Сегодня утром совершенно неожиданно я увидел Дениса. Раньше он раза два заходил навестить меня. Сегодня Денис был в больничных брюках и домашней рубашке.
Он не торопился заглянуть к нам в палату. Зато поспешил познакомиться с медсестричкой-практиканткой.
Дионис замялся, когда я спросил о причине его нахождения в неврологическом отделении. Было странным смущение Диониса, если даже самая позорная болезнь не вызовет его стыда.
— Да так, — неуверенно сказал он, когда я впервые встретил его в таком виде в столовке. — В армию забирают. По медкомиссиям таскают.
Насколько мала вероятность встретиться в больнице трём знакомым в большом городе?.. Но, по размышлении, принял, что вероятность в разумных пределах. Больниц в городе много, но каждый район города обслуживает определённая больница. Мы с Алексеем живём в одном районе, хоть и далеко друг от друга. До сих пор не знаю, где живёт Денис, но Алексей говорил, что где-то в двух кварталах от него.
Лишь позже я узнал о причине молчания Диониса.
Ключом оказалась его любимая поговорка “армия — хорошая школа, но лучше пройти эту школу заочно”. Дениса вызывали в военкомат… — опять смущение. Он определённо не хотел делиться своими проблемами.
Вечером же ему старенькая медсестра под простынь подстелила клеёнку.
Утром она приходила проверять влажность постели.
На следующий вечер ему поставили морфий и дали выпить перед сном стакан воды. В ночь дежурила практикантка. Он весь вечер с ней любезничал. Утром попросил, чтобы она написала в журнале, что его постель была мокрой.
На следующий вечер была доза морфия. Дионис пытался договориться с дежурной медсестрой, тоже практиканткой, но крысой, как он выразился. Медсестра презрительно хмыкнула — и отвернулась. Утром Денису пришлось налить на свою постель стакан воды.
— Воды налил? — спросила девушка.
— Нассал. Понюхай!
Я сидел на стуле возле палаты Дениса, ожидая кровососов, что чуть не ежедневно берут кровь на анализы, отвернулся и сделал вид, что ничего не слышу: так воротило от этих манипуляций. Так вот почему Дионис категорически отказывался ложиться в нашу палату! Он, естественно, скрывал эти пунктики. Но об энурезе призывника знало всё отделение.
Мы мало общались с нашим больным соседом. Да и что моет быть интересного в разговоре с больным нытиком?
Но моё предубеждение оказалось напрасным. Этот человек ни разу не пожаловался на свои болячки. Хоть и лежал всё время, было похоже, что он надеется ещё жениться на молоденькой, бегать по горам, или о чём он там мечтает?
Я вспомнил нашу первую встречу, когда в полутёмном коридоре я напоил его водой.
Сегодня с утра его увезли на каталке.
Алексей уснул. Чтобы не мучить себя тоскливыми мыслями, я снова взялся за свою «Повесть о великой любви». С трудом выводя левой рукой буквы-каракули, я писал, как мы бежали с прекрасного острова.
Противная рука, ничего доверить ей нельзя: всё роняю… В очередной раз уронил карандаш — закатился под дедову кровать. Я полез под кровать и увидел смятую тетрадку.
Голова закружилась, я испытал некое нереальное состояние. Всего несколько секунд, а, быть может, минут… Или целую вечность? Ну да, в моём состоянии не стоит делать резкие наклоны.
Проснулся Алексей и сел на кровати.
— Что-то случилось? — удивлённо озираясь, спросил он.
— Ужастик, что ли, приснился?
— Похоже на то. Да нет, сон совсем не страшный… Просто…
Алексей снова лёг. Он безучастно лежал. Видно, опять болит рана.
— Может, пригласить медсестру?
— Лежи, не надо. Боль терпимая, не хочу лишний раз никого тревожить из-за пустяка, да и лекарства эти ничуть не лечат, лишь немного обезболивают.
Открылась дверь. В дверь протиснули каталку с дедом. Только я видел перед собой не деда. Он был свеженьким, аккуратно постриженная борода не напоминала больше о беспомощной старости.
— Привет, молодёжь! — совсем бодро гаркнул мужчина.
— Привет! — дружно ответили мы.
— Поправляемся? Правильно!
Дверь открылась. Это приехали с каталкой для деда — его повезли на какое-то обследование.
Когда деда увезли, решил проверить догадку.
Я взял с тумбочки дедову тетрадь, наугад открыл и сверху в уголке страницы поставил огромный восклицательный знак и чуть пониже — крупную галочку.
За полминуты до этого, и после неопределённое время, я даже не мог понять: миг ли это, пять минут или целая вечность, я вновь испытывал то же самое нереальное состояние.
Когда деда снова привезли, он сказал:
— Вот так и приходят открытия, совершенно незаметно, исподволь идёт работа разума, потом вдруг…
Он не договорил, схватил свою тетрадку и начал листать. Увидев мой восклицательный знак и мою галочку, он воскликнул:
— Так вот же оно, моё открытие, которому поначалу я не придал значения. Когда я успел поставить этот милый восклицательный значок?! Ведь то, что сейчас произошло, называется точкой бифуркации! Знаете, что это такое? Перелом, кризис! Но кризис бывает разным! Бывает кризис, как надлом. А бывает!!! Знаете, что такое точка бифуркации?
Я схватил свою «Повесть о великой любви», нашёл нужную страницу и приписал сверху страницы заголовок. «Точка бифуркации».
Мужчина уже не лежал. Он сидел на табурете перед своей тумбочкой и перелистывал тетрадь. Теперь, когда он приободрился, я увидел: он совсем не старый: лет эдак пятьдесят.
— Сколько вам лет, — спросил я.
— Пятьдесят шесть. Ты думал, я старик? Эх, как старит отчаяние. Не беспокойся, выкарабкаемся из этой ямы. Точка бифуркации пройдена. Мы все пойдём на поправку. Ваш дружок, который вчера вечером приходил — тоже. Как вы его называете — Дионис? Мм-да… Бог урожая да разнузданной похоти?
Я сразу узнал мою Лисоньку.
— Лисонька?..
Она тоже узнала меня…
— Скворушка…
Я взял её ладошки в свои руки.
— Где ты сейчас?
— Работаю в детском отделении — том самом — техничкой. Перед этим мыла пол в хирургии…
… где таскалась со всеми мужиками подряд, — продолжил я про себя, хотя какое имею право предъявлять претензии.
— Я дала себе твёрдое слово, что ради тебя ни с одним мальчиком даже рядом не пройду… Да вот — не пришлось… Я искала тебя, но я не жена-героиня, которая ждёт возлюбленного целую вечность. Вот если бы мы тогда…
Эти слова накатили на меня целый шквал сожалений-воспоминаний.
Я был уверен, что она в детстве позволяла всем мальчикам.
— Я хранила верность тебе. Я понятия не имела о каких-то особых отношениях. Лишь с одним мужчиной была близка — когда вышла замуж.
— А помнишь наши игры? Где ты меня щекотала?
— То, что я тебя щекотала, — она покраснела, — у меня был маленький братишка, я его иногда щекотала, и он смеялся. Ты был такой же милый — как мой маленький братик, с которым я играла… Я совершенно ничего не понимала. А тебя я полюбила по-настоящему. Вот если бы ты тогда предложил мне… Я бы ни секунды не сомневалась — сразу отдалась!
Я неумело её целовал. Она взялась научить меня этому немудрёному искусству.
Её лицо было рядом. Настолько рядом, что я, как в увеличительное стекло, обозревал её угри и красные точки, нездоровую желтизну кожи — она пьёт? — и вдыхал табачный смрад, тот самый, что у себя нравится, а у других вызывает отвращение. Впечатление такое, словно целую мужика. Я закрыл глаза, чтобы не видеть короткую стрижку, что усиливало сходство с мужеским полом. Я попытался представить, что передо мною Оленёнок, что я целую мою родную Оленьку, силюсь доказать себе, что табачный запах — это мой запах… Но ничего не получалось.
Я не подал вида, что мне противно.
— Я спешу, — обронил я и договорился о встрече. Конечно, я постараюсь её больше не встречать.
— Я сегодня освобожусь в шесть вечера…
Или закрыть глаза — и представлять себя в объятиях той маленькой лисоньки, что победила мою робость и подарила мне прекрасный мир любви. Но запах… Такой желанный у себя, у других — зловонный табачище. Глаза закрою, а нос?
Я вновь окунулся в воображаемый мир, где моя бесспорная победа над моей нерешительностью…
Лисонька привычным движением пощекотала меня возле одного места. Я собрал всю свою робость в ладошку и вскричал: «Я тоже так могу!» — и устремился своими пальчиками в предел мечтаний…
Задержись, мгновенье! — закричал я, сознавая, что в этот момент решается бесконечно много. Концентрируясь на одном движении, пытаясь силою мысли заставить себя-в-бесконечном-прошлом содрогнуться от ужасности уникального момента и робким поцелуем подтвердить своё страстное желание её победы надо мною. От меня ничего не нужно! Никакого усилия, лишь — поддаться, согласиться, оставить всё как есть, не угасить своей робостью огня желаний — и я вскричал, только теперь уже беззвучным бессильным шепотом, имеющим ещё большую силу страсти: Задержись, мгновенье! — и отдёрнул в прекрасном целомудренном смущении свою детскую ручку от предела мечтаний, десятки лет проклиная себя за этот неуловимый миг детского стыда. Бог отвёл от меня страшную беду — вдруг осознал я, но мысль возмущения забилась в пляске — какой абсурд? Бога — нет! Но я не посмел возненавидеть Бога понимая страшное бесконечное величие момента, мига, где решалась судьба целой вселенной — меня.
… Задержись, мгновенье! — я всей силой воли устремился в прошлое — в тот единственный миг, который мог переломить всю историю моей вселенной — акт грехопадения, когда я мог по-настоящему познать весь мир добра и зла, радости от растления и склонения к распутству, познать мир страшного греха, который и не грех даже, а прекрасное исполнение всех желаний.
Но ещё одна точка бифуркации не… не случилась.