Кто не помнит свои ранние школьные годы с утренниками и самодеятельными концертами, под присмотром строгих нравов учителей и воспитателей? А если вас застало начало 60х, то дело не обошлось и без КВН. Вот и нас эти мероприятия не обошли. В отборочный КВН самого нижнего звена меня почему то взяли, несмотря на мой малой возраст, наверное сильно хотел. Что там происходило я толком не понимал, просто стоял на сцене с ребятами из старших классов, и смущенно смотрел в зал. Ведущий по очереди задавал всем стоящим какие то вопросы, и когда дело дошло до меня, он спросил: «Скажи, сколько дверей в нашей школе?”
Я стоял в растерянности, размышляя что за идиотский вопрос, откуда же мне знать, но отвечать что-то надо, и я ответил, что их вдвое меньше чем дверных ручек, но потом хотел поправиться и привести более точную формулу, поскольку вспомнил что в 5-м «б» Вовка Сизов сегодня оторвал ручку с внутренней стороны, когда мы соревновались с ним в перетягивании. Внести поправку я не успел, поскольку раздались аплодисменты и ведущий перешел к другому участнику.
Так меня записали в команду, которая поехала защищать честь школы на районном КВН. В районе, как я помню, все мое участие свелось к зрительскому вниманию, проявленному мною к команде — победительнице, которая, будучи хозяином конкурсной сцены, смотрелась тщательно подготовленной. В номерах были какие то акробатические инсталляции, стихи и даже что-то спели. Никто из гостевых команд даже близко не могли с ними тягаться. Как потом нам сказали, в отличие от нас, они были заранее знакомы с правилами и традициями КВН.
Конечно, после такого облома я уже никогда в КВНах не участвовал. Но вот в концерт самодеятельности меня все-таки затащили. Принципы добровольно-принудительного воспитания в комбинации с моими частными уроками музыки не давали никаких шансов этого избежать. По сюжету нужен был пожилой солдат с гармошкой, играющий "Бьется в тесной печурке огонь". Воссоздать такой образ оказалось не трудно. Прически мальчиков тех времен мало отличались от облысевших ветеранов, а найти галифе и гимнастерку оказалось еще проще.
И вот я сижу на сцене на табурете, как бы в вагоне-теплушке, отапливаемом буржуйкой - небольшой, сваренной из стали, печкой. На мне широкое галифе, наверное, 50-го размера. Хорошо что сижу - есть уверенность, что я их не потеряю. Кирзовые сапоги большого размера, до колен, также оказались кстати, чтобы скрыть нижнюю, хотя и узкую, но очень длинную часть галифе. Гимнастерка была не важно какая, поскольку полностью от колен до подбородка закрывалась от зрителей баяном, ради которого я тут и сидел. Торчавшие над баяном только уши и глаза вполне могли вызвать фантазии зрителя что здесь нет никакого наивно-детского лица, так что образ, я думаю, получился.
На другой стороне сцены стояла Лиза, в подшитых валенках, как и положено в сибирскую зиму и, накинув на плечи свое темно-бордовое пальто, отчаянно махала одной рукой в мою сторону «синеньким скромным платочком», а в другой держала скомканный кусок бумаги, видимо, солдатское письмо, пересланное через школьную «почту». Когда песня Ежи Петерсбургского в исполнении Клавдии Шульженко закончилась, настала моя очередь и я растянул меха.
И вот, наконец, когда поленья окончательно истекли смолой, а занавес закрылся, я бросился со сцены в подсобку, где застал девчонок из параллельного класса, учительскую дочку с подружкой, которые отчаянно отрабатывали движения твиста — танца, в то время запрещенного, в том числе и приказом директора. Увидев меня, они смутились то ли моего вида чучела с ушами, то ли неожиданным появлением, и быстро выскочили в зрительный зал, где по неосторожности и произвели, видимо единственные в своем роде, аплодисменты только что закончившейся на сцене инсталляции.