ты? - заботливо спросил он Женю.
- Всё хорошо. Всё очень хорошо! - быстро ответила она.
- И слава Богу! Будь хозяйкой в доме, включи телефон и на звонки отвечай так: "Вас слушает госпожа Свидерская!". Как, впечатляет?
- Иди-иди, господин Свидерский! - засмеялась Женя. - Приходи скорее, Глебушка... - попросила она.
- Я быстро!
***
Держась за руки, Снежана и Костя шли по дорожке, которая вела к преподавательскому дому, а в свободной руке Костя нёс увесистый пакет с домашними вкусностями, предназначенными для чаепития.
- Знаешь, Снежка, мы, кажется, с этими печеньями дурака сваляли, - неожиданно сказал Костя.
- Это ещё почему?! - возмутилась Снежана.
- Да потому, что этим самым мы как бы показываем, что рассчитываем на приглашение к чаю, а воспитанные люди так не делают, нас ведь в гости пригласили, а не на чай, - обстоятельно разъяснил Костя, на что Снежана фыркнула.
- Да весь университет знает, что у нас кафедра литературы такая: Адольф Савельевич, если вовремя не смыться, обедом обязательно накормит, а Глеб Фёдорович - чаем напоит...
- И в столовую ходить не надо!
- Смейся-смейся, а это так! Об этом все знают.
- Хорошо. Знаешь, Снежка...
Услышав эти слова, Снежана поняла, что Костя собирается спросить её о чём-то, что было связано с её, как это было сейчас совершенно ясно, идиотским поступком, о котором ей было мучительно стыдно и больно вспоминать, поэтому она быстро прервала его.
- Костенька...
Костя, который и в самом деле хотел спросить Снежану о том, о чём ей не хотелось вспоминать, мгновенно отреагировал на её голос.
- Да, Снежа...
- Я прошу тебя, Костенька, давай не будем говорить... об этом до тех пор, пока я сама об этом не заговорю... Понимаешь? Не спрашивай, пожалуйста, меня ни о чём, хорошо? Не сейчас, Костенька... Мы об этом обязательно поговорим, это нам обоим нужно, но не сейчас... Ты понял меня?
Костя остановился и свободной рукой легонько привлёк в себе Снежану, уткнувшись лицом в её волосы.
- Снежа, всё будет так, как ты захочешь... - тихо прошептал он.
***
Интеллигент, узнав, что Женя Пятигорская находится дома у Глеба Свидерского и хорошо зная последнего, подумал, что произошло что-то необычное, иначе Глеб не разговаривал бы таким тоном и не был бы так взволнован.
Конечно, отношение Глеба к Жене не было для него тайной, он даже неоднократно обсуждал с ним возможные действия, которые Глебу следовало бы предпринять, поэтому, пораскинув мозгами, он пришёл к выводу, что, скорее всего, девчонка, испуганная "быками" Гриба, побежала к тому, кого она тоже любила, и этот её испуг стал как бы катализатором, ускорившим процесс объяснения, наконец-то, вероятно, произошедшего.
Разумеется, нельзя было быть полностью уверенным в том, что так оно и случилось, но Интеллигенту казалось, что он не ошибается. Если это так, то он имеет все основания радоваться: во-первых, за друга, который прекратит неестественное для молодого ещё и здорового мужика существование, а во-вторых, за себя и коллег, потому что счастливые люди, как правило, забывают обо всём на свете и не тратят время и душевные силы на посторонних.
Он полагал, что, занятая новыми для себя ощущениями, получившая, наконец-то, то, что она больше всего хотела в жизни получить, Женя Пятигорская просто забудет о том плохом и страшном, что произошло сегодня утром, оно растворится в её счастье.
Также он надеялся, что ему удастся, повидав счастливых влюблённых, выяснить всё, что произошло, выяснить досконально, и он постарается сделать так, чтобы это прошлое навсегда ушло из их жизни. У него, как у друга Глеба Свидерского, есть все возможности для этого.
Соображая, как бы сделать всё, что он собирался сделать, более естественно, он решил, что самым лучшим будет визит без предупреждения, на правах старого друга. Значит, нужно прихватить чего-нибудь такого, что соответствовало бы торжественности момента, и нагрянуть к Глебу прямо сейчас.
Перезвонив Сотруднику (с Грибом общаться ему не хотелось...), Интеллигент рассказал о своём плане и пообещал после визита к Глебу обязательно проинформировать его обо всём, что удастся узнать.
Войдя в большой, красиво отделанный универмаг в центре города, он сразу же увидел батарею нарядных бутылок: шампанское "Приморск", выбирай - не хочу! Это было именно то, что требовалось для визита, и он стал соображать, какое именно из пяти сортов благородного напитка может стать достойным исторического события: старый холостяк Глеб Свидерский вступает в новый этап своей жизни!
***
ИЗ ЗАПИСЕЙ ДОЦЕНТА СВИДЕРСКОГО.
Иногда мне до такой степени не дает покоя один вопрос, что, кажется, продал бы душу черту, если бы тот помог получить ответ на него! Ей-Богу, продал бы, до того интересно!
А вопрос простой: "Какой была бы моя жизнь, если бы мне удалось, как подавляющему большинству людей, я имею в виду людей нормальных, встретить свою "половину" где-то в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет?".
Почему этот возраст? Да потому, что именно в этот промежуток времени наше поколение в основной массе своей обзавелось семьями, потом детьми и так далее...
Конечно, каждый живёт всего один раз и одну жизнь, от этого никуда не деться. Но ведь мы, если это правда, уже жили раньше, и не один раз? И в каждом из нас живут те люди, которые были нашими предками (и остаются таковыми, кстати!), и жизнь каждого из них в нас тоже есть. Жаль только, что нет такого механизма, чтобы проглядеть эту жизнь и увидеть, каким ты был до того, как начал строить себя, как тебе кажется, с чистого листа, с первого кирпичика. Ещё одна иллюзия - что в твоей жизни всё только начинается...
Мне до жути интересно, каким бы был я, Глеб Фёдорович Свидерский, если бы сейчас у меня была жена и были дети, если бы мне нужно было думать не только о себе, матери, сестрёнке и её семье, а в первую очередь о своей женщине, родившей мне детей, и об этих детях... Как бы я относился тогда к этим пресловутым "таксам" на зачёты и экзамены, если бы нужно было кормить семью? Мне, кстати, многие об этом говорят: дескать, тебе не нужно думать о жене и детях, поэтому ты можешь себе позволить не суетиться, не таскать домой торбы от заочников.
Не могу забыть вопрос, который мне задала староста, группы заочников, принесшая пачку зачётных книжек и торбу с каким-то вкусным запахом: "Зачем вы это делаете?". Это она тогда спросила, когда я, надеюсь, это было вежливо, попросил её забрать назад торбу... На мой вопрос: "А вы зачем?" последовал простой и потому особенно страшный ответ: "Так принято". Кем принято, почему принято - какая разница? Так принято - и точка...
Может, ты, Глеб, и в самом деле просто пижонишь? Бравируешь тем, что тебе не нужно любой ценой кормить и одевать семью, и потому играешь в такого чистенького и высоконравственного?
Интересно, если бы у меня сейчас были дети, сколько лет им могло бы быть? Мальчики или девочки? А может, как у матери: пацан и девочка, полный комплект? Я часто думаю, как бы мне хотелось назвать их, моих нерождённых пока что детей... Перебираешь имена, сравниваешь, как они будут звучать, думаешь, а как же называть их,- и вдруг вспоминаешь, что, собственно говоря, всё это только игра с самим собой, одна из форм самообмана...
А всё-таки, как же хочется, чтобы всё у меня было по-человечески! Иногда до взвоя хочется - и ничего не можешь сделать, потому что даже самая прекрасная женщина, если она для тебя - только мать твоих детей, станет... Не знаю, кем, но не хочу унижать себя и её таким сожительством: ради детей, ради семьи, ради будущего, в котором нельзя оставаться одиноким, ради того, ради этого... Всё это так, но нельзя разменивать собственную жизнь на эти все "ради", потому что тогда ты её просто проиграешь, будешь гнаться за этими разумными вещами - и поймаешь пшик на постном масле!
Если жить с человеком, то только ради того, чтобы быть счастливым самому и сделать его тоже счастливым. Всё! Только ради этого и ничего больше! Но и ничего меньше: счастье!
Что-то ты, Глеб, разошёлся, прямо спасу нет... Кому и что ты собираешься доказать, интересно знать? Ты живёшь так, как ты живёшь точнее, так, как ты можешь жить, и нечего подводить под это теоретическую базу. Живи и радуйся тому, что не всё так плохо в твоей жизни, могло быть значительно хуже. Во всяком случае, у тебя есть в жизни Женя, конечно, она очень далека от тебя, но она есть, и кто его знает, как оно может повернуться, может быть... Впрочем, это уже началась ненаучная фантастика, гадание на кофейной гуще с помощью... топора... Так не бывает? Всё в жизни бывает, можешь даже не сомневаться...
Наконец-то, доцент, ты добрался до главного: тебе нужна Женя! Женя – вот и начало, и конец всего, что тебе хотелось бы иметь в своей жизни, всё замыкается на ней, на Жене... И если бы только она по-настоящему стала частью твоей жизни...
***
Оказавшись в магазине, Глеб Свидерский сообразил, что именно он обязательно должен купить сегодня: конечно же, это шампанское! К счастью, времена, когда, спиртное вообще и шампанское в частности были дефицитом, прошли безвозвратно, сейчас в Приморске можно было приобрести... да всё, что хочешь, можно было приобрести в приморских магазинах, чего только душа пожелает!
Большинство горожан были патриотами в вопросе приобретения шампанского: местный завод шампанских вин предлагал на выбор самые разные сорта в самых разных ёмкостях, включая огромные бутылки, из таких победители этапов "Формулы-1" старательно обрызгивают друг дружку после того, как получат свои награды...
Глебу Свидерскому такая огромная бутылка сегодня была ни к чему, разве что в будущем, поэтому он ограничился обычной бутылкой полусладкого шампанского, к которому прикупил и конфет, и печенья, и халвы. Вспомнив вчерашний визит Славика Сливенко, он приобщил к уже имеющимся сладостям плитку молочного и плитку чёрного горького шоколада, решив, что уж один из двух сортов точно понравится Жене... Это было очень приятно: покупать шоколад, думая о том, понравится ли он Жене... Как много, оказывается, в жизни приятных вещей, о которых до поры до времени и не подозреваешь!
Нагруженный пакетом и бутылкой, Глеб Фёдорович Свидерский вышел из магазина и вдруг остановился: забыл! Идиот, купил продукты и даже вино, но забыл цветы...
Женя встретила Глеба в дверях и первое, что увидела - большие жёлтые розы, которые он протягивал ей.
- Это тебе...
- Глеб!.. - всё, что она хотела сказать любимому, вместило это коротенькое слово, потому что сами по себе слова - это всего лишь слова, они на самом деле значат лишь то, что мы вкладываем в них...
- Пойдём на кухню, будем готовить чай и всё остальное, - сказал Глеб, а Женя впорхнула в комнату.
- Я возьму вазу для роз? - донеслось из комнаты.
- Бери всё для всего и иди ко мне, - ответил Глеб, включая газ и раскладывая на столе принесённые из магазина сладости.
- Как? - Женя появилась в дверях кухни, держа в руках большую красивую вазу, на которой красовалась надпись: "Дорогому Глебу Фёдоровичу от..." Розы уже стояли в вазе.
- Потрясающе! Воду наливать будешь?
- Глеб, не издевайся!..
- Ну, не буду, не буду...
- Ой, я тебя розой уколола, - спохватилась Женя, когда они с Глебом оторвались друг от друга.
- Сейчас лягу на пол и начну умирать... Женя, звонят, это Снежана, открывай! - скомандовал Глеб.
Снежана и Костя были озадачены тем, что Женя..., ну, совсем другой человек открыл им дверь и пригласил в квартиру, совсем другой, им неизвестный...
- Женька, что с тобой? - шёпотом спросила Снежана.
- Ты чего шепчешь-то? - тоже почему-то шёпотом спросила, ответив вопросом на вопрос, Женя,
- Не знаю...
- Снежка, тут такое...
- Ничего такого страшного в этом доме не происходило и не происходит! - громко произнёс появившийся в дверях доцент Глеб Фёдорович Свидерский, которого Снежана тоже не совсем узнала...
- И хватит шептаться! - так же громко продолжил он. - Проходите, гости дорогие, Женечка, провожай в комнату, Снежана, мужчин должны знакомить женщины...
- Это Костя, Глеб Фёдорович... - пролепетала не пришедшая в себя Снежана.
- А это Глеб Фёдорович, - подхватил Глеб и крепко пожал руку Косте Иванчуку. - Прошу...
...Они сидели за большим столом в гостиной, и Глеб Фёдорович Свидерский открывал шампанское, а на столе стояли разные разности, в том числе и домашнее печенье, привезённое Костей в "передаче", а также купленные Костей же специально для Снежаны лакомства.
- Сегодня, друзья, знаменательнейший день, - провозгласил Глеб Фёдорович, когда все держали в руках красивые хрустальные фужеры на тонких ножках, в которых играло золотистое вино. - Сегодня мы с Женечкой впервые принимаем гостей, и эти гости - вы! Я надеюсь, что вы в этом доме будете частыми гостями, что в нём вообще часто будут бывать гости, но пока - за вас, за первых наших гостей!
После того, как все дружно "содвинули бокалы", необходимо было пить шампанское, но... раздался продолжительный и даже какой-то нахальный звонок в дверь.
- Слова до Бога дошли - ещё гости! - засмеялась Женя.
- Я открою, - Глеб вышел в прихожую с фужером в руке, открыл дверь и радостно крикнул: "Заходи, бродяга!".
- Женька, ну это вообще... - появившееся в дверях Глеб Свидерский и Александр Самсонов не дали Снежане закончить.
- Всем привет! - Шурик поставил на стол бутылку шампанского "Приморск" и положил рядом с ней коробку конфет. - Проходил мимо, решил заглянуть...
- Случайно нёс вино и конфеты... - в тот ему подхватил Глеб. - Знакомься с Костей...
После того, как мужчины познакомились, а Глеб быстро наполнил шампанским извлечённый из стенки новый фужер и протянул его Шурику, собравшиеся вопросительно посмотрели на хозяина дома.
- Ты пришёл тогда, когда мы только-только готовились выпить за первых гостей, наших с Женей гостей, за Снежану и Костю, а также за всех, кто придёт за ними...
- Значит, и за меня тоже! - радостно похлопал себя по животу Александр Алексеевич Самсонов. - Слышишь, Шурик, за тебя тоже пьют?
- И за тебя тоже. Пьем, друзья!
Но, как и в предыдущий раз, попытка оказалась тщетной, и опять виной был звонок в дверь...
- Такое в кино хорошо показывать, зрители помрут со смеху, - сказал Глеб. - Но... надо открывать.
В этот раз все, кто был в комнате, с интересом прислушивались к доносящимся из прихожей звукам (увидеть ничего было нельзя), но разобрать что-то было трудно, похоже, что Глеб и его гость стали шептаться...
- Кто бы это мог быть? - озадаченно протянул Самсонов, и тут в комнате неслышно появился Василий Иванович Гришанов, который, конечно же, держал в руках бутылку шампанского "Приморск" и коробку конфет.
- А где Глеб-то? - шёпотом спросил он.
- Как где?! - перепугалась Женя.
- Эй, ты, придурок, иди сюда, а то Женю сейчас водой отпаивать придётся вместо шампанского, сколько можно на её нервах играть, хватит для одного дня! - заорал Гришанов, и в комнату пулей влетел Глеб Свидерский.
- Пошутили, идиоты - осуждающе покачал головой Шурик Самсонов. - Кандидаты в доктора...
Снежана и Костя молчали, потому что для девушки было слишком трудно сразу воспринять все те изменения, которые произошли в жизни подруги, а Костя придерживался железного правила: если игра тебе не знакома, то никогда не делай первый ход, лучше внимательно посмотри на тех, кто знает правила.
- Женечка, прости, пожалуйста, мы уже больше не дуркуем, - Глеб подошёл к Жене и приобнял её за плечи. - Всё хорошо?
- Всё хорошо... - несколько натянуто улыбнулась Женя. Глеб быстро достал из стенки последний из шести фужеров, наполнил его шампанским и протянул Василию Ивановичу Гришанову.
- Тот, кто опоздал, пьёт штрафной, но ты не можешь считаться опоздавшим, потому что мы, собственно, так и не успели выпить. Мы, Вася, пьём за друзей, которые приходят тогда, когда и должны появиться друзья!
…Наконец-то все выпили вино, которое и в самом деле оказалось очень вкусным, после чего Глеб и Женя стали активно угощать своих гостей, не заставлявших себя долго упрашивать...
Очень скоро в комнате возникла непринуждённая обстановка, особенно старался Александр Алексеевич, он так и сыпал анекдотами, галантно ухаживал за дамами и целеустремлённо наполнял быстро пустевшие фужеры.
- Все-таки лучше нашего шампусика - дамы меня простят?! - ничего нет! Разве что наш же "самжене", но это не для сегодняшнего дня! - витийствовал он, размахивая руками. - Женечка, прошу, конфетку, Снежана... Заметьте, конфеты тоже наши, приморские - и какие вкусные...
- Каждый Шурик своё хвалит, - попытался острить Василий Иванович, который, скорее всего, был не особенно доволен тем, что такой знаменательный в жизни друга день проходит так... несерьёзно. - Ты, Глебка, ты - наш друг, и это - всё... Женечка, - обратился он к тихо сидевшей рядом с Глебом Жене, - мы сегодня провожаем в лучшую жизнь нашего друга Глебку, и это... день, да!
***
Костя Иванчук успел выйти на балкон - якобы покурить - и связаться с Вячеславом Ивановичем Сливенко, который, услышав, что в гости к Глебу Фёдоровичу пришли два человека, сердито спросил: "Это Шурик Самсонов и Василий Иванович Гришанов, что ли?". В ответ изумлённый Костя кивнул головой, потом, вспомнив, что собеседник его не видит, выдавил: "Они самые…"
- И что? - последовал вопрос.
- Празднуем вот...
- Что именно празднуете?
- Как я понял, этот Глеб Фёдорович и Женя..., что-то у них такое, какие-то они...
- Вот здорово! - вырвалось у майора Сливенко.
- Что-что? - не понял Костя.
- Всё в порядке, празднуйте! - разрешил майор Сливенко.
То, что сказал ему Костя Иванчук, обрадовало Славика Сливенко, и какое-то время он просто радовался тому, что, кажется, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, его учитель обрёл то, что он давно заслужил - счастье...
Славик Сливенко понимал, что счастливыми не становятся по приказу или благодаря сложному математическому расчёту, он знал, что счастье появляется перед человеком тогда, когда ему, счастью, заблагорассудится, и невозможно ни приблизить, ни отдалить его появление. Он не был фаталистом, но жизненный опыт убеждал его в том, что каждому человеку жизнь хоть раз, но обязательно даёт шанс стать счастливым, каждому. Но далеко не каждому удаётся распознать счастье, хотя со временем человек понимает, что именно эта встреча в его жизни и была той единственно счастливой. К сожалению, это понимание очень часто оказывается бесплодным, потому что сделать уже ничего нельзя, назад вернуться можно только в кино, да в то в плохом...
Если в молодости то, что одиночество тяготит Глеба Свидерского почти не отражалось на нём, то с возрастом разрушающее влияние одиночества оказывалось и на его характере, и на его отношении к жизни. Славику было больно видеть, как Учитель всё больше и больше замыкался на работе, добиваясь, разумеется, всё более и более значимых результатов и не всегда понимая, что этим он пытается спастись от одиночества, вырваться из его цепкого плена...
Больше всего Славик боялся именно того, о чём чаще всего думалось: что когда-то в жизни Глеба Фёдоровича была эта встреча со счастьем, и он не понял, что это была она, пропустил того человека, с которым мог бы стать счастливым, и теперь... Войти в самолёт и выйти из него можно только тогда, когда самолёт стоит на земле, по-другому это невозможно...
Славик специально не стал говорить Косте о том, что Глеб Фёдорович Свидерский - это человек, много значащий в его собственной жизни, это было их личное дело. Со временем всё узнается, никуда оно не денется, теперь-то уж точно Костя со Снежаной и Глеб Фёдорович с Женей ("Как здорово звучит: "Глеб Фёдорович с Женей?" - думал майор Сливенко) будут "дружить семьями", и это будет здорово!
***
Человек, конечно, это животное, но животное... неправильное, потому что его реакция на некоторые раздражители никоим образом не может быть признана адекватной самим раздражителям...
Примерно так думал Интеллигент, празднуя "День рождения семьи", как он окрестил сначала про себя, а потом и вслух событие, которое собрало в квартире Глеба Фёдоровича Свидерского разных, но одинаково - с симпатией - относящихся к хозяину людей. Даже этот шплинт Костя, это было видно, был рад искренно, хотя познакомился с Глебом только сегодня...
Интеллигент был уверен, что те дела, которыми он и его компаньоны занимались уже давно, в настоящее время отнюдь не являются чем-то из ряда вон выходящим. Более того, он был убеждён, что рано или поздно в стране, где он живёт, древнейшая профессия будет узаконена, и женщины, которые ею занимаются (да и мужчины тоже, таких в последнее время становилось всё больше), станут, как в той же, к примеру, Голландии, членами профсоюза и вполне уважаемыми трудящимися. В глазах окружающих.
Поэтому он также был уверен, что то опережающее своё время "трудоустройство", которое обеспечивало уже сейчас для большинства абсолютно сознательно выбравших этот путь девушек их предприятие, со временем станет легальным, уважаемым бизнесом, собственно, уже сейчас почти все, кого они направили за границу, были им благодарны за это: это был шанс, и девчата чаще всего этот шанс умело использовали.
Конечно, случались в их работе и проколы, несколько человек оказались просто не готовы к тому, чем в реальности оказалась жизнь, к которой они так стремились, но ведь в любом бизнесе есть издержки производства и накладные расходы? Ведь жизнь, а особенно красивая и сытая жизнь, никогда и никому не даётся легко, ни здесь, ни там, так что стоило ли обращать внимание на неизбежный брак, который никоим образом не мешал делу, потому что их зарубежные компаньоны были людьми опытными и решительными.
Считая себя почти благодетелем, Интеллигент таким образом снимал с себя ответственности за то, что он и его соратники делали с мало что понимающими в жизни, обозлёнными нищетой и бесперспективностью девчонками, стремящимися любой ценой вырваться за пределы этой "совковой" по форме и содержанию страны, в которой человек веками превращался властью в ничтожество, мразь, винтик, и винтику этому суждено было жалкое прозябание... Так чаще всего жили их родители, жили, не зная и не ведая, что может быть другая, пусть нелёгкая, но человеческая жизнь, счастливые тем, что "нет войны" и есть кусок хлеба да стакан самогона...
Их дети, увидевшие красивый и привлекательный фасад другой жизни, готовы были на любые унижения, лишь бы оказаться в этой другой жизни. Они готовы были стать кем угодно, лишь бы не повторить угасающую их судьбу родителей, которых они всё-таки любили - и потому ненавидели за эту их рабскую покорность судьбе. И тут появлялись Интеллигент с компаньонами, и девчушки, как им казалось, получали свой шанс...
Сегодняшние размышления Интеллигента не были для него случайностью, он был человеком вдумчивым и любил всесторонне рассмотреть проблему. Начиная свой "бизнес", он заранее всё обдумал и, помимо уверенности в том, что к суду его привлечь просто не за что (а это ему, доходчиво объяснил адвокат, с которым он советовался перед тем, как было принято окончательное решение), он был уверен в правоте своих действий, морально оправдывая их этими рассуждениями. Это его очень успокаивало, потому что иногда всё-таки закрадывались не то чтобы сомнения, скорее, требовалось привлечь новую аргументацию, поскольку жизнь меняется, настроение у человека может быть разным, иногда сам себя в зеркало видеть не хочешь...
Сегодня Интеллигент набрёл на эти свои размышления как-то незаметно для себя, толчком стало то, что он увидел счастливого Глеба и счастливую Женю. Кроме того, он понял, что Снежана Лемеш, доставившая столько хлопот ему лично и его компаньонам, и этот её Костя тоже счастливы, и это счастье было настоящее, не придуманное или старательно изображаемое, для окружающих, а настоящее...
Интеллигент задумался о простой вещи: он полагал, что помогает девушкам вырваться из болота беспросветной жизни и стать, пусть и такой ценой, счастливыми, но ведь в принципе у каждой из тех, кого отправляли (именно "отправляли, как скот или товар!) за границу, мог быть и скорее всего был такой вот Костя, с которым она могла бы быть счастлива? То, призрачное, оплаченное по самому дорогому счёту счастье, которое якобы обеспечивали девушкам Интеллигент и его соратники, разрушало саму возможность простого человеческого счастья, которым буквально лучились сейчас Глеб, Женя, Снежана и Костя.
Привычка додумывать до конца даже самые неприятные мысли была присуща Интеллигенту ещё со студенческих времён, и обычно он это делал, не щадя себя, если он был неправ. Но сейчас он знал, что ему необходимо остановиться, ему обязательно нужно остановиться, иначе его безупречная логика приведёт его к выводу, после которого... А что остаётся человеку, который считает себя порядочным, после того, как он понимает, что уже давно крадёт чужое счастье, калечит чужие судьбы, гробит чужие жизни? Что остаётся делать?
Неожиданно для себя Интеллигент, высоко подняв красивый хрустальный фужер с золотым вином в нём, громко закричал: "Горько!", и его с удовольствием поддержали остальные гости, а Глеб Свидерский и Женя Пятигорская озадаченно смотрели друг на друга.
- Что уставились? - жизнерадостно поинтересовался Шурик Самсонов среди всеобщего смеха. - Вы репетируйте, репетируйте....
***
Снежана, впервые оказавшаяся в такой представительной компании - целых три преподавателя, причём из этих трёх два начальника -, поначалу никак не могла найти себя и вести себя естественно. Помимо всего, её смущало и то, что буквально несколько дней назад она, Снежана, доставила много хлопот двум из трёх присутствующих непосредственно, а Глебу Фёдоровичу Свидерскому опосредованно.
Когда Снежана мысленно выговорила эту фразу, она улыбнулась: получалось так научно-высокопарно, что просто жуть берёт! Но факт оставался фактом, и происшествие с ней не добавило радости в жизни заместителя декана по воспитательной работе Александра Алексеевича Самсонова и проректора по той же самой воспитательной работе Василия Ивановича Гришанова...
Сейчас она смотрела на этих взрослых, солидных людей и видела, что они по-мальчишески радуются тому, что их друг Глеб Свидерский обрёл своё счастье. Её поразило, что они оба появились в квартире Глеба именно тогда, когда и должны были появиться, что произошло это как бы само собой, никто ни о чём никого не предупреждал и не приглашал. Телепатия, иначе не назовёшь!
Постепенно Снежана оттаяла, она снова стала собой, была, как всегда, весёлой, остроумной и даже кокетливой. Это её поведение было для Кости серьёзным испытанием, потому что, понимая умом, что Снежана такая, что её не переделаешь, любя её за это, он ничего не мог с собой поделать и ревновал Снежану к любому мужчине, которому она, как ему казалось, уделяла внимания больше, чем, опять же как казалось ему, следовало...
Может быть, это была своеобразная форма кокетства, может, в Снежане было слишком много подлинно женского, но, когда она "расходилась", как это называл Костя, мало кто из мужчин мог устоять перед её обаянием и Костя, ловя бросаемые на неё хищные взгляды, тихо зверел от ревности... Но зато как чудесно было потом мириться!
***
Неожиданно Снежане Лемеш стало очень страшно: она вдруг подумала о том, что, если бы в субботу утром Женя Пятигорская не вернулась в комнату, если бы врачи не сделали всё необходимое, если бы снотворное, которое она приняла, было более сильное, то сегодня она бы ничего не видела, ничего не слышала, не знала бы о том, что её подружка Женька и Глеб Фёдорович Свидерский счастливы! Наверное, сегодня они все, эти сейчас счастливые и радующиеся жизни люди, хоронили бы её, Снежану, и она принесла бы им только огромное горе...
А маме? А Косте?
От этих мыслей по коже Снежаны быстро-быстро побежали мурашки, она крепко обхватила себя двумя руками, как бы стараясь удержаться за саму себя в этой жизни... Ей показалось, что никто ничего не заметил, и она обрадовалась этому, ей так не хотелось огорчать снова этих хороших людей.
Снежана Лемеш не знала, что один из этих хороших людей был человеком, деятельность которого привела к тому, что в одно ужасное утро ей показалось, что дальше жить не стоит, настолько страшным было то, к чему её упорно склоняли в этом благотворительном фонде, работа в котором поначалу показалась ей такой хорошей и получение которой она рассматривала поначалу как большую удачу...
И если бы сейчас ей сказали об этом, она и сейчас не поверила бы, потому что этого просто не могло быть!
***
Глеб Фёдорович Свидерский, хозяин дома и "именинник", был совершеннейшим образом счастлив: любимая женщина, которая - и это самое главное! - любит его, друзья, которые появились вовремя, чтобы раз делить его радость, весёлые шутки типа "Горько!", замечательный день! Он никогда не мог себе представить, что обычное шампанское может быть таким вкусным, что обычные застольные разговоры могут стать такими радостными, что... Многое предстояло увидеть и понять по-новому, прочувствовать заново сорокалетнему доценту Свидерскому, и, вероятно, это многое не всегда будет таким радостным и приятным, как сегодня, потому что жизнь не может быть и не бывает сплошным праздником, но сегодня-то праздник!
Сегодня его день, его и Жени, значит, он был неправ: сегодня не его, а их день!
Когда-то Глеб Фёдорович Свидерский вполне сознательно стремился к тому, чтобы стать настоящим профессионалом своего дела, и мало внимания уделял, праздникам, больше - работе, которая была смыслом жизни. Постепенно ему стало казаться, что праздники - это не для него, что он просто не умеет праздновать, и он с этим вроде бы смирился.
Оказалось, что это не так. Просто, вероятно, не было таких праздников, которые могли бы сделать его счастливым, вот он и чувствовал себя неловко, вспоминая великого Лермонтова: "... пир на празднике чужом"...
Теперь наступил, наконец-то, его праздник, и оказалось, что он, Глеб Свидерский, нормальный человек, который умеет радоваться и радовать других, который своим счастьем заражает окружающих, вон как оживлены сегодня его друзья, Шурик и Васька, вон как кокетничает с ними Снежана, вон как весело всем! Даже Косте, который, кажется, ревнует Снежану к Ваське и Шурику... Глупыш, не понимает ещё, что любимая женщина любит только тебя, а то, что кокетничает... Да слава Богу, что радуется жизни, что живёт, что забыла весь тот кошмар, который ей пришлось пережить!..
- У меня, Костя, был один ученик, сейчас это мой друг, - Глеб подошёл к сидевшему несколько в сторонке Косте. - Очень хороший парень, хотя в последний раз он меня... не понял...
Костя, терзаемый ревностью, внешне внимательно слушал Глеба Фёдоровича, который, похоже, намеревался рассказать ему историю о неблагодарном ученике.
- Он меня не понял, но я на него не в обиде. Он очень хороший парень... - выпитое шампанское мешало Глебу Свидерскому чётко формулировать свои мысли, но он очень старался. - Он тоже... охраняет наш покой, как и вы. Но меня он не понял... в последний раз - не понял...
- Это бывает, Глеб Фёдорович, - откликнулся Костя и, отвечая на свои мысли, заключил. - Иногда очень тяжело понять другого человека, даже очень близкого тебе.
- Вы абсолютно правы, Костя, - растроганно произнёс Глеб Фёдорович Свидерский. - Вы абсолютно правы!
Глеб Фёдорович не назвал имени этого своего непонятливого ученика, а Костя его не спрашивал. Но если бы Костя Иванчук узнал, что этот ученик - Вячеслав Иванович Сливенко, то он бы задумался над справедливостью утверждения Глеба Свидерского: майор Сливенко никогда и ни при каких обстоятельствах не мог быть непонятливым.
Вячеслав Иванович Сливенко всегда и всё понимал правильно. Другое дело - как он реагировал на то, что ему сообщали. Костя мало знал майора Сливенко, но одним из прозвищ этого человека было прозвище "Артист", и получил он его за незаурядную способность скрывать свои настоящие мысли и чувства и изображать те, которые были необходимы. То есть определились потребностью.
Обстановкой.
Делом.
***
Среди множества дел, которыми занимался отдел управление майора Сливенко, - было одно, обещавшее стать резонансным, поэтому его держали на контроле в столице. Дело это было бы почти закончено, если бы не отсутствие надлежащей правовой базы, позволяющей привлечь к ответственности тех, кто занимался, и давно занимался, настоящей мерзостью, как называли это даже видавшие виды сыскари.
Проблема преступления и наказания относится к одной из вечных проблем в истории человечества, и разрешалась она в разные времена по-разному. Однако вековой опыт человечества убедил его в том, что преступления были всегда и будут всегда, поэтому и наказания за них должны быть предусмотрены в любом обществе, даже самом-самом справедливом. Возможно, оно, это справедливое общество, и является таковым именно потому, что в нём успешно разрешена проблема соотнесённости преступления и наказания.
Вячеслав Иванович Сливенко не был учёным-юристом, он не занимался разработкой законов - кстати, чаще всего разработкой законов в молодом, независимом государстве занимались не юристы, а недоучки-депутаты, которые старались принять такие законы, чтобы потенциально избавить от ответственности персонально себя...
Майор Сливенко был умелым практиком, и он хорошо понимал, что правовая база сильно отстаёт от тех изменений, которые произошли в действительности. А это отставание, в свою очередь, так же сильно осложняло его работу, поскольку люди, которых он и его коллеги изобличали в совершении... проступков, согласно закону, противоправна действий не совершали! Их действия не могли быть признаны преступлением, и что оставалось делать тем, кто не жалел ни времени, ни сил для защиты интересов государства, которое не могло или не хотело себя защитить, или простых людей, измордованных произволом и беспределом?
Дело, которое обещало стать резонансным, могло просто не состояться или рассыпаться, подобно карточному домику, в суде, где адвокаты, жирующие на бешеные гонорары, способны смешать праведное с грешным и белое сделать чёрным. Поэтому майор Сливенко не торопился, он и его люди плели и плели сеть, охватывающую уже очень и очень многих людей как в самой стране, так и за её кордонами. Вячеслав Иванович считал, что лучше немного перестраховаться, чем из-за спешки потерять результаты многомесячного труда, и руководство было согласно с ним.
Вместе с тем, это дело было очень грязным, в него были втянуты люди, которые оказывались совершенно бессильны перед теми, кто всё это затеял, оно грозило разрастись в огромную раковую опухоль, поразить метастазами многие и многие судьбы, и Вячеслав Сливенко понимал, что жертвовать людьми ради того, чтобы с гарантией посадить на скамью подсудимых тех, кто виновен, тоже не совеем верно. Конечно, меры принимались, коллеги за рубежом тоже делали свою, и немалую, нужно сказать, часть работы, но истоки этого дела были здесь, в Приморске, здесь оно начиналось, и именно от майора Сливенко зависело, насколько результативно оно закончится.
Сегодня Вячеслав Иванович был почти уверен, что выявлены все основные фигуранты дела, что вся картина воссоздана полностью, и тянуть дальше не имеет смысла. Однако самостоятельно решить такой вопрос он не имел права, нужно было докладывать завтра руководству и ждать его решения. А сегодня его подчинённые вели привычную слежку за теми, за кем нужно было следить, страховали того, кого нужно было страховать, и всё шло своим ходом... Конечно, неожиданности бывают и в самых хорошо подготовленных операциях, но здесь их, неожиданностей, вроде бы не ожидалось...
Майор Сливенко никогда и ни в чём не был полностью уверен, потому что знал: случайностей не избежать, их нельзя предусмотреть, а значит, и предотвратить их влияние тоже нельзя. Но сегодня он ещё раз убедился в этом. Как и в том, что всё, что происходит в жизни, происходит только потому, что люди остаются людьми...
***
Очевидно, за долгие годы дружбы в действиях Александра Алексеевича Самсонова и Василия Ивановича Гришанова появилась некая, не поддающаяся логике, синхронность. В данном случае это проявилось в том, что они, не сговариваясь и даже не переглянувшись, одновременно обратились к Глебу Свидерскому со словами, не оставлявшими сомнений в том, что они намереваются покинуть гостеприимный дом.
- Ну, Глеб, я пошёл...
Это получилось так комично, что девушки невольно прыснули, а Костя широко улыбнулся.
- Хорошо говорите, братья-близнецы! - поощрил друзей Глеб.
- Рад стараться! - отрапортовал Самсонов.
Друзья, попрощались с остающимися в доме гостями и Женей и вышли в прихожую, куда их провожал Глеб.
- Глеб... - нетвёрдым голосом начал Самсонов. - "Я говорю с тобой хоть и не выпивши, но в слезах..."
- Не бреши и не перевирай Пастернака, точнее, его перевод Шекспира! - прервал его Глеб Свидерский. - Ты сейчас выпивши, и хорошо выпивши, и слава Богу, между прочим...
- Не перебивай! Я говорю с тобой в слезах, потому что душа моя радуется за тебя, сукин ты сын, и тревожится за Женю, которой отныне придётся тебя терпеть и терпеть!
- Самсон, хорош трепаться! - остановил его Василий Иванович. - Пока, Глеб, девчушка у тебя славная, я рад, что у вас наконец-то всё сладилось...
В комнате Снежана обратилась к Жене, которая что-то поправляла на столе...
- Женька, ты прямо как настоящая хозяйка! Слушай, мы тоже уже побежали, да, Костя?
- Куда? Нет уж, пришли в гости как люди, так сидите, нечего бегать, - заворчала Женя, и Снежана прыснула.
- Снежка, ты чего это смеёшься надо мной?
- Я не над тобой, а над тем, как ты ворчишь, - стала оправдываться Снежана. - Ты прямо как бабка-ворчунья, ох и намучается он с тобой...
- Он с ней не намучается! - уверил Снежану Глеб Свидерский. - Он так намучался без неё, что с ней...
- Ох, извините, Глеб Фёдорович... - покраснела Снежана.
- Нечего извиняться! По-своему ты права, но ты совершенно не права, и я в этом прав! - Глеб откровенно дурачился. - Как тебе моя прочувствованно-убедительная речь?
- Убеждает!.. Правда, Костя?
- Мы, наверное, и в самом деле пойдём, Глеб Фёдорович, - сказал Костя. - Спасибо вам за всё, но нам пора...
- Да подождите, ребята, - начал уговаривать их Глеб Свидерский, посидим ещё немного, а потом вместе пойдём, мы вечером к маме собрались…
- К маме?! - испугалась Женя.
- Ну да... Надо же вас познакомить, так почему откладывать?
- А вам куда идти надо будет? - поинтересовалась Снежана. - Может, нам по пути?
- Мама живёт возле "Чайки", - сообщил Глеб и тут же вскрикнул, - Снежана, что с тобой?!
Снежана мгновенно побледнела, попыталась глотнуть воздух, но губы её только судорожно скривились, и девушка безвольно опустилась на стул.
- Снежа, что ты? - подскочил к ней Костя.
Глеб уже подносил Снежане стакан с минеральной водой, который она попробовала взять, но не смогла: тряслись руки.
Женя выхватила у Глеба стакан осторожно стала поить Снежану, которая, жадно глотая, сумасшедше водила глазами поверх кромки стакана... Костя и Глеб молча стояли рядом.
- Уже... всё, - Снежана прикладывала героические усилия для того, чтобы улыбнуться, но не могла этого сделать...
- Снежка, да что с тобой? Ты чего? - Женя была перепугана не меньше остальных, но держалась значительно лучше мужчин.
- Просто... "Чайка" - это... там, этот фонд, где я работала, он находится в "Чайке", - виновато бормотала Снежана. – Вот я и...
- Сне-е-жа, - протянул Костя, - об этом - пока! - всё, мы договорились, помнишь?..
- Все-всё-всё, я уже..., я уже хорошая!.. - только сейчас Снежана смогла улыбнуться.
- Ну и умница! - похвалила её Женя.
Решили, что Костя и Снежана побудут у Глеба Фёдоровича дома до тех пор, пока Жене и Глебу не нужно будет уходить к матери, что они выйдут из дому все вместе, пройдутся немного, после чего Костя отведёт Снежану в общежитие, куда потом подъедут и Глеб с Женей: ведь завтра, уже надо начинать новую трудовую неделю, нужно забрать хотя бы самые необходимые вещи, а остальное можно будет взять и позднее...
- Ох, ребята, надо мою старушку на место поставить! - наконец-то вспомнил Глеб Фёдорович Свидерский и, в ответ на удивлённые взгляды, манул рукой в сторону кабинета. - Это я о машинке своей, когда Женечка пришла, я как раз работал. Кажется, будто это было миллион лет назад... - задумчиво сказал он. - В какой-то совершенно другой жизни...
***
Интеллигент вернулся домой после посиделок у Глеба Свидерского в несколько элегическом состоянии духа, по пути размышляя о том, насколько причудливо складывается жизнь: ведь если бы эта неврастеничка не стала травиться, то, скорее всего, Глеб и Женя так и не смогли бы объясниться… Если бы идиот Гриб не проявил инициативу, то Женя, не забыла бы обо всём на свете и не кинулась бы в поисках защиты к Глебу, и шампусик сегодня бы не пили... Во всяком случае, по такому поводу - точно бы не пили...
- Да услышала про "Чайку" и... плохо ей стало, - почему-то Костя чувствовал себя виноватым.
- А остальные как на это отреагировали?
- Ну, как обычно, Женя воды дала...
- Как я понимаю, все были заняты самой Снежаной и почти не обратили внимания на её слова о "Чайке"?
- Можно сказать, что и так, - Костя, обдумав слова майора, посчитал возможным согласиться.
- Хорошо, коли так... ладно, всё обойдётся... Из общежития сразу же звони мне, сразу же.
ИЗ - ЗАПИСЕЙ ДОЦЕНТА СВИДЕРСКОГО
Это привиделось мне сегодня, когда я возвращался домой, и было уже очень поздно, и вдали мелькнул силуэт ревущего автобуса...
Твоё лицо встаёт передо мной, куда бы я ни взглянул...
Оно проступает на листьях
каштанов,
Отражается в глазах лошадей,
реках и озёрах,
На него похожи стаи летящих в
небе птиц…
Облака соревнуются, кто лучше
передаст выражение радости на нём...
И даже автобусы,
эти ревущие чудища городов,
Становятся похожими на тебя,
когда приветливо мигают фарами в темноте...
Я работаю с литературными произведениями всю свою сознательную жизнь и поэтому вполне отчётливо осознаю, что этот, с позволения сказать, "шедевр" - это очень и очень слабо, никуда от этого не денешься. Но всё-таки мне очень хотелось бы, чтобы когда-нибудь эти строчки прочитала Женя...
***
Глеб Федорович Свидерский достаточно давно жил отдельно от матери, и его отношения с Эммой Михайловной были хорошими только потому, что взрослый сын мог жить от матери отдельно. У каждого из них была своя жизнь, и каждый же из них занимал большое место в жизни другого, но только потому, что мать и сын имели свою "суверенную территорию", как называл это Глеб, их отношения и были нормальными..
Эмма Михайловна была достаточно умной и сильной женщиной, чтобы вовремя понять, что женщина может жить вместе с сыном только до тех пор, пока он не станет взрослым, а потом, чтобы не искалечить жизнь ему и себе, его нужно отправить в самостоятельную жизнь, и самостоятельность эта должна начаться с какого-никакого, но своего угла, дома.
Поэтому Глеб, сестра которого вышла замуж и жила отдельно, к третьему курсу был хозяином небольшой комнатки в коммуналке рядом с учебным заведением, где он обгрызал гранит науки, а она - однокомнатной, но вполне удобной, большой квартиры возле только построенной тогда "Чайки". Такими были итоги инициированного материю размена квартиры...
Жизнь показала, что Эмма Михайловна оказалась права: самостоятельность пошла сыну на пользу буквально во всём, кроме личной жизни, но здесь мать Глеба была фаталисткой, убеждённой, что только в личной жизни человека от него самого почти ничего не зависит. Она считала, что в работе, учёбе, прочих материальных вещах, только человек отвечает за всё, что с ним происходит, но в личной же жизни нужно только ждать… Ждать, когда придёт твоё время и твой человек.
Она очень переживала, что этот процесс ожидания для её сына так затянулся, был даже период, когда Эмма Михайловна пыталась сама предпринять некие шаги, связанные со знакомствами и прочими ухищрениями, но её всегда останавливало то, что сама она, родив двух детей, очень быстро выгнала мужа-пьяницу. Поэтому мать не считала себя вправе советовать сыну в этом деликатном деле...
"Право на совет всегда должно подкрепляться некими результатами", - говорила она иногда, и сын её понимал.
Появлявшиеся в жизни Глеба женщины, если отношения становились более или менее серьёзными, обязательно были представлены Эмме Михайловне, которых она буквально очаровывала. Почти все они, когда их отношения с Глебом прекращались, поддерживали прекрасные отношения с его матерью, и это всегда поражало и даже несколько обижало её учёного сына.
Сегодня Эмма Михайловна ждала Глеба с "новой жертвой", как в последнее время в разговорах с дочерью она стала называть тех, кого приводил в дом её сын, но, в общем-то, не питала особых надежд. На всякий случай она старалась не строить слишком серьёзных планов, чтобы потом не разочаровываться и не предъявлять претензий к самой себе.
В принципе, визит Шурика Самсонова, которому Эмма Михайловна симпатизировала ещё со студенческих времён, был бы ей более приятен, потому она и упомянула о Шурике в телефонном разговоре с сыном.
Появление Глеба и Жени, которые буквально вбежали в квартиру, она восприняла спокойно. Женя, услышав о том, что они идут в гости к матери Глеба, всполошилась и потребовала, чтобы её немедленно отпустили в общагу: ей нужно переодеться! Поэтому-то они и опоздали, что всей компанией пришлось бежать в общежитие, где Женя и Снежана, запершись в комнате, перебрали всю имевшуюся в наличии одежду, в результате чего Женя была сейчас одета в новое платье Снежаны, которое ей очень шло.
Поведение Эммы Михайловны было безупречно тактичным, хотя она и была всё-таки удивлена молодостью новой пассии сына. Это удивление быстро уступило место какому-то сложному чувству, которое сама она и не смогла бы определить.
Дело в том, что ещё ни одна из женщин, которых сын приводил в её дом, не вызывала в ней ощущения... покоя, что ли? Не то чтобы она боялась отдать им Глеба, нет, просто все они хорошие и не очень, добрые и не совсем, умные и... разные, словом, женщины, не воспринимались ей как люди, с которыми её сыну будет хорошо. Почему так было - она и сама не знала, но это было так...
Эта же почти девчонка, явно робевшая, чувствовавшая себя не в своей тарелке, всё-таки была потрясающе естественна, она не старалась казаться лучше, нем она есть, не старалась завоевать любовь матери человека, которого любила. Да, вот оно, главное: Эмма Михайловна физически ощущала, что эта девочка любит Глеба, и именно эта любовь для неё - главное чувство в жизни! Это при том, что Женя держалась скованно и, как уже говорилось, робела...
Пожилая, умудрённая жизнью женщина сегодня ещё раз убедилась в том, что её представления о жизни были неполными: она никогда не знала, что такое быть матерью счастливого взрослого сына, потому что до сих пор не видела своего сына таким счастливым...
Глеб и Женя принесли коробку конфет и букет цветов, а Эмма Михайловна испекла высокий торт, облитый шоколадом и украшенный какими-то замысловатыми фигурками из того же шоколада,
- Моем руки и за стол! - Эмма Михайловна была женщиной властной, и это нашло отражение в её обращении с окружающими.
Глеб включил газовую колонку, пропустил Женю в ванную комнату, а мать задержала его в коридоре.
- Сынок, по-моему, сегодня можно было бы и отметить шампанским ваше с Женей появление, ты не находишь?
Так повелось издавна: Глеб Фёдорович Свидерский никогда не появлялся в доме матери со спиртным, купленным по собственной инициативе, обычно Эмма Михайловна просила его об этом заранее, точно указывая, что именно следует приобрести. Такого, чтобы появление кого-либо вызвало такую просьбу со стороны матери, Глеб припомнить не мог…
- Сейчас, Женечка, Глебка пойдёт в магазин и купит шампанское, а мы пока накроем стол к чаю, - сообщила Эмма Михайловна вышедшей из ванной Жене, и та растерянно уставилась на неё и Глеба.
- Я быстро...
- Мы подождём, - успокоила сына Эмма Михайловна, не подозревая, каким долгим и тревожным будет это ожидание, как оно закончится и что принесёт...
***
Глеб Фёдорович Свидерский торопливо выскочил из подъезда, собираясь сразу же бежать в магазин за шампанским. Он торопился потому, что мать вела себя необычно. Ещё никогда она так не встречала появление в её квартире спутниц Глеба, и ему почему-то показалось, что сейчас мать будет устраивать "допрос с пристрастием" Жене, которой и без того было не по себе.
До магазина было квартала полтора, он пролетел их на одном - и довольно неровном! - дыхании, ворвался в зал, лихорадочно ища глазами полки со спиртным, и магазин оправдал его ожидания: шампанское "Приморск" гордо выстроилось на полках.
Торопливо купив бутылку полусладкого, Глеб Свидерский отправился, уже несколько медленнее, к дому матери.
Возле подъезда он оглянулся на здание гостиницы "Чайка" и увидел в длинном ряду автомобилей "БМВ", очень похожий на тот, о котором сегодня утром рассказывала ему насмерть перепуганная Женя...
***
- Женечка, давайте, я вам покажу, где и что в этом доме лежит, потому что, мне кажется, скоро вы здесь будете бывать довольно часто, - предложила, совершенно спокойно и естественно, Эмма Михайловна оторопевшей Жене. - Пока Глеб принесёт шампанское, я хочу вам сказать, что мне хотелось бы, чтобы это было именно так...
Женя только молча кивнула головой, потому что сказать что-то она всё равно не смогла бы: к горлу подкатил ком. Понимая это, Эмма Михайловна положила ей на плечо свою сухую руку.
- Идёмте, Женечка, я покажу...
***
Глеб Свидерский увидел эту машину и остановился, растерянно держа в руках бутылку шампанского.
Конечно, это могла быть просто машина марки "БМВ, каких по зажиточному Приморску бегало великое множество, и никакого отношения к утреннему происшествию с Женей она не имела и не могла иметь.
Но обморок Снежаны, когда была упомянута "Чайка"? А самое главное - он увидел этот кошмар, эти следы от чужих, грязных пальцев, посмевших коснуться груди его любимой женщины! Он, Глеб, не мог ничем помешать тогда, когда этот подонок издевался над Женей, но он может и должен наказать его за это! Прямо сейчас, немедленно!
В это мгновение Глеб Фёдорович Свидерский не владел собой, он не послушался бы никого, никто не смог бы остановить его: следы от пальцев на. Жениной груди! Он видел только это, и стремился, к тому, чтобы тот, кто это сделал, был наказан!
Круто развернувшись, Глеб Свидерский быстро пошёл к входу в гостиницу "Чайка".
***
Майор Сливенко уже собрался домой, когда руководитель группы наблюдателей сообщил ему, что на одном из наиболее важных объектов, за которым велось наблюдение, похоже, намечается нештатная ситуация. Во всяком случае, там, кажется, события начинают развиваться так, как это не было предусмотрено.
Чертыхнувшись, Сливенко потребовал, чтобы ему доложили "детали", но, не дослушав до конца, резко сорвался с места и, на ходу набирая номер на мобильном телефоне, бросился к оперативной машине.
Следом за машиной, в которой находился Вячеслав Иванович Сливенко, мчался микроавтобус с затемнёнными стеклами, в салоне которого спокойно сидели тринадцать внушительного вида молодых людей, одетых в разную одежду, под которой находились одинаковые бронежилеты, лёгкие и мощные, не мешающие делать то, что нужно делать. Кроме того, эти бронежилеты были почти не заметны под свободными рубашками, которые консервативные молодые люди предпочли модным ныне обтягивающим тело футболкам.
Сидевший возле водителя человек, одетый в строгий костюм, при галстуке и в очках, громко и внятно объяснял внимательно слушающим молодым людям их задачу, напомнив, что лучше всего будет не использовать табельное оружие без крайней на то необходимости.
***
- Я собрал вас, господа, чтобы сообщить вам преприятное известие! - дурашливо начал Интеллигент, насмешливо поглядывая на насупленного Гриба и настороженного Сотрудника. - Нам, в отличие от наших далёких предков, ревизор не грозит, мы счастливо пережили эти временные трудности, вызванные нашей же собственной глупостью! С чем вас и поздравляю! Разумеется, не с глупостью, а с тем, что трудности уже позади, - менее приподнято закончил он.
Почетные бизнесмены сидели за столом в кабинете директора благотворительного фонда "Допомога", офис которого, был расположен в гостинице "Чайка". Сам директор, "Фунт Фунтович", как называл его Интеллигент, имея в виду героя романа "Золотой телёнок", был отправлен домой с приказом не появляться на работе ещё два дня, а настоящие хозяева предприятия устроили небольшое производственное совещание, которое должно было плавно перерасти в вечер отдыха...
- Короче, с этим всё! - обрадовано подвёл итог Гриб. - Ну, в натуре, можно и позажигать сегодня!
- Но сначала, господа, нам нужно уточнить некоторые моменты дальнейшего сотрудничества, - жёстко вернул его с неба на землю Интеллигент. - Это связано с тем, что...
С чем и что именно было связано - это" не узнали собеседники Интеллигента, потому что дверь кабинета вдруг с треком распахнулась, и в кабинет ворвался Глеб Свидерский с бутылкой шампанского в руках, увидев которого Интеллигент побледнел как мел и прохрипел.
Глеб, в свою очередь, также вытаращился на сидящих за столом мужчин, а рука его, до этого сжимавшая горлышко бутылки, непроизвольно разжалась...
- Так это… ты... - как-то жалобно проговорил Глеб Фёдорович Свидерский, глядя на человека, которого он недавно называл своим другом.
За спиной у Глеба появился гориллобразный парень в швейцарской униформе и, быстро размахнувшись, опустил руку с зажатой в ней свинчаткой на голову Свидерского...
После этого началось нечто невообразимое...
Когда Глеб Свидерский ворвался в вестибюль "Чайки", он и сам не знал, как он будет искать этого симпатичного мерзавца-блондина, о котором рассказывала Женя, но тут на глаза ему попалась добротная вывеска "Благотворительный фонд "Допомога", и он, отмахнувшись от гориллы-швейцара, быстро прошёл в дверь, рядом с которой висела эта вывеска.
За ней оказался длинный коридор, по обе стороны которого расположились одинаковые двери. В конце тоже была дверь, очень солидная и внушительная, и Глеб понял, что руководитель фонда, кем бы он ни был, должен находиться именно за этой дверью. Подойдя ближе, он убедился, что не ошибся: на двери висела табличка, сообщавшая, что Василий Васильевич Хиврич является председателем благотворительного фонда "Допомога".
Решительно распахнув дверь, Глеб увидел роскошно отделанный кабинет, в котором за столом расположились трое мужчин, и один из этих мужчин был ему очень хорошо знаком, потому что был его другом... Сейчас он что-то говорил, но, увидев Глеба, оторопел и прохрипел что-то еле слышное...
Глебу Свидерскому стало очень жарко, он и сам не понял, почему ему вдруг стало так жарко... Он обратился к своему другу, он хотел что-то сказать, что-то спросить, но... Ему всё-таки удалось выдавить какие-то слова, но ответа он не услышал, потому что сзади на него обрушилась стена, и голова его раскололась на миллионы разных, но очень болючих, осколков...
***
В гостинице "Чайка" было не так уж много людей Гриба, поэтому специалисты из группы наблюдения, которые доложили майору Сливенко о том, что объект, то есть Глеб Свидерский, почему то оказался в "Чайке" и там могут быть большие неприятности, ведь трое наблюдаемых уже там, стали на какое-то время и группой захвата. После того, как горилла-швейцар ударил Глеба по голове и вырубил его, в кабинет почти одновременно ворвались сотрудники майора Сливенко и "быки" Гриба, прохлаждавшиеся в баре.
Численное преимущество было на стороне бандитов, но правоохранители сумели грамотно занять круговую оборону, и, не применяя оружия, продержаться до появления майора Сливенко и молодых людей из микроавтобуса, после чего "утилизация отходов", как выразился кто-то из последних, стала чисто технической проблемой.
Руководил этим мероприятием мужчина в костюме и при галстуке, ехавший на переднем сидении микроавтобуса, потому что майор Сливенко, по ходу движения врезав в челюсть тому, кто раньше был другом его учителя, подхватил истекающего кровью Глеба Фёдоровича Свидерского и помчался на своей машине в ту самую больницу, куда ещё недавно была доставлена Снежана Лемеш...
- Не иначе, как Глебка сам шампанское делает! - сокрушённо сказала Эмма Михайловна Свидерская, с сожалением глядя на красиво накрытый стол, который украшали цветы в высокой хрустальной вазе, - За это время можно было пешком пройти до Соборной и обратно (Соборная была главной улицей Приморска, находившейся в двадцати минутах ходьбы от дома матери Глеба). - Два раза, - уточнила она.
Женя ничего не ответила: она и не заметила, сколько времени прошло, потому что ей было очень хорошо с матерью Глеба, и не только потому, что та была интересным человеком. Жене было необыкновенно интересно видеть в ней черты Глеба… Стоп, наоборот, ведь это в сыне, конечно, были черты матери, но ведь Женя-то сначала узнала именно Глеба!
- Не иначе, как он звонит и сообщает, что скоро будет, и, может быть, с кем-то из мальчишек... - предположила Эмма Михайловна, быстро подходя к телефону. - Алло! Слушаю вас! Здравствуйте... Да, здесь… Женечка, это вас, очень милая девушка, - она была и удивлена, и встревожена,
- Да! - резко бросила в трубку Женя и замерла, услышав заплаканный голос Снежаны Лемеш.
- Женька!.. Женька..., ты сейчас иди в больницу, туда, где я была… Там... Женька, там Глеб...
Женя аккуратно положила трубку и повернулась к напряжённо вглядывающейся в неё Эмме Михайловне, не зная, как и что она скажет матери... своего Глеба...
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
По иронии судьбы, Глеб Фёдорович Свидерский лежал в той же палате, что и Снежана Лемеш, и даже на той же самой кровати...
Прошло четыре дня после того, как его привёз в эту больницу майор Вячеслав Иванович Сливенко, Славик Сливенко, который просидел после этого несколько часов в коридоре, ожидая результатов операции. Рядом с ним сидели Эмма Михайловна Свидерская, которую он хорошо знал, и Женя Пятигорская. С Женей его наскоро познакомил Костя Иванчук, привезший обеих женщин в больницу и отправившийся в общежитие к Снежане, у которой, похоже, начиналась истерика.
Большая потеря крови сильно осложнила положение раненого, но операция прошла успешно, выздоровление шло так, как и должно было идти, и скоро Глеба Фёдоровича должны были перевести в обычную палату, откуда прямая дорога - домой...
Волосы на голове у Глеба были обриты, и лицо приобрело несколько необычное выражение: он выглядел почти мальчишкой, и это очень нравилось всем, кто его посещал.
А посетителей, когда посещения стали разрешать, было немало. Одним из первых пришёл Шурик Самсонов, совершенно пришибленный последними событиями: из двух друзей один в больнице, другой в КПЗ, легко ли такое осознать?..
Глеб и Шурик долго смотрели друг на друга, и заговорить им было нелегко...
Женя и Эмма Михайловна были в палате первые два дня, пока Глеб не окреп настолько, что смог выгнать их домой, запретив появляться чаще, чем раз в день. Домой они ушли, Женя - в их общий дом, но появлялись, конечно, же чаще...
Сегодня Женя сообщила, что ближе к вечеру обещал заехать Вячеслав Иванович Сливенко, которого она уже звала просто Славиком и который её звал Женей.
Славик Сливенко появился в форме, и это явление было весьма внушительным, потому что форма на его идеальной фигуре смотрелась великолепно. Глеб, который давненько уже не видел его "при параде", не смог сдержать удивления.
- Сегодня по этому делу мне нужно было докладывать... большим начальникам, вот я и такой, - пояснил Славик.
- Понятно. Садись, теперь будешь докладывать не большому и не начальнику, - пригасил его Глеб Фёдорович Свидерский.
Женя сидела возле окна, на коленях у неё была большая тетрадь, в которой она сосредоточенно что-то не то писала, не то рисовала. К этому занятию она вернулась после того, как приветствовала Славика.
- Славик, что с... Василием Ивановичем? - Глеб начал с главного для себя вопроса.
- Отпущен, поскольку оснований для задержания не имеется, - сухо ответил майор Сливенко.
- То есть он... не виновен?!
- По закону - да... Нет в его действиях состава преступления, это если брать по нашему законодательству. И это после всего, что он сделал! - взорвался Славик.
- Как же так? - растерянно спросил Глеб Свидерский. - Славик, ну как же так?..
- У меня не спрашивайте, Глеб Фёдорович, - махнул рукой Славик и оглянулся на Женю. - Слов нет, одни выражения...
- И что же теперь будет?
- Да ничего не будет. Извинились мы перед ним - будет свидетелем, да и то... Я ведь ему в морду дал при задержании - за это и извинился...
- А мы на Шурика думали...
- Да нет, наш Самсон… Конечно, Самсон тоже не без греха, но он человек порядочный. Просто Шурик, ну… Познакомил он нескольких студенток со своими друзьями, солидными такими мэнами, и все были довольны, и студентки, и мэны. А когда со Снежаной Лемеш это случилось, эти друзья запаниковали, Шурик их успокаивал. И кстати, на террасе бара "Чайки", не где-нибудь! Я ему уже говорил, чтобы он кончал с этими своими играми, не то, не дай Бог, доиграется, жалко будет дурака! Он ведь… ну, вы же Шурика знаете?..
- А Васька-то?
- С Гришановым сложнее: он слишком хитрый и слишком умный. Объяснял мне, что это их предприятие - благо для тех же девушек! И предъявить ему мы ну ничего не можем, абсолютно ничего не можем предъявить!.. Грибанов – цветущий и пахнущий уголовный букет: и торговля наркотиками, и рэкет, и чего только на нём нет... Ильяшенко - это полковник из горотдела - должностные преступления, которые оказываются уголовными. Он ведь занимался паспортами, визами и всем прочим, постоянно нарушал закон, втягивал в свои делишки подчинённых... Словом, он крепко сидит, никуда не денется, уже даёт признательные показания. А Василий Иванович ваш - чист! Стёклышко… Давал нуждающимся девушкам добрые житейские советы, по мере сил помогал тем, кто нуждался в трудоустройстве! Красиво?!
- Но зачем он делал это, Славик?
- Зачем - не знаю, но для чего - пожалуйста: деньги! Он на этом деле такие деньги имел, что... И главное, никакого для него лично риска, никакой непосредственной опасности. Вот увидите, скоро он будет ректором вашего института, академиком будет и всё такое!..
- ?!
- Будет, Глеб Фёдорович, будет... Денег у него хватит, мы же даже не можем..., нет у нас таки оснований, выяснить его имущественное положение. Это Грибанов и Ильяшенко, скорее всего, под конфискацию попадут, хотя у них всё на жён записано, а ваш Гришанов...
- Странно устроена жизнь, - произнёс Глеб Фёдорович Свидерский. - Это всё получилось так... неожиданно, из ничего, буквально. За эти дни я потерял друга, которого, казалось, знал так же хорошо, как и себя самого, но приобрёл... У меня появилась Женя, я по-новому увидел тебя, Славик...
- Ох, как же мне тяжело было вас... мистифицировать... - засмеялся майор Сливенко.
- Скажи лучше проще: дурить! - посоветовал ему его учитель.
- Язык не поворачивается, - признался Славик Сливенко. - Мне было так паршиво, что вы могли подумать обо мне, будто я...
- Забудь об этом, Славик, ты в этом деле вёл себя как настоящий профессионал, и я тобой горжусь...
- Так мне и надо! - засмеялся майор Сливенко.
Женя прислушивалась к их разговору в пол-уха: она думала о чём-то своём, механически заполняя страницу тетради одной и той же фразой из любимой с детства сказки великого француза:
СВЕТИЛЬНИКИ НАДО БЕРЕЧЬ!...
СВЕТИЛЬНИКИ НАДО БЕРЕЧЬ!..
СВЕТИЛЬНИКИ НАДО БЕРЕЧЬ!..
СВЕТИЛЬНИКИ НАДО БЕРЕЧЬ!..
9.01.01. – 31.01.01.
Николаев