Когда я нашёл счастье, то убаюкал его в чаше ладоней. Потёрся носом о пушистый хлопковый комочек, с теплом поглядел на его круглое тельце и, как демон из стихотворения Пушкина, смутно познал жар невольного умиления.
— Лакомый, как пломбирный шарик мороженого. Как кокосовая конфетка Раффаэлло, — прошептал я, боясь, что хрупкий миг совершенства треснет от моего голоса. Но миг не треснул. И не побеспокоил юное домашнее облако.
Поначалу оно долго спало. Я оберегал его от ветра. Поддерживал нужный климат в комнате. Пел колыбельные для белогривой лошадки. Вглядывался в неё и гадал, какой она станет, когда вырастит. Фантазировал о том, как буду учить свою кроху плавать. Как она будет смеяться и принимать разные формы, изображать причудливые фигуры.
Постепенно облако начало перемещаться. Набираться сил. Крепчать. Готовиться к грандиозным полётам. Я старался не покидать лёгкого, как пена, малыша, чтобы в случае чего, успеть помочь. Предотвратить падение или удар. Но всё же иногда приходилось отлучаться. И когда возвращался на наше седьмое небо, то находил юного покорителя в самых невообразимых местах.
Однажды облако, уже раздавшееся в размерах, склонилось над диваном, словно подброшенная и зависшая в воздухе подушка.
— Жемчужинка моя! — смахнул скупую слезу гордости. — Ты уже совсем взрослое!
С того дня мы стали кружить по квартире. Мой славный заячий хвостик совершал невероятные успехи. Радовал меня. Привносил смысл в обыденную жизнь. И больше его шёлковых щёчек мне ничего не требовалось. Я чувствовал себя наполненным. Я находился в гармонии, и только постоянная тревога за облачного барашка заставляла вскакивать среди ночи и проверять, все ли окна закрыты, все ли двери затворены.
Зимой переживал, как бы мой ягнёночек не замёрз. Как бы в нём не завелись твёрдые кристаллики снега. Грел его. Запускал пальцы в воздушную шевелюру. Чесал его щёткой для волос.
Весной мой крольчонок быстро возмужал и преобразился. Теперь он занимал весь матрас, если растягивался на кровати. Моё жилище стало ему тесным, как старая одежда. Пришлось самоотверженно отказаться от мебели. Выбросить ненужные книжные шкафы, снять бесполезные полки и вынести тумбы. Кухня лишилась буфета. Стало значительно просторней, и я облегчённо вздохнул оттого, что отсрочил грозный, как туча, день, когда моя сладкая вата займёт всё пространство. Нас ждало ещё слишком много прекрасных моментов, чтобы разлучаться.
Облачный крем полюбил баловаться и подшучивать надо мной. Он попросту обволакивал мою голову, так что я ничего не видел, кроме сплошной бумажной белизны. Я словно оказывался в снежной лавине. В океане молока.
— Ах, проказник! — притворно грозился, вытягивая руки и двигаясь на ощупь. В пелене тумана я завтракал, одевался и делал зарядку. Я даже привык ничего не видеть. Более того, пристрастился к жизни в Раю. Мне не хотелось никуда ходить, ни с кем разговаривать. Белого шума, белого воздуха было достаточно. Даже в Петербурге не бывало столь белых ночей.
Я видел лишь одну сторону Инь-Яна, и эта сторона прельщала меня, заволакивала и принимала. Я слился с этой нейтральностью.
— Мой полярный пернатый совёнок, — самозабвенно бормотал, шевеля руками, точно плывя брассом. — Мой маленький…
В один пребелый день нашу безмятежность пронзил телефонный звонок. Беспокоящий произнёс только одну фразу:
— Если бы человек не выходил из зоны комфорта, он бы остался в утробе.
И положил трубку.
Выгнал себя на улицу. По ярко-голубому небу плыли совершенно чужие облака. Все краски казались чересчур кричащими. Я словно очутился на картине в стиле поп-арта: настолько всё было резким, насыщенным, громким и сочным. Побродил под густо-зелёными деревьями и снова поспешил в свой привычно стерильный, как бинты, дом.
Вот только вместо потолка простёрлось облачное море, похожее на гигантскую, красивую, но жуткую медузу. Это экзотическое великолепие лишило меня дара речи. Я обомлел и… испугался. Чего? Своего маленького альбиноса? Свою грациозную лебёдушку?
Но, судя по всему, лебёдушка достигла совершенства. Воздух сделался густым и вязким, как лизун. Я боялся задохнуться, но ещё сильнее страшился потерять свой хлопковый комочек, который ещё недавно умещался в моих ладонях.
Я расстроился, лёг на пол и заснул. Спал тревожно. Сердце ныло за своё облако. Я не мог выпустить его на волю, но оно молило о свободе. Оно обижалось и хныкало. Оно ревело.
Проснулся от сырости. Проснулся и обнаружил себя в луже пресной воды. Моё облако обернулось тучей и размазало по пухлым щекам дожди. Оно дождило! Я не мог выдержать его горьких дождей! В глубине души понимал, что облака необходимо отпускать в небо, иначе они становятся несчастными и превращаются в тучи. И моё превратилось. Дико тянуло зареветь вместе со своим малышом, но не мог позволить и минуты слабости. Моё облако увидело небо. И нашло своё призвание.
— Как? Как ты посмело вырасти? Кто тебе позволял вырастать, малыш? — в отчаянии кричал я. Но одновременно и признавал, что облака не воздушные змеи — они созданы не для того, чтобы их выгуливали на верёвках. Им нужны путешествия. Им нужны зрители. Им не нужны мы.
— Но ты же ещё такое маленькое! Такое беззащитное! Как ты справишься без моей опеки? Как справлюсь без тебя я? — дрожал мой голос.
О, как я себя жалел! Как трепетал перед одиночеством! Тотальным. Абсолютным. Пустым. От меня ускользала единственная отрада. И всё же я вымолвил:
— Лети.