Солипсист. Тема 12 Двадцать лет спустя

                «Ехал бы прямее, да больно кобыла упрямая попалась»
                (Из ямщицких баек)
   Nb
      Да, под занавес жизни позволил себе плагиат (Я о присвоенном мною Теме 12 названии). И на стариков, не только на старух бывает проруха. Но плагиат настолько очевиден, автор его ничуть не скрывает. Отсюда и надежда, что никто его за этот проступок не  осудит. 

Часть первая    ВИД ИЗНУТРИ

1.
     Нет, перебора, которого так испугалась Кэт,  не случилось. Я вовремя нажал на тормоз. На то, чтобы сыграть в безбашенную русскую рулетку, духа у меня не хватило. Я гарантированно сохранил жизнь еще не рожденному наследнику Грэга, за что Кэт пылко меня расцеловала, обмыла слезами, взяла с меня традиционное «честное пионерское», что я не стану пользоваться, хотя бы в ближайшее время, своим страшным оружием. Успоенная, вернулась к своим собачкам. И жизнь потекла своим неизбежным чередом...
    С той поры порядочное количество кубических метров воды утекло. Если в другом числовом измерении: лет около двадцати.  Как видите, вокруг почти ничего не изменилось. То есть изменилось, конечно, как же без этого? – но не настолько, чтобы утверждать, что старый мир разрушен, а новый, ему на смену, построен. Ни того, ни другого.  Все та же нудная «старая песня о главном». С какими-то, правда, более-менее модерновыми  аранжировками.
    Так что же все-таки со мной было?
    Вопрос, на который я затрудняюсь с пылу с жару ответить. Да любой из вас, кто сумел дожить до моих лет, задайся он тем же вопросом относительно себя, будет долго морщить лоб, напрягать мозговые извилины. Я предложу два варианта ответа. Выбирайте, какой из них вы сочтете наиболее соответствующим истине.
     Вариант №1. Я долго, «долго» в его относительном, применительно ко всему, что относится к человеку, значении, умирал... умирал... умирал, но вдруг отчего-то очнулся. И все во мне и вокруг меня представилось мне  в ином куда более осмысленном, и, как мне сейчас, в пятом часу пасмурного утра 10 ноября  2011 года, кажется, лучезарном свете.
    Вариант №2. Всему виною является мое гипертрофированное Эго. Оно, родненькое, неизвестно откуда взявшееся, подвело меня потихоньку к краю пропасти. Еще б чуть-чуть и я полетел бы в тартарары. Стал бы пациентом какой-нибудь психлечебницы. На своей шкуре познал бы прелести «Палаты №6». А ведьма Кэт периодически радовала бы меня своими посещеньями и гостинцами «с воли». Замечу, в понятие «ведьма» я в данном случае не вкладываю ничего плохого, столь отчетливо прослушиваемого в русском народном фольклоре. Я к ведьмам, в принципе, отношусь очень даже неплохо, а в том виде, в каком они представлены Кэт, - особенно.
Но последнего не случилось. И слава Богу!
     И последнее из характеристик, которые я бы сам себе приписал: я человек всецело от мира сего, но втайне возмечтавший о некой безгреховности, которая бы приблизила меня аж к какому-то даже ангельскому чину. Опыт моей собственной жизни показал, что сие практически невозможно.
      А теперь еще раз, в экстремально сжатом виде, прогуляемся по этой жизни. И на этом поставим точку.

2.
      Молодость нетерпелива. Ей хочется всего и сразу. Истина, недурно демонстрируемая моим личным примером. Напомню, что послужило стимулом к тому, чтобы я, еще молодой, почти юный, горячий,  загорелся желанием взяться за этот труд, даже приступил к исполнению, а потом на долгие годы похерил, то бишь перечеркнул крест накрест, а вспомнил, лишь,  когда седина в бороду, бес в ребро.
Отмотаем пленку назад, ближе к середине  70х. Я в камере следственного изолятора при Управлении КГБ города Ленинграда и Ленинградской области. В мои руки, через окошечко камеры,  попадает сочинение выдающегося деятеля эпохи Просвещения Жан-Жака Руссо под названием «Исповедь». Книгу доставили по моему заказу. Ее принесла любезная библиотекарша из местной, то есть тюремной библиотеки. Одна из многих книг, конфискованных в некие былые времена у прежних сидельцев этого же заведения. Сидельцы, скорее всего, так или  иначе сгинули на лесоповалах ГУЛАГа, а то и были расстреляны прямо здесь, точнее в подвалах того же заведения, может даже под камерой, где я сейчас находился,  а их останки были выброшены в Неву, чтобы они стали пропитанием для корюшки, которую мы все так обожаем (такова народная молва. Я об останках, а не о корюшке), зато с  их книгами ничего не произошло. Они  сохранились, только потрепались чуть-чуть,  и я ими, по прошествии многих лет, благополучно пользуюсь.
        Вот одна из них. Издания 1912  года.  С еще сохранившимися  тиснеными золотыми буковками на авантитуле «Из книгъ», а далее уже все тщательно замарано, ничего не разобрать.
        Меня подкупило, с какой степенью откровенности Жан-Жак написал о себе. С поправкой, разумеется, на то жеманное, фанерное, офлажкованное бесчисленными табу время. Захотелось написать что-то подобное.  Захотелось – и все тут! «Подобное», понятное дело,  не по содержанию: у Жан-Жака, разумеется, оно было по умолчанию куда как побогаче моего, а по степени открытости, разоблачительности в отношении не кого-нибудь или чего-нибудь, а  самого себя. Ведь это такая редкость! О несовершенствах других мы готовы трубить на весь мир, о своих... ни боже ж ты мой! О себе -  если только наедине со своим зеркальным отражением и не громче, чем шепотом. Таких книг, в которых авторы осмеливаются  освежевать самих себя,  за всю эпоху существования книгопечатания наберется,  по моим подсчетам, едва ли  с десяток... Моя, возможно,  чем черт не шутит, станет одиннадцатой.   
         Так вот. Словно девятым валом тогда накрыло меня. Аж оторопь  взяла. Какое нетерпение! Желание, не откладывая дело в долгий ящик, приступить к сочинению своего труда. Все средства реализации этого желания у меня под руками. Тетрадь в 96 листов (Арт.1180. Цена 41 коп. Она, кстати говоря, до сих пор со мной), на треть использованный грифельный карандаш производства вроде бы орденоносной  фабрики Сакко и Ванцетти. Одно плохо: карандаш затупился, придется  попросить дежурившего в тот день надзирателя, чтобы он его подточил. Задача вполне по моим молодым зубам.
         Между нами, я всегда ладил с моими  надзирателями и не стыжусь этого. Во-первых, от того, что считал их людьми и ничего недостойного в том, как они зарабатывают на хлеб насущный, не находил. Каждый выживает, как может. Никогда не вступал с ними в пререкания. Если что когда и нарушал, то лишь в исключительных случаях. Например, когда хотелось подманить голубя. Подтягивался, ухватившись за толстенную оконную решетку, и звал: «Гуля! Гуля!» Совсем не страшный, согласитесь, проступок. Надзиратель только, если заметит, «глазок» приоткроет, строго: «Не нарушаем». И на этом все.
       Итак, дождаться, когда надзиратель будет мне доступен, сказать ему про карандаш. Дождаться, когда исполнят твою просьбу, потом усесться на вделанный в пол табурет впритык к ввинченному в стену откидному столику - и трудись себе на здоровье. До отбоя еще далеко. До суда, как мне сказали, еще дольше. До Суда другого... вообще пока ничегошеньки не видно, не слышно.  Пиши себе и пиши. Получай удовольствие.
       Вначале все пошло по плану: и карандаш надзиратель мне очень хорошо, можно сказать, на совесть заточил. И день яркий: пара солнечных бликов на стене. Пишу день... второй... Сочиняется. То есть Муза где-то здесь, рядом. Даже, кажется, чувствую ее дыхание: то на щеке, то на затылке. Но тут случилось то, на что я никак не рассчитывал.
       Как с надзирателями, так и с работающим непосредственно со мной следователем у меня отношения складывались вполне цивилизованно. Никакой вражды, ощущения классового врага: я видел в нем не службиста, а человека.  Да и от матери мне иногда какие-то весточки с воли передавал, а такое, я знал, им  было запрещено. Вот от него-то я и услышал, что с нами впредь рекомендовано  обращаться «поснисходительнее».
       Что бы это значило? Обернулось – смягчением по всем фронтам.
       Ведь с нами, и со мной, в частности, до сих пор обращались как? Нет, никакого рукоприкладства. Ни одной даже, вы, наверное, мне не поверите, зуботычины. Все на достаточно интеллигентном уровне. Но вы послушайте только, как они о нас отзывались! Какими приводящими в трепет обещаниями нас угощали.  «Надеешься, что к маточке скоро вернешься? Думаешь, пожалеют вас? Мол, молодые совсем еще? Бибиси наслушались? Книжек пустых начитались?.. Поблажек не ждите. Готовьтесь к самому худшему. Вы чего натворили? К вооруженному восстанию народ подначивали. Оружием уже запаслись. Это измена Родине. Шестьдесят четвертая статья. Вплоть до высшей меры. Вы этой кары вполне заслужили».
       Да, так нас, меня, в частности, то и дело  чехвостили, такими перспективами запугивали. И ведь я им через какое-то время поверил!
Нет, высшей меры или, в просторечии: «вышки» - я все же не допускал, но чего-нибудь вроде долгосрочной каторги... на каких-нибудь вредоносных рудниках... почему бы и нет? Это следователь у меня добрый, весточками с воли жалует, мне повезло, а вся эта машина... вкупе... эта обесчеловеченная махина... какой немилосердной при генералиссимусе была ,  такой, поди, для таких как я, мечтающих о вооруженном восстании,  и осталась.   И я... под прессом этих обещаний типа «закатать в асфальт, чтоб об вас потом никто и не вспомнил», каюсь перед всем миром... раскололся. А то ведь, еще до того, как попасть в это заведение,  имел твердое намерение стоять на своем до конца: «Я не я, лошадь не моя, да я и не извозчик». Не я один. Такой была у нас у всех до ареста общая установка. Продиктованная другом моего детства Олежекем: «Ничего и никого не выдавать. Стоять до конца, чего бы с нами не вытворяли». Мы ведь все, как один,  клятву давали. И я, естественно, в том числе. Но моих силенок на долгосрочное сопротивление не хватило. То есть,  получается, я их всех предал. Я клятвопреступник.
       Попереживал. Не без этого. Попроклинал себя.  Поприжал свою совесть. А потом, как почти всегда случается в жизни, постепенно оклемался. Особенно после того, как узнал – из разных источников – что остальные мои сотоварищи поступили ровно так же, как и я.  Один Олежек остался непреклонным. Верным данному ему слову держаться до последнего.  Но на то он и вожак. Буревестник. Данко  с пламенным сердцем. 
       И вот вдруг, как гром с ясного неба – полная смена декораций: «Поснисходительнее». То бишь не только эшафота, каторги нам, увы, не видать.  Власти  сменили гнев на милость? С чего вдруг? Что их побудило на это? Я слышал  несколько вариантов причин этой смены. Один из этих вариантов, по-моему, самый красивый: французский премьер на то время Жискар дЭстен поставил перед Леонидом Ильичем условие: «Или вы смягчаете ваш приговор этим бесстрашным молодым героям, или мы сворачиваем политику детанта. Одно из двух. Выбирайте». И якобы струсивший Леонид Ильич пошел наглому французу навстречу. Мне бы хотелось, чтобы этот вариант был правдив, но в то же время осознаю: «Едва ли мы могли котироваться так высоко, чтобы стать фактором международного масштаба». Хотя, с другой стороны, то, что генеральный секретарь КПСС интересовался конкретно нашим «тайным обществом»,  это документально зафиксированный факт. При желании можно всегда проверить.
       Как бы то ни было,  вступился ли за нас Жискар дЭстен или это всего лишь красивая легенда, я этого уже никогда не узнаю, но что мне досконально известно: замена жуткой 64ой статьи УК на «снисходительную», соответствующую духу постхрущевского потепления и смягчения  70-ю, разочаровала мою Музу, вплоть до того, что Она решила больше не связываться со мной, - это совершенно точно.   Скажу... может, и далеко не бесспорную вещь... тем не менее. Муза подпитывается страданием. Нет живого неподдельного страдания, есть суррогат, фикция – она тут же помашет тебе ручкой и... «Будь таков, Иван Петров». Нечто подобное, я допускаю,  случилось и со мной.   Точнее, с нами. Под «нами» я имею в виду себя и Музу.
       Да, я  как-то сразу приостыл со своими планами успеть исповедаться перед миром еще до каторги (в вышку, повторяю, я до последнего не верил. То было бы уже слишком): а ТАМ, конечно же, мне будет не до того. ТАМ меня немыслимыми нормами измочалят. Жутким некалорийным питанием до состояния дистрофии доведут. И все это... фьюить! То есть ожидаемая  романтика испарилась. Поносить кандалы мне больше не светило. Я был возвращен в повседневность, к которой я питал отвращение всегда. Мир потускнел, ставки мгновенно упали. Также пополз вниз и градус моего творческого возбуждения.
      Молодости  достаточно одной спички, чтобы загореться. И одного ушата холодной воды, чтобы придти в себя.

3. 
       Итак, прерванная было моим годичным пребыванием в одной из камер легендарного исторического каземата повседневность вернулась ко мне во всей ее непривлекательности. Я вынужденно, скрепя сердцем,  пошел в жизнь рядовую. Заведомо скучную, серую, убогую. Не сулившую мне никаких ярких встреч, необыкновенных человеческих судеб, кающихся или закоренелых каторжников, рудников, звона кандалов  - какая музыка! - и т.д. и т.п. Приблизительно так же, как в «Записках из мертвого дома» у Достоевского. Меня не допустили даже в ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь)! Это уже совсем позор.
      Так есть ли смысл описывать все то, что будущая, заведомо скудная на впечатления  жизнь мне уже приготовила? А раз так, то чему должна быть посвящена моя будущая исповедь? Противно даже озвучивать это слово – советской «буржуазности»? Точнее выражаясь, - пошлости и рутине? И  тому, как я в этой рутине выживаю? Не для меня!
       Итог: я прервал свою «Исповедь» уже на девятнадцатой странице. На фразе «Я чего-то жду...». И все на этом замерло...
       Прошли годы. Десятилетия. Жизнь человеческая, к счастью, это суть процесс преходящий. Вот и постучалось  в мою дверь то самое Нечто, которое называется  «Вечность». Пока лишь постучалось, но еще не вошло.  Лишь тогда во мне вновь зашевелилось  то самое молодое желание перещеголять своей «обнаженкой» великого деятеля эпохи Просвещения Жан-Жака Руссо. Себя обнародовать и, тем самым, в какой-то степени себя же... нет, не оправдать -  объяснить. От того, что я, как был, так до сих пор и остаюсь загадкой для себя самого.

4.
       Вернусь на минутку к тем патетическим минутам, когда Кэт умоляла меня пощадить ее не рожденное, но уже зачатое еще живым Грэгом дитё. Я ей уступил. Она с благодарностью меня горячо обняла, обкапала хлынувшими из ее глаз слезами. Минут через пять, правда, когда полностью пришла в себя, осознала, что я ничего ужасного не совершу, прежде чем вернуться к своим собачкам, ото всей души меня отругала. Я ей ни чуточку не перечил. «Знала кошка, чье мясо съела»
Жизнь продолжилась. Как же она протекала?
       Я вас удивлю, но это непреложный факт. Главное, что случилось вскоре: я сделал формальное предложение Дуняше, и Дуняша, после длительного обдумывания, так же формально, письменно ответила мне. Ее ответом было: «Да».
Что меня лично, казалось бы, абсолютно убежденного холостяка, подвигло на этот шаг?
       А откуда вообще взялось это, я считаю, уничижительное «убежденный холостяк»? Я никогда не был таковым. «Моя жена живет во Франции, В провинции Прованс. А что она там делает, Про то не знаю сам». Забыли? Или вовсе упустили?
Выскажу одну, с точки зрения, скорее всего, подавляющего большинства своих современников то ли крамольную, то ли кощунственную  мысль (кому как больше нравится): «Подлинный союз между Женщиной и Мужчиной все же  куется  на небесах». Пары вначале  тщательно подбираются, а потом – да – аккуратно подводятся к встрече, еще задолго до того, как они сами увидят и узнают о существовании друг друга. Мой союз с Евдокией Михайловной (да, с этих пор и до моего конца, эта женщина будет фигурировать только так: под полным именем и отчеством. Больше никаких Дуняш) ковался долго и, видимо, не без каких-то проблем. Что-то тому препятствовало. Что и отчего, - я этого пока не знаю. Не знает того же и Евдокия Михайловна. Я ее об этом как-то спросил. Она вначале улыбнулась, потом покачала головой, признавая, что она и сама пока находится в неведении.
        Начну с личности Евдокии Михайловны. Не думаю, что это станет каким-то преувеличением, если я заявлю: она надмирное существо. В силу какой-то злой воли в ее фактически младенческие особенно «нежные» годы оказавшееся в жерновах ада. Но эти жернова ее не перемолотили, не превратили в труху. В ней оказался сверхпрочный внутренний стержень, который не поддался. Она сохранила в себе вкус к жизни, какими бы мрачными сторонами эта жизнь не оборачивалась для нее. Мое коленопреклонение перед нею за это.
      О том, что менее важно из того, чем подкупила меня эта женщина.
      Я уже имел повод отметить, что внешними своими данными Евдокия Михайловна ничуть не блистала. Но для меня, чтобы человек хоть как-то привлек мое внимание, а уж тем более - какие-то симпатии, - наружность никогда не играла определяющей роли. Иное дело – чем был наполнен человек. Евдокия Михайловна – в моем ощущении ее – всегда была наполнена тайной. Тайной остается до сих пор, после двадцати лет моего с ней супружества. И это залог, что мы никогда с нею не расстанемся. Пока жив и пока рядом буду стараться ее разгадать.
   И еще одно. Я чувствовал, что эта претендентка на право называться моей женой, превосходила меня не только в части всего ею грубо навязанного и что она оказалась способной перемочь, но и какими-то своими знаниями, обретенными ею, как результат причиняемых ей страданий, - знаниями»  не в смысле, скажем, физики-химии, а в том, что касается тончайшего, сокровеннейшего. Ей, может, в награду за выпавшие на ее долю страдания, даны были еще и какие-то средства, как удачнее всего обороняться, если мир рядом с нею, вокруг нее вдруг вновь взбесится. Я был  безоружнее, беззащитнее  по сравнению с ней. Да, ко всему прочему, хотя, скорее всего, такое и не к лицу мужчине, по определению существу более грубому, сильному, я воспринимал ее еще и как свою защитницу, покровительницу.
     Таковы были мои аргументы в пользу того, чтобы в дальнейшем связать наши судьбы воедино. Чем, со своей стороны, руководствовалась Евдокия Михайловна, когда откликнулась на мое предложение одним лаконичным «Да»? Я этого не знал. Не знаю до сих пор. Мы никогда не обсуждали с нею эту тему. Мы просто с нею воссоединились, обрели искомое нами Единство, и... все. 
    Нас, в очень скромной обстановке, в присутствии очень ограниченного количества желающих побывать на этом мероприятии,  обвенчали в  Осеевской церкови. Для этого мне пришлось впервые в своей жизни исповедаться и причаститься (Хорошо, что я еще во младенчестве, уж и не знаю, по чьей инициативе, едва ли со стороны матери,  был крещен).  На вопрос батюшки: «Приходилось ли вам грешить?», ответил: «Да. Но умеренно». Моим ответом на вопрос: «Веруете ли в Бога единосущего?», было: «Да. Но с оговорками». На что батюшка заметил: «Любо же вам, сын мой, это «Но»!» Батюшка сам был молод, но по сути  прав. Я это его замечание молча проглотил. «Но» это то, с чем я прожил весь предыдущий свой жизненный отрезок. Что будет со мною дальше, я пока этого не знал. 
      А далее начался, вроде бы, быт. Тот, о котором я когда-то писал и который всегда вызывал во мне отторжение. Я всегда так боялся своего порабощения им!  Но надо отдать должное Евдокии Михайловне. Помимо всего прочего, она, видимо, была наделена умом и способностями переиначивать этот удручающий быт в наполненное еще каким-то драгоценным содержанием Бытие. Она вела себя как фея. Все, к чему она прикасалась, к чему имела причастность, как в сказке приобретало какие-то особенные черты. Меня отнюдь не отталкивающие. Наоборот, - привлекающие. Как она этого добивалась? Я не знаю. Это один из ее секретов.
-Ну, а как насчет личной жизни? – спросите вы меня с ехидной улыбочкой. -  Учитывая, все ваши, назовем их, склонности к аномалиям.
     Конечно же, в наш альков я вас не позову. Вам там нечего делать. Ограничусь заявлением, ставящим, по моему, все точки над “i”. Через год с небольшим Евдокия Михайловна благополучно разрешилась сыном, крепеньким, здоровым, улыбчивым. То есть он вел себя изначально совершенно иначе, чем я. Значит, принял этот мир, а мир принял его. Ну и отлично! Я был рад за сына. Не дай Бог ему всего горького, несправедливого, обидного, что пришлось испытать его отцу.
     Евдокия Михайловна высказала пожелание, чтобы нашего сына нарекли Сергеем. Я, разумеется, пошел ей навстречу, хотя и попросил объяснить, откуда у нее это предпочтение. Евдокия Михайловна объяснила: «В честь   преподобного Сергия Радонежского».
     Что связывало Евдокию Михайловну и преподобного Сергия, откуда у нее такое особенное отношение к этому святому? Этого она мне не сообщила, я никогда об этом ни от нее, ни от кого-то другого не узнал. Мне оставалось только предположить, что в основе  было нечто, имевшее место  в ее самые страшные «специнтернатовские» времена. Куда я сам добровольно по-прежнему даже носа совать не хотел – настолько мне было противно,  а Евдокия Михайловна  никогда меня туда и не приглашала. Видимо, для нас то была своеобразная территория Ада.
      Кстати говоря, когда-то посетившее меня желание разобраться со специнтернатом до конца из меня потихоньку испарилось. Не хотелось копаться в этом дерьме. Еще меньше хотелось заниматься этим Евдокии Михайловне. Их, сопричастных тому, что творилось в этом заведении,  счастье, что как я, так и Евдокия Михайловна наделены таким недурным качеством, как брезгливость. «Живите, господа передержкины и иже с ним.  Или, точнее выражаясь,  доживайте.  Черт с вами» - приблизительно таким было мое обращенное к этим мерзавцам мысленное послание, когда я закрывал эту мрачную страницу биографии моей жены.
     Где и как мы жили? Вначале еще продолжали жить в Осеевском даче-доме. Кэт уступила молодоженам свои самые благоустроенные апартаменты на втором этаже, перебралась этажом ниже. Василиса Захаровна при этом великом переселении народов осталась при своем: ничего не приобрела, ничего не потеряла.
      А там наступил черед и тех самых серьезных подвижек на фронте моих сражений, во-первых, за мою поруганную честь, во-вторых, за мое порушенное и отнятое родное гнездо на Малом проспекте П.С, о которых меня еще заранее предупредил Лазарь Моисеевич  Мне – без извинений, правда, а я их по своей наивности еще ждал, - вернули то и другое.
      Вначале решением Верховного суда РФ был, «за отсутствием веских доказательств»,  отменен оглашенный мне еще в 1985 году неправедный приговор. Я был оправдан по всем статьям и мог заниматься своим любимым делом, то есть лечить детей без опасения, что меня могут вторично осудить.  Не за горами было и возвращение мне моих квадратных метров. Причем вернули с лихвой, видимо, тем самым скомпенсировав доставленные мне ранее мучения, передав в мое владение и вторую повидавшую на своем веку лиху комнату. Я, наконец, стал полноценным собственником двухкомнатной квартиры в историческом районе города. Неплохой куш.
Однако я не вернулся на Петроградскую. Она мне, пусть и не своей воле, в свое время крупно насолила, и я ей изменил. 
      Банк щедро отблагодарил Грэга за то, что он пожертвовал своей жизнью ради его, банка, бабла, богатой единовременной выплатой и сохранил за его родственниками право получать его достаточно приличное жалование в течение трех лет. Это дало всей семье хорошую подушку безопасности. Кэт предложила мне вариант сделки: я продаю свою двухкомнатную квартиру на Малом проспекте, она с согласия Василисы Захаровны, продает дом под Осеево. Сообща, на полученную сумму,  покупаем не шикарный, но относительно здоровый  дом со всеми коммунальными удобствами где-нибудь в пригороде Петербурга. Съезжаемся и далее живем вместе. Очень дружной, почти по Томасу Мору, коммуной. Так мы и сделали.
     А теперь о случившемся с Евдокией Михайловной чуде. Как же? Иметь рядом с собою такого человека, как она и обходиться без чудес? Чудо заключалось в следующем. Когда Сереже, по всем естественным законам,  пришло время осваивать речь, Евдокия Михайловна стала равноправной участницей этого процесса. Можно сказать,  освоение ими их голосовых – речевых аппаратов  происходило параллельно. Между ними даже завязалось подобие соревнования. Кто первый и у кого лучше. Я же, каюсь, за ними подслушивал и подглядывал. Иначе, то есть обнаружься мое присутствие, у них бы ничего не получилось. Да, третий им бы помешал.
      А в результате всего  этого - да,  Евдокия Михайловна заговорила. До чего ж триумфальным был этот момент, когда она сама осознала и оценила, что овладела человеческой  речью! Окончательно обрушилась  стена, отделявшая ее от мира людей. Хотя, справедливости ради, надо все же признать, что, независимо от наших с ней отношений, ее  недоверие к людям вообще так и не покинуло ее. Все же  стопроцентно она продолжала доверять  только мне, что повышало степень моей за нее ответственности. В дальнейшем так же безоглядно доверилась еще нашему сыну.
А что с Кэт? С ней, что вполне предсказуемо - такие, как она, не горят и не тонут, -  все отлично.
       Мы с ней давно разъехались, но по-прежнему не разлей водой. Да, она пополнила этот мир рождением своего сына, о чем когда-то меня заранее и оповестила. Она многого ждала от своего любимого сыночка. Первые годы рассчитывала, например, что он непременно станет продолжателем дела его отца, изничтожителем всякого сорта и ранга передержкиных, однако, здесь ее ждало  разочарование. Что Николенька  перенял от отца, это, пожалуй,  его острую, до фанатизма нетерпимость ко всякого рода несправедливостям,  вспыльчивость и  воинственность. С детства рвался в воины. Но если Грэг в свое время начал с «сермяжного» пехотного училища, то его отпрыск поступил в Сызранское военное авиационное. В дальнейшем, забегу чуть вперед, достиг больших военных чинов, но пепел Клааса в его сердце не постучал, в мстители не пошел. Возможно -  у меня есть некоторые основания так думать, - эта измена заветам отца пришлась по душе самой Кэт. Она ведь тоже с годами стала меняться. Прежний дух карбонария в юбке в ней подыспарился, бюргерский приокреп.  От накачиваемого в нее, конечно же, Грэгом, прежнего неистового желания, чтоб никто заслуженного им возмездия за содеянное не избежал, какое-то время спустя остались рожки да ножки. Теперь она жила, в основном, почти  таким же неистовым материнством. А еще она развила бурную деятельность в сфере предпринимательства. Если быть более точным: во всем, что затрагивало интересы заводчиков и питомников породистых собак. В этом смысле она стала даже одной из значащих фигур Петербурга. Ну и Слава Богу! Рад за нее.
     Очень-очень коротко о себе. Одним предложением - я купаюсь в изобилии.  Даже в некотором преизбытке благополучия. Что даже чуточку пугает: «Ну, нельзя же, чтобы, пусть лишь и под конец жизни, человеку так везло!»  Весьма важное для меня: я вернулся к своему  любимому делу. Правда, уже в несколько ином качестве. У меня есть своя маленькая, но пользующаяся все более подрастающей популярностью клиника, где я и мои коллеги сражаются за жизнь и здоровье подрастающего поколения. Прекрасный дом, комфортная жизнь, замечательная жена, демонстрирующий все признаки здоровья, физического и психического, сын. Сферой приложения его интеллектуального потенциала стала для него ориенталистика. Отчего так? Я не знаю. Я его туда, видит Бог, не толкал, не заманивал. Все это результат его собственной внутренней самостоятельной работы. 
     Для меня всегда было загадкой, как люди, которым предоставлена возможность выбора, в конце концов, после почти обязательного периода «проб и ошибок», останавливаются на чем-то одном и  далее идут, если их что-то или кто-то грубо не остановит. На данный момент, когда я пишу эти самые строки, Сергею ничто не угрожает и никто не собирается ему помешать в реализации самостоятельно выбранного им призвания. Дай-то Бог, чтоб такое  длилось и длилось без конца и без края. Даже после того, как меня не станет. «О, если б навеки так было!» Хотя, увы, навеки не будет никогда.
     А вот и итог. 

5.
     Все, как всегда, за что ни возьмись, очень сложно и одновременно очень просто: многое зависит от того, за какую ниточку, когда вам хочется что-то распутать, следует ухватиться. Я предлагаю ухватиться за следующую...
Я какое-то достаточно длительное время предпочитал противостоять жизненным невзгодам один. Но в какой-то момент моя жизненная тропа пересеклась с другой... Впрочем, это случилось не вдруг и не по щучьему веленью: вначале было предвестие. Я изложил его раньше, но оно, я подозреваю, осталось мало кем замеченным. Не поленюсь, изложу еще.
     «Переход от зимы к весне в тот год у нас, то есть в Осеево и его окрестностях, произошел почти на счет раз и два. Зима продержалась до последних чисел марта: чуточку минусовые  температуры, пасмурно. Снежный покров, хотя и не обновляется, наружно выглядит почти нетронутым. Ну, если только какая-нибудь крохотная зверушка, вроде мыши-полевки,  пробежит и следочки свои когтистые оставит.
     Правда, чувствуется, что где-то внутри уже идет какая-то разрушительная, подрывная  кротовья работа: покров подтачивается, местами, более доступными для солнца,  уже проступают на поверхности крохотные лужицы. Снег, в целом,  кристаллизуется,  проседает.
      В начале апреля примчался  с Атлантики мощный тепловой поток, принес с собой мрачные тучи, обложившие небо над Осеево с четырех сторон. Из туч сыпанули дождевые потоки, по всем открытым Исааком Ньютоном  законам тяготения, неудержимо устремились к центру земли.
      Ненастье простояло  около недели. Когда тучи рассеялись, дожди прекратились, явилось красно солнышко, стало очевидно, что самой зримой жертвой всей этой дождевой вакханалии  стал снег: он  испустил дух, или, выражаясь иначе, приказал долго жить. И никаких при этом веселых журчащих ручейков, как у Тютчева или Фета. Пейзаж, скорее, больше смахивает на марину Айвазовского, чем напоминает труды великих стихотворцев, тонких чувствователей природы средней полосы: вокруг, куда ни бросишь взгляд, вода разливанная, вселенский потоп, а наш дом, как одинокий корабль, плывет по безымянному  морю-океану».
     Да, природа уже тогда, в апреле, предупредила меня: «Жди перемен. Они непременно придут».   Я, правда, в те времена еще, как должно, этого поданного мне сигнала не понял. Я продолжал существовать, как ни в чем не бывало. Мне нужно было еще забрести в густую лесную чащу и почувствовать себя окончательно  дезориентированным, чтобы выйти как будто случайно (хотя, в действительности, никакой случайности в этом не было) на тропинку, которой шел другой человек. Да, этого человека, как я потом узнал, звали Дуняшей. Лишь какое-то время спустя, когда ее тропинка и мое бездорожье объединятся, я буду величать этого человека Евдокией Михайловной. 
    Вы мне скажете на это: «Ну, что за бред? Все было совсем не так. Вы встретились с Дуняшей намного раньше, вам же, если вам, конечно, поверить, доверили быть ее подручным, а лес это уже потом». Это вы так думаете, не стану вас разубеждать,  я же смотрю на все своими глазами. Считаю, что наша настоящая встреча-знакомство и все, что потом за этим последовало, произошло именно в лесу. Я увидел уверенно идущего почти параллельным курсом со мной другого человека. Эта его уверенность подкупила меня, я пошел вслед за этим человеком. И не ошибся в своем выборе! Этот человек вывел меня на усыпанную свежей пахучей земляникой поляну. Мы дружно набросились на спелые ягоды... А потом, когда нас сверху накрыла туча, раздался далекий гром, успели, еще до просыпавшегося на нас дождя, выйти из леса. А когда ливень все же настиг, обрушился на нас, побежали, где огибая, где попадая в лужи, - я точно промочил тогда оба своих ботинка, -  прямиком к ожидающему нас, служащему нам верным ориентиром дому.
      Вот как все было на самом деле.
      Ныне 20.. год. Я чувствую себя вполне нормальным. Привожу год с многоточием не потому,  что хочу что-то скрыть. Может, вы уже обратили на внимание на то, что в описании нескольких лет своей жизни, я намеренно избегал ссылок на какие-то даты. Это вызвано возникшим во мне недоверием к цифрам вообще. Может, от того, что они недвусмысленно говорят о конечном, а меня все больше влечет к себе нечто прямо противоположное. Так вот, в году 20.. я абсолютно, по всем человеческим понятиям нормален. Повторюсь, если кто-то проглядел, что было мною написано чуточку выше, «Мне никто не мешает заниматься своим любимым делом. Я полностью не только восстановил, даже преумножил свое реноме. У меня своя маленькая, но пользующаяся все более подрастающей популярностью клиника. Прекрасный дом, комфортная жизнь, замечательная жена, здоровый  во всех отношениях, физических и психических, сын». Я в значительной мере  удовлетворен  тем, что я есмь и что есть у меня. Словом, я кайфую.
      Пожелаю того же кайфа и вам.

NB  На этом текст обрывается. Все, что ниже, является приложением к нему.


                Часть вторая ВИД СНАРУЖИ

      NB На этом сам текст обрывается, но не обрывается его судьба. Она теперь будет преимущественно связана не с Иваном Георгиевичем Зобак, а с Виктором Евстафьевичем Ячневым.

       1.
       Ячневу идет сорок первый год. Он женат. Сыну десятый,  дочери шестой.
Дед у Ячнева по линии матери был членом-корреспондентом при российской академии медицинских наук. Специализация – нейрохирургия головного мозга. Работал в каком-то почтенном НИИ. Сам Ячнев в юности грешил тщеславием, увлекался поэзией, однако скоро осознал ту горькую истину, что не сможет никогда стать не только солнцем, но и луной русской поэзии. Окончил школу с золотой медалью, поступил на отделение «Русский язык и литература» при  филологическом факультете ЛГУ. Учеба давалась ему легко,  ему прочили достойную научную карьеру (аспирантура, профессура), но  в сухарях-преподавателях он себя не видел, его  больше прельщало пребывание в свободном плавании.   
       У него были хорошие связи, рекомендации.  Он был еще студентом-старшекурсником, а его уже сватали в «толстый» литературный  журнал на вакантную должность читающего редактора отдела прозы. Однако что произошло с «толстыми» журналами при той  ломке прежней советской системы, которая имела место быть в поздние 80е и до начала «нулевых», большинству зрелых наших соотечественников, наверное, хорошо известно.  Де-юре еще существуют, де-факто нищенствуют и ностальгируют по «потерянному раю», могилу для которого они же самоупоенно  и рыли.
       Настало время губительных для словесности, в целом, и для писательской братии, в частности, перемен. Пришедшая на смену жесткой цензуре свобода, как ни парадоксально это прозвучит, сыграла  для  российской словесности роль безразличного   могильщика.   
       Ячнев, как лицо причастное к этому виду человеческой деятельности,  своевременно  сообразил, что если он хочет выжить, ему  необходимо срочно менять свою профессиональную ориентацию. Он закончил двухгодичные «юридические» курсы. В настоящее время является соучредителем добившегося высокой степени доверия со стороны клиентов   риэлтерского агентства  по продажам и аренде недвижимости за рубежом. Недвижимости разной: от скромной лачуги, допустим,  на берегу речки Рибника в Черногории, до обветшавшего средневекового замка в Уэльсе. Звезд с неба не хватает, не шикует, яхты на корню  не скупает, но своим достатком относительно удовлетворен, и другим, более успешным, чем он,  старается, по возможности,  не завидовать. Хотя последнее не всегда  удается. Кроющаяся в недрах человеческого мозга зависть, пожалуй, не уступает по  показателю своей живучести даже борщевику. 
        По каким причинам такое обыденное ничем не примечательное лицо, как Ячнев, вообще всплыл в этом  повествовании, посвященном как будто бы отнюдь не ему и не таким рутинным, да простит меня сам Ячнев, «героям»,  как он? Жил бы себе, да поживал, добро наживал. А все дело в том, что волею обстоятельств Ячневу выпал случай жить по соседству с  Иваном Георгиевичем Зобак. Они граничат участками, на которых стоят их дома, в поселке Ольгино (исторический район Петербурга), в нескольких сотнях метров от побережья Финского залива, в окружении соснового бора. Двухэтажный особнячок  это отнюдь не заслуга непосредственно самого Ячнева, это дар, если можно так выразиться, свыше,  наследство, доставшееся  от жениных родителей, бывших советских работников средней, скажем,  руки. Дом же, или, скорее, уже коттедж Ивана Георгиевича появился лишь относительно недавно,  и выглядел, поэтому, по - современнее, пошикарнее дома Ячневых. Еще один, кстати говоря, укольчик самолюбию Ячнева.

2.
      Ячневу вначале было мало что известно о  подноготной Ивана Георгиевича. Первое время вообще ничего. Соседи на контакт шли неохотно. Сам Ячнев также не напрашивался. Ему хватало собственной жизни, чужие были ему не нужны. Так бы прохладно-вежливо их соседство продолжалось и дальше, годами, если б не  жена Ячнева Лёля.  Вот кто был большим любителем покопаться в чужом белье! Но даже ей стоило  больших усилий наладить с неотзывчивыми соседями хотя бы какое-то вразумительное человеческое  общение.  От нее-то и потек этот скудный ручеечек информации, благодаря которому перед Ячневым стало постепенно вырисовываться  хотя бы общее представление о том, чем живут их соседи. 
        Постепенно узналось, что Иван Георгиевич был врачом-педиатром, закончил 1ый медицинский. Вначале как рядовой врач, ничем не выдающийся, но постепенно выбился, что называется, «в люди». Слава о нем, как о волшебнике-чудеснике, спасшем из когтей смерти многих уже безнадежно больных детей, пошла гулять, если и не по всей стране великой, то по Северо-Западу – точно. Это позволило ему накопить какой-то первоначальный капитал, отчасти за счет которого он сумел открыть свое дело: элитную детскую клинику  под Зеленогорском. Отчасти помогли и многочисленные, уверившиеся в необыкновенном целительном таланте Ивана Георгиевича меценаты.
       Сам Иван Георгиевич в настоящее время уже не  практикует, но у себя в клинике бывает очень часто.  Колесит между Ольгино и Зеленогорском. У него отличная немецкая машина марки «Ауди». За рулем Ячнев его никогда не видел: у Ивана Георгиевича  личный шофер. У самого  же хозяина «Ауди», кажется, машинобоязнь.
       Еще постепенно до Ячнева дойдет очень любопытная информация, касающаяся уже далекого советского  прошлого. Оказывается,  Иван Георгиевич в чем-то не поладил с государством. Был тем, кого называли «диссидентами». Был советской властью осужден, причем не единожды. Но к настоящему моменту он не проявлял ни малейшего интереса к политике. Об этом, исходя из  собственного  опыта, вывела заключение жена Ячнева. Она рискнула обратиться непосредственно к самому Ивану Георгиевичу, чтобы он оставил свою закорючку под пламенным призывом «Руки прочь от пенсионеров!», но Иван Георгиевич и бровью при этом не повел. Вернувшаяся от соседей  жена была этим демаршем бывшего бунтаря смущена и возмущена.
-А в чем дело? – поинтересовался тогда Ячнев. – Что ты к этому человеку пристала? Что тебе так дались эти пенсионеры?
-Ты, конечно, не в курсе, что власти хотят лишить всех пенсионеров их денежных компенсаций. Они естественно волнуются. Собираются манифестовать.  Мы им хотим помочь. Собираем средства. Его подпись  придала бы нашему обращению побольше веса.
      Да, очень общественно активная по своей природе, в советском прошлом юная рвущаяся в классовые бои комсомолка, Лёля теперь удовлетворяла свой общественный позыв на ниве разнообразной правозащитной деятельности.
-Давай я подпишусь вместо него, - тогда щедро предложил Ячнев.
-Ты просто денежек дай. А твоя подпись мало что стоит. Ты себе еще такого авторитета не наработал. Иван Георгиевич совсем другое дело. Он незаконно репрессированный.  Сначала, милый, репрессируйся, потом раздавай свою подпись.
     Но самое большое достижение, которого добилась Лёля, состояло в том, что она не то, чтобы подружилась с женой Ивана Георгиевича, подружиться с ней практически было невозможно, но стала ей кое в чем полезной. А это открыло ей новые возможности для проникновения в повседневную жизнь их в каком-то отношении остающихся загадочными соседей.

3.
     На пользу Лёли, на то, что ей постепенно удалось внедриться в «повседневку» соседей,  сыграло то обстоятельство, что она была, что  называется, из «местных». В детстве, школьницей, не всегда (она сама, например, предпочитала Артек), но довольно часто проводила здесь свои летние каникулы. В компании со взрослыми хаживала в местные леса, знала «грибные» и «ягодные» заповедные места.  У Евдокии же Михайловны, так звали жену их соседа, такие знания, естественно, отсутствовали, но ягодницей и грибником  она была чрезвычайно заядлой. Она бы, кажется, так и жила в лесу, если б ей разрешили. Лёля, как прознала об этом простонародном увлечении их обычно выглядящей своего рода аристократкой соседки, так с готовностью и предложила себя в помощь. «Пройдемте вместе. Только держитесь ко мне поближе. Я вам все покажу».
      А «аристократкой»  Евдокия Михайловна выглядела еще и от того, что под стать мужу, старалась держаться подальше от чужаков, или от тех, кто  казался ее недостойной. О себе даже потом, когда более-менее наладятся ее отношения с Лёлей, ничего не рассказывала. Так словно у нее вообще не было никакого прошлого: родилась сразу Евдокией Михайловной, с мужем и сыном. Если Лёле что-то и удавалось о ней узнать, - это происходило случайно. Признания вырывались непроизвольно. Так однажды она проговорилась, что ее мать совершила какое-то тяжкое преступленье, всю жизнь раскаивалась, а умерла относительно недавно насельницей в каком-то женском монастыре. О том, что означает понятие «насельница», Леля узнала только из Википедии, саму Евдокию Михайловну не посмела допросить. Это лишний раз говорит, в какой-то степени «на тоненького» были налажены их отношения. Одно неосторожное неуместное слово и все налаженное могло во мгновение ока оборваться. 
       Однажды, когда они, Лёля и Евдокия Михайловна, отправились по грибы, - случился сильный дождь, обе промокли до нитки. Когда туча прошла, на небе воссияло солнце, стало сильно парить, и Лёля предложила раздеться, дать одеждам повисеть на ветвях деревьях, подсушиться, благо они сейчас находились уже на опушке леса, а мошкара сразу после мощного дождя еще не пришла в себя, к ним бы не приставала. Лёля так и сделала, то есть разделась до трусиков, даже лифчик с себя не побоялась снять, но Евдокия Михайловна последовать примеру Лёли  категорически отказалась. Так они и просидели с четверть часа: Лёля  фактически голенькая, а Евдокия Михайловна в прилипающем к ее телу полном лесном одеянии. Чтобы оправдаться перед Лёлей, не сразу, уже после того, как, забрав корзинки, отправились в обратный путь, Евдокия Михайловна проронит: «Я ненавижу свое тело. Иногда его боюсь». И все. Больше никаких комментариев.
       А вот еще один случай. Также разгар лета. В почтовом ящике Ячневых Лёля обнаружила последнюю квитанцию за израсходованное соседями электричество. Очень большая сумма. «Совсем не экономят на электричестве». Но дело, разумеется, не в сумме, а в том, что квитанция была доставлена не по адресу. Лёля решила, не откладывая дела в долгий ящик, исправить эту ошибку почтальона. С этой квитанцией отправилась к соседям: она слышит, как стрекочет их триммер. Заходит за калитку и сразу замечает Евдокию Михайловну, это она подкашивает подросшую сверх нужной меры траву.
       Полдень. Жаркое солнце. Вот когда на Евдокии Михайловне приблизительно то же, что и на Лёле, когда ее одежа подсыхала: трусики и лифчик. Лёля, оставаясь незамеченной, приближается к Евдокии Михайловне, - Евдокия Михайловна сейчас ее не только не видит, но и не слышит: триммер по-прежнему, не умолкая ни на секунду, стрекочет. И что же Лёля успевает разглядеть? Жутковатые опаленные участки  кожи у нее на спине: обширные, покрывающие, хотя и не полностью, а частично, местами, обе лопатки, переходя местами на грудь. Лёля что-то непроизвольно восклицает, Евдокия Михайловна резко оборачивается. Лёля бормочет извинения, потом подает квитанцию, Евдокия Михайловна ее забирает.
        Поинтересоваться, откуда могли взяться эти жутковатые следы каких-то, скорее всего, даже не случайных ожогов, а преднамеренных прижиганий, как будто Евдокию Михайловну кто-то когда-то пытал, Лёля не рискнула.
       Нет, не сразу сейчас, пройдет еще какое-то время, и Евдокия Михайловна, руководствуясь какими-то своими соображениями, чуточку приоткроет Лёле тайну появления этих ожогов. Она скажет, неловко улыбаясь: «Это мой Освенцим». И вновь.  Больше  об этом с ее стороны ни слова, ни звука.
        В общем, скажем доброе слово в адрес сплетницы Лёли. Не будь ее сплетен, еще неизвестно, как долго Ячнев бы еще жил, оставаясь в полном неведении относительно их соседей,  тем более, что Ячневы бывали в своей сельской «резиденции» лишь от одной хорошей погоды до другой, а Иван Георгиевич и его жена жили в своем хорошо утепленном коттедже почти безвылазно, сына по-прежнему больше тянуло в городскую квартиру, но однажды Судьба, видимо, рассудила: «Да хватит вам, господа хорошие, существовать бок о бок, не признавая законов добрососедства. Тем более, что вы еще можете в каком-то качестве пригодиться друг другу». Она, то есть Судьба, подстроила так, что ПК, которым пользовался Иван Георгиевич, стал «барахлить» и Ивану Георгиевичу понадобилась срочная техническая поддержка. 

4. 
      Как-то Ячнев приехал на дачу из города, Лёля встречает его на пороге:
-Вить, послушай, сделай такое одолжение. Загляни к Ивану Георгиевичу. У него компьютер  глючит. Сам он в них как младенец.
-Отчего бы ему не вызвать специалиста? – Ячневым овладело желание немного повыкобениться. Тем более, что он действительно чувствовал себя уставшим с дороги. Пока ехал, наткнулся на засаду в виде шайки гаишников. Их домогательства под высосанным из пальца предлогом  заставили его сильно понервничать. Отсюда, и настроение у него сейчас отвратительное.    
-Какие в Ольгино специалисты? Пока их дождешься… Ты что?.. А тебе лень, что ли?
-Дай хоть умыться, - огрызнулся Ячнев. – И перекушу. Если что-то у тебя есть.
      Пока стоял под душем, подумал: «Что она так подлизывается перед этим Иваном Георгиевичем? Ну, врач он, допустим, хороший. Репрессированный… А что еще?» Пока плескался под душем, потом перекусывал, - с улицы донесся шум подкатившей к крылечку соседского дома машины. Какое-время спустя в столовую заглянула жена.
-За Иваном Георгиевичем срочно приехали, там у них в клинике какое-то ЧП. Но просьба к тебе остается. Когда закончишь, пройдешь в дом. Тебя встретит Евдокия Михайловна. Она проводит тебя. 
      К большим докам в части компьютеров Ячнев себя не относил. Да от него и не требовалось, чтобы он в них досконально разбирался. Если на службе возникали какие-то проблемы, незамедлительно связывались с агентством, которое предоставляло им соответствующее техническое обслуживание. При этом и  полным «чайником» себя не считал.  Главное в том, как должно обращаться с домашним компьютером, неплохо освоил. Для Ивана же Георгиевича, судя по всему, современные технологии, что темный лес. Он жил прошлым, где чудом техники считались громоздкие, занимающие целые помещения,  туго соображающие ЭВМ.
Все прошло, как и предугадала Лёля. Навстречу позвонившему  в не затворенную дверь Ячневу сверху спустилась Евдокия Михайловна. Она провела его лесенкой на второй этаж, впустила в  небольшого метража комнатку, с выходом на терраску, а с терраски виден  Финский залив.
-Иван Георгиевич вам что-то написал, - протянула Ячневу стандартный А4 листок бумаги. На нем что-то начертано  нервным «докторским» почерком: мало что разберешь. Поэтому Ячнев и разбирать не стал. Как только Евдокия Михайловна оставила его тет-а-тет с компьютером, приступил к поиску  проблем.  Евдокия же Михайловна, прежде чем покинуть комнату, предупредила «мастера»: «Когда соберетесь уходить, выйдите на балкон. Позовите. Я вас обязательно услышу и подымусь».  Ячнев кивнул ей головой, давая понять, что он все услышал.
      На дворе две тысячи пятый, а компьютер у Ивана Георгиевича, пожалуй, еще где-то с девяностых. Выглядит дряхлым мастодонтом. Конечно, здесь нужна серьезная  переборка, а лучше всего вышвырнуть на помойку эту старину, приобрести новое. Такому обеспеченному человеку, как Иван Георгиевич, - ничтожная трата. Но, видимо, эта старина чем-то ему дорога, или сказывается уже пустивший в него корни возрастной консерватизм: все старое превосходит новое. Знаний Ячнева  хватило на то, чтобы основательно почистить содержимое компьютера, освободиться от огромного количества мусорных дублирующих файлов. Поставить новейшую антивирусную программу. «Железо» мгновенно отозвалось, намного быстрее заработало.
       Ячнев сделал все, что мог, посчитал свою миссию выполненной, далее – строго по инструкциям хозяйки дома: вышел на балкон,  «Я закончил!»  Евдокия Михайловна не заставила себя долго ждать. Появившись, поблагодарив мастера, как положено, протянула ему конверт: «Я не знаю… Иван Георгиевич мне не сказал, сколько я вам должна…». Ячнев категорически от конверта с его содержимым отказался. «Мы соседи. Какие между нами могут счеты?» Евдокия Михайловна больше на конверте не настаивала.
-Вы меня извините, - Ячнев не спешил уходить, - должен вам признаться. Пока возился с этой машиной, случайно набрел на набранный вашим мужем текст. Иван Георгиевич дал ему название «Солипсист»… - Ячнев чувствовал себя не совсем уверенным, осознающим, что он совершил нечто не совсем с моральной точки зрения правильное. – Я начал его читать… Увлекся. Я не представлял, что ваш муж еще и писатель.
-Он не писатель, - слегка улыбнувшись, возразила Евдокия Михайловна. Ячневу показалось, она даже слегка обиделась, когда ее мужа назвали писателем. – Вы знаете, чем он занимается.
-Можно чем-то заниматься, но еще иметь хобби…
-Иван Георгиевич исповедуется, - Евдокии Михайловне очевидно не понравилось употребленное Ячневым слово «хобби». – Кто-то ходит в церковь, - Иван Георгиевич предпочитает излагать свою исповедь таким вот бумажным способом.
-Простите, я понял… Мне очень понравился стиль его изложения, а я знаю, о чем я говорю. Я в данное время живу коммерцией, однако по первому своему диплому я специалист в области русского языка и литературы. Иван Георгиевич пишет очень профессионально… - Евдокия Михайловна молчала, терпеливо дожидаясь, когда Ячнев уйдет. – Повторяю, мне пока удалось прочесть совсем немного, но, если б Иван Георгиевич мне это позволил, - я бы дочитал до конца. Я давно не имею ничего общего с издательским делом, но у меня есть связи. Я мог бы предложить рукопись кому-то из тех, кого я знаю, они бы, в свою очередь, прочли…
-Спасибо, - запас терпения у  Евдокии Михайловны, по-видимому, закончился, и она предлагала поставить в их разговоре точку, - я передам это все Ивану Георгиевичу, когда он вернется. Боюсь, ему ваша идея не очень понравится.
-Почему?.. Он не хочет, чтобы его  прочло как можно больше народа?
-Д-да… Там слишком много личного, а он очень осторожный человек. Хотя, в любом случае, обещаю вам, я передам ему все, что от вас услышала.
      Ячнев покидал соседский дом под впечатлением не только им – без получения на то разрешения – прочитанного, но и самой хозяйки дома. Причем, если в связи с прочитанным он мог бы, если б его попросили, дать любое развернутое аргументированное объяснение: ощущение, что он имеет дело с текстом определенно незаурядным, в оригинальной манере изложенным, - то в отношении Евдокии Михайловны, - чем она его так ощутимо задела? – он не мог бы промямлить ничего.
      Конечно, полным невеждой относительно некоторых «особенностей» Евдокии Михайловны, благодаря осведомленности его собственной жены, Ячнев отнюдь не был. Он уже был в курсе  и зловещих ожоговых пятен на теле Евдокии Михайловны и ее «Это мой Освенцим», - ни того, ни другого Лёля скрыть от мужа не могла, - но эта женщина привлекала Ячнева еще чем-то другим.  А вот чем именно было это «другое», Ячневу еще предстояло понять.
       В тот день Ячнев не дождался возвращения Ивана Георгиевича, вернулся к себе на городскую квартиру. В начале десятого раздался звонок. Звонил Иван Георгиевич. Звонивший поблагодарил Ячнева за проделанную им работу. Ячнев дал Ивану Георгиевичу ряд практических советов, как обращаться с компьютером, чтобы избежать возникновения каких-то проблем. Еще он ждал, что Иван Георгиевич как-то прокомментирует предложение Ячнева относительно написанного Иваном Георгиевичем текста, но от него ни звука. «Возможно, Евдокия Михайловна или забыла о своем обещании или решила, что этого делать не стоит вообще». И то и другое как-то не вязалось с уже сложившимся у Ячнева мнении, что Евдокия Михайловна человек очень обязательный: «Что-то пообещала – сделает». Скорее всего, это нежелание самого Ивана Георгиевича, чтобы посторонний человек, вроде Ячнева вмешивался в его «интимные» писательские дела. Неожиданно в голове Ячнева пробудилось желание обратиться к щепетильному соседу с просьбой, не имеющей ничего общего с писательством:
-Иван Георгиевич, я понимаю, вы занятой человек, на вас целая клиника, но вы не отыщете какое-то время, чтобы заглянуть к нам и помочь с моей дочерью?
-А что с ней?
-Ей скоро шесть и она, извините, иногда непроизвольно писается прямо в кровать.
-Вы уже обращались к кому-то из врачей?
-Лиза очень стеснительная. Ее невозможно заставить.
-Хорошо. Я все понял. Разумеется, я сделаю, что смогу. Моя жена свяжется с вашей, 
 Они  обговорят наиболее удобное время, и – я познакомлюсь с вашей стеснительной дочерью. Не волнуйтесь, уверен, что все наладится. 
      И все, действительно, наладилось! Видимо, Иван Георгиевич обладал необходимым для его профессии качеством находить общий язык с детьми. Лиза не только позволила Ивану Георгиевичу тщательно ее допросить, осмотреть, а потом неукоснительно соблюдала все изложенные Иваном Георгиевичем предписания, но и искренне, по-человечески подружилась с посторонним ей человеком.
      Теперь Ячнев оказался как будто обязанным сделать что-то новое полезное для соседа. Шло время. Неделя за неделей. Ни малейшего повода, дающего Ячневу право отблагодарить соседа, Ячневу под руку не попадалось, и вдруг… Лёля сообщает  ему: «Иван Георгиевич решил окончательно расстаться со своим старым компьютером, приобрести новый. Ты не поможешь ему справиться с этой задачей?» Ячнев, разумеется, был в полной готовности. Ему только этого и было надо.   
      Разгар лета. Самое благоприятное время года для бизнеса, которым кормится сам Ячнев и его семья. Это приблизительно как сказать про ярмарку: «Один день год кормит» Вместо того, чтобы с головой окунуться в свои «ярмарочные» дела,  Ячнев с энтузиазмом бросился на помощь своему беспомощному невежественному в части высоких технологий соседу. Помимо желания угодить Ивану Георгиевичу, Ячнева еще подстегивало желание сойтись как-то поближе с заинтриговавшей его Евдокией Михайловной.

5.
     Да, это так: эта женщина, его соседка отчего-то по-прежнему, как единожды чем-то прихватила его, так и не отпускала до сих пор. Ячнев был далеко не «овощем»: он был  отросточком на пусть и не пышном, но уже давшем весомые плоды генеалогическом древе. Его нынешнее относительное прозябание лишь дань прогибающемуся под тяжестью обрушившихся на него проблем «переходного» времени.
       Все это означает, что он имел генетически заложенную в него способность критического осмысления действительности. Вот и к этой женщине, жене Ивана Георгиевича, матери уже взрослого сына, Ячнев старался относиться критически.
Евдокия Михайловна выглядела его ровесницей, но Ячневу было известно, что она старше его то ли на шесть, то ли на семь лет. Она почти не занималась хозяйством, обедами соседей снабжал один из ресторанов в Зеленогорске, долгом Евдокии Михайловны оставалось только приготовить какой-то легкий завтрак и ужин. Зато она обожала зелень и животных: вся их усадьба была усеяна цветочными клумбами, а позади дома был вольер, в котором она держала парочку экзотичных павлинов, самца и самку. В свободное от мужа, зелени и павлинов время Евдокия Михайловна занималась рисованием. Да, Ячнев часто видел ее сидящей в шезлонге на просторной, опоясывающей почти весь дом по периметру террасе на втором этаже с альбомом или с мольбертом. Чаще все-таки с альбомом. О достоинствах ее рисунков или живописи Ячнев судить не мог от того, что Евдокия Михайловна, естественно, ему ни того, ни другого не показывала. Примечательно еще и то, что Ячневу никогда не приходилось замечать Евдокию Михайловну с альбомом или мольбертом на местном пляже. Скорее всего, она старалась избегать праздных зевак. 
      Но не этим «барским», лишенным житейских сложностей  образом жизни, конечно, она щекотала нервы Ячневу, а чем-то исходящим непосредственно от нее. Какой-то даже, возможно, аурой. Тем, что не поддается описанию. Что можно только уловить, воспринять, ощутить. Ячнев впервые в своей жизни сталкивался с человеком, обладающим такими качествами. Она выглядела надмирным существом, слегка воспарившим над  землей, но не настолько высоко, чтобы совсем от той же земли оторваться. Во многом именно этим и объясняется, что Ячнев с неких пор стал в каком-то роде неравнодушен к ней.
       Каким было разочарование Ячнева, когда он доставил на своей машине приобретенное им для Ивана Георгиевича новое с иголочки «железо», но Евдокии Михайловны в соседском доме не застал! Ячнева встретил и проводил в кабинет сам хозяин дома. 
-Вы проявили интерес к моей книге, - установка нового «софта» уже была близка к завершению, когда Иван Георгиевич первым вспомнил, что происходило в том же кабинете уже около полутора месяцев назад.
-Вам Евдокия Михайловна передала?
-Да, конечно. Не затевал с вами этот разговор, во-первых от того, что вы застали меня этим вашим предложением врасплох. Я решил оставить время на обдумывание. Во-вторых, чтобы составить полное представление о книге, желательно, наверное, было бы дочитать ее до конца.
-Естественно!.. Если вы позволите, конечно.
-Вы знаете, какой была моя мотивация, когда я еще только-только загорелся желанием эту книгу написать?
-Да. Я помню, вы начинаете с того, что  сидите в тюрьме и вам приносят «Исповедь» Жан-Жака Руссо…
-Я был тогда еще юношей с горящим взором. Таким простительно. Хотя надо отдать мне должное: я поступил, как махровый конъюнктурщик. Ситуация изменилась, какая-то романтическая шелуха отпала, изменился и я. Думал, - навсегда. Ан, нет! Вернулся к этому же проекту почти полвека спустя.  Передо мной уже стояла другая задача. У нас с Евдокией Михайловной в это время подрастал сын, и я подумал, может, когда он окончательно вырастет из коротких штанишек, ему будет интересно заглянуть в мой манускрипт. Может, извлечет для себя что-то поучительное. Не наделает подобного рода глупостей.
-Вы считаете, в вашей жизни было много глупостей?
-Глупостей, Виктор Евстафьевич, много в жизни любого человека. Даже не таких эксцентричных – в каких-то отношениях – как я. 
-Так вы допускаете, что я прочту вашу книгу до конца? Составлю о ней какое-то мнение. Очень может быть, что кроме вашего сына  написанное вами может оказаться интересным для других.
      Иван Георгиевич не спешил с ответом.
-Если у вас есть какие-то опасения, могу дать слово, что я никому и ничем вас не выдам.   
-Хорошо, - согласился еще после некоторого раздумья Иван Георгиевич. – Я не возражаю. Для вас, конечно, не составит никакого труда, перекачать этот файл…
-Нет, конечно. Но у меня уже сейчас возникли кое-какие вопросы. Мне будет легче после вашего объяснения читаться,  - Иван Георгиевич с ожиданием смотрит на по-прежнему занятого установкой «софта» Ячнева. Это и дало Ячневу право продолжить. – Вы сможете мне коротко объяснить, что такое «Солипсист»?
      В этот момент из-за окна донесся шум подъезжающей к дому машины. Иван Георгиевич метнулся к окну, потом обернувшись к по-прежнему сидящему за новеньким компьютером Ячневу: «Извините! Я вас оставлю на пару минут». Далее он устремился к двери – как будто его порывом ветра подхватило, - и был таков. Заинтригованный Ячнев выглянул в окно. Да, то, о чем он только что и подумал: вернувшаяся из поездки Евдокия Михайловна. Та же «Ауди» и тот же водитель, который пользует Ивана Георгиевича, сама Евдокия Михайловна, уподобляясь мужу, никогда не садилась за руль. «Это значит, он разговаривал со мной, но в это же время поджидал ее», - вот о чем подумалось Ячневу. 
      И вот на глазах у неспешащего отойти от окна Ячнева разворачивается следующая сценка: спешащий встречать жену Иван Георгиевич. Такую прыть чаще всего проявляют малыши, безмерно соскучившиеся по своей покинувшей их на какое-то время маме. Евдокия Михайловна спокойно стоит у машины, поджидает, когда доставивший ее до дома водитель вручит ей чем-то наполненный пакет. Потом на глазах по-прежнему подглядывающего из-за оконной занавески Ячнева  парочка крепко обнимется и поцелуется.
       Немного забавно наблюдать за этим со стороны: оба уже давно не молоденькие, это, в первую очередь, разумеется, относится к Ивану Георгиевичу, милующиеся подобным образом.  «Действительно, выглядят как два голубка». Ячнев вдруг испытал приступ чего-то очень похожего на… может, зависть? Так, не расставаясь друг с другом, полуобнявшись, зрелая пара направилась в сторону дома, а Ячнев поспешил вернуться к  поджидающему его компьютеру.    
-Простите, вы меня, помнится, о чем-то спросили? – задал вопрос вернувшийся в кабинет через какое-то время Иван Георгиевич.
       А Ячнев и сам забыл, о чем он недавно допытывался у Ивана Георгиевича. Вспомнил:
-Да-да… Меня несколько озадачило название вашей книги. «Солипсист» это что?
-Озадачило, вы говорите? Это хорошо. Мне нравится озадачивать… - Иван Георгиевич и прежде не создавал впечатления человека чем-то недовольного, но с возвращением жены, кажется, расцвел еще больше. От него исходила радость. – Это мой конек. Я имею в виду: ставить людей в тупик. Зачем я это делаю? Сам, представьте себе, не знаю. Так уж как-то ненамеренно получается.  Заодно ставлю в тупик и себя. Но с солипсистом  все намного проще. Это приверженец философского идеалистического течения «Солипсизм». Неоплатонизм.
-Вы неоплатоник?
-В какой-то мере – да. Хотя необязательно  нео. Вообще. Мне нравится верить, что существуют некие наши идеальные прообразы, которые оказывают влияние на нашу жизнь. Но это долгий разговор, а вы добиваетесь от меня другого… Быть абстрактным платоником и быть конкретным солипсистом это во многом разные вещи.  Лично для меня, например, то, что я обозвал себя солипсистом, - это элемент Игры.  Вы обратили, наверное,  внимание, что  я отнес свою писанину к жанру «Роман-Игра»…
-Да, обратил, - кажется, такое случилось впервые, чтобы Ячнев оборвал Ивана Георгиевича на полуфразе, - но мне хотелось бы еще чуть поподробнее  о солипсисте
-Дался он вам! – поморщился Иван Георгиевич. – Знаете ли, по праву старшего -  вы ведь почти годитесь мне в сыновья, - я бы не рекомендовал вам уделять какое-то большое значение всякого рода названиям, афишам, вывескам и тому подобное. Человеку непременно хочется как-то идентифицировать всех и все, что его окружает. Отнести к какому-то определенному классу, виду. Ему так спокойнее в этом мире ориентироваться. Вот и к себе он ровно также относится… - Произнося все это, Иван Георгиевич, как показалось Ячневу, одновременно прислушивался к тому, что происходило где-то за пределами его кабинета. Создавалось даже впечатление: то, что происходит где-то за дверями, его интересует больше, чем то, что происходит у него прямо под носом. – Ему же просто так не живется. Я о человеке, коли уж вы спросили меня об этом… Он непременно должен быть к чему-то пристегнут. Это касается многих вещей. Мировоззрение тоже.  К тому же ему очень хочется выглядеть как-то иначе, как выглядят другие. Вот он и придумывает всякие названия. Лучше всего для этого подходят какие-то иностранные слова. Лучше всего на латыни. Приблизительно из той же оперы и солипсизм. Я дал вам исчерпывающий, я надеюсь, ответ? И, Бога ради, больше не будем о солипсисте… О чем-то другом, пожалуйста.
-Хорошо. Тогда о другом… Но то будет, скорее, не вопрос, а замечание, - Ячнев человек с амбициями, ему не вкусу, когда к нему обращаются в менторском стиле, что только что, как ему показалось, продемонстрировал перед ним якобы годящийся ему в отцы Иван Георгиевич. -  Что меня еще задело сразу. У вас  «Камерный роман-игра». Вы знаете, на мое – постороннее – ощущение, звучит несколько вычурно, претенциозно. «Камерный» выглядит уже перегрузом. Вы не считаете, что лучше от него отказаться?
-Извините, - откликнулся Иван Георгиевич. -  Что я от вас слышу? Вы озвучили очень редкое для наших времен слово. «Претенциозно».   Вы ведь, помнится, мне сказали… нет, не мне, - моей жене…  что вы по своей главной профессии литературовед.
-Да. Русист.
-А чему была посвящена ваша дипломная работа?
      На что Ячнев не без удовольствия ответил:
-«Роль Ломоносова в реформе русского стихосложения на базе «Оды о взятии Хотина» и «Письма о правилах русского стихотворения».
-Снял бы  перед вами шляпу, будь она сейчас на мне. С не меньшей почтительностью расшаркался бы и перед Ломоносовым. – Несколько суровое выражение лица у Ячнева сменилось довольной улыбкой. Может, именно этого и добивался Иван Георгиевич? - В части вашего замечания – приму к сведению. Возможно, вы и правы. Хотя и не обязательно. Есть о чем подумать.
      Мир и благодать, таким образом, между собеседниками были благополучно восстановлены. И в этот момент в кабинет вошла Евдокия Михайловна.
-А вот и шляпа! – вылетело из Ивана Георгиевича.  – Как будто нас с вами подслушало.
      В самом деле, у Евдокии Михайловны в руке была бежевого цвета модного покроя фетровая шляпа с узенькими полями. Заметив Ячнева, церемонно поприветствовала гостя, не задерживаясь на нем взглядом, поспешила обернуться к улыбающемуся («Рот до ушей, хоть ниточки пришей») Ивану Георгиевичу, подала ему шляпу: «Примерьте».
-Может, не сейчас?
-Мне хочется, - как –то по-детски это у нее получилось «Мне хочется».
       Иван Георгиевич не стал спорить с женой, поспешил исполнить ее пожелание. В его кабинете зеркала отсутствовали. Поэтому он обратился к Ячневу:
-Как на ваш искушенный взгляд?
       Евдокия Михайловна также обратила свои глаза на Ячнева. Ему показалось, ей было также важно узнать его мнение. Она даже, кажется, немного при этом волновалась. Это волнение как будто передалось и Ячневу. Он понимал: шляпа была приобретена именно Евдокией Михайловной, и ей очень хочется, чтобы она была Ивану Георгиевичу  к лицу. Но  на деле-то, вот в чем беда, это было совсем не так!  В ней Иван Георгиевич выглядел немного смешным. Ячнев предпочел бы видеть на нем какую-нибудь старомодную, с широкими полями  шляпу, какие, допустим, были на головах персонажей чеховского «Вишневого сада». Или как в «Дяде Ване». «Да! Такая была бы ему очень даже к лицу, но только не эта». Но как об этом сказать так, чтобы не расстроить Евдокию Михайловну? И Ячнев солгал:
-Да. Мне нравится. Я бы сам с удовольствием такую носил. Где вы ее купили?
-Да, - Иван Георгиевич задал жене тот же вопрос. – Где вы ее купили?
      «Вы» мгновенно зафиксировалось внимательным сознанием Ячнева. Где еще услышишь «вы» в общении двух не молоденьких супругов?
-Это не совсем я ее покупала, - Евдокия Михайловна, похоже, не совсем поверила в искренность Ячнева. Что-то в интонации Ячнева показалось ей фальшивым. Но она отвечала не ему, а Ивану Георгиевичу. – Мы с Катей. Я пожаловалась ей, что вы часто ходите на солнце с непокрытой головой, и она мне это посоветовала.
-Ну, и отлично! – воскликнул Иван Георгиевич. – Нашему гостю нравится. Мне тоже. Теперь буду ее носить, и ни один солнцепек мне не страшен. - Он как будто утешал Евдокию Михайловну.
      Немножко все-таки расстроенная, кажется, до конца не поверившая ни мужу, ни гостю, Евдокия Михайловна ушла, унося с собой злополучную шляпу, а Иван Георгиевич поинтересовался у Ячнева:
-У вас еще  долго? – он имел в виду затеянную Ячневым настройку компьютера.
-Нет, уже заканчиваю.
-Какие-то не оставшиеся без ответа вопросы? Я в части вами уже прочитанного.
-Н-нет, пожалуй… Вопросы, наверное, еще будут, но вначале мне нужно будет вас всего прочесть.
      Он действительно, через пару минут закончил установку необходимых для нормального функционирования компьютера рабочих программ. Предложил Ивану Георгиевичу незамедлительно, в присутствии Ячнева, поработать с новой начинкой. Иван Георгиевич отказался: «Буду нервничать, это приведет к необязательным ошибкам. Будет лучше, если я освою всю эту премудрость наедине с собой. Если возникнут какие-то проблемы, надеюсь, вы позволите, я побеспокою вас еще раз». Ячнев, разумеется, позволил.
-Мне показалось, - продолжал, уже провожая Ячнева до двери, Иван Георгиевич, - у вас как будто глаза не на месте. Какие-то проблемы на работе?
-Да, - согласился Ячнев, удивившись при этом прозорливости Ивана Георгиевича. – Но мне бы не хотелось сейчас об этом.
-Я вас хочу предупредить, - то было последнее перед тем, как попрощаться, что в тот вечер  Ячнев услышал от Ивана Георгиевича, -  я никуда со своим манускриптом не спешу. Вы знаете мою позицию. Я бы предпочел, пока вообще оставить его на какое-то время в покое. Поэтому и вы со своим чтением не спешите. Вначале разделайтесь с вашими повседневными делами, и лишь после этого…
       Ячнев против «неспешки» с чтением не возражал. Ему такая «неспешка» была бы очень даже кстати.

6.
      Проблемы на работе у Ячнева и впрямь существовали. Весьма даже серьезные. На его Агентство, явно по чьему-то наущению, нагрянула делегированная Счетной палатой группа строгих контролеров. Ячнев очень скоро разобрался, в чем дело. Виновницей всего этого сыр-бора, совершившей ряд грубых ляпов (не по корысти, а по дурости),  оказалась  его старший экономист. Протеже, кстати говоря, его жены Лёли. У Ячнева изначально не лежала душа к этому назначению (недалекость этой женщины сквозила во всех ее делах и словах), но жена умоляла… умоляла… и доумолялась. Словом, чтобы не слишком глубоко зарываться в суть возникших к Агентству претензий, на детище Ячнева легли тяжелые штрафы. Предстояло заплатить  в госказну довольно  большие деньги. Даже замаячила перспектива банкротства. Ячневу однако хватило смекалки довольно благополучно вывернуться из этой ситуации. Но стоило это ему больших трудов и нервов.
      Разумеется, пока тянулась эта тяжба, ни о каком «постороннем» чтении даже речи быть не могло. Не до жиру. Иван Георгиевич был в курсе этих событий, между ним и Ячневым случались какие-то пусть и редкие, случайные, но всегда содержательные встречи, благодаря которым и сам Иван Георгиевич, и масштаб его личности  становились Ячневу все ближе и понятнее. С чтением, однако, по-прежнему ни в коем случае не подгонял за что Ячнев был ему очень благодарен.  Наконец, только по работе все утряслось, - можно было бы приняться за книгу, - стряслось несчастье совсем другого рода: дошла весть о смерти няни Ячнева.
      Да, и папы с мамами, и дедушки с бабушками у Ячнева были таковы, что им оставалось слишком мало времени на догляд за ребенком. Откуда взялась няня Аня, кто-то, видимо, ее порекомендовал? – у Ячнева никакой информации. Зато он до сих пор помнит, как много доброго ему принесла в свое время эта женщина. Не побывать на ее похоронах он не мог. Ехать надо было на Костромщину На дорогу, на побывку в родном селе няни, на встречи с остающимися еще жить в селе когда-то друзьями, Ячнев частенько гостил тогда летом у няни, наконец, на то, чтобы вернуться в Петербург, у Ячнева ушло, в целом, около полутора недель. Да, устроил себе внеурочный отпуск. Вернулся в первой половине дня двенадцатого сентября. Была суббота, жена отдыхала на даче в Ольгино с дочерью. Ячнев подождал, когда вернется из школы сын. Отправились на дачу вместе.
       Кругом, куда ни брось взгляд, царило чудное классическое, как будто списанное с какой-то хрестоматии  «бабье лето» (вспомнились, в первую очередь, прекрасные не идущие в сравнении ни с чем пейзажные зарисовки у Пришвина или Бианки). Ячнев, когда проезжал мимо дома Ивана Георгиевича, сразу обратил внимание на то, что все окна в доме были закрыты и чем-то темным плотно занавешены. «Как будто и не жилище, а какой-то саркофаг», - такое вот сравнение пришло в голову Ячнева. Первым его вопросом, когда он въехал на территорию своего дома и заметил выходящую из-за дома с пучком сельдерея жену (это значит, она только что побывала на огороде): «Отчего этот траур?» Лёля сразу поняла, о чем идет речь.
-Траур это верно, - подтвердила она. – Иван Георгиевич умер.
-Как умер? – Ячнев как будто не поверил своим ушам. – Когда?
       Жена на пару секунд задумалась:
-Да почти сразу, как ты уехал на похороны своей няни.
-Почему мне не позвонила?
-Я не подумала, что это для тебя так важно.
-Можно было бы догадаться.
-Ты что, разве не знал, что он был чем-то серьезно болен?
      Нет, Ячнев узнает об этом впервые.
-Не знаю, чем, - продолжала как будто оправдываться перед мужем Лёля, - ты же представляешь, какие они. Что он, что она. Он даже как будто приблизительно знал, в какие сроки он умрет.
-Ты была на похоронах?
-Смеешься? Нет, конечно. Приглашались только самые близкие. Даже не знаю, где он похоронен… Но что ты-то так переживаешь?
-Евдокия Михайловна по-прежнему здесь?
-Нет, в городе. Дом на запоре. Мышь не пролезет.   
      Да, Ячнев переживал, жена правильно отметила. Сильным преувеличением было бы утверждать, что он был настолько сильно удручен кончиной пусть и выдающегося соседа. Да, они чуточку сблизились за эти последние месяцы, то есть Иван Георгиевич соизволил Ячневу подойти к нему поближе, между ними наладилось даже какое-то общение, но по-настоящему близким этот человек Ячневу так и не стал: их слишком многое разделяло.  Ячнева же куда больше волновало сейчас, как пережила все это Евдокия Михайловна. Даже если допустить, что для нее уход мужа не стал большой неожиданностью. Но их отношения…
      Ячнев же не раз и не два замечал, до какой степени влюбленности друг в друга  они доходили. Такое редко встретишь даже у молоденьких пар, не говоря уже о людях среднего возраста… Взять хотя бы их: его и Лёлю. Чего только между ними не было! В смысле: «обид, разборок, выяснений отношений».  «У пожилых совсем другое: для них характерна не влюбленность, а подчеркнутое внимание к испытываемым ими возрастным проблемам». Да и то подобное встретишь далеко не у всех. Гораздо чаще обоюдное раздражение. Временами переходящее в откровенную вражду. Доживи Евдокия Михайловна и Иван Георгиевич до более почтенных лет, - они, Ячнев отчего-то абсолютно в этом уверен, - оставались бы такими же ничем не запятнанными образцовыми «голубками».   
      Но ему теперь предстояло осуществить задуманное еще при жизни Ивана Георгиевича: прочесть  книгу с загадочным для большинства живущих на земле названием «Солипсист», трезво, объективно оценить ее достоинства (или недостатки, кому как больше нравится), и, в случае, если содержание понравится, попытаться пристроить рукопись в каком-то издательстве. Разумеется, при посредничестве еще удержавшихся  в сфере книжного бизнеса его старых знакомых.

7.
      Наконец, Ячнев претворил в жизнь первую часть проекта «Книга Ивана Георгиевича»: прочел текст от корки до корки. Сполна подтвердилось первое полученное им впечатление: труд безусловно незаурядный, достойный, чтобы его читали, чтобы по поводу его спорили, местами восхищались, местами недоумевали,  в зависимости от того, кому как на душу, что называется, ляжет. Что больше всего подкупало: материал живой, полный противоречий, часто автор вступает в полемику с самим собой, отчасти запутывая читателя, требуя от него постоянного «Эй, дружище! Соблюдай концентрацию! Не отвлекайся!» Провоцируя на желание  возразить, а то и обругать чем-то оскорбившего их «святое чувство» бесцеремонного писателя, в каком-то смысле даже хулиганистого.  Словом, книга по-настоящему «шевелилась», «кусалась», «издевалась», как живой организм, а не вела себя, как лишенная соков, пусть формально и безупречно сделанная, но  бездушная деревяшка. Это ли не  замечательно!
       Теперь перед Ячневым стояла задача реализации второй части проекта.  Решил обговорить эту тему с одной из  своих хороших знакомых.
       Мила, его сокурсница, кажется, единственная, кто после перестроечной встряски сохранила верность выданному ею администрацией Университета диплому. Как была русисткой, такой и оставалась. По слухам, она работала в одном из двух монструазных гигантов-издательств, захвативших рынок как в столице первопрестольной, так и в столице северной: это устраивало  Ячнева, у него хватало ума понять, что еще цепляющиеся за жизнь издательства-карлики ориентируются исключительно на «раскрученные», уже запечатлевшиеся в сознании «широкого» читателя  имена или на вечнозеленую классику. Новичкам здесь решительный от ворот поворот. Даже читать никто не будет. 
      Ячнев до своей надежды дозвонился. Мила искренне обрадовалась. В ответ на предложение Ячнева где-то как встретиться ни малейших возражений не последовало. Даже не поинтересовалась, чем вызвана необходимость этой встречи. «В любой день и в любое время. Если честно, я очень по тебе соскучилась».
      У Ячнева и Милы, пока были сокурсниками, был не завершившийся ничем достойным финал. Согласовали время и место встречи: плавучий ресторан у Мытнинской набережной напротив Петропавловской крепости. Выбор не случайный. Именно там они все, одногруппники, после получения дипломов отметили это событие.
Ячнев же с Милой не встречались лет десять. Последняя их встреча, когда провожали «за бугор» одного из «своих». Десять лет относительно не такое уж огромное время, но на внешности Милы  оно очень заметно отразилось. Вот хоть и в парикмахерской, разумеется, перед тем, как встретиться, побывала, - намного краше от этого отнюдь не стала. Плюс еще и очки. Кому-то они к лицу, Миле же, безусловно, - нет.  И никто ей этого не подскажет. Скорее всего, статус матери-одиночки, как к ней когда-то прилип, так и не отлипнет.
       Ячнев не стал чересчур долго держать Милу в неведении, зачем он напросился на эту встречу. В противном случае, у нее могли разыграться не реализуемые фантазии. Мила, когда услышала, что от нее хотел Ячнев, вначале легонько погрустила, а потом категорично заявила:
-Да, конечно, Витя! Без вопросов. Мы опубликуем твою книгу. Я в этом ни капельки не сомневаюсь.
-Не мою…
-Да, я понимаю: ту, что ты протежируешь.
-Откуда в тебе такая уверенность, что у тебя все получится?
-Потому что решающее слово за мной. Думаешь, мои хозяева что-то еще, кроме биржевых новостей, курсов рубля и доллара… ну, я утрирую, конечно… читают? Слишком многого от них хочешь. Им не до этого. Их заслуга, что подобрали уйму советчиков, которым они доверяют. Неплохо им платят. Я в их числе, - Милой, очевидно, после пары –другой глоточков мартини, овладело желание покрасоваться перед Ячневым. – Моя рекомендация для них закон.
-Ты заранее уверена, что  тебе самой понравится?
-Я же тебя знаю! Ты не будешь предлагать какой-нибудь, извини меня, трэш. Вещь, конечно же, стОящая. Для меня это не вопрос.
-Она своеобразная. Угловатая. Не совсем отделанная.
-Тем лучше. Мы за то, чтобы в нашем саду расцвело, как можно больше цветов. Ярких и разных. Иначе нам не выдержать конкуренции…
-Какая у вас конкуренция?
-С литературой другого рода. В первую очередь, познавательной. Все то, что получило название «нон-фикшн».  О! Ты не представляешь, какие они нахальные. Когда я смогу твое прочесть?
-Мне бы вначале хотелось узнать, как будет относиться к публикации жена автора. Самого автора, к сожалению, совсем недавно не стало.
-Это хорошо, - живо отреагировала на это сообщение Мила. – «Хорошо» в том смысле, что у нас есть серия «Посмертные шедевры». Она редко пополняется. Но тем большим спросом пользуется у некоторой части читателей-гурманов.
-Тех, кого тянет на мертвечинку? – Ячнева потянуло на шутку.
-Нет, скорее на «шедевры». Хотя и на первое тоже. Как долго ты еще собираешься разбираться с  этой женщиной?
-Я свяжусь с ней в самое ближайшее время.
-Учти, у меня через месяц отпуск. Если не успею прочесть, конечно, это не трагично. В крайнем случае, вся операция затянется, но за конечный результат ты можешь быть все равно  абсолютно спокоен.
      Получить разрешение на публикацию у Евдокии Михайловны было делом обязательным. Но как выйти на нее? В доме в Ольгино она не жила: дом продолжал оставаться полностью покинутым. Оставшиеся без ухода цветы на клумбах стремительно увядали. Непонятна участь павлинов. Скорее всего, их куда-то отвезли. Теперь  обезлюдевшую территорию соседского дома оккупировали лишь местные кошки и коты. Можно себе представить, какие оргии они здесь устраивали!
Невозможно было и дозвониться до Евдокии Михайловны. Все добытые с Лёлиной помощью телефонные номера молчали. А уж как бы Ячневу не хотелось сейчас пообщаться с этой женщиной! И дело не только в разрешении, но и в обыкновенном человеческом участии. Ячнева подмывало желание показать ей, до чего ему не чуждо все, печальное, что уже произошло,  и как и в чем он мог бы быть ей полезен в будущем. Мысль о том, что какая-то даже формальная связь между ними, после кончины Ивана Георгиевича, прекратится раз и навсегда действовала на его мозг удручающе. А спроси его кто-нибудь, в  причина такого его состояния, он бы не нашелся, чем ответить. Это было скорее уже из области какой-то метафизики, чем реальности.
      Так и не выйдя на ставшую неуловимой Евдокию Михайловну, Ячнев вновь дозвонился до Милы. Объяснил ей ситуацию.
-Давай договоримся так, - таким было резюме Милы, - присылай свой шедевр.  Сейчас, перед отпуском, прочесть не смогу: у меня тут этих шедевров прямо целый завал. Даже в туалет вовремя сходить некогда. Начну отдыхать, примусь за тебя. Надеюсь – получу удовольствие… Хотя бы такое. Шутка.
-Куда-нибудь поедешь? Я мог бы  предложить тебе пожить какое-то время на Адриатическом побережье.
-А что там у тебя?
-Приличный дом, с виноградником, на который мы пока не можем найти достойного покупателя.
-Целый дом? Виноградник! Фантастика! Но что я там одна? Если только с тобой за компанию… Не бери в голову. Шутка номер два. Да и не могу я никуда далеко уехать. А своих на кого оставлю? Или ты вообще не в курсе, как я живу? Увы, Витечка. Мы в суровой реальности.   
      Был ли  Ячнев «в курсе»? Да, безусловно. Вышла когда-то замуж за преподавателя института имени Лесгафта. Выходит, спортсмен.  Это еще ничего. Но родившийся от этого брака сын оказался пораженным полиомиелитом. Муж оставил семью. Завел на стороне другую, не разводясь с первой и, следовательно, не выписываясь из квартиры.   Отчего он так поступил, - можно догадаться минимум с третьего раза. Мила, естественно,  другого партнера по жизни себе найти не смогла. Жили,  вместе с  матерью и ребенком, в  сохранившейся до наших времен коммуналке, зато с видом на площадь Искусств. Впрочем, «с видом»  слишком сильно сказано: чтобы увидеть хотя бы краешек площади, необходимо выйти на балкон, выгнуть по-лебединому шею. Зато прямо под боком два театра: театр Комиссаржевской и театр музкомедии В советское время и частично во времена их, Ячнева и Милы,  «романа» улица, на которой стоял и стоит этот памятный Ячневу дом,  носила имя героя гражданской войны комиссара Ракова, сейчас называется Итальянской.
      Мила позвонила Ячневу через пару дней. Вот это оперативность!   
-Давай встретимся, - чуткий Ячнев слух мгновенно уловил в голосе звонившей нотки, не сулящие Ивану Георгиевичу, да заодно и самому Ячневу ничего хорошего. – Я предлагаю встретиться прямо у нас. Мама, едва узнала, что ты всплыл на горизонте, воспылала желанием с тобой повидаться. Надеюсь, ты не станешь огорчать старушку.
-Нет, - пообещал Ячнев, - не стану.  Хотя я помню, ты мне рассказывала, у нее были обиды…
-Все прошло, Витечка. Как с белых яблонь дым.
      Вот если по Миле прошедшее десятилетие как будто безжалостным катком прошло, то Лидию Алексеевну два с небольшим десятка лет чудесным образом пощадили: просвистели мимо нее пулями, но ее самое как будто не задели. Как будто она заговоренная.
      Ячнев поинтересовался, когда же, наконец, придет конец их коммуналке.
-Ждем, Витя, когда наша оппортунистка умрет. Пока жива, - все усилия бесполезны.
Оппортунисткой, Ячнев запомнил еще с прошлых времен, Лидия Алексеевна окрестила их одинокую престарелую вредную соседку, занимавшую одну из комнат квартиры. Она всю долгую жизнь прожила яростно сопротивляясь то  одному, то другому, видимо, столько желчи в ней накопилось, в том числе  и навязываемому ей переезду на другое местожительство. Были еще соседи, но они появлялись здесь крайне редко. Скорее всего, они, как и Мила с матерью только ждали чудесного момента,  когда «оппортунистка» уйдет на тот свет. 
       Мила, с появлением Ячнева, принялась за деятельную готовку стола, Ячнев же занялся «светской» беседой с ее матерью, к которой вскоре присоединился сын Милы с редким для нашего времени именем Варфоломей. Ячнев прежде только слышал о нем, но ни разу не видел. Очень стеснительный подросток, но, если закрыть глаза на привязавшийся к нему с рожденья недуг, во всем остальном здоровый, упитанный, и, судя по отдельным репликам, чрезвычайно умненький и начитанный.
      Прежде, когда еще не было на этом свете Варфоломея, а Мила была свободной, и когда Ячнев навещал эту же квартиру, Лидия Алексеевна имела обыкновение не мозолить глаза влюбленным. Она всегда была большой театралкой, что и неудивительно, имея сразу две театра под боком: чуть для приличия посидит за общим столом, и поспешит в театр, чаще всего в Коммисаржевку, ее пускали туда по контрамаркам. Десятилетия спустя, события развивались по тому же сценарию: посидели, обменялись мнениями о текущей обстановке, и Лидия Алексеевна заявила: «Вы меня извините, я на премьеру. Сегодня новая пьеса Горина». Уходя, еще пошепталась с Варфоломеем, и он поспешил уехать на своей коляске в смежную комнатку. Теперь Ячнев и Мила могли поговорить о том, что, собственно, и привело сюда Ячнева: о судьбе рукописи «Солипсист».
-Ну, прежде всего, Витя, - ты меня извини, если я тебя этим обижу, - согласись со мной, что у этого твоего солипсиста… - Мила покрутила пальцем у виска.
        Обескураживающее начало… Впрочем, отчего же «обескураживающее»? Скорее, ожидаемое. Приблизительной такой же была первая реакция его жены, когда она прочла несколько страниц  «Солипсиста».  Правда, объективности ради, она отреагировала так, еще не зная, кто является автором этого «Солипсиста». Узнав, заставила себя читать дальше и… уже увлеклась настолько, что за тройку вечеров сумела дочитать до конца. Но одно дело его, в значительной мере чуточку пришибленная навязанной ей когда-то  школьной программой необходимостью прочесть полностью, без купюр, «Войну и мир»,  и с тех пор избегающая художественную литературу  жена Лёля и совсем другое- поднаторевшая в чтении всякого рода текстов Мила. Вот и не сдержался Ячнев, чтобы чуть ли не сгрубить:
-Думаешь, у всех остальных, кто не называет себя солипсистом -  мы, кстати, тоже  в их числе, - все дома?
       Мила даже слегка испугалась, потом не без робости:
-Но ты позволишь мне твоего автора, хотя бы объективности ради, немножко покритиковать? – Еще не остывший Ячнев на эту просьбу промолчал. -   Не хочу и не буду с тобой спорить, я знаю, ты умнее меня, и в любом случае меня переговоришь. Давай зайдем с другой стороны… - Мила, испугавшись,  стала аккуратнее подбирать слова. – Ну, допустим, «не все дома» это я немножечко… Но то, что у автора не всегда все в порядке с логикой, - неужели ты сам этого не заметил?.. И вывод, к которому он подводит, будто миром, в конечном итоге, правит «Любовь», - произнося это слово, Мила изобразила пальцами кавычки, - после всех гадостей, которые  он об этом мире наговорил,  выглядит совсем не убедительным, скорее, это фигура речи, не более, но я обещала другую сторону…В целом, забыв о том, что уже сказала, , твой «Солипсист» мне понравился. Повеяло душком Курта Воннегута. Не по тематике, конечно, а по своей энергетике. И тот и другой неистовые бунтари. Воннегута возмущает все, что творится снаружи, твоего- что творится с человеком внутри. Мне всегда нравились книги с сумасшедшинкой. Которые вначале отталкивают, а, потом, начинаешь с ними потихоньку соглашаться.  Но, видишь ли… Читатели подобные тебе, мне – это редкое исключение. Мы с тобой, согласись, белые вороны… Когда ты последний раз заходил в книжный магазин?
-Не помню, - холодно, уже догадываясь, к чему клонит Мила, отозвался Ячнев. – Ну, может, с полгода назад.
-Что-нибудь купил?
-Да.
-Если не секрет…
-«Ворона и ее сверстники». Это для моего старшенького. Он признался мне, что хочет стать орнитологом… Я понимаю, о чем ты…
-Да, к сожалению. Книга не будет пользоваться широким спросом.  Она обречена лежать на книжном складе мертвым грузом. Пока не пойдет под нож… Ты же еще совсем не старый, Витя. Должен помнить, каким образом доходили до массовой аудитории чем-то выделяющиеся из общего ряда книги в советские времена. Тараном для них были так называемые «толстые» журналы. После того, разумеется, как продерутся через политическую цензуру и решающими станут чисто художественные факторы. Чтобы подписаться на эти журналы, люди выстаивали многочасовые очереди. Зато они ничем не рисковали. В чем-то сложные, требующие особой концентрации внимания при прочтении  книги в первую очередь публиковались именно там. Миллионными тиражами. Их обсуждали критики. Они переставали казаться чем-то доступным только, скажем, какой-то  интеллектуальной элите. Только после этого наступала очередь издательств. Кино. Театров. Книга, что называется, «пошла в народ»…
-Давай закончим этот ликбез, - грубовато прервал Милу Ячнев.
– Закончим, - покорно согласилась Мила. – Объясни только мне, какую задачу ставил перед собой твой автор, когда писал свой шедевр? Доказать, что секс это плохо, а воздержание это хорошо?
-Для тебя это так важно?
-Да! Для меня еще – да. Для тебя уже неактуально?
     Ячнев пропустил мимо ушей этот вопрос, он гнул свою линию:
-Ты же заверяла меня, что хозяева тебе доверяют. Достаточно твоей рекомендации. А будет ли она, как ты сейчас боишься, лежать мертвым грузом,  пойдет  под нож, как ты тут уже накаркала, или будет иметь успех, со  стопроцентной уверенностью сейчас этого никто не скажет. В конце концов, как известно, кто не рискует, тот не пьет шампанское. Вот и твои хозяева…
-Я бы, может, так и поступила, но… я уже один раз рискнула. Не знаю, насколько тебе сейчас это будет интересно… Это случилось совсем недавно.  Сборник  рассказов и большая повесть. Автора, фамилия которого тебе ни о чем скажет. На меня, когда я читала рукопись, повеяло ранним, ты не поверишь, Иваном Буниным. Ранним. Когда еще не увлекся политикой. Тот же лиризм. Нервный слог. Каждое слово, даже запятая к месту. Словом, блеск. Я рекомендовала. Книгу издали трехтысячным тиражом. Вот уже скоро год, как книга в продаже. Во всех наших многочисленных торговых точках продано меньше сотни экземпляров. Это провал… Я не могу, Витечка, больше рисковать. Думаешь, со мной кто-то будет объясняться? Меня просто вышвырнут на улицу. Да, они не церемонятся с теми, кто приносит им убыток. А желающих занять мое место, - воз и маленькая тележка. Мы, филологи, самые бесправные, униженные и оскорбленные люди на свете. Да что я тебе про это говорю? Ты-то вовремя сумел соскочить с идущего под откос поезда. Тебе же хватило ума своевременно сжечь все, чему поклонялся. А вот до того, чтобы поклониться тому, что сжигал, ты еще не  дожил. Да и доживешь ли, - я в этом далеко не уверена.
-Мы, как будто переходим на личности, - недовольный, заметил Ячнев.
-Тебя это коробит?
-Я знаю, я далеко не ангел. Я знаю, что не над всем, что мною в этой жизни было совершено,   можно поставить знак плюс…
-А над тем, что ты совершил со мной, какой знак можно поставить?
-Это жизнь, Мила. Она бывает несправедливой, жестокой…
-Но, Витечка, милый, дорогой, - думаешь, ты совершил только надо мной? Ты ведь и над собой тоже!
-Что ты имеешь в виду?
-Я думала, ты умный, а ты на деле оказываешься такой же недалекий, как все. Такой же вывертыш и конъюнктурщик. Может, в чем-то даже и похуже…
-Ну, все! – Ячнев вспылил. – Так можно высказаться про всех. И все вокруг будут виноватыми. То, как повернулись наши с тобой дела… Да, я тоже несу свою долю вины, но сердцу, ты знаешь, не прикажешь.
-Оно приказало тебя взять в жены эту совершенно никчемную пустозвонную кикимору, - из глаз Милы потекли слезы. – Я же помню, как ты издевался над ней еще до того, как сердце тебе приказало.  Да не в сердце тут, Витя, дело, а в твоем холодном расчете. Только лишь от того, что за нею был тыл, ее состоятельный и влиятельный папаша, а за мной… почти голь перекатная. Вот ты и решил, что нам с тобой не по пути.
-Мам, -  не надо, - раздался из смежной комнаты умоляющий голос Варфоломея. 
-А теперь ты добиваешься от меня, - продолжала, утирая ладошкой слезы со щеки,- чтобы я ради тебя, ради твоего шедевра, оказалась вышвырнутой на улице и вынуждена была…
-Извини. Во-первых, не добиваюсь. Во-вторых… Не такая уж моя жена и, как ты выражаешься, пустозвонная. В ней есть свои достоинства. Хотя да. Мне с тобой было бы лучше, но жизнь поставила меня перед жестким выбором… Я выбрал ее.
-От того, что ты занят только самим собой. Для тебя главное – твое собственное благополучие. Не удивительно, что ты и с солипсистом этим возишься. Я не поленилась, заглянула в Википедию… Что ты, что он, - вы живете своим мирком. Который сами же для себя и сочинили. Произведение вашего собственного… у него бреда, у тебя четко выверенного расчета.  Но что ты, что он – типичные самовлюбленные эгоисты.
-Ну, сравнила, - Ячнев почувствовал, что на дальнейшем  выяснении отношений лучше остановиться. Иначе потом будет стыдно. В дополнении к этому еще не хватало, чтобы они затеяли друг перед другом соревнование, чья интерпретация солипсизма адекватнее. Наконец, он любил всегда оставлять последнее слово за собой. – Все далеко не так однозначно и прямолинейно, как может показаться на первый взгляд. А своим, как ты это называешь, «мирком» живет каждый из нас. Мы все, в конечном итоге, эгоисты-солипсисты. К чему-то стремимся, чего-то добиваемя. При этом у кого-то получается похуже, у кого-то получше…
-А как у тебя? – поинтересовалась, вставая и выходя из-за стола, Мила.
-Похуже.
     Сказал так, чтоб только сделать приятное Миле. Пусть останется с уверенностью, что хоть в чем-то бросивший ее когда-то ради «благополучного» тыла  Ячнев чувствует себя обойденным, ущемленным. Словом, хоть капельку, но раскаивающимся.  Сам же он про себя еще ничего не решил.
      Зато,кажется,решила Мила:
-Свинья ты, Витечка.

8.   
      На следующий день, Ячнев был в это время в своем офисе, дала о себе знать «пустозвонная» (по   необъективному, но, в целом, справедливому определению Милы) Лёля.
-Ты уже в курсе?
-Нет. Ты о чем?
-На нас здесь в Ольгино обрушился смерч. С градом. Градины с куриное яйцо. Повалило много деревьев. Повыбивало стекла. Наш дом тоже пострадал. В основном, крыша. Целые пробоины.
-Я сейчас доделаю самые важные дела и отправлюсь в Ольгино, - пообещал Ячнев. - А как у наших соседей?
-А что тебя интересует у наших соседей?
-Вообще, - несколько смешался Ячнев. – Как у них? По-прежнему никого и ничего?
-Приехали женщины. Сама и с ней еще кто-то. Но с домом все в порядке. Ничего не порушилось. В отличие от нашего. Когда ты будешь? – Жене, естественно, хотелось, чтобы Ячнев поскорее приступил к осмотру и, возможно, какому-то ремонту их собственного дома. Ячнева подгоняло в Ольгино, скорее, другое: желание повидаться и пообщаться с овдовевшей  Евдокией Михайловной.
      Из его головы все не исчезала та сценка, когда он торчал у окна кабинета Ивана Георгиевича, а сам хозяин кабинета и вернувшаяся из поездки Евдокия Михайловна ворковали, как два голубка, стоя рядом с машиной, в то время как  Ячнев подглядывал за ними, как подглядывает из-за занавесок, изо всех щелей и замочных скважин подросток за тем, как милуется  парочка взрослых влюбленных. «У нас с женой давным-давно такого не было. Да и едва ли могло или может быть, если назвать «влюбленными» его, Ячнева, и Лёлю,  можно было лишь с очень сильной натяжкой. Да, Мила права, когда бросила накануне обвинение Ячневу: «Выбрал ее по расчету». Едва ли горела такой уж пылкой страстью к своему суженому и Лёля. У нее был какой-то свой расчет. Любви, как таковой, такой, как она описана в повестях, скажем,  и рассказах того же Ивана Бунина… и не только в ранних, но и в тех, что сочинены уже на закате его жизни… в отношениях между Ячневым и Лёлей днем с огнем не сыскать. А вот представить себе, что нечто подобное могло случиться и с его по-настоящему любящими друг друга уже далеко не юными соседями – вполне возможно. От того, что они жители какого-то другого мира, до которого ему, Ячневу, и его жене Лёле далеко и высоко. Как до неба. «Как же они этого достигли? Какими ухищрениями, какими усилиями?»  Один из этой пары уже покинул этот мир. Его напарница еще оставалась. У Ячнева еще был шанс разузнать все из первых рук. При всей скрытности Евдокии Михайловны Ячнев, при его уме, сообразительности, наверное,  сумел бы подобрать к ней какой-то ключик.   
      Еще проезжая мимо соседского  дома, обратил внимание на стоящую напротив дома на специально оборудованной для транспорта площадке машину. То была не «Ауди», а «Лексус». «Должно быть, принадлежит другой женщине. И, скорее всего, эту женщину зовут Кэт». Ячнев запомнил это колоритное лицо,  сыгравшее такую важную роль в жизни Ивана Георгиевича, по недавно прочитанной им книге. «Неплохо было бы познакомиться с ней и в жизни». Хотя приоритетом для него по-прежнему оставалась пусть и менее колоритная, но куда как более таинственная, более загадочная по своей сути Евдокия Михайловна. «Хорошо, что она опекает Евдокию Михайловну». Ячнев уже успел сделать вывод, что в реальной практической жизни Евдокия Михайловна оставалась довольно незащищенной фигурой. С потерей мужа степень ее незащищенности кратно увеличилась. «Я мог бы, - вдруг пронеслось в голове Ячнева. – Но как и в качестве кого?» Через пару мгновений отшвырнул от себя эту дикую идею.
      Женины ламентации по поводу покореженного дома оказались сильно преувеличенными: Ячнев убедился в этом, когда поднялся на чердак. На крышу полезть не осмелился: она была очень покатой, и еще не успела до конца высохнуть после пронесшегося смерча. У Ячнева был бы шанс поскользнуться и упасть с высоты почти третьего этажа.  Да, местами оторвался  шифер, на Ячнева с чердака через открывшиеся дыры смотрело пасмурное вечернее небо. Опытному кровельщику залечить эти раны раз плюнуть. Еще выбитые кое-где стекла. Это уже работа стекольщика. Сам Ячнев этой ерундой, разумеется, заниматься не будет.   
      По идее, если подойти к этой проблеме с фундаментальной точки зрения, этот дом  заслуживает того, чтобы его снесли: едва ли не последний в поселке из могикан советского прошлого, - а на его территории поставить новый, ничем не уступающий тому же дому соседей… или, если быть абсолютно точным, - соседки, если учесть, что хозяина дома уже не стало.
       Окна дома  по-прежнему занавешены, за исключением одного, на втором этаже. Именно там чаще всего, когда еще не произошло этого несчастья, по наблюдениям Ячнева бывала Евдокия Михайловна. То была ее, скажем, территория пребывания. И, хотя оно сейчас также было изнутри не освещено, -  как магнитом привлекало к себе внимание Ячнева. Поэтому и на чердаке задержался, хотя нужда в том пропала: снизу он бы ничего не разглядел.
-Ну, что? – донесся до его слуха голос Лёли. – Долго ты еще там? Я ужин подогрела. Дети голодные.
-Пусть подождут еще немного, - отозвался Ячнев. – Мне еще необходимо уточнить.
       Он продолжил свою вахту, и кое-чего добился. Нет, в окне так никто и не появился, зато из дома вышли обе женщины: Евдокия Михайловна и та, кого Ячнев принял за Кэт. Кэт уселась в машину, и вскоре укатила. Видимо, оставшаяся в доме в полном одиночестве Евдокия Михайловна вернулась в дом. Прошло еще несколько минут и Ячнев, наконец, получил то, чего хотел: он увидел стоящую ровно по центру оконного проема  женскую фигуру. Это, очевидно, была Евдокия Михайловна.  От нее исходил свет. Как если бы  она сама была заряжена каким-то внутренним электричеством,  была ходячей лампочкой.  Другого объяснения происхождения этого загадочного света Ячнев не находил.
      Так продолжалось пару минут, пока Евдокия Михайловна не отошла от окна, Вначале вглубь помещения, потом куда-то вбок. Однако из помещения она не выходила: в пользу этого вывода служило то, что свечение полностью не исчезло, правда, ощутимо для зрения Ячнева  ослабело. И тогда ему пришло в голову дозвониться до Евдокии Михайловны. Номера домашнего телефона соседей у Ячнева не было, - только у жены, но ее Ячнев к этой операции подключать не хотел. Единственное, чем он обладал, - номером мобильного телефона Ивана Георгиевича, с помощью которого он уже пару раз дозванивался до хозяина телефона, пока тот был еще жив. «Позвоню, а он ответит, - осенило Ячнева. – Что мне ему сказать?» Ему даже стало немножко страшно, но нет – у того, кто откликнулся на его звонок, был несомненный женский голос: отвечала Евдокия Михайловна.
-Да! Вы кому звоните?
-Вам, - несколько дрогнувшим голосом откликнулся Ячнев. – Ваш сосед. Извините, что вас беспокою…
-Нет, ничего, - Евдокия Михайловна отвечала ровно, бесстрастно.
-Вначале разрешите мне выразить свое соболезнование…
-Спасибо, - Евдокия Михайловна не дождалась, когда Ячнев закончит фразу.
-Мы познакомились с Иваном Георгиевичем совсем недавно, только этим летом, он произвел на меня очень сильное впечатление…
-Да, он был замечательным человеком, - Евдокия Михайловна явно давала Ячневу понять, что пустой болтовни она не потерпит. «Или по делу, или адьё».
-Мне бы хотелось побывать на его могиле. Моя жена, к сожалению…
-Он похоронен на Зеленогорском кладбище. Если поедете, в администрации вам расскажут.
-Еще… - Ячнев кожей чувствовал,  что Евдокии Михайловне с трудом дается этот разговор. Но о связывающем его и Ивана Георгиевича последние месяцы деле он умолчать не мог. – Мы договорились, что я попробую пристроить его книгу в каком-нибудь издательстве…
-Да, я знаю, - Евдокия Михайловна пока не дослушала до конца ни одной фразы Ячнева. – Мы с ним говорили на эту тему.
-Дело в том, что мне пока этого не удается…
-Не волнуйтесь. Пусть не удается. Иван Георгиевич вообще сильно сомневался, нужно ли ему это. Даже скорее – он был против, чем за.
-Но то, что он написал… Я считаю, его книга более чем достойна…
-Еще раз, пожалуйста, забудьте об этом. Достаточно и того, что он эту книгу написал. Он боялся, что у него не хватит времени. Для него самое важное, - что ее когда-нибудь, когда придет время, прочтет его сын. Может, что-то в ней для своей пользы поймет. Все остальное – для Ивана Георгиевича и тогда, когда писал, и тем более сейчас,  не играет никакого значения.
      Ячнев понял, что время, отпущенное Евдокией Михайловной  на разговор с ним, истекло. Пора, как говорится, и честь знать.
-Если вам что-то когда-нибудь понадобится… Мы ведь остаемся с вами соседями.
-Да-да! Я вам очень благодарна. Возможно, когда-нибудь какая-нибудь помощь действительно понадобится.
      И все на этом обмене любезностями для Ячнева и закончилось. Неужели он рассчитывал на что-то большее?
      На кладбище, чтобы поклониться праху Ивана Георгиевича, Ячнев отправился на следующее утро. Лёля напрашивалась ему в попутчицы, Ячнев категорически отказался. Ему хотелось повидаться с Иваном Георгиевичем один на один.
      Погода явно переменилась: с веселого бабьего лета перешла на хмурую затяжную осень. Может, теперь простоит такой до первых зимних заморозков. Тогда опять станет повеселее. Место захоронения Ивана Георгиевича отыскалось без малейшего труда. Кладбище небольшое, и первая же пожилая попрошайка у ворот кладбища показала Ячневу, как на «деточкина целителя, вечная ему память» могилку пройти.
      Само захоронение еще на  стадии оформления: холмик земли, стандартная раковинка, простой деревянный крест с указанием, кто похоронен и от скольки до скольки на его долю пришлось прожить. Зато море цветов. Как уже слегка подзавядших, так и совсем  свежих. Ячнев добавил к этому морю свои. Присел за столик у соседней, уже «пожилой» могилы, кое-что вспомнил…
Встреч, общений с Иваном Георгиевичем было совсем немного. Вспомнилась наиболее содержательная из них. Дочери Ячнева захотелось разглядеть поближе павлинов, за которыми ухаживала Евдокия Михайловна. Ячнев передал это дочернино пожелание Ивану Георгиевичу. «Нет проблем! Сейчас поговорю с женой». У Евдокии Михайловны также не возникло никаких возражений. Как-то Ячнев привел свою шестилетнюю Лизу  в их дом. Подошедшая к этому моменту в кабинет мужа Евдокия Михайловна позвала девочку с собой. Они ушли, а Ячнев и Иван Георгиевич остались в кабинете. Тогда-то и состоялось это особенно памятное  для Ячнева своеобразное блиц-интервью. Наиболее заслуживающие, с точки зрения интервьюера, вопросы-ответы.
-Судя по тому, что я уже прочел, у вас довольно запутанные отношения с Богом.
-Ну, так уж и «запутанные»! Вы спросите, верю ли я в Бога? Я отвечу: «Нет». Я Его ощущаю. Ощущал, возможно, с момента своего рождения и по сию пору. То есть мне не нужно было буквально «верить». Он всегда был во мне. 
-А что, по-вашему, самое главное в человеческой жизни? В смысле: “В чем ее главное содержание?” Как бы вы на это ответили?
- Скорее всего, я бы назвал это «страданием».  Всеобщее, всеобъемлющее. Кого-то, разумеется, это затрагивает больше, кого-то меньше. Мы все такие разные!
- А как вы вообще оцениваете людей? У вас есть какие-то  критерии?
- Если в вас есть способность сострадания,   вы человек. Нет – вы, простите меня, дерьмо.
-А смысл? То есть, что нас по жизни ведет?
-Спросите о чем-нибудь полегче. В данном случае я не знаю ответа, а ничего придумывать не хочется.
-А как вы относитесь, допустим, к блаженным?
-К так называемым нищим духом, о которых сказано в Евангелии, вы хотите сказать? Вначале с симпатией, но потом с раздражением. Человеку не гоже вызывать к себе жалость. Человек, как это ни странно для вас, возможно, это прозвучит, звучит гордо. Не вижу оснований для показного самоунижения.
-Вы, помнится, уже говорили мне о солипсизме. О том, что это нечто типа Игры. Как вы вообще к нему пришли?
-Я им на определенном этапе заразился. Вначале совсем незаметно. А потом он прогрессировал.
-Вы  не сожалеете?
-Тому, что поддался этой заразе? Нет, ничуть... Я назвал это заразой? Забудьте. Солипсизм это моя фантасмагория, разумеется, не имеющая почти ничего общего с учением почтенного Джорджа Бёркли. Да, фантасмагория, благодаря изобретению которой я долгое время держал круговую оборону против наседающей на меня со всех сторон примитивной действительности. Эта фантасмагория  помогла моему «Я» выжить. Не согнуться и не сломаться. Я так и не стал таким же, как все. Это заслуга отчасти и моего пресловутого солипсизма. Не будь его, я  рано или поздно превратился бы в серую пустую безликую массу неотличимую от любой другой. Едва мы объединились, - я о себе и Евдокии Михайловне, - так и пропала необходимость в солипсизме.  Я приобрел другого рода защиту. Что приобрела этим Евдокия Михайловна, лучше спросить об этом ее. Но, думаю, она никогда никому не ответит.
-Вы довольны тем, как вами прожита… простите! проживается ваша жизнь?
-Да, вполне.
-Вам хотелось бы еще раз родиться?
-Нет! Одного раза более чем достаточно.  Отныне и во веки веков я живу в своем сыне. Вы с ним еще не познакомились?
-Нет. Еще не пришлось.
-Да, он в отъезде.
-Но, наверное, наша встреча когда-нибудь случится… А как вы относитесь к Человеку? Не конкретно, а вообще.
-С большой симпатией. На его долю выпало очень много тяжелого. Вынести такую ношу – далеко не каждому по плечу. Многие ломаются. Но еще больше тех, кто держится. Я всем искренне сочувствую. Готов всегда им помочь. Я говорю о каких-то внутренних невзгодах. Плюс еще всякого рода внешние болезни. Они осаждают человека с момента его рождения, и уже не оставляют его своим вниманием никогда.
-Такие, как вы, им по возможности помогают.
-А как от этого излечиваться? Я имею в виду все те болезни, о которых вы говорите. И внутренние и внешние.
-Есть одно чудодейственное средство. Для всех и на все болезни.  Это средство называется , - при этом Иван Георгиевич широко улыбнулся, -  «Любовь».