О чем думает Кузьма, или одна судьба на всех

                (цикл рассказов)

                ***
- О чем задумался, Кузьма?
- Как жить, думаю, – вздохнет тяжело, не отрывая взгляд от огня.
В наступившей темноте лицо его то вспыхивает, то вновь сравнивается с ночью. Костер уже прогорел и пышет красным жаром. Кузьма поворачивает подаушку, пыхтит. Надувая щеки, он сдувает дым, вертит головой уворачиваясь от надоедливого, отдергивает руку от углей.
Возникшая пауза нас не тяготит.
 Я ищу заварку в кармане рюкзака, не отрывая взгляд от красноокого затухающего костра и от задрожавшего наконец-то чайника. В густой темноте глаза не помогают. Пальцы натыкаются на рассыпанные спички, жирный на ощупь свечной огарок, какой-то патрон - «ага – пулевой»,  варежки… Шелестнул под пальцами полиэтилен…. А вот  искомый пакет  с заваркой. Достаю в слепую, на ощупь открываю и высыпаю сначала в руку, оттаскиваю чайник на край  уже горячей поперечины и засыпаю  в притихший кипяток. Чайник  зашипел открытой пастью и поперхнулся от неожиданности. Крышки у этого чернопузика  отродясь не было.  Сколько чаю выхлебали из этого гнутого чайника с алюминиевой проволокой вместо ручки?, Сколько раз обогрел он нутро замерзающим путникам?
 Кузьма снова поворачивает падаушку - распластанную щуку, насаженную на специально выструганный деревянный шомпур.
- Квартиру предлагают. - продолжает он, - Как думаешь: на каком этаже  брать. Мне сказали, что выбрать можно.
- Ну… - я отвернулся от как нельзя кстати навернувшегося дыма, дающего мне возможность посоображать, - второй, третий  обычно самые ходовые.
- Нет, - подумал и отмахнулся от дыма Кузьма, - по-нашему: в  лабазе не  живут.  На земле жить нужно. На первом возьму.
Снова тишина.
Я знаю, что Кузьма давно решил на каком этаже будет жить, но проверяет: совпадет ли его мнение с моим.
Часто не совпадает.
 Мы разные…   

* * *

Как-то по дороге на стойбище решил Кузьма проверить мордушки.
- Давно не смотрел. А на обратном пути еще раз проверим, - прокричал он, перебивая ревущий двигатель снегохода. 
Я кивнул головой.
 Свернули с накатанного зимника. В лесу прямой дороги не бывает. С надрывом ползет «Буран», продираясь сквозь густой кустарник, пересекаем ручей один раз, другой, выбираемся из тесноты ивняка и уже березки захороводились вокруг, потом горельником прошлись, снова ручей. Кузьма пытается держаться старой бураницы – уже заметенного местами старого следа снегохода. Солнце то слева, то спереди, то уже справой стороны мелькает сквозь молодняк.  Долго петляем. Устал уже уворачиваться от свистящих веток, норовящих     съездит по физиономии. Кручусь на нартах, как  чебак на крючке. Наконец-то выныриваем из-под густого куста ивняка, и снегоход прытко устремляется вниз к реке.
Кузьма глушит мотор. Тишина непривычно звенит в ушах. Пока я прихожу в себя, разминаю ноги, отряхиваю налипший снег, Кузьма уже работает пешней. Со стороны кажется легко, с ленцой – тюк, тюк, тюк.  «Ук, ук, ук» - отбивается от высокого противоположного берега эхом. Лед брызгает  шелестящими осколками.
- Дай  потюкаю.
- На! Я пока вариаторный  ремень подтяну - буксует. Кончается уже. Тама заменю, - махнул Кузьма в сторону стойбища.
Сначала пешня летает играючи. Но получается не так ловко, как у друга. Не после каждого удара удачно скалывается лед, приходится стучать несколько раз в одну точку. Кузьма дважды в одно место не бьет. Снимаю шапку, расстегиваю меховую куртку. Согрелся, однако, быстро. «Тюк – тюк – тюк». Стало жарко, снимаю куртку. Увлекся, пот уже струится ручейками. Я и не замечаю, что Кузьма, управившись со снегоходом, стоит сбоку и улыбается:
- Что, сало топится? Совсем жирным стал. Чаще в лес ходить нужно.
Я молчу, чтоб дыхание не сбивать. Снимаю свитер. Снова вколачиваю с силой пешню в неподатливый лед, выбрасываю крошево ногой.
- Скоро и майку снимешь, - Кузьма берет из моих рук пешню. Я и не противлюсь – устал.
«Тюк – тюк – тюк». Кузьма не частит,  бьет реже, но взмах ловкий и лед откалывается большими кусками. Работает легко и, кажется с ленцой…
Уже на стойбище, потягивая ароматно заваренный  чай со смородиновыми ветками,  я спросил Кузьму:
- Почему ты  запетлял, как только свернул с зимника? Там же  напрямую от дороги до реки не больше двух-трех километров, а наворочали все десять.
- Так… от людей прячусь. Напрямую натопчешь след - пешком ходить будут, мордушки проверять будут, -  он  поймал взглядом синичку за окном, отвлекся. Желтобокая птичка по хозяйски прыгала по кормушке, словно изучала запасы подсыпанного Кузьмой корма, цвикнула, клюнула, оглянулась. Подлетели еще две подруги. Кузьма улыбнулся, показывая чашкой в окно.
-  Рыбы не жалко, - продолжал он, - пусть возьмут, сколько нужно; мордушку вморозят: бросят как-нибудь. Человек, когда ворует – спешит. В прошлую зиму  сетку вморозили, так и пропала. Пока выдалбливал – всю порвал. Им лишь бы рыбу снять…

                ***               
 Приехал Кузьма  в поселок, где в то время я работал в амбулатории, размещенной в бараке, каких там  было множество. Почитай все жили в таких приземистых длинных щитовых бараках на несколько семей каждый. Возводились они на скорую руку, а потому, несмотря на их скромный возраст, многие покосились боками, или прогнулись хребтами, что при их наружной серости,  вызывали к себе жалость со стороны редких гостей и понятное равнодушие жильцов. Все примелькалось, свыклось.
Кузьма сначала посетовал:
- Избы у вас схожи, улицы тоже - спутать можно. Только по белым занавескам нашел больницу, а там уже и дом твой, - начал он.
Воздух тоже здесь другой и людей много, и шумно от машин. В то время Кузьма постоянно жил на стойбище и суетная жизнь ему казалась пустой и зряшной. Вот в лесу там жизнь. «Как люди живут? Как  муравьи копошатся» – бросил он в сердцах, пока я возился на кухне. 
- Шибко зубы ломит. Ни днем, ни ночью покою нет, - за чаем поведал он.
 Я теперь уже знаю, что пока чаю не «пошвыркаем», о деле Кузьма толковать не будет. Не любит на ходу трещать. Вот сядем, чаю нальем,  нутро  согреется, вот тогда и разговор клеится и сам собой ведется как надо. Теперь-то я знаю. Уже два года знакомы.
- Полечим у меня, - говорю, - а вот вставлять в Мегионе придется, но там платно… У меня протезистов нет.
- Кого нет?
- Тех, кто вставляет зубы.
- А-а-а, - понимающе  протянул Кузьма. - Но у меня нет денег. Рыбу сдали еще два месяца назад, а деньги не заплатили, но  шкурки есть: два соболя, лиса, белки…  Маленько охотился…
- Договоримся, доктор  там знакомый…
На том и порешили.
Время до вечернего приема стоматолога еще было, и мы зашли к моему водителю Андрющенко Анатолию. Кузьма как-то намекал, что хочет посмотреть, как картошку сажать, морковку, зелень там всякую.
-  В лесу себе посажу, хоть и непривычные мы в земле ковыряться.
Толя умудрился рядом с бараком огородик небольшой обиходить. Жена его агроном, а потому, получив квартиру после брезентовой палатки, потом комнаты в общежитии, в первую очередь попросила мужа огородить кусок земли, вернее песка. Соседи, обалдевшие от счастья, связанного с новосельем, смеялись над сумасбродной бабой и согласились на прирез пустыря под окнами в пользу агрономши. Теперь вот локти кусают.
- Вот уже картошка взошла, - Толя с удовольствием показывает свое хозяйство.
 В теплицах высаженные помидоры, кое-где набравшие цвет,  от прикосновения отдавали густой запах. Теплицы – особая гордость Толи и его Галины и, естественно, предмет зависти всего поселка. Ни кому таких крупных плодов вырастить не получается, хоть и не скупится на советы агрономша, но напрасны старания.
Кузьма ходит, молчит. 
 А что тут скажешь? Слушать нужно, что люди скажут. Тут и Галина подошла и давай на распев лекцию читать. Сразу видно, что не впервой.
Кузьма еще пуще задумался.   
  Кто помнит  те бормашины, вызывавшие «шок и трепет» еще задолго до экзекуции, тот знает, почему Кузьма еще часа два после посещения стоматолога молчал,  лежа на диванчике, уставившись в потолок.
- Чаю поставь, - наконец промычал он, придерживая щеку и шаркая  тапочками.
- Больно? – спросил я его.
Кузьма стоял спиной и смотрел сквозь окно вдаль,  словно не слышал моего вопроса.
- Да так. Не пойму: болит или не болит. Не ловко как-то, - с опозданием  молвил он. – Я вот думаю: помидоры,  как растут? На кусту, или их выкапывают, как картошку?
- На кусту, - удивился я такому вопросу и улыбнулся. – Ты же видел: они цветут.
- Картошка тоже цветет, однако, - сказал он тихо, помешивая чай, и замолчал.


                ***

Фотопленки, как это водится, имеют странное свойство куда-то исчезать, разбегаться по ящикам, захламленным разным ненужным барахлом. Четыре выходных на майские праздники подвигли меня на  большое дело: отыскать и  напечатать пленки пятилетней давности. Тогда я сделал пробные фотографии и спрятал работу на «потом». И вот это «потом» растянулось на пять лет.  Предстоял приезд Кузьмы с Дусей на праздники, и я решил воспользоваться их помощью, тем более, что с трудом найденные фотопленки таили в себе много интересного для мох друзей. Пять лет назад я со своим другом  Толей Вологжаниным охотился во владениях Кузьмы. Несколько пленок запечатлели их родственников, живущих на берегах живописнейшей реки Вать-Еган.
- Ну, что Кузьма, - за чаем спросил я, - поможете мне с Дусей фотографии печатать? А то одному несподручно…
- Так мы не умеем, - тихо проронила Дуся.
- Мы ни разу не печатали, - Кузьма растерянно посмотрел на меня.
- Ничего, научитесь. Я буду печатать, а вы проявлять.
- Ладно, научимся. Интересно посмотреть.
Я уже заранее затемнил одну комнату, приготовил все необходимое, развел растворы.
Сначала проявляющиеся лица своих родственников  произвели на моих друзей эффект разорвавшейся бомбы. На их глазах лица обретали контуры тени, полутени, вырисовывались знакомые пейзажи. Они хохотали, тыкая пальцами в очередную фотографию, но вскоре Кузьма, тонко подмечая мои замечания по поводу качества фотографий строго сказал:
- Не додержал эту фотографию, дай больше выдержку. Видишь – светлая, а на свету она совсем бледной будет.
Я удивился верному замечанию, потому, что Кузьма еще не знает, как будет выглядеть фотография при обычном освещении. У него еще нет такого опыта.
- Вроде передержал, - говорю я, замечая, как быстро вылупляется очередное лицо.
- Как раз будет хорошо, там на свету будет нормально, - возражает Кузьма.
Уже потом, включив свет, убеждаюсь в правоте своего друга.
- Вот передашь Алексею, - отбираю я уже высушенные фотографии.
- Нет его: утонул, - глухо произнес Кузьма.
Мне стало не по себе.
- Жене отдашь.
- Они вместе с женой утонули.
Я  замешкался.  Попалась фотография Витьки, что живет выше развилки.
- Витьке передашь, - я протянул фотографию с улыбающимся Витькой, балагуром и весельчаком, какие редко встречаются среди лесного люда.
- Убили Витьку. В прошлом году в лодке нашли с простреленной головой.
- Вот Максим…
- Умер…
     Я не слышал уже голоса Кузьмы.
Я смотрел на разложенные в беспорядке фотографии и видел Алексея с его маленькой женой, стоящих на пороге своего утлого домишки,  рядом на дощатом пороге ползает маленькая дочурка, а из-за отцовского плеча выглядывает Ленька – старшенький. Тогда ему исполнилось десять.
Вдруг Витька поднимается с реки. Лицо его как всегда лучится радостью. Вот он рассказывает, красочно жестикулируя, как учил ленивую собаку, подвязывая ее на ночь так, чтобы она стояла только на задних лапах.  «Утром беру ее на охоту. Работает, как угорелая: ноги разминает» - хохочет Витка. 
Всегда бледный и страшно худой скуластый Максим молчаливо курит «Приму». Он мне запомнился тихим и молчаливым с тяжелой грустью в глазах. После смерти отца Усть Ивановича, он совсем осунулся, замкнулся.  Он такой же на фотографии: худой и бледный.
А вот Усть Иванович рядом со своими оленями.
…Нет уже Усть Ивановича, нет его оленей, нет и сына его Максима…
…Там Анна на одной фотографии с Лукиным. Николай не фотографировался: «Зачем меня такого будешь фотографировать?» – спросил он на предложение стать перед фотоаппаратом. Он не хотел выглядеть слабым…
И только Пашка, сын Кузьмы весело шагает в будущее с огромной кружкой воды… Я горжусь этой фотографией и считаю ее лучшей в жизни…
Вот тогда-то я и решил, что обязательно когда-нибудь напишу об этих простых людях с такими непростыми судьбами, заплетенными этим взъерошенным временем.
И вспомнились мне слова мудрого Усть Ивановича:
- Мы хотим, чтобы нам не мешали жить по-нашему. У нас одна вера, у нас и судьба на всех одна, что на Агане, что на Вахе, или где ни будь еще. Каждый живет в своем урие, в своем бору,   но все едят одну рыбу,  и носят одинаковые одежды. И мы все молимся одним Богам.


   

                ЗИМНИК

     Буран навалился в пути. И прошло то не более часа, но он полонил нас, и в этом вихревом ветровороте, казалось, не будет уже ни солнца, ни света. Низкие, корявые сосенки на неоглядном болоте исчезли в белых завертях пурги, и, отыскивая хантыйское стойбище, до боли всматривался я во мглу, боясь в снежной пелене не угадать натоптанный за зиму олений путь. Светало. Волком, упускающим добычу, взвыл буран, заглушая натружено ревущий двигатель УАЗа.
     Среди сугробов, на торосе дорожного отвала, поджав под себя ноги, сидел человек, а в том, как аккуратно были уложены на коленях его руки, чувствовалась безысходность и покорность пережившего не один буран. Когда мы поравнялись, он пошевелился, повернул голову, роняя с капюшона лохмотья снега. По толстым очкам-линзам я узнал старого ханты-старожила. Вышел к нему, протянул руку.
- Здравствуй, Усть Иванович. Что в такую погоду?
- Траствуй, токтор. Человека жту.
- Случилось что?
- Ничего не случилось, - отвечал он каждый раз коротко с характерным для ханты «т» вместо «д».
          Голос его дрогнул. Он суетливо протер очки, зачем-то вытащил трубку, убрал ее, втянув ее через рукав под малицу, вконец растерялся. Казалось, он извинялся за присутствие на зимнике в такую погоду.
- Не болеешь? – перевел я разговор на нейтральную тему.
- Так, ничего, только клаза шибко плохо витят. Вчерась клухаря стрелял, промазал. Шипко плохо клаза витят, шипко плохо, - закряхтел старик.
- Кузьма-то дома?
- Тома, тома. И Кусьма и Туся – все тома.
Километра два-три мы шли почти на ощупь. Оленью дорогу занесло, только кое-где видны углубления в снегу от следов старика. Ветер утих, тучи быстро прогнало на север, и выкатилось солнце. Яркий снег-переновок  слепил глаза до боли. Мы с водителем Иваном, человеком надежным и многоопытным, шли сосновым бором. Много дорог вместе исколесили. Вот и олени. При нашем приближении они встали, насторожились, но убегать не спешили.
            Показались хантыйские избы, срубленные из нетолстой сосны. Небольшие и непохожие на  крепкие русские пятистенки, по самые окна занесенные снегом, они немногим больше метра возвышались над сугробами. Плоские крыши, скошенные с обеих сторон, повторяли двускатную форму потолка. За избами виднелись лабазы, сделанные особым образом и служившие лесным жителям для хранения провизии, шкур.
      Собаки, привязанные к вбитым кольям, не имели крыши над головой в виде собачьих будок. Они спали прямо на снегу в вырытых углублениях. Увидев нас, громко залаяли. Но в их лае не чувствовалось той оголтелой ярости и ненависти к человеку, как у дворняги, сидящей на цепи.
- Кучум, ты что меня не узнал?
Большой, черный с белым воротником пес сразу завилял хвостом, опустил, как будто смутился, голову и залаял  с повизгиванием. Узнал, конечно, узнал, но свою работу сделать обязан. Подавать голос хозяину – его обязанность. И старый пес это усвоил еще с детства. В тайге, на охоте он - добытчик, дома – сторож. Недаром Кузьма так дорожит своей собакой.
- Сначала с собакой здороваешься, потом - с хозяином? – Кузьма появился совсем незаметно на пороге избы.
        Меня всегда поражало его внезапное незаметное появление. Лесной житель, он умел ходить бесшумно, терпеть не мог, когда в избе дверь скрипит или половицы «поют». Никакой посторонний шум не должен глушить лесную тишину. Я часто замечал, как ходят  желваки на его скуластом лице, когда слышит он шум ревущих двигателей и лязг железа со стороны очередной нефтяной вышки.
- Я жду тебя. Слышу - УАЗик идет. Так, что чай уже заварен. Заходите.
     Поздоровались, посмотрели друг другу в глаза.  Не виделись уже больше года. Не произошло ли каких изменений? Глаза вмиг расскажут больше длинного разговора.
- Там на зимнике Усть Иванович сидит. Кого-то ждет, что ли, в такую рань?
- Ждет! Каждое утро и вечер ждет, - как-то зло пробасил Кузьма, - потом  сам расскажет. Он тебя видеть хотел: болеет.
           В избе, не смотря на раннее утро, никто уже не спал. Трехлетняя дочурка Галя  с  красным бантом на макушке бегала по избе и тискала кошку. Та слабо сопротивлялась, видимо, понимая бесполезность своих усилий. Сын Павел приехал из школы-интерната на каникулы. Лицо его было серьезное и какое-то недоверчивое: отпечаток интернатовской жизни вдали от родных. Из рассказов Кузьмы я потом узнал, как Паша тяжело расставался с родным домом. Словно  птенца, пойманного в силки, увезли его осенью в первый класс школы-интерната.
          В избе чисто, уютно, тепло. Дуся возле печки помешивала варево.
- Кузьма сказал, что доктор едет, вот я суп поставила: тебя ведь рыбкой не накормишь, - Дуся блеснула своими карими глазами, хихикнула. В избе витал нежный аромат косачиного супа.
- А у тебя, я смотрю, семейство уже сыто.
- Они давно уже встали: вчера Кузьма сказал, что ты приедешь - ждут. Мне с тобой поговорить нужно…
- Вы тут с доктором поговорите, а мы с Иваном дров привезем, - надевая шапку,  кинул уже с порога Кузьма.
- В лесу живешь и дров не наготовил? – хотел подтрунить над Кузьмой.
- А зачем мне их загодя готовить? Я ведь в лесу живу, - хитро усмехнулся Кузьма, и уже серьезно добавил: - Мне “Бураном” по снегу сподручней дрова возить.
Дуся проводила мужа мягким, теплым взглядом, прикрыла за ним плотнее дверь, а для порядка проворчала:
- Дети по полу ползают, не лето ведь.
       Дуся, худенькая, невысокого роста женщина, ловко управляется  с хозяйством, успевает и суп помешать, и рыбу почистить, и маленькой Галинке по-матерински шлепок отвесить за озорство.
Любит ее Кузьма, и она ему отвечает взаимностью. Вместе с мужем ездит на рыбалку, сама может поймать оленей, снарядить упряжку, наколоть дров. Кисы сошьет и малицу спроворотит. За детьми следит строго и Кузьму, если надо, убережет от неверного шага, и он ей редко перечит. На вид хрупкая, она крепко держит хозяйство в руках. И все у нее ладно: и в избе чисто и дети сыты и ухожены, и муж обласкан ее  нежной заботой. Получили они с Кузьмой недавно трехкомнатную квартиру в Покачах. Поселок и навали Покачи, потому, что построен на родовых угодьях его деда – Покачева Павла Ивановича. Места были ягодные, богатые боровой дичью. Ягель чистым светло-зеленым ковром устилал сосновые боры. Оленей помногу держали тогда ханты, населяющие пойму реки Вать-Еган и берега озера Имн-Лор. Покачевские угодья давали все необходимое лесным жителям, и они берегли свои сокровища. Рачительный хозяин лишнее из кладовой не возьмет. Инородным телом в глазу матери-природы сидит поселок. Не вяжутся, не гармонируют стекло, бетон с ягелем, молодыми соснами. И Кузьма  со своей семьей не могут пока привыкнуть к новому жилищу. А с другой стороны. - и школа  и детский сад. Все рядом. Паша во второй класс пойдет в школу, что напротив дома… Почему-то уже который раз мысленно возвращаюсь к старику на зимнике, и не находя ответа на свои вопросы, снова возвращаюсь в эту простую и необыкновенно жизненную реальность.
- Я теперь работать буду, - с какой-то гордостью и решительностью сказала Дуся, прервав поток моих мыслей, - в детский сад пойду няней. Боюсь: справлюсь ли? – и засмеялась. Смех ее был ответом на свой же вопрос.
- В интернат я больше не поеду! – пробасил сердито Паша в углу.
           Дуся рассказывала о своем житье-бытье.  Ее страшит предстоящая новая жизнь в поселке. Я слушал неторопливый рассказ Дуси, прерываемый то Галей, то Пашей, то разыгравшейся кошкой, но мое воображение снова и снова навязчиво возвращалось к снежной фигуре Усть Ивановича. Что заставляет его ходить каждое утро и вечер на зимник? Кого ждет каждый день? Старый и больной житель леса мне сегодня показался совсем не таким, как я привык его видеть. Что-то его растревожило, раздавило. Всегда гордый и уверенный в себе старый воин, прошедший войну, показался мне сегодня беззащитным ребенком.
      День пролетел в обычных хлопотах. Кузьма привез дрова, нашел ушедших в дальний сосновый бор оленей. Затем   проверили «мордушки», поставили две сетки под лед, поправили кораль для оленей, завезли две бочки бензина на весеннее стойбище: скоро перебираться на весновку и «Бураном» тяжелые грузы забросить сподручнее. К вечеру устали. Невольно понимаешь, что жить в тайге ее милостью и дарами – большой, тяжелый труд. Как говориться : не потопаешь – не полопаешь.
       Вечером завели бензиновый генератор, и пили чай  в освещенной привычным  для горожанина электрическом  свете избе.  В углу беспрерывно вещал «Маяк».
- Как в городе, - кивнул я на электрическую лампочку. Я по осени привез генератор,  отданный мне бригадиром  строительства железной дороги за поллитровку спирта. «У нас такого добра навалом» – сказал бригадир.  Старый генератор сгорел, и починить его Кузьме не удалось.
- Мы уже привыкли, - отозвалась от печки Дуся.
- Так то оно хорошо, - подхватил Кузьма. – Обещают «Буран» новый. Этот я за две зимы изъездил совсем. На оленях-то все реже и реже ездим: мало осталось…
Я не стал спрашивать, сколько осталось, зная, что Кузьма не любит считать оленей. «Сколько есть – столько есть. Зачем считать? По-нашему не нужно считать свое добро»
Кузьма отхлебнул суп, помолчал и продолжил:
-   Нам без оленей нельзя. Но теперь тяжело стало с ними. Раньше я на лыжах находил их в лесу, а теперь бураном по несколько дней ищу. Далеко уходят: шарахаются, боятся всего. Везде шум…
 Пришел Усть Иванович в новой футболке с нарисованной тигриной пастью во всю грудь, и в меховых кисах. Он присел к столу,  протирая очки-линзы и смешно щурясь. Пили чай . Разговор, как всегда,  шел о рыбалке, охоте, об оленях, которым становится тесно в окружении дорог и нефтяных вышек.
- Земли мало становится, -  заключил Усть Иванович.
Как точно и емко сказал! Ведь как назвать землей залитые нефтью болота, озера, исковерканные «ГТТешками» беломошные гривы.
Это уже не земля – это месторождение.
 Одну тему все деликатно обходили.  Я осмотрел старого охотника, выслушал сердце, измерил артериальное давление и остался доволен осмотром: сердце работало ритмично, давление сто сорок на девяносто для его возраста хорошее. Рубец от ранения в правое легкое смотрел вороньим глазом на правой лопатке. Но терпеливый охотник не стал жаловаться на одышку:
- В лесу востух чистый, тышать легко.
      Плохо дело обстояло с глазами: веки воспалены, ярко выраженный сосудистый рисунок на белочной оболочке. Явные признаки конъюнктивита, который может развиваться от холодного ветра, яркого весеннего солнца, кратно усиленного его очками-линзами. Старику нужен покой и лечение в домашних условиях. Особенно вреден яркий солнечный свет. Я достал из сумки глазные капли, мазь, рассказал, как пользоваться.
- Неделю нужно полежать дома, дать глазам отдых.  На яркое солнце и холод выходить нельзя.
- Мне нельзя лежать, мне мушика встречать нато. Он мне приемник и пять путылок вотки привезет.
      И тут он рассказал странную историю, как он отдал три оленьи шкуры какому-то водителю «Татры», а тот пообещал привезти приемник и водку.  Вот она причина ежедневных его дежурств. Старик знает график выезда машин из автобазы и время возвращения. И ежедневно утром и вечером выходит он на зимник в надежде, что его водитель остановится и отдаст обещанное. Пройдут восемнадцать машин, и он идет домой. И так каждый день: утром восемнадцать машин, вечером восемнадцать машин.
 И не хочет он верить в то, что его обманули, не может он этого понять, потому, что он САМ договорился и ТОТ пообещал. Не может старый лесной житель поверить в обман. Не может этого быть. С ним еще такого не случалось за всю его длинную жизнь.
- Усть Иванович, не нужно больше ходить на зимник, сказал я старику, - обманул он тебя, пошутил он.
- Мушик не шутил, мушик серьезно сказал, -  твердо и упрямо ответил он.
- Ты хоть запомнил мужика, машину, номер?
- Мушик с усами, на красной  «Татре»
Да, не густо: все они с усами, и «Татры» все красные. Старый охотник отвернулся.
- Мне его  встретить нато. Вдруг он приетет, а меня нет. Как он отдаст? А он потом мучиться путет. И после смерти его душа не  путет снать покоя. По-нашему, кто долг не оттаст, шибко мучится пудет на том свете.
Он отвернулся и замолчал.
         Мы уезжали на следующий день вечером. Возле нашего УАЗика на высоком снежном сугробе сидел Усть Иванович, ждал возвращения машин из месторождения, где  они вели отсыпку. Еще долго мы видели его в зеркале заднего вида, пока он не исчез за поворотом. Всю дорогу в глазах стояла фигура сидящего на сугробе старика, беспокоящегося о чьей-то душе.
     Через несколько дней, я заехал в автобазу, привез водку и новенький, в упаковке радиоприемник, попросил одного усатого парня отвезти его тому старику. Его, как и историю с оленьими шкурами, оказывается, все водители знают. Водитель- должник уволился и уехал к себе на родину, особенно не беспокоясь о долге, старике и своей душе.
         Осенью я приехал к Кузьме уже в новую квартиру. Дуся устроилась на работу, Паша ходил в школу, и был очень доволен, что теперь ему не нужно уезжать от родителей в интернат. Галя пошла в тот же садик, где работала ее мама. Кузьма по-прежнему работал штатным рыбаком и дома бывал редко. Он рассказал, что Усть Иванович умер той весною, вскоре после закрытия зимника. Поручение мое усатый водитель выполнил, но Усть Иванович не притронулся к водке и приемник не распечатал. Он продолжал ходить на зимник по-прежнему каждый день. Уже в распутицу весенним днем он собрался на оленях, якобы, искать осину для обласа и не вернулся…
 Нашли его 9 мая. Олени паслись рядом, запряженные в упряжку. На нартах лежала привязанная бензопила и топор. Старый охотник сидел под огромной  осиной, прислонившись к ней спиной, уронив голову на грудь, украшенную боевыми орденами, которые он надел впервые со дня Победы далекого 1945 года. Руки его аккуратно, ровно лежали на коленях.
                2000 г.


                ЛЮБИМОЕ ВРЕМЯ ГОДА.               

             УАЗик лихо катил по новой бетонке, дробно отсчитывая дорожные плиты. С горбатого моста через Аган открывался величаво задуманный всевышним творцом зимний пейзаж. Раннее утро. Справа над рекой выкатилось огромное красное солнце. Оно еще великодушно позволяло собою любоваться, не набрав пока той ослепительной яркости, когда его лучи выбивают слезы, отражаясь от искрящегося чистого снега. Тени от прямых, как зубцы гребешка, сосен,   ложились длинными розовыми полосами через бетонку. От пересечения этих ровных рядов, возникало ощущение такой  бешеной круговерти, что в глазах рябило, и эта рябь вытесняла из сознания все без остатка – только солнце, снег и бесконечные тени… Время, не то останавливалось, не то разгонялось до невиданных скоростей;  пространство то расширялось до бесконечности, то сжималось в точку. Чувства, временами притуплялись, не позволяя воспринимать действительность, и тогда мелькание сливалось в непрерывность тени и света. Временами зрение обострялось,  выхватывая на скорости каждую тень. Поворот налево и  пространство, освобожденное от соснового плена,  заполнилось нежным весенним утром.  Солнце становилось все ярче и ярче в зеркалах заднего вида,  теряя свои четкие очертания.
       Вскоре мы остановились перед новым чешским общежитием, какие в то время можно было встретить на многих месторождениях. На пороге появился Лукин в лохматых унтах, мой  знакомый. Он вызвал меня по рации, и так, как треск во время сеанса связи стоял невообразимый,  я только и успел разобрать, что едем к хантам, к его больному другу, и нужно взять «трубочку слушать». Говорил он, торопясь и не зря: связь внезапно оборвалась и наш связист, как ни старался, ничего сделать не смог. Я взял «трубочку слушать», собрал аптечку и - в путь.
       Лукин Олег Ильич стоял на пороге и, растопырив свои длинные руки, широко улыбался. Я тут же попал в его крепкие объятия.
- А я уже стал сомневаться – приедешь ли? У нас рация накрылась. Скоро ханты подъедут. Они уже в  поселке, продукты закупают.
        В просторном холле стоял теннисный стол и мы, не сговариваясь, взяли ракетки.  Олег играл на том же любительском уровне, что и я. Игра шла ровно. В огромное окно центральная улица поселка видна, как на ладони.
- Едут! – Олег поймал теннисный мячик и подошел к окну. Три оленьи упряжки, одна за другой появлялись из-за поворота. Меня поразило это зрелище. Олени гордо держа головы, легко бежали, поднимая высоко ноги, из ноздрей валил густой пар, воздушные нарты легко скользили, слегка покачиваясь. Я впервые видел оленьи упряжки наяву. Олени, почему-то оказались меньше, чем я себе представлял. Только у двух оленей были красивые раскидистые рога. Один был с одним рогом, были безрогие. Три упряжки, по три оленя в каждой.  Ханты привязали оленей прямо к перилам  крыльца.
- Вот доктор, как обещал, -  сказал Лукин,  здороваясь с мужчиной, одетым в нарядную малицу. Оленями управляла женщина, как оказалось его жена.
- Николай, - подал руку он, не вставая с нарт. - Это жена моя  Аня.
       На лице Николая появилась улыбка, обнажая желтые, нездоровые зубы. Улыбался он, превозмогая боль. Лицо его с желтизной, изрезанное мелкими морщинами, выдавало человека, хоть молодого, но больного тяжелым недугом. Глаза смотрели мягко, с какой то обреченностью и робкой надеждой. Он сидел на нартах, свесив ноги, упираясь руками в колени, и тяжело дышал, приподнимая плечи с каждым вдохом. Трубка, зажатая в зубах, дымила, распространяя запах дешевого табака. Он медленно, как делают, обычно, старики, покряхтывая, встал, стряхнул снег с оленьей шкуры, поправил ремень, нож в деревянных ножнах и так же медленно снова сел.
- Потрясло маленько, и живот разболелся, - сказал он тихо, как будто невзначай.
И не было в его голосе ни жалобы, ни слезливости: не о его боли, будто шла речь. Подошли товарищи Николая. Тоже в праздничных малицах.
- Егор.
- Михаил.
 Оба невысокого роста, крепко сбитые, они замкнули круг. Аня подошла к оленям, поправила упряжь, погладила их, достала мешочек с сухарями и по очереди подошла к каждому, приговаривая, что-то на хантыйском. Олени громко похрустывая, вытягивали шеи, медленно жевали, заглядывали в глаза хозяйке в надежде получить добавку.
- Ну, чайку попьем и в путь, - Лукин положил руку на плечо Николая.
- Чайку, маленько, можно.
Чай, оказывается, уже заварен. На просторной кухне, меблированной чешской мебелью, что шла вместе с общежитием, расселись кружком.
- Продукты взяли: тушенку, сахар, чай, - Николай держал кружку в ладонях, словно боялся остудить чай, дул, прежде чем громко потянуть ароматный горячий напиток. Все он делал медленно. Даже кисет с табаком искал долго, как в замедленной съемке, так же не спеша, набивал трубку, - зима кончается, весна пришла. Люблю весну. Праздник у нас сегодня - Вороны день. Оленя колоть будем, - Николай сладко затянулся, - Весна-а-а….
- Как это: праздник вороны? Чем же это заслужила ворона такую честь? – искренне удивился я. Мне и в голову не могло прийти такое – праздновать день вороны, этой воровки и хулиганки, прописанной в русских народных сказках, отнюдь, не  светлыми красками.
- Она первая прилетает к нам. Первая дает знать, – весна пришла. К человеку тянется. Всегда рядом  с человеком живет.
            Долго задерживаться не стали. Мы с Лукиным сели в первые нарты, водитель УАЗа Иван Васильевич   во вторые, Николай с Анной замыкали колонну. Тихо шуршат полозья нарт. Олени несут быстро, мелькают низкорослые сосны, и скоро не стало видно поселка, не стало слышно его шума. Егор негромко гыкает на оленей, изредка подгоняя их длинным шестом - хореем. Летят по обе стороны деревья назад, кажется, что кружат они вокруг снежным хороводом. Олени всхрапывают, бегут резво, весело, словно это доставляет им радость. Снежная пороша искрится на ярком солнце. Низкий сосняк сменился нарядным белым березняком, затем нарты пошли вверх и вынесли нас в светлый сосновый бор, снова большое болото с низкими соснами, снова бор. Скупая на краски зима, показалась мне тогда не такой уж однообразной:  белые, сливающиеся со снегом березы, стоящие вперемешку с кедрами, соснами, позолоченными утренним солнцем,   заполняют пространство мазками самого даровитого художника – природы , радуют глаз меняющимися картинами. Иней, тронутый дуновением ветра искрится на солнце золотистыми блестками и разноцветной радугой. 
       Круговерть прямых и стройных сосен вскоре вынесла нас на огромную елань. Избы появились внезапно, как из-под земли выросли.
             Три семьи проживают в этом стойбище, которое расположилось в чистом сосновом бору, на берегу небольшой речки. Две маленькие избушки стоят рядом на краю гривы. За ними начинается крутой спуск к ручью. Стены избушек сложены из нетолстой, прямой, как карандаши сосны. Брезентовый верх, местами прожженный искрами, немного обвисший, придает им убогость. Наши упряжки уже под веселые голоса встречающих нас детей остановились по средине селения, ближе к большой избе, срубленной недавно. Светлые, еще не потемневшие от времени  бревна придают ей нарядность. Женщины, одетые в национальные одежды, расшитые бисером, выстроились перед нартами. Яркая одежда на фоне чистого белого снега выглядит торжественно. Ребятня с визгом скатываются с горки на деревянных санках - точной копии больших нарт. Мороз раскрасил их детские лица густой красной краской. Звенят в морозном воздухе их задорные голоса, создавая свой детский и звонкий мир в этом безмолвном и неподвижном параде седых сосен.
        В маленькой избушке Николая тепло. Аня, пока мы стояли на улице, успела растопить печку, поставить чайник. Раскрасневшаяся буржуйка разливает тепло расточительно, щедро одаривая каждого частичкой своей жаркой души. Сквозь небольшое оконце свет врывается пыльным столбом, освещая стол. Пар от чайника тянется к окну и стекает по стеклу прозрачными каплями. Николай разделся, закурил.
- В прошлую зиму перед Новым Годом, -  начал негромко он, обращаясь ко мне, - поехали мы в поселок за продуктами. Сахар, чай завезли в магазин, - ну и табаку, водки к празднику тоже надо. Выпили, мы там маленько, а мороз стоял… – туман…, - Николай улыбнулся, с трудом поднялся, взял спички, стал прикуривать потухшую трубку.
- С нами еще Мишка был. Мы на евошных оленях ездили, - подхватил быстрый на слово Егор, ставя ударение в слове «оленях» на последнем слоге, - обратно возвращались поздно, по темну. Домой приехали, смотрим: нет Николки. Потеряли, получается, по дороге. Мы обратно – искать. В поселок вернулись - нету, не нашли. Обратно – нету! Ну, ладно, думаем, завтра найдем…
- Ничего себе «завтра»! – не выдержал я, - мороз за сорок. Нашли? – задал я глупый вопрос.
- Утром нашли – живо-о-ой! Хант не замерзнет, хант в снег зароется, в снегу тепло-о-о-о, - прищурившись, тянет Егор, - малица греет, в малице мороз не страшен, - продолжал он и для наглядности встал, показывая малицу, сшитую из оленьей шкуры мехом  внутрь. Рукава ее заканчивались меховыми рукавицами с прорезью на ладошке. Не нужны рукавицы - рука высовывается из разреза, а рукавица болтается на внешней части кисти. Капюшон из ондатрового меха оторочен росомашьим мехом: он не индевеет на морозе от дыхания. Сверху малица обшита светлой материей и украшена бисерной вышивкой. Это праздничная малица. Ее Егор надел в честь дня Вороны.
- Сначала не холодно было, - продолжал Николай, - уснул. А под утро, как протрезвел – замерз маленько.
         Он сидел на полатях, снова набивал трубку и глухо покашливал. Кашель все усиливался и перешел в затяжной мучительный приступ. Николай согнулся, придерживая рукой живот. Боль исказила его лицо. Он отвернулся, тяжело дыша. Потом  с полминуты посидел с опущенной головой, словно стеснялся своей невольной слабости, поднял уже спокойное лицо, смахнул слезу рукой. Рассказ его снова продолжался тихо и мерно, как журчание ручья, еле перебивая треск дров в печке и детские голоса, доносившиеся с улицы.
        После того, как Николай «маленько замерз», он тяжело заболел. Ранее, дремавший туберкулез, свалил его, приковал к больничной койке. В вертолете по дороге в больницу он бредил. Ему казалось, что он плывет под водой, лежа на дне обласа. Вокруг шумит вода. Шум до боли давит на барабанные перепонки, перерастая в рев медведя.  Сверху видятся круги, превращающиеся в водовороты. Его обласок крутит, то поднимая, то бросая в бездну подводными течениями. Воздуху не хватает, его обнимает холодным покрывалом волна, выносит на поверхность, он жадно делает глоток воздуха, - и снова в пучину… Николай видит себя десятилетним мальчиком. Ему вспомнилось то утро, когда на рыбалке перевернулся  облас, запутался он в сетях и, чудом подоспевший отец вытащил уже бездыханного сына на свет и воздух…
        В больнице Николай очнулся только на следующий день. Врачи сутки боролись за его жизнь. Сутки не отходили от его койки медсестры.
- Глаза открываю, - рассказывает дальше Николай, - а вокруг все белое: потолок, стены, и женщина сидит рядом тоже вся в белом. Умер я, что ли? Ты, - говорит женщина, - всю ночь нам про страшных зверей рассказывал, песни пел  то на хантыйском, то на русском. Что я мог петь на русском? Я же ни одной песни русской не знаю, - Николай улыбнулся, захлопал часто глазами, отвернулся к окну.
         Набравшись сил, Николай через два месяца, так и не долечившись, сбежал домой. Его искали, дважды прилетал вертолет, но он скрывался, не хотел снова в больницу.
- Что, плохо было в больнице?
- Да нет, хорошо. И врачи хорошие, спасибо вытащили с того света…. Скучно стало. На весновку сбежал. Прошлой весной много рыбы было, ондатры пострелял, летом тоже рыбачил, а к осени снова плохо стало. Думал, отлежусь маленько, а оно все хуже и хуже. Вот смотри, какой худой стал, - он положил дымящую трубку на стол, вытянул тонкие руки вперед и снова закашлялся.
- Ты очень много куришь….
- Не могу не курить. Табак силу дает.
- Тебе лечиться нужно… в больнице. Лукин вертолет даст, я договорюсь о лечении.
- Сейчас нельзя. Вот отвеснуюсь…, - он на мгновение задумался, - мне больница уже не поможет, - обреченно произнес он спокойным голосом, - не хочу в больнице умирать.
        В избушку с шумом, впуская клубы холодного воздуха, ворвались дети Николая: девочка лет шести и мальчик трех-четырех лет. Девочка быстрая и разбитная, как Анна, что-то громко на хантыйском языке объясняла матери. Та позвала малыша к себе:
- Напрудил полные штаны, - не то ругала сына, не то переводила сказанное дочерью Анна, - домой сразу бежать нужно. Не май месяц.
       Она ловко сняла меховые кисы, которые сдернулись вместе с колготками. Потом с хрустом оторвала примерзшие к подошве кисов колготки. Ноги у малыша покраснели, как у гуся лапы. Анна взяла в свои ладони эти красные лапки, поднесла к губам, отогревая их своим горячим дыханием. Наблюдая эту идиллическую картину, я мысленно представил себе городского малыша, пробегавшего часок-другой в обледенелой обуви на морозе и мамашу, обнаружившую такую оказию. А Анна спокойно отогрела малышу ноги, вытерла блестящий ручеек под носом своего чада, переодела в сухую обувку и снова выпроводила на улицу.
    Подъехали гости на двух оленьих упряжках. Одеты они тоже празднично. Дети гостей сходу включились в игру, и уже не различить в куче, где дети гостей, а где хозяев. Оказалось, что ждали именно их.
Оленя закололи еще утром. За избой на снегу растянули шкуру.  Жители стойбища и гости в праздничных одеждах стали полукругом. Нам тоже предложили присоединиться к обряду. Вышел вперед Михаил и на правах старшего, что то громко на хантыйском напевно сказал, обращаясь к своим сородичам. Затем все стали, пружинисто качаясь, поворачиваться во все стороны, молиться,как  говорится по-своему.
       Поклоняются своим богам лесные жители, не смотря на то, что в каждой избе найдется иконка Божьей Матери, Николая-Чудотворца. Свои боги им роднее, ближе: они  много столетий помогают им выжить в тяжелую годину. И сейчас они просят их защитить свою землю от разрушения, дать возможность им жить так, как жили их предки. Они просят наполнить их реки рыбой, боры дичью, просят, чтобы олени плодились, чтобы ягеля было достаточно. Николай тоже молится вместе со всеми, медленно поворачиваясь по сторонам. Непривычно видеть его без трубки во рту. Он мысленно просит своих богов дать ему силы и терпения, здоровья и исцеления. Шамана нет. Обряд проходит скромно. Теряется нить, соединяющая народ ханты со своим прошлым, теряются вековые традиции. Не так, видимо, раньше праздновали день Вороны, день Весны предки Николая, Михаила, Егора. Я представил себе шаманов с бубнами, песни, пляски, молитву богам проникновенную и торжественную. Пружинисто раскачиваясь, я ушел своими мыслями в далекое прошлое, мое воображение несло меня в глубину веков. Я слышал гортанное пение шамана, бубен взлетал над его косматой головою, уводя его в дикую круговерть. Затем танец подхватывают мужчины, кружась вокруг костра, звучит мелодичная, протяжная песня, восхваляющая Землю, Небо, Богов. Гремит бубен, многоголосица наполняет бор, стелится по болотам и гривам, уходит в бездонное небо, возвращаясь лучами яркого солнца, играющего на разноцветных одеждах, и отражаясь от искрящегося снега, создается праздничное многоцветие.
       
В большой, светлой избе Михаила, на низком столе стоит казан с отваренным оленьим мясом.
- Садитесь сначала вы за стол, -  обратился хозяин ко мне, Лукину и водителю Ивану Васильевичу, - а то мы будем кушать по-своему, -  и он показал рукой на большую миску с кровью, на сырое мясо.
Оленина оказалась очень вкусной. Отваренная большими кусками на костре, она распространяла аппетитный аромат. За обедом завязалась беседа. Михаил сетовал на то, что дичи стало меньше, оленям негде пастись: дорога к кустам прошла через пастбище. Нефть попала в речку…
- А тут еще олени стали пропадать, - продолжал  Михаил, - один пропал, потом другой. По насту трудно искать. Куда деваются олени ,- не знаем. Почти месяц искали.
Михаил рассказывал медленно, затягиваясь сигаретным дымом. Он сделал длинную паузу, словно, переживая заново трудные многодневные поиски в тайге, по урманам и болотам.
- Нашли? – не выдержал я.
- Нашли, - он снова замолчал, - на буровую следы привели. Бульдозерист застрелил.
- Разговаривали с ним?
- Говорили.
- Ну и что?
- А…, плохой человек был, - коротко закончил Михаил.
Он тяжело вздохнул. Ему до сих пор жалко оленей. Они уже почти перезимовали морозную зиму. Важенка должна была в мае родить олененка. Другой пропавший был хорошим ездовым оленем.
      В избе стало тихо. Никто не ожидал такую короткую и несколько странную концовку рассказа. Все встали из-за стола, вышли молча на улицу. День уже перевалил за полдень, и заметно похолодало. Пора собираться домой. Мужчины собирались трапезничать «по-своему».   Анна подогнала упряжку, что бы отвезти нас в поселок. По дороге все молчали. Рассказ показался нам диким и жестоким. Бульдозерист не вызывал симпатий, но….

                ***
     Несколько лет спустя, на охоте, я спросил своего друга Кузьму:
- Ты знаешь Николая, Егора, Михаила, что живут за старыми Покачами ?
- Как не знать? Николай родня мне, он тоже Покачев.
        Кузьма рассказал мне, что Николай с Анной той весною перебрались на весеннюю стоянку, где Николай последний раз рыбачил - весновал.    Анна по насту в конце апреля  выследила и убила медведя. Поила мужа медвежьим жиром и желчью. Приезжал из Рускинских шаман, но ничего не помогло. Умер он на майские праздники в разгар весны, в его любимое время года прямо в обласе, так и не успев оттолкнуться от берега.
- Знаешь ли ты историю с оленями, что пропали у Михаила?
- Я им искать помогал. Бульдозерист застрелил.
- Так, что стало с этим бульдозеристом?
- А…Плохой человек был, - сухо сказал Кузьма.
- Я уже это слышал, - чуть не закричал я, - они что, убили его?
- По-нашему - человека нельзя убивать: сам умрет когда-нибудь, - ответил спокойно Кузьма, -  Сказали ему, чтобы уезжал. Наша земля может отомстить ему. Она не любит жадных.
- Ну и…?
- Уехал.
                2002




                ОСЕНЬ 

                I
         Осень. На севере конец сентября – поздняя осень. Неделя-другая и зима робко первым  снегом начнет пробовать свои силы. Последнее теплое дыхание осени еще переборет его, соскребут последние теплые лучи легкую   кружевную паутину и все. Только  свет останется от солнца. Скупой свет, которого хватит на короткий, как заячий хвост, день. Тепло кончится. До весны. Сегодня с самого утра  идет беспрерывный,  нудный дождь. Уже который день дождь начинается рано утром. Ночью он прекращает свое мокрое дело, уступая ночному холоду.  Всеволод Сафронович уже не первый вечер замечал редкие кружащие снежинки. Гуляя с собакой, он рассматривал их на фоне уличных фонарей. Ночными бабочками они летели на огонь, кружили, словно жались к свету и теплу. Касаясь влажной сырой земли, они исчезали тихо и незаметно. Летят и гаснут, летят и гаснут. Летят, летят первые снежинки. Витиеватый их полет  хоть и  тих и короток,  но   пророческим шепотом возвещает всем  о приближающейся зиме.   Ближе к ночи на небе появляются прорехи в ватном одеяле осенних облаков, и звезды редкими снопами яркого бисера  показываются одиноким прохожим. Круговерть снежинок прекращается, чтобы утром снова сыпать мелким дождем.
      Всеволоду Сафроновичу такая погода по душе. Она располагает к раздумьям, заставляет не торопясь заняться делами, которые обычно откладываются на потом.  Старательно укладывая в чехол свое старое ружье, он поглаживает   стволы, стирает ладонью несуществующую пыль. Еще раз напоследок глядит через зеркальные стволы в окно. Поймав крупную каплю на стекле в кружок,  проводил ее до самого подоконника. Подготовка к охоте  казалось,  занимала его не меньше, чем сама охота.   Он  стал замечать, что с годами научился получать удовольствие от чистки ружья. Раньше он этим занимался только потому, что нужно: ружье было старое, стволы не хромированные, и требовали особого ухода. Иногда его это раздражало. Сегодня же он миллиметр за миллиметром протирал сухой вехоткой стволы, механизм, курки. Холодный металл грел его душу. Он смотрел на свою старую двустволку, как на родное существо, как на что-то от себя неотъемлемое. Всеволод Сафронович застегнул молнию чехла,   погладил его рукой и поставил  в угол, взял телефон и набрал номер.
- Привет, Сережа. Я готовлюсь. Ружьишко сегодня начистил, блестит, как медный самовар. Как ты думаешь, сколько патронов брать?
- Я думаю, стрелять много не будем.
- Ну, полсотни хватит? Я завтра патронами заниматься буду. Все идет по плану. Послезавтра – продукты… Значит, говоришь, полсотни?
- Хватит, я тоже много не беру. Учти, Сафроныч, там глухарь водится, так что единичку заряди.
         Неделю назад ему позвонил друг Сергей, пригласил на охоту. Сначала, однако, Сафроныч отказывался: работа, жена собиралась на курорт и не с кем оставить собаку, намечается командировка….
- Сплошная зависимость от обстоятельств, -  услышал он в телефонную трубку, - у меня тоже не легче, тоже думаю, как выкроить эти две недели.
     Сергей еще что-то говорил, потом резко закончил:
-  Ну, смотри сам. Я тебе предложил. Не поедешь, я поеду один, а если есть предложения по срокам, позвони.  Думай, Сафроныч, думай.
         Думал Сафроныч всю ночь. Работа, жена, командировка, собаку некому выгулять. Все это не то. Отпуск возьму, когда захочу - своя рука владыка, командировку можно отложить, путевка у Людмилы только через месяц. Здоровьишко шалит. Сдрейфил старик. Плечо ноет уже месяц. Вот и сейчас невозможно найти ему место. И так ноет, и так…  Сафроныч ворочался, укладывая правую руку. В темноте не видно, как боль искажает его лицо. Cергей помоложе, ему то что… Вот в чем соль! Диабет, что б ему…: то жрать нельзя, то нельзя, особая диета…  Но хочется поехать. Может, не доведется больше в тайгу.  Да и зовет его Сергей в свои места, где уже не был пятнадцать лет, о которых столько рассказывал интересного. Меня зовет. Значит,  уверен во мне. Тряхнуть, что ли, стариной?
- Что с тобой? Тебе плохо? – спросила жена. Она заметила, что Всеволод Сафронович не спит, ворочается с боку на бок, уже дважды выходил на кухню.
- Мне хорошо, может лучше, чем обычно. Вот Сергей зовет на охоту. И не знаю что делать.
- Так езжай, - спокойно сказала Людмила, - развеешься.
- На две недели. Это триста километров отсюда. Добираться от Покачей на моторке полдня.
Как и любая женщина, Людмила плохо понимала, как можно две недели жить в тайге. Ее пугало расстояние. На моторке добираться…. Тайга для нее населена страшными зверями, таит опасности на каждом шагу. Но, она привыкла за долгие годы собирать мужа на охоту, ждать его, потом слушать его удивительные рассказы, из которых она, единственно, что понимала, так это то, что ему там нравится.
- Ну, решай сам,   мне в Белокуриху через месяц, успеешь вернуться.
- Ты не представляешь, как мне хочется поехать. Может это моя последняя охота здесь на севере.
- Тем более.
         Подлубные  собрались переезжать на «большую землю». Недавно вслед за отцом умерла старенькая мама  Сафроныча, и они решили поселиться в родительском доме на  родине. Дети уже взрослые, обосновались в Тюмени, а им хочется  туда, где покоятся  предки, где до сих пор слышатся детские голоса их сверстников.  Сафроныч в последнее время часто вспоминал свое послевоенное детство. По его земле война прокатилась тяжелым металлическим катком. Много железа осталось в земле.  Еще долго после отсалютовавших победных залпов слышались взрывы. В глазах ожила картина того страшного дня, когда ребята, его соседи, друзья, нашли немецкую мину. Двое погибли, один до сих пор на костылях. Он же единственный отделался «мелкими царапинами». Отлежался в военном госпитале месяц,  вытащили осколок, зашили брюхо и будь здоров. Так и сказал военный хирург полковник Василенко: «Ну, будь здоров. Теперь ты знаешь, что к чему – стреляный». Скольким пацанам потом жизни спас. Если не хватало аргументов, задирал сорочку. Страшные швы через весь живот останавливали.
       Сафроныч нащупал ногами тапочки, погладил рукой рубец на округлившемся животе, тяжело поднялся и пошел на кухню; расстегнул чехол, вытащил ружье, собрал, отработанными до автоматизма движениями, погладил его и, вскинув, направил в окно. На мушку попалась заблудшая  снежинка. Она, расплываясь, превращается в куропатку. И  вот он стреляет, она медленно планирует вниз.… Боль в плече не беспокоит. Вот тебе и на! То шевельнуть больно, а то ружье держу на весу, и хоть бы что. Он снова собирает ружье, зачехляет и,   улыбаясь, ковыляет в спальню. Теперь он засыпает быстро и спит до утра.
    
                II
       Позади длинные километры на машине, затем на большой, похожей на катер моторной лодке до стойбища хантов.
- Кузьма Михайлович, это твоя дача  что ли, получается: живешь в городе, а сюда приезжаешь отдыхать, рыбачить? – спросил  Сафроныч, радуясь, что, наконец-то может размять затекшие ноги. Он впервые оказался на стойбище ханты, а ведь  прожил на севере без малого двадцать лет.
- По-вашему, вроде, дача, - отвечал Кузьма Михайлович, открывая домик.  Я здесь родился, здесь вырос, здесь умерли мои родители, мой дед. И сам я хочу здесь свой век дожить. Мне тесно в поселке, воздуху там не хватает…. Так что сам посуди. Дача… Называй меня Кузьмой. По-нашему не обязательно тревожить давно умерших родителей, поминая  их имена попусту. Это на работе меня называют по отчеству: там так принято. А здесь они близко, когда нужно я сам их поминаю.
              Игорек, младший сын Кузьмы, уже носился вдоль высокого берега, заполняя собой все пространство. Два часа в лодке без движения его утомили. Он даже вздремнул по дороге. Мальчик   уже нашел маленького соседского щенка и таскал, схватив  его за шиворот. Щенок молчал. Игорек поставил щенка на землю, тот замахал хвостом и, отскочив на пару шагов, развернувшись,  стал облаивать мальчика. Игорек с визгом и хохотом помчался вниз к речке, щенок за ним. Скучная жизнь щенка преобразилась с вторжением этого мальчугана и приобрела новые краски. Он  лаял до хрипоты, Игорек визжал от восторга. Вот они уже кубарем катаются в песке. Теперь уже щенок треплет мальчика за шиворот, а тот свернулся калачиком и его хохот летит по реке, отзываясь эхом от противоположного берега.
   Сафроныч наблюдал за ними, улыбался, вытирая вспотевшую лысину. Мужчины втроем: Кузьма,  Сафроныч и Сергей перетаскивали вещи из лодки в домик. Подъехал на другой лодке старший сын Кузьмы. Он только демобилизовался и наслаждался свободной жизнью. Павел привез бочку бензина. По дороге его застал дождь. Он, мокрый и озябший, бросив швартовочную  веревку, быстро посеменил к избе. Кузьма ловко привязал лодку к трапу, по которому жители стойбища поднимались на крутой берег.
- Вам хорошо, здесь дождя нет, а там…,-  Павел на ходу махнул рукой назад.
- Завтра погода солнечная будет, - Сергей смотрел на посветлевшее небо на западе.
- Не говори так, – испугаешь. Какая будет, такая и будет. Вот на этой лодке дальше поедете сами. Паша мотор сделал нормально – не подведет. В этом году вода большая, так что по Елке  подниметесь до самого места, - Кузьма деловито посмотрел на бочку, окинул взглядом крутой берег. «Пьяным ванькой», однако, придется поднимать: так не вытащить.
- Чем поднимать? –  Сафроныч подумал, что ослышался.
- «Пьяным ванькой», - повторил уже Сергей.
      Кузьма с Сергеем выкопали на высоком берегу яму, поставили в нее вертикально специально приспособленное бревно – «ваньку». К вершине его петлей прикрепили веревку и двумя концами привязали к вбитым колам: веревки не должны дать «ваньке» упасть.  Кузьма ловким движением накинул петлю на бочку с бензином.  Один конец ее подтащил к «ваньке». Он в петлю на конце веревки вставил длинный шест и, двигаясь по кругу, стал наматывать веревку на толстое бревно.  «Ванька», пошатываясь и поскрипывая, натягивал веревку, и вот уже поползла бочка вверх.  Сафронычу и Сергею оставалось только поправлять бочку - не слетела бы петля.    
        Весь вечер Игорек не отходил от  Сафроныча.
- Деда, а почему у тебя волосы белые вот тут? - он щипал деда за седую щетину, за баки.
- А, почему у тебя тута волос нету? - и Игорек хлопал деда по красной лысине.
- Деда, а у тебя маленькие дети есть?
- Деда, а покажи ружье.
        Сафроныч полулежал на оленьей шкуре. Его разморило тепло от печки, усталость разливалась приятной тяжестью. Он громко швыркал чай, отставляя горячую кружку подальше от непоседливого малыша, терпеливо отвечал на вопросы, рассказывал про своих внуков. Малыш не отходил от деда весь вечер. То он выбегал в коридор и приносил игрушки, сделанные руками отца: деревянные «Буран» и лодку. Заставлял деда загадывать загадки, сам загадывал деду, сам же отгадывал, громко хохоча. Потом Игорек приволок сказки и заставил его читать.  Сафроныч  раскрыл потрепанную книжку, надел очки и начал читать сначала выразительно, подражая разным голосам сказочных героев, потом голос его стал монотонным, а еще через какое то время они в обнимку спали на оленьих шкурах и каждому снился свой сон.
            Игорек летал вместе с богатырем через леса и реки, сражался с чудовищем,  обнимал спасенную сестричку. То он уже рулит на своей огромной деревянной лодке, увозя сестру домой, к маме. На берегу его встречает щенок, но он, почему- то больше его. Во сне он играет с ним, кувыркаясь в песке, тот лижет ему лицо огромным языком….
       Сафроныча сон унес в его послевоенное детство, на зеленый луг, что сразу за родительским огородом. Разноцветная радуга огромным коромыслом выгнулась над прудом. Он хочет добежать до радуги, схватить ее руками, а она словно играет с ним, то прячется, то удаляется, появляясь, все дальше и дальше. Рядом  по зеленой траве босиком несется Игорек, громко хохочет, тоже тянет руки к радуге. Бесконечный зеленый луг, радуга и Игорек, вихрем уносящийся вперед, а он все отстает и отстает…. 
        Дуся укрыла сына и Всеволода Сафроновича одним одеялом, поцеловала Игорька, пригладила вспотевшие волосы.
- Пусть спит с дедом. Своего-то  нет.
- Слушает деда, уважает. Никого так не слушает,  - тихо говорит Кузьма.

                III
       К утру в избе похолодало. Сергей проснулся, вышел на улицу. Под ногами хрустнула корочка льда. Небо вызвездилось. Избы, отбрасывая длинные тени от полной луны, стоят понуро. Вдоль реки до самого поворота тянется серебряная дорожка. Сосны в лунном безмолвии выстроились на задах, тихо дремая. Ни одна хвоинка не шевельнется на их посеребренных лапах. На востоке небо еле заметно посветлело. «Хорошо, - подумал Сергей, - вышла вся влага дождями, быть хорошей погоде». Он в сенях взял несколько поленьев, зашел в избу, затопил печку, поставил чайник и пока разгорался огонь, мысленно пробежал предстоящий маршрут. Пятнадцать лет не бывал на Елке. Как там? Раньше богатые дичью были места. Глухари, косачи летали стаями, рябчики вдоль речушки высвистывали свои песни, выдры, ондатры резали водную гладь многочисленных стариц и омутов. Белку в этих местах ханты промышляли, ягоду бруснику по гривам собирали. Летние оленьи пастбища радовали глаз  бесконечным беломошным ковром. Еще остался на болоте за озерами летний  «оленей дом»: убежище  от комаров и гнуса; почерневший остов чума  стоит, упираясь жердями в низкие облака. Здесь паслись олени деда Кузьмы  Павла Ивановича, нагуливали жир за короткое лето. Кузьма каждое лето жил в этом чуме с дедом, слушая его сказки и длинные, как летний день песни. 
   Тихо поднялся Кузьма, сел на полати.
- Ты бы чаще приезжал, мы бы все в тепле спали. Что мерзнешь? – Кузьма всегда подтрунивал над другом, когда тот не выдерживал  холода и,  растапливал печку. Сам он наоборот любил утреннюю прохладу - крепче спится. 
- Не то, чтобы мерзну, просто не спится.  Думаю: дойдем на моторе до конца или нет?  Да и как там?
- Дойдете, вода нынче большая.  Андрей, давеча поднимался по Елке до самого нефтепровода. Только  вот намаешься ты с дедом: с ним много не походишь.
- А я  много бегать не собираюсь, старею тоже, - Сергей погладил живот.
- Да, с таким рюкзачком тяжело ходить. Пули взял? Там лохматый ходит. Он у Ленчика в июне два оленя задрал, так что если встретишь…  он теперь нам враг. Сейчас он тихий: ягоду кушает и греется на солнышке целыми днями. Сам не нападет. Да ты и сам все знаешь, что я тебя учу. Деда с собой в ту сторону не бери, ему с хозяином встречаться ни к чему. Я его спрашивал, он на него ни разу не охотился.
- Что ж вы с Ленчиком  не прикормили косолапого, не наказали за такие пакости?
- Прикармливали, лабаз сделали. Сколько дежурили, – не приходит, а как день-другой не придем -  он уж и побывал. Чует хитрый: старый,  опытный. Человеческие хитрости научился разгадывать. У него на правой передней лапе пальца одного не хватает, ученый, видать. Это тот, что водителя ГТТэшки поломал. Помнишь, я тебе рассказывал.
- Помню. Живой он хоть остался?
- Живой, только сильно покалеченный. Не работает сейчас. 
  Проснулась Дуся. Она принесла с улицы крупную щуку (Кузьма вчера успел проверить сетки), разделала ее, ловко орудуя своим ножом, специально сделанным Кузьмой. Она не чистила чешую принятым способом,  а подрезала ее  острым ножом, после чего щука стала необычно белой.  Голову, хвост щуки и окуней сложила в кастрюлю, поставила на печку и стала чистить картошку для ухи.  Все она делала не спеша, тихо. Скоро и на столе воцарился порядок после вчерашнего позднего ужина. Все получалось у нее споро и как-то незаметно. Сергей только потом замечал, что на столе уже чисто, уха  кипит, падаушка румянится у раскрасневшейся печки,  чайники поют. Никакой суеты, никаких лишних слов.
- Чай вырра,- тихо сказала Дуся Кузьме по - хантыйски.
Тот неспешно поднялся, взял с полки заварку,  всыпал в маленький чайник, отставил в сторону. Начинался новый день.
   Сафронычу надоело лежать. Он чувствовал себя отдохнувшим. Это было то редкое теперь утро, когда ничего особо не беспокоило. Так, немного ноет плечо, но ведь вчера поработал. 
- Как спалось, деда? – спросил, улыбаясь, Сергей.
- Как дома побывал. Как там погода? Кто-то солнышко обещал, -  Сафроныч посмотрел на Сергея.
- Обещал – будет.
- Заморозок сегодня, так что погода хорошая и сегодня, и завтра будет,  вам повезло, - подхватил Кузьма.
     На пороге  Сафроныч поскользнулся, чуть не потерял равновесие, но удержался, прислонившись к открытой двери. Еще вечером моросил дождик, капало с крыши, а сейчас мокрый порог обледенел, выдыхаемый воздух клубился густым паром. Выкатывалось оранжевое солнце, быстро вытесняя сумерки и заполняя все пространство золотом света. Где-то издалека доносился разноголосый перелив гусиного крика. Высоко в синеве утреннего неба тянулись неровными клиньями ключи на юг. Гуси перестраивались на ходу: из двух ключей образовались три, затем третий ключ снова начал вытягиваться в одну линию, образовав длинное плечо заднего клина. Неопытная еще молодь ломала ровные линии. Вот пара-другая резко провалилась вниз, за ними тут же спланировали опытные, сильные птицы, помогли подняться, выстроиться в ряд.  Сафроныч даже различал  крики о помощи, затем тревожные трубные голоса кинувшихся на подмогу. Потом прозвучала команда, и вожака сменил другой прокладывать путь, прорезая плотный воздух крепкой грудью. Сколько раз сменятся они за длинную дорогу, сколько раз замыкающие поднимут ослабевших птиц, поддержат в пути. «Пока летают гуси – лебеди, человеку есть у кого поучиться добру, заботе, нежности и любви»,- подумал старый охотник. Гуси уже пролетели над стойбищем, и Сафроныч, провожая их взглядом, поймал себя на мысли, что даже не вспомнил про ружье. Глаза стали влажными то ли от напряжения, то ли от  переполнявших его чувств.       
      Утренние сборы были недолгими: все уже приготовлено с вечера. Осталось только перенести упакованные мешки в лодку, завести мотор и, как говориться, «помахать ручкой».
      Кузьма, наблюдая, как покряхтывает дед, подошел к Сергею:
- Намаешься ты с дедом - старый.
- Не беспокойся, все будет хорошо, не такой он и старый. Вот будет тебе шестьдесят, тогда узнаешь, что не все еще потеряно.
- На озера пойдешь к Ленчику, его с собой не бери, - снова напомнил Кузьма, - шибко далеко, умаешь деда.

                IY
Мотор, действительно, работал ровно и надежно, лодка бежала резво, оставляя за собой вздыбленную струю. Берега летели назад и волна, поднимаемая  мотором, облизывала песчаные отмели с одной стороны, упруго ударяла в отвесный обрыв противоположного берега. Гривы сменялись болотами, мелькали старицы то с одной, то с другой стороны. Поднимались вспугнутые утки  и, стремительно набирая высоту, скрывались за вершинами безмолвных стройных сосен. 
- Далеко еще? - перекрикивая мотор, спрашивал  нетерпеливо  Сафроныч.
- Два поворота до устья Елки, а там как получится, - Сергей перенял привычку у Кузьмы измерять расстояния по реке «поворотами».
Сафроныч  не успел заметить, когда свернули в узкую речушку.  Это случилось внезапно: берега просто сомкнулись, и река  стала узкой и извилистой. Сначала он раскрыл рот от  восторга, еле  успевая прятать голову от нависших деревьев. Речка, чуть шире лодки изгибалась серпантином, прорезая болота и гривы. Виртуозно управляя мотором, Сергей закладывал очередной вираж. Лодка резко накренялась то в одну, то в другую сторону. Перед глазами мельтешило. Старый охотник вертел головой  до хруста в шее. Ничего подобного он еще не видел. Теперь он ловил себя на том, что уже думает об обратной дороге, как о чем-то несбыточном. Мельком ему удавалось взглянуть в напряженное лицо Сергея, но заговорить с ним не было никакой возможности. Оставалось полагаться на волю случая. Судьба на этот раз была к охотникам благосклонна. Добрались до места почти без остановок. Только два раза пришлось расчищать завалы ножовкой и топором. Вытаскивая бревна на берег,  Сафроныч, в эти минуты, казалось, отдыхал и с тяжелым сердцем снова садился в лодку.

                Y
  Палатку установили в светлом сосновом бору под горкой в месте, защищенном высокой гривой с севера.
- В это время преобладают северные ветра, - пояснил Сергей.
- Я на тебя надеюсь, у тебя опыт больше, - старый охотник остался доволен выбором Сергея: позади палатки высокая грива, справа начинался позолоченный березнячок, спереди речка, а слева мягкий  ковер светло-зеленого ягеля.
- Этот клочок ягеля я объявляю заповедной зоной. Хождение через эту поляну запрещено, - торжественным тоном изрек  Сафроныч, очерчивая круг рукой.
- Предложение принято, - в тон ему отвечал Сергей.
     Разбив лагерь, поставили сетку в ближней старице, прошлись по песку вдоль нефтепровода.
- Смотри, Сева, следы глухаря.
- Вижу, вижу, - сердце  Сафроныча забилось от волнения. На глухарей не охотился уже добрый десяток лет.
- Рядом с палаткой. Вот тебе по утрам место для дежурства. А я завтра пойду в ту сторону, - Сергей махнул на север. Там озеро огромное есть, хочу гусей посмотреть. До озера далеко, тебе тяжело будет идти. Только ты не обижайся, - добавил Сергей, перехватив укоризненный взгляд друга.
- Я и не обижаюсь. Я ведь не спал утром и слышал, что сказал Кузьма. Я все понимаю. Самое обидное в этом то, что он прав. А что это за история с медведем, что поломал какого то водителя?
- Это было несколько лет назад, когда строили нефтепровод, когда  нефтяники бесконтрольно охотились, выбивая все живое. Вахтовикам жалеть местную природу ни к чему: они  и их дети живут за тысячи верст отсюда.
Друзья шли медленным шагом, и Сергей рассказал  Сафронычу историю, которая запомнилась ему своей логичностью и невероятностью.
- Особенно отличались водители вездеходов. Техника под рукой. Круглые сутки в их распоряжении. Не один раз Кузьма встречал их в тайге, выписывающих по ягельникам на газушках. По полсотни глухарей, косачей набивали они за один выезд. Птица технику не боится, особенно весной и осенью. Подъезжай и бей: просто…, много ума не надо. На замечания они в лучшем случае отшучивались: мол, птицы много, всем хватит.
- Все кончается, все имеет конец, - говорил им Кузьма, - природа вам отомстит. Наши боги не любят жадных.
- Ты что, пугаешь нас? -  спрашивал водитель газушки.
- Нет, зачем пугать, сам посмотришь, Бог есть, - коротко отвечал Кузьма.
Настреляют они птицы, приедут в свои вагончики, приготовят пару глухарей, закусят. Еще пару-другую на водку сменяют. А остальные куда девать?  Выбрасывают на помойку рядом с туалетом. Потом снова стреляют. Ну и привлекли они внимание мишки протухшей птицей. По весне медведь ищет, где бы полакомится, чем-нибудь. Бывает, оленя-другого завалит, а тут… Несколько дней ходил медведь вокруг вагончиков, боясь приблизиться. Отпугивают запахи солярки, дыма, но голод не тетка. Потрошит он как-то птицу, выброшенную горе-охотниками, а в это время тот водитель по нужде пошел, и  попал прямо в лапы мишке.
- Вот и думай, - говорил Кузьма, - наказал за жадность.
 Сергей замолчал, посмотрел на север, куда собирался завтра.
- И это тот медведь, что задрал нынче оленей у Ленчика?
- Так ты и это слышал?
- Ну, не глухой же я, говорю, что не спал.
- Да это он. Кузьма его отличает по следу: у него одного пальца не хватает на правой передней лапе.  Он и раньше пакостил: у Димки  прошлым летом пятерых оленей задрал.
- Ты там смотри - поосторожнее.

                YI
      Наутро Сергей ушел рано.  Сафроныч не спеша пил чай и смотрел на заповедный клочок ягеля. Ствол давно упавшей сосны порос ярко-зеленым мхом и брусничником,  разделяя поляну на две  равные части. Брусника, налившаяся за короткое и скупое на солнце северное лето, склонила свои рубиновые гроздья. Старому охотнику захотелось подойти и сорвать ягоды, но он вспомнил о запрете, им же наложенном, и улыбнулся. По-стариковски покряхтывая, он медленно встал, закинул на плечо ружье. Через неширокую речушку  перешел по огромному стволу старого кедра, балансируя ружьем. Поднимаясь на  высокий  берег, он внезапно увидел глухаря, вышагивающего по белесому песку. Старый охотник прижался к земле и замер. Приподнявшись над травой, он долго наблюдал, как  большая птица будто важничая, высматривала камешки, смешно по куриному вертя головой. Время от времени, вытягивая  шею, глухарь проглатывал очередной камешек, подставляя свою бороду легкому ветерку, и настороженно оглядывался по сторонам. Вороное перо на крутой груди и шее  отливало  зеленью в косых лучах восходящего солнца. 
- Старый глухарь, - подумал охотник, - встретились два старика. Встретились две осени.
            Вдруг  глухарь остановился и повернул в  сторону охотника бородатую голову. Показалось, что он заметил его.  Сафронычу даже почудилось, что они встретились глазами и смотрят друг на друга. Глухарь  настороженно вытянулся, быстро разбежался и мощными взмахами могучих крыльев разрезал осенний воздух. Его полет над речкой до самого поворота провожал взглядом  Сафроныч, любуясь его силой и стремительностью. Только теперь он вспомнил про свою двустволку.  Он не жалел, что не стрелял. Напротив, в груди потеплело,  глаза заволокла слеза, резкости не стало, и  Сафроныч потерял  глухаря из виду. Только на высоком берегу старый охотник начал различать окружающее. Он сел на поваленное дерево, протер глаза и огляделся вокруг.  Ярко желтые березки, вбирая утреннее солнце, отражались в ровной глади  спокойной заводи.  Запутавшаяся щука в выставленной вчера сети, распространяя круги, морщила отражение.  Очень высоко над головой огромными ключами тянули гуси в сторону полуденного солнца. Вот он тот душевный покой, вот то равновесие,  те минуты блаженства и тихой радости, что приходят в последнее время так редко.  Сафроныч притащил несколько сухих  хлыстов, постелил на них плащ, удобно улегся и тут же уснул. Сон его был спокоен и легок. Ему ничего не снилось, он словно провалился в бездну, в небытие.
             Сергей вернулся поздно. Видно, что ходил много: вспотевший, с осунувшимся лицом, он жадно пил чай, ел приготовленную другом падаушку и рассказывал о свои впечатлениях.
- Хотел на озера пройти. Там гусь по осени останавливается, но сил не хватило. По весне туда ходил, но то по насту,  а теперь… Ноги по колени тонут. След мишки нашел. Тот самый. Старый след, нет его  здесь. Он уже ближе к своей берлоге держится на высоких местах. Глухаря вспугнул…. А у тебя как? Видел, что ни будь?
- Гуси высоко пролетали, сети проверил: три щуки поймались, - Всеволод Сафронович зачем-то стал шевелить головешки в костре. Ему сейчас не хотелось говорить об утренней встрече. Костер сначала сыпанул искрами в темнеющее небо, затем вспыхнул с новой силой. Друзья смотрели на огонь молча. Короткий осенний день заканчивался, в темном небе с севера беспрерывно наплывали низкие тучи.

                YII
         Утренняя прохлада выгнала охотников из спальных мешков. Развели огонь, приготовленным  про запас смольем,  и, пританцовывая,  грелись, вытягивая руки к костру. Костер разгорался нехотя, дым крутило и невозможно было найти удобного места. Чайник скрипуче попискивал, указывая на изменение погоды. За ночь ягель присыпало снежком. Все вокруг преобразилось: ивняк контрастно выделялся на темном фоне противоположного берега заиндевелыми ветками, тонкие плети берез согнулись под тяжестью снега, налипшего на желтых листьях, зеленый мох поседел.  Даже гроздья брусники прикрылись белым пухом.
        Сафроныч, проводив друга  взглядом вдоль золотистого березняка, налил в кружку чаю. Он верил в приметы и делал все, как вчера утром. Полюбовался «заповедником», прибрался на импровизированном столе, вымыл кружки, покряхтывая, встал, забросил ружье на левое плечо, как вчера. Через реку перебирался осторожно, скользя сапогами по заиндевелому стволу, балансируя ружьем. Также неожиданно, как и вчера, появился глухарь. Он топтался на том же месте, высматривая блестящие камешки. Снег на песке лежал пятнами, и старый охотник наблюдал, как эта важная птица, бегом пробежав по снегу, останавливалась на песке и внимательно шаг за шагом всматривалась себе под ноги, затем снова бегом через снег. Глухарь ходил то кругами, то уходил верх по прямой, затем снова возвращался. На облюбованное  место -   небольшой бугорок над речкой, он возвращался уже третий раз. Ружье лежало на коленях.  Сафроныч привычно левой рукой смахнул песок с планки прицела, но вскидывать ружье не спешил. Его пленило умиротворение, сердце работало ритмично и спокойно, как на диване у телевизора; им не овладел тот азарт, что заставляет охотника бежать без устали по следу, стрелять влет, или по бегущему зверю, когда силы удваиваются, когда ничего не замечается вокруг – только цель.  Старый глухарь, вдоволь набегавшись, спокойно и важно вышагивая, направился  в сосновый бор и больше на пески не вышел.  Сафроныч внутренне  обрадовался этому обстоятельству, встал и побрел вдоль реки.
          За поворотом берег становился ниже, и густые заросли черемухи давали надежду на  то, что здесь водятся рябчики. На манок тут же ответили сразу две птицы, тщательно выводя коленца своей песни. Едва ступив в заросли, старый охотник вспугнул доверчивых рябков. Рябчики вспорхнули, и едва поднявшись в рост человека, уселись  на изогнутую луком черемушную стволину. Два серых комочка, две беззащитные души. Казалось их мало волновало присутствие человека. Замерло сердце  охотника. Он остановился, прислонился к сухаре. Слившись воедино с древним замшелым стволом, почувствовал, как потеплело в груди. До его обостренного слуха донеслось легкое шуршание: самец пробежал по мерзлой стволине, мелко перебирая лапками. Он поворачивал чубатую голову в сторону своей подружки, приглашая полакомиться черной черемухой, что нависала неполными гроздьями. Сафроныч смотрел спокойно, едва улыбаясь той, как он считал глуповатой улыбкой, что иногда  ложилась на его уста в минуты умиления. Правая рука самопроизвольно гладила стволы старой двустволки. Петушок потоптался на месте, теряя терпение, вытянул шею и затянул свою песню – тонкую и тягучую. Где-то в стороне  ему ответила курочка. Подружка, почуяв неладное, тут же поспешила принять приглашение кавалера: короткий перелет и она уже рядом.
- Так то вот лучше, испугалась соперницу? – Сафроныч оттолкнулся от лесины и побрел в сторону палатки.
       Сегодня Сергей вернулся еще позже:  уже  по темну, принес косача.
- Утром в твою сторону вместе пойдем. На старицу. Там утки должны быть, - сказал Сергей.
 Сафроныч заволновался. Он по-прежнему ничего не говорил про свои утренние встречи.  Завтра все решится.
Ночью сон не шел. Глаза таращились в пустоту. Темнота была осязаемой, имела густоту, и Сафронычу казалось, протяни он руку,  сможет ее сжать в кулак, разогнать одним взмахом. Глаза, что открытые, что закрытые, вязли в этой тягучей темноте осенней прохладной ночи. Будто огромная птица накрыла черными крыльями все вокруг, и свет исчез навсегда. Воздуху не хватало. Сафроныч на ощупь достал из кармана рюкзака валидол….
     Старый охотник проснулся рано, до рассвета. Тихонько выполз из палатки, быстро развел костер, вскипятил чай. Пил долго, непрерывно смотрел на огонь и, казалось, ни о чем не думал. Потом резко встал, бросил на левое плечо ружье и, быстрым шагом направился к берегу. Через речку перешел ровным шагом, ни разу не пошатнувшись. Глухаря еще не было.  Сафроныч удобно умостился в своем скрадке и стал ждать. Он ни на минуту не сомневался, что глухарь появится. Напряженно всматриваясь в сереющие вершины сосен и кедров, он ждал. Любой звук вызывал сердцебиение. Ружье лежало в сильных руках как литое, как продолжение самого охотника, как единое с ним целое. Серое небо, серый песок, серая вода в реке. Нет красок, нет звуков. Тишина. О такой тишине говорят – гробовая. Что за глухие удары? Бух, бух, бух !   Сафроныч потер виски руками, потом лицо, оно обдало жаром прохладные ладони. Еще секунду назад на сосне никого не было. Силуэт глухаря ясно вырисовывался на самой высоком дереве. Глухарь наклонял голову, щипая хвою. Далеко.  Ждать. Ждать  Сафроныч умел. Сколько раз он сидел часами в скрадках на утку, гуся, да и на глухаря. Он знал  его повадки, знал, что тот поклюет хвои и обязательно сядет на песок. Словно гипнотизируя птицу, охотник не сводил с нее глаз. Вот она, расправив крылья, планирует вниз. Глухарь приземлился на свой любимый песчаный холмик и огляделся по сторонам. Он заметил своего старого знакомого, он глянул своим острым глазом в черную бездну стволов, затем черные провалы сместились в сторону, и из них в то же мгновение вырвался ярко-красный сноп огня. Крылья мгновенно сами обняли воздух, крепкие ноги оттолкнули твердь земли. Внизу потянулась синяя лента знакомого до каждой заводинки ручья. 
          Необычно громкий выстрел оглушил Сафроныча. Вода в тихом омуте взбрыкнулась кучным снопом. Круги быстро поглотились еле заметным водоворотом. Далеко за поворотом, поднимаясь выше кедров, стремительно набирал скорость глухарь. Сердце колотило своими тугими мышечными стенками по реберной решетке, которая уже шестьдесят лет держала его в своем плену. Звуки его биения торопливым бубном разносились по сосновому бору, доходили до стены темного кедрача на том берегу;  эхо разносилось по речке, отражаясь мелкой зыбью от стоячей воды темного омута. Запах тайги, речки,  серого неба  сгустился, сконцентрировался в одну неприятную болотную вонь.
     Сафроныч лежал на влажном песке, прижавшись небритым лицом к сырой кочке. Перед самым носом росла осока. Шурша своими жесткими листьями, она цеплялась мельчайшими щетинками за нос, щеку, подбородок. Шевелиться не хотелось. В ушах еще звенел  выстрел. Он повернулся на спину и долго смотрел на появляющиеся прорехи в сером небе. С востока наплывала чистая голубизна, редко помеченная белыми, быстро плывущими облаками. Переменчивая осень меняла серое покрывало на яркий пятнистый наряд. Словно радуясь таким переменам, враз взорвалось птичье многоголосье.
- Ты стрелял, или мне приснилось? – Сергей еще не выходил из палатки.
- Стрелял. Глухаря стрелял… промазал, - в голосе  друга не чувствовалось досады.
- Что так весело?
- Потому, что действительно хорошо, черт возьми, - и он рассказал Сергею про свои утренние встречи, и как отвел стволы в последний момент.
     Сергей смотрел на своего друга, увлеченно размахивавшего руками, видел его радостное лицо, повлажневшие глаза и улыбался.
- Я ведь вчера тоже капалуху встретил – не стал стрелять. Лезет, дура, прямо на стволы. Дважды ее встречал. Тебе стеснялся рассказать.

Шестидесятилетний юбилей Всеволода Сафроновича праздновали в ноябре. Собралось много народу, и юбиляр в захлеб рассказывал о недавней охоте, показывал снимки, восторженно живописал красоты тамошних мест, рассказывал о необыкновенно вкусном чае, заправленном ветками местной смородины, о заповедном уголке у палатки. Гордился, что выдержал испытания холодом, вынес немалые нагрузки. Гости слушали его рассказ, переспрашивали названия рек, уточняли, как готовится падаушка. Юбиляр был, как говорится, на коне. Женщины тепло смотрели на Людмилу. Мужчины, естественно,  по доброму завидовали имениннику. Еще бы!
На стене висело ружье, обклеенное прямо по обоям, фотографиями недавней охоты. Сафроныч тыкал пальцем в осенние пейзажи, щурил добрые глаза, по детски улыбаясь во все свое круглое лицо. Сергей смотрел на расчехленное ружье, на счастливые глаза своего друга и все понимал.  Он хорошо знал его.
- Ружье почему не в сейфе? Нарушаем, - игриво спросил он, улучшив момент.
- Это уже не ружье – исторический экспонат. Я бойки вытащил. Все! Оно свое отстреляло.
- Самый удачный выстрел был последним?
- Да!
- За твою золотую юбилейную осень!
      Веселый перезвон бокалов перерастал в птичий перелив над Елкой речкой в шелест осенней листвы. Из этого многоголосья  явственно выделялись резкие хлопки могучих крыльев ЕГО глухаря.
                2003


                СМЕРТЕЛЬНАЯ МЕЧТА

Теплый порыв весеннего ветра легко коснулся смоляной шевелюры. Ефим погладил волосы рукой,  – ему почудилось, будто кто-то тронул его. «Отец», - показалось ему.  Ефим оглянулся,   но никого за спиной не было. Вчера вечером вспоминали  с Анной отца Ефима - вечно седого Антона Афанасьевича. Так он когда-то, подойдя тихой неслышной походкой, трогал его проволочные  вихри. И тогда Ефим отрывал взгляд от костра, смотрел в обветренное отцовское лицо. Белые волосы отца окрашивались красным цветом догорающих углей,  в неподвижных глазах прыгали огоньки. Долгую думу думал отец, глядучи на Матерь-огонь. Как бы далеко ни   возвращала память Ефима  в прошлое, он помнил отца седым. Он всегда был седым. Что видел он и его сверстники в жизни такого, что обелило их головы еще в юности?  Не любили старики о том сказывать. Бывало табак у костра курят, посмотрят друг другу в глаза, вздохнут тяжко:
- Ох-ох-хо-хо! - вздохнет один.
- Ох-хо-хо! - выдавит дым другой.
  Поговорили.
 Об одном думают, одними стежками по краю пропасти ходили.  Так до самой смерти боялись сказать что-то главное. Мудреные слова произносили: «И у кедра уши есть»,  «вам того знать не нужно». Ефим дивился: «Что они знают такого, что другим знать нельзя?» Но расспрашивать не решался: не говорят, значит так надо. Так научен был сызмальства. Старшие сами скажут чего нужно. А лишнее зачем человеку знать?
 Об оленях часто говорили: то о пастбищах потолкуют, что, мол, ягель за Светлым озером устал от оленьих копыт, и другое место на это лето искать нужно, а то совсем вытопчут; то болезни донимают оленей: копыта у них болячками пойдут, или еще чего приключится. А то от медведя по весне урон станется. Да мало ли хлопот с оленями… Дети слушают старших, молчат. Впитывают. Пригодится. Они еще сами не знают, что им пригодится, а слушают внимательно. Много интересных историй старики сказывали, и даже те  поросшие мхом, что их деды когда-то также за чаем у теплой печки  поведали своим малышам, будущим седым оленеводам. 
- Оленей береги, Ефим, - повторял не раз отец. – Кончатся олени, и ханты кончатся. Что  хант без оленей?  Это что птица без крыльев, что облако без ветра, что дерево без листьев.    
Ефим сидел на краю сосновой гривы.  Впереди простиралось большое болото, что тянется до самого священного озера Имн-Лор. Там на берегу озера когда-то весной   и родился Ефим. Говорят хорошее время весна для рождения. Крепкими  растут весенние дети. И Ефим на здоровье не жаловался. Только вот  с прошлой зимы в груди шибко давит, да огнем жжет. В больнице лечился. Месяц уколами потчевали. Уж не знал потом где болит шибче… Сесть не мог… Волноваться, говорят врачи, нельзя. А как тут не волноваться?
 Ефим повернул голову. На склоне, где уже протаяло, стоял его последний олень, привязанный к сосне - все, что осталось от отцовского стада.
Сдавило в груди, подкатил ком к горлу. Ефим  достал душистую таблетку: привычно запекло во рту, морозом обдало язык, горло. Задышалось легче, расправились плечи… Он встал, спустился по натоптанной тропинке вниз к болоту еще не освободившемуся от снега, зачем-то оттащил срубленную сосенку подальше в сторону. Площадку для вертолета подготовил еще вчера. Снова не спеша, поднялся на   свое место.
               
                ***
…Я, приготовив завтрак на скорую руку: суп из двух добытых вчера рябчиков и любимую Кузьмой жареную картошку. Неизвестно, когда он прилетит, а еда пусть наготове будет. Вышел из натопленной избы, вдохнул утренний, еще морозный воздух. Стойбище уже ожило. Жена Ефима строгала чилеп из приготовленных загодя березовых палок. Тонкая, прозрачная стружка легко собиралась мелкими волнами. Так хочется взять нож и тоже построгать: легко кажется со стороны. Но я уже пробовал: нож не слушается, вгрызается в дерево, стружка получается грубая, никудышняя. Дымится, затопленная Ефимом  печь для выпекания хлеба. Дым устремляется ввысь, растворяясь в синеве.  У другой избы маленькая женщина колола дрова огромным колуном. Колоть дрова у лесных жителей – дело женское. Получалось у нее очень ловко, я даже на время засмотрелся. Вот она поднимает огромный колун и с придыхом вбивает его  в большую чурку, подпрыгивая при этом. Чурак разваливается с треском на две половины, обнажив светлое нутро.
Издалека заметил Ефима, усаживающегося на поваленную на краю гривы сухару. По тому, как он застыл на миг, повернув голову, я понял, что он уловил мои шаги. Твердый утренний наст шуршал под ногами, звучно отдаваясь в чистом сосновом бору. 
- Привет, Ефим, - пожал его суховатую,  крепкую руку.
- Здорова, - протяжно ответил он и начал набивать трубку.
- Раненько ты ждешь. Вертолет, видимо, только к обеду появится, сказал я, присаживаясь рядом.   
- Понятное дело – пока поймают, да погрузят оленей… - он сделал паузу, прикурил, -  да и лету не меньше двух часов... К обеду, однако, прилетит Кузьма. 
Ефим попыхтел. Выпяченная нижняя губа, поддерживая трубку, подрагивала, при затяжке обжимала мундштук. Глаза немигающе смотрели вдаль. Скуластое лицо, словно каменное, не выражало ничего. Ожидание. Долгое ожидание, выжегшее внутри все до тла, придавало всему его облику какую-то величавую покорность. Да, именно величавую. Подымив  еще немного, Ефим встал, отряхнул пепел с малицы кора (легкой малицы).
Я уже знал,  что потерял Ефим  стадо:  тяжело заболев прошлой зимой, не смог досмотреть за оленями, и те ушли далеко за Большие болота. Надеялся на брата, да и с тем беда случилась: оклеветали плохие люди, и пока его допрашивали в милиции да выясняли что к чему, стадо ушло далеко в сторону восходящего солнца. Долго  по насту искал он своих оленей уже после больницы, чертя «Бураном» белый лист нескончаемых просторов, многие ночи коротал  в спальнике, зарывшись в глубоком снегу. Часть оленей смешались с диким стадом, останки нескольких  нашел, уже когда сошел снег, зарытыми  медведем. Еще несколько оленей горе-охотники застрелили. Кто-то видел, как гоняли их на вездеходе. Один только уцелел: нашел его в урмане еле живого.  В нарте привез домой. Выхаживал, словно дитя. Сколько ночей не спал, сколь дум передумал – не счесть, представляя себя то птицей с перебитыми крыльями,  то облаком безжизненно повисшим без дуновения ветра, а то сухарой без листьев и веток, сиротливо стоящей в горельнике. Запали глубоко в душу слова отца. «Кто я без оленей?» - спрашивал себя бессонными ночами.
- Закон приняли какой-то в округе, чтоб  оленье стадо восстановить. Сначала уничтожили, теперь обратно… Оленей-то из тундры гонят, - ворчал про себя Ефим. – Долго, однако, думали. Люди уже отвыкли от оленей…
Съезд «коренных жителей Севера» припомнился Ефиму. Там и пообещали оленями помочь тем, кто лишился своих стад. Он тоже выступал на том съезде, но уже и не помнит, о чем   говорил. Лет-то более восьми уже прошло…  Об оленях говорил, о чем же еще?
Ефим курил, всматриваясь в даль, потом его взгляд перетекал на одинокого оленя, привязанного к сосне.
- Скоро и тебе будет веселей, а то куда одному – скучно… - обратился он к оленю, а тот повернул голову, словно понял слова, мотнул головой, будто согласился.
   - Вот и дождались…  Привезут сегодня оленей. Вместе с Кузьмой держать будем. Одному теперь не справиться. Кораль бы успеть построить до тепла, - думал вслух Ефим, у ставившись взором в вытоптанный ягель.
Он тихой неспешной походкой, шаркая кисами по насту, прошел к  снегоходу. Тот завелся с полуоборота.
- Садись, - скомандовал он, подруливая ко мне.
Я уселся в нарту, где уже приготовленные топоры и  веревки лежали на оленьей шкуре.
Рванулась нарта, ударило резко сизым выхлопом, замелькало все вокруг, зарычало, зашуршало под полозьями.

                ***
 Вот уже третьи выходные приезжаю  к Кузьме. Строим большой кораль. Малый – рядом со стойбищем уже закончили. Он уже ждет своих постояльцев.
- Видишь, - уже который раз растолковывает мне Ефим, как только остановились в молодом сосняке, - теперь по другому оленей будем держать... Большой кораль нужен, однако, - продолжал он после паузы. - Чтоб и вода была, и болото и  ягель внутри кораля. А иначе как? Иначе нельзя: там вон буровая сутками бряцает, там за гривой зимник, - он повернулся, махнул рукой, -  зимой бураны везде, охотники стреляют. Сколько говорим всем, что нет в наших местах диких оленей, а все без толку.  Нет покоя оленям. С ума сходят, как дикие шарахаются.   
Ефим взял топор, подошел к молодой сосне, потрогал желтую кору, пробубнил что-то себе под нос, похлопал сосенку ладонью. Топор врезался в ствол мягко, не издав звука.  Сосенка встрепенулась, шепнула иголками, словно простонала тихо.
После каждого срубленного дерева Ефиму требуется какое-то время, чтобы отдышаться.  В мою задачу входит обрубить ветки, ополовинить ствол по мерке, подтащить к нартам готовый столб.
-  Отчего воздуху не хватает? У меня же  сердце больное, а не  легкие, - Ефим   достал из-под сидения снегохода сок в пластиковой бутылке,  протянул мне, потом достал таблетку, запил ледяным напитком, набил трубку,  закурил.
- От сердца и одышка. Так обычно бывает… - старался пояснить я. -  Не спеша все делать нужно, не перегружаясь…
- Я ведь не в городе живу, - перебил он меня, - все самому делать нужно, однако… Я заметил, что сердце  не от работы заболело, - продолжил он после длинной затяжки. - Дичи в лесу не стало, исполосовали все дорогами… Совсем земли мало осталось. Вон последний олень остался… Скучно ему, тоскует Серый… На все смотреть больно… Вот и давит… - он сжал рукой шарф на груди. - Тоска давит…
- Привезет Кузьма оленей. И твоему Серому  и тебе веселей будет, но и забот прибавится.
- Заботы, они лучшее лекарство от сердца, они душу очищают, - сказал задумчиво Ефим, затем, словно о чем-то вспомнил, глянул на часы, и мы, не сговариваясь,  начали увязывать нарубленные столбцы  к нартам.
Вдруг Ефим застыл, жестом обозначив напряженность и внимание. Я тоже остановился.
- Вертолет… Восьмерка…Это Кузьма. – Лицо Ефима засветилось, потом вдруг пронзила тревога. - Быстрее, - обратился он ко мне.
 Точка над низким горизонтом росла на глазах.  Взревел мотор снегохода, натужно тронулись груженые нарты. Подъехали к приготовленной для посадки вертолета площадке, как раз в то время, когда вертолет делал круг, готовясь к посадке. Лопасти лопотали громко, машина зависла, и медленно снижаясь, пыталась мощными потоками воздуха сорвать шапки, повалить низкие сосенки. Не успели колеса коснуться снега, как дверка открылась, и первый  олень упал вниз, вмяв уже оттаявший к обеду наст. У него оказались связанными ноги.
- Оттаскивай в сторону, - услышал сверху голос Кузьмы.
Я ухватил оленя за веревки и поволок в сторону. Тут же упал следующий олень. Ефим пытался помогать, но при первых попытках сел на снег, зажав сердце руками.
- Уходи, - крикнул я ему, - уйди! – махнул рукой.
Едва успевая оттащить следующего оленя, как из вертолета вываливался очередной, вертя огромными испуганными глазищами. Ноги  быстро теряли уверенность в мягком снегу, становились ватными, сердце колотилось гулко. Я костерил себя за то, что быстро уставал и, как мне казалось, не успевал справляться с работой.
- Что, сало выходит? – услышал я  снова, теперь уже веселый, голос Кузьмы. Вертолет уже  набирал высоту. Я лежал на снегу, обливаясь потом, чуть живой.
- Привет, - он присел на снег рядом со мной.
- Привет, - кое-как выдавил из себя, подал дрожащую от напряжения руку. Его улыбающееся лицо  светилось радостью. Подошел Ефим.
- Здорова, Кузьма,  большое дело сделал, - и улыбнулся, - как там справился один-то? Двадцать пять оленей поймать, связать, погрузить? – он покачал головой.
- Мужики помогли. Сам  Юрий Вэлла оленей делил. Справедливый мужик. С ним никто не спорил. Четыре вертолета из Русскинских сегодня отправили: в Корлики, в Ларьяк, Аган и вот наш. Там оленей тыщи пригнали с Ямала.
Я откинулся на спину, и уже не слышал, о чем толковали Ефим с Кузьмой,  переходя на хантыйский язык.
 Они радовались возвращенному счастью -  украденному и возвращенному.
 Они еще не знали, какие разочарования ждали их впереди.

                *** 
   Строительство кораля продолжалось. Дело продвигалось не так быстро, как хотелось. Лунки в промерзшем болоте сверлили ледобуром через каждые пять метров, затем забивали заостренные столбы сквозь болотную жижу до упора в твердое дно.
Ефим с Кузьмой беспрестанно тягают «Бураном» столбы и прожилины. Моя задача – сверлить лунки и с размаху загонять столбы сквозь податливое болото. Руки срываются при ударе о твердь. Рукавицы уже - третья пара, разлохматились и представляют собой плачевную картину. Ладони горят огнем,  мышцы постанывают. Это через день другой ломота во всем теле скует любое движение, а сегодня разгоряченное тело не замечает усталости. Давненько так не вкалывал. Нужно спешить, чтобы успеть к теплу. Все понимают, что построить шесть километров изгороди в такие сроки невозможно, однако половина уже позади, и надежда еще не покидает нас.

                ***
  Как всегда, не вовремя выпавшая командировка, на целый месяц оторвала от строительства. Тело отдыхало, а душа рвалась туда в те болота, где нужна моя помощь.   Сразу же,  переступив порог дома после долгой поездки, позвонил Кузьме. Необъяснимая тревога уже две недели не отпускала меня.
- Ефим умер, - сообщил он мне, - сердце не выдержало.
Он поведал мне, как подключились к строительству родственники из других стойбищ, как Ефим работал наравне со всеми, едва держась на ногах. Как поначалу удавалось удерживать стадо оленей, не смотря на то, что они постоянно стремились уйти на Север.
- Им все время на Север надо. Мы их пригоним, а они снова  туда идут - к своим. На свои места… Были бы у нас здесь свои олени, может наш вожак  удержал бы, а так только снег растаял, ушли они. Кораль так и не достроили… - слушал я голос друга. – Как удержишь? Болота водой заполнились, вода следов не оставляет. Как искать? Я вокруг все облазил… Они через реку перебрались….  Ефим несколько суток искал, по болотам пешком ходил…  Его Серый вместе со стадом ушел… Не выдержало сердце… Последний олень ушел…
Кузьма еще что-то говорил, но я уже не слушал его голоса. Я видел Ефима сидящего на краю болота, ждущего вертолет, и привязанного на пригорке  оленя…


                ***

Прошло несколько лет.
- Нашли потом оленей по меткам. Не всех, правда: больше половины не досчитались, - говорит Кузьма.
Найденных оленей Кузьма отдал в небольшое стадо свояка Дмитрия Айпина. Важенки дали приплод. У родившихся уже здесь появились свои детки. Прижились. Вожаком в стаде один из них.
- Хороший вожак, - говорит Кузьма, - Серый! - Кузьма потрепал голову оленя, - тот Серый пропал.
  Ефим об этом уже никогда не узнает.
  Не прокатится в упряжке по накатанному оленьему пути.
  Не покормит Серого из рук…

                ***
Как-то работая  в архиве, попали мне в руки материалы «Первого учредительного Съезда коренных народов Севера Ханты-Мансийского автономного округа», проходившего в теперь далеком 1989 году. Среди многочисленных докладов, я обнаружил и доклад Тылчина Ефима Антоновича, рыбака совхоза «Аганский»:
«…Я рыбак совхоза «Аганский». Раньше мы ловили по 150-200 тонн рыбы, а сейчас и десяти не поймаешь, потому, что 70% рек нефтяники вывели из строя. Наш народ вымирает. Это видно на примере нашего поселка. Жить стало негде. Оленей аганцы всех зарезали. Остались три семьи, которые пытаются еще содержать оленей, но пользы от этого нет, так как осенью  их отстреливают. Ну, как нам жить? …Нефтяники стали нам строить. За это им спасибо, но землю, которую вывели из строя, скажите, кто восстановит?…»
                2003