Во второй половине XVII века русский люд далеко шагнул в степь, отсекая от татарских кочевий плодородные чернозёмы крепостями Белгородской засечной черты. Первые переселенцы были людьми твёрдого и широкого нрава, привыкшие вооруженной рукой брать и отстаивать то, что им нравится, а нравилась им благодатная почва Черноземья. Как шутили первые оседлые жители степного приграничья, если воткнуть в чернозём оглоблю, то из неё непременно вырастет телега.
Вот и обосновался в тогдашнем Диком поле пожилой казачий сотник с компанией бывших боевых товарищей. Сначала они построили лишь несколько невзарачных хат, которые было бы не жалко бросить в случае татарского набега. Так и бывало: лихие степные наездники налетали на незваных гостей, и тем оставалось лишь стремглав мчаться в недалёкую крепость, находившуюся в семи современных километрах от их жилья. Впрочем, при обилии конных разъездов предсказать набег кочевников не составляло труда. Хутор рос, и вскоре его жители захотели построить собственный храм, чтобы не ходить на крестины и венчания в крепость, путешествия в которую с учётом возвращения занимали целый день. Так появилась маленькая бревенчатая церквушка с неуклюжим крохотным куполом, превратив тем самым переселенческую деревеньку в село.
Жизнь тех дней не была спокойной: в любой миг мог примчаться конный гонец с известием о приближении очередной татарской ватаги. Сельчане, почти все в прошлом казаки, стрельцы или пушкари, моментально бросали пашни и хаты и, подхватив домочадцев, пешком и на телегах спешили в крепость, где на всю округу уже заливался набатный колокол. Иногда случалась и другая напасть: появлялись царские чиновники, интересующиеся, к какому сословию принадлежит тот или иной переселенец и по какому праву он занял столько-то десятин земли. Не все сельчане умели читать, но каждый знал, как кулаком или подарком отвадить незваного гостя. Таким образом, оседлая жизнь пришла в степь надолго, и вскоре уже сыновья и внуки соратников предприимчивого сотника привычно ходили в свою церковь, крестили в ней детей, венчались и хоронили своих покойников на близком кладбище за болотистым оврагом.
И церковь привыкла к своим прихожанам. Скромно поднимая свой купол к новому для христианства степному небу, она радушно принимала под свои своды отважных и работящих сельчан, разделяла с ними все их праздники, скромные домашние торжества и горести – таких как крестины, венчания и смерть. На пасхальную ночь вокруг неё, возглавляемая батюшкой паства ходила крестным ходом, спотыкаясь о кротовые бугорки на склонах оврага. В сочельник всё село собиралось на ночную службу под низким церковным сводом, и храм тайком гордился своим именем – церковь Рождества Христова.
Шли годы, сливаясь в десятилетия, и постепенно татарские набеги из страшной реальности превратились в легенды. Выстрелы в степи звучали всё реже и однажды затихли, как казалось, навсегда. Село росло, всё чаще приезжали из северных земель новые семьи хлебопашцев, а местные ребята уже почти не уходили на юг, искать славы в казачьих станицах. С севера прибыли и новые господа – деловитые, хваткие помещики, всегда точно знающие, что сказать и как поступить. Крепость, некогда спасавшая сельчан от татар, превратилась в оживлённый уездный город, спустившись с крутого холма в долину бойкой речушки с нежным названием. Где-то далеко гремели ратные победы, благочестивый епископ призвал Божье благословение на грозные боевые корабли, и царь его молитвами превратился в императора.
Церковь никогда нее интересовали такие события, но в честь одного из них недавно прибывший помещик взялся её перестраивать. Когда плотники разобрали потемневшие от времени и степных ветров бревенчатые стены, храму впервые стало страшно. Энергичные парни с топорами и пилами делали то, чего в своё время не посмели сделать татарские грабители. Но опасения оказались ложными: под бойкими командами молодого зодчего на месте прежних деревянных конструкций работники сноровисто возвели каменные стены и своды, увенчав церковь красивым куполом, а колокольню – высоким шпилем. Теперь в церкви появились пределы, один из которых посвятили тому самому бравому епископу, освящавшему царский флот, своей молитвой превращавшему царство в империю. Храм гордо и величественно взирал на село, скликая звоном могучих колоколов паству на службы. И жители скромных хат под соломенными крышами, с горечью привыкавшие работать и жить по хозяйской воле, с радостью спешили на этот зов. Под сводами церкви Рождества Христова все были равны, и задёрганные барскими придирками крепостные превращались в братьев и сестёр. Даже помещик, изредка приезжая из имения, расположенного в соседней деревне, в церкви снимал свою треуголку так же запросто, как и крестьяне. Церковь осознавала свою миротворческую миссию и колокольным звоном берегла гражданский мир деревни, сверкая своими куполом и шпилем но все окрестности.
Никому не дано остановить бег времени, но счастливые его почти не ощущают. Церковь Рождества Христова была счастлива на протяжении десятилетий, переходящих в столетия, знакомясь с новыми батюшками, свидетельствуя при наречении новорожденным сельчанам имён, безмолвно поздравляя на венчаниях бесчисленных Иванов и Марий, Герасимов и Пелагей, Митрофанов и Лукерий, и одинаково по всем им печалясь, когда они поочерёдно отправлялись на кладбище, мрачно притаившееся на холме за оврагом. Иногда церкви казалось, что её только вчера перестроили из деревянной в каменную, но она тут же вспоминала, что не сосчитать уже пасхальных крестных ходов и рождественских служб на её памяти, и что много поколений прихожан ушли в последний путь, за овраг. Деревня вокруг росла, менялась мода, однажды на соседней улице открылся кабак, попытавшийся тягаться с храмом в популярности. Не зря писатель тех времён сравнил питейные заведения с одноглазыми змеями, которые гипнотизируют прохожих взглядом и завлекают прямо в свои пасти. Кабак принёс много горя деревне, но высилась над ней всё же церковь, и даже разгульные ярмарки устраивали именно на церковной площади, а не напротив корчмы. Звон колокола по-прежнему созывал паству на службу, хотя теперь всё чаще звучали разговоры не о Боге и даже не о хозяйстве, а о земле, которую будто бы предстояло у кого-то отобрать или от кого-то защитить. Церковь слышала эти речи и ничего в них не понимала, ведь с колокольни открывался вид на всё те же зелёные в июне и золотые в августе поля, что и двести лет назад. Однако крестьяне знали или думали, что знают, что-то такое, чего церковь знать не могла. Иногда они горячо что-то обсуждали, порой даже жестикулируя и ударяя себя картузами по бёдрам. Изредка в их беседы вмешивались какие-то пришлые франтоватые молодые люди, сыпавшие непонятными словами и встречавшие колокольный звон и купольный блеск не иначе как насмешливыми улыбками.
Потом на село пришло горе. Начиналось всё непонятно и издалека: батюшка отслужил молебен во славу русского оружия, многие сельчане разных возрастов, скрывая тревогу, попрощались с домочадцами и поспешили в уездный городок. А потом, спустя год или два некоторые из них возвращались на костылях или без рук, кое-кто постоянно кашлял, задыхаясь от непонятной лёгочной болезни, имевшей, явно, неестественное происхождение. Но большинство ушедших не вернулись, а их односельчане узнали что-то такое, о чём церковь прежде не слыхала: в храме отпевали не вернувшихся так, будто они умерли, хотя никаких тел никто не привозил. Те, кто уходил, и те, кто оставался дома, одинаково несмело крестились и в разговорах со щемящей грустью произносили непонятное слово «Осовец». Церковь впервые за свою долгую жизнь оказалась в недоумении. Однако настоящие проблемы ещё даже не начались.
Ранней весной, ещё по снегу кто-то принёс в деревню какие-то известия, и вскоре с волостного правления в грязь полетел флаг с двуглавым орлом, а батюшка, скрепя сердце, перестал упоминать в литургии царя. Когда осенние дожди сменились заморозками, трёхцветный флаг с правления полетел в грязь тоже, а на его месте воцарился кумач. В селе теперь много говорили на повышенных тонах, много курили и нередко по улицам с руганью таскались пьяные. Сельчане приобрели опасную привычку держать под рукой оружие и по любому поводу угрожать им друг другу. Однажды где-то неподалёку прогремела самая настоящая перестрелка, а потом крестьяне почти целый день хоронили тела незнакомых парней в нелепых островерхих шапках, беззастенчиво сдирая с мёртвых ног добротные сапоги. На купол и колокольню уже никто не смотрел, а батюшка всё чаще слышал в свой адрес исключительно непечатные ругательства. Церковь по-прежнему звонили в колокола, которые теперь никто не хотел слушать. Пришлые люди с красными повязками, с пятиконечными звёздами на самых разных деталях одежды (от фуражек до поясных ремней) очень много говорили, кого-то к чему-то призывали, стыдили, угрожали и обещали.
Чаще всего обещали новую жизнь. Церковь помнила слова из Священного Писания о том, что «творю всё новое», о «новом небе и новой земле», «о воскресении мёртвых и жизни будущего века», но люди с кумачом и звездой имели в виду совсем не это. Однажды без видимых причин из деревни пропал батюшка. Вскоре после этого в церковное окно прилетел камень, потом другой, а чуть позже подстрекаемая незнакомцами шумная компания пьяных устроила в храме погром. Церковь не понимала, чем она заслужила к себе такое скотское отношение, но ей пришлось испытать его сполна. Грязные, пахнущие махоркой руки швыряли иконы на пол, измазанные землёй сапоги топтали лики, какой-то пьяненький юноша плюнул на фреску, выполненную в те дни, когда даже его прадед не родился. Под сводами, за века пропитавшимися ароматом ладана, едко и смрадно зачадили махорочные самокрутки. Нахальный краснолицый мирянин ходил в алтаре, по-хозяйски распоряжаясь, что из утвари конфисковать, а что можно и продать на рынке. Всё, что хоть отдалённо напоминало драгоценности или золото, было моментально содрано и унесено, а прочее – от Библии до алтарного покрова – бессмысленно и бесцельно разбрасывалось за церковным порогом. Со звоном и грохотом срезанные колокола полетели на землю, один из них даже раскололся от удара. Со всех сторон слышались пьяные шутки, кто-то кого-то подбадривал, кто-то тихо стоял в стороне, не смея обнаружить своего неудовольствия. Церковь знала почти всех погромщиков и видела их крестины, до последнего момента не подозревая, что из таких чистых детей смогут вырасти её убийцы. Она хотела бы заплакать, но теперь, после уничтожения колоколов, она разом потеряла голос и способность к речи.
Потом церкви пришлось уснуть: слишком скучны и безрадостны стали её дни. Вокруг не утихали разговоры о новой жизни, которая всё никак не начиналась, зато куда-то исчезли некоторые деревенские семьи, и их хаты стояли такими же разгромленными, как и храм. Однажды кому-то пришло в голову не терпеть нужду до дома, а справить её в пустующем притворе. Вскоре такое поведение стало модным, и храм днём выполнял функцию общественного туалета, а по ночам – распивочной для алкоголиков, желавшим пропустить стаканчик вдали от глаз семьи. Церковь не понимала, что происходит, и не желала смотреть на происходящее. Внутри сквозь пол пробилась трава, а под куполом свили гнездо голуби. Какая-то птаха принесла зёрнышко на купол, но забыла его склевать. В результате семя проросло, расталкивая камнями кирпичи и давая жизнь дереву. Спящему храму стало ясно, что в новой жизни он будет лишним. Рождественская церковь спала, убаюкивая себя воспоминаниями о многих сотнях ектений и херувимских песен, три века звучавших под её сводами.
Однажды покой церкви нарушили чудовищные громовые раскаты. Земля отчетливо вздрагивала, некоторые хаты вспыхивали, кто-то куда-то бежал, а кто-то плакал. На селе появились многочисленные иностранцы в серых шинелях и с оружием в руках. Многие из них изумлённо смотрели на осквернённую церковь, бродили по ней, фотографировались на её фоне, но никто из них не творил крестного знамения. Они шагали на восток, но прошли совсем недалеко. Почти за самой околицей деревни несколько месяцев не утихала стрельба. Серые вояки так и не миновали кладбищенский бугор, из-за которого часто прилетали снаряды и попадали в уцелевшие хаты, разя как захватчиков, так и мирных жителей. Во всей этой страшной неразберихе никому не было дела до церкви, вокруг которой солдаты в серых шинелях пытались рыть окопы и по стенам которой нередко чиркали пули и осколки.
Однажды канонада затихла, а через несколько лет её сменили тракторные моторы. В село пришли асфальтовая дорога и линия электропередач, через десять лет после войны из ближайшего городка (когда-то бывшего крепостью) стал ездить маленький автобус, делая через деревню небольшой крюк и разворачиваясь на бывшей ярмарочной площади, прямо у заросшей паперти. Но чем громче рычали трактора, тем тише становились разговоры о новой жизни. Церковь сравнивала, три столетия, в которые звучали молитвы о «жизни будущего века», с парой десятилетий, ушедших на страстное, но бессмысленное повторение лозунгов о «светлом будущем», и сравнение было точно не в пользу лозунгов. Величественный храм стоял во много раз дольше, чем колхозные коровники, которые стали крениться и зарастать едва ли не сразу после своего строительства. Возможно, церковь Рождества Христова и была старухой – брошенной, оскорблённой и забытой, – но они никак не желала рушиться и уходить в прошлое. Она сонно и безучастно смотрела на деревню, и, возможно, в её выбитых окнах иногда проглядывала искренняя обида.
Храм спал и не собирался просыпаться: не на что больше было смотреть. Ему остались только сны. Сны о том, что всё остаётся по-прежнему, что никто ни с кем не сражался и ничего не громил. Церковь видела во сне бескрайние окрестные поля – в июне зелёные, а в августе золотые – и как встарь оглашала их колокольным благовестом. Тракторный рык был громче и гуще колокольного звона, но при нём поля почему-то всё больше пустели, да и сами трактора, пофорсив несколько десятилетий, пропали с пашни и превратились в железный хлам. И во сне церковь всё звонила и звонила, пытаясь оживить тяжелобольное село. Увы, наяву храм не мог издать ни звука, потому что колокола уже давно были сорваны, разбиты и увезены неизвестно куда, а в руинах колокольни пышно росли кусты. Но жизнь, подаренная церкви при освящении почти четыре века назад, продолжала теплиться, переходя из одного сна в другой. Если бы храм спросили, чего ему хочется больше всего, то он бы ответил: «Звонить и служить». Он отдал бы все обломки своих кирпичей хотя бы только за одну литургию.
В один прекрасный день тяжелый и крепкий сон церкви был прерван благовестом. Храм очнулся с удивлением, которого прежде не испытывал: как можно звонить без колокола? Оказалось, что за время его печальной неги рядом выросла крохотная, почти игрушечная церквушка с колокольней, похожей на голубятню. И именно эта малютка оглашала окрестности благовестом, которого здесь не слыхали почти восемь десятков лет. Крестьяне, изрядно поубавившиеся в числе, всё-таки шли на литургию почти так же, как делали это на протяжении последних трёх столетий.
Сначала старая церковь испытала лёгкий укол ревности: кто-то построил храм-малютку, а в ней самой не поправил ни одного камня. Но новенькая церковь звонила так задорно, а молитвы в ней звучали так привычно и по-домашнему, что старый храм понял: ничего не закончилось. На этих холмах Черноземья благовест и молитва будут звучать всегда, и не во власти никаких пришлых чужаков пресечь это. А что новая церковь – деревянная малютка, то ведь и храм Рождества Христова когда-то был бревенчатым.
Так и стоят друг возле друга две сестры – юная кроха во имя преподобного Серафима Саровского и величественная, строгая инокиня во имя Рождества Христова.
Перлёвка, 2020 г.
P.S. Приношу читателям извинения, если фабула рассказа покажется им похожей на концепцию новеллы Говарда Лавкрафта «Улица». Возможно, добрая память во всех хороших местах звучит похоже.