В тот год я проводила лето в деревне Пересветово Смоленской губернии у своей бабки - Марии Матвеевны.
Через Пересветово проходит старая смоленская дорога, по которой отступал Наполеон, и я всегда задаю ему только один вопрос: - Боня, как ты мог? Ну хотя бы эту деревушку объявил французским анклавом.
Он привычно отмалчивается и только сильнее сжимает и так уже нитевидные губы.
Я стояла на дороге, ковыряя толстой ногой серую пыль. Подобной пыли нет нигде, по сравнению с ней вата - железобетон. Такая должно быть в раю - тёплая, нежная, с прожилками воздуха, будто просыпанная пудра Жозефины. Из неё можно было делать противопролежневые матрасы.
Деревенские куры, если не были заняты жратвой, целый день проводили, купаясь в божественной пыльце, выделяемой старой дорогой.
В ту пору даже несушки понимали толк в женской красоте и, глядя на складочки моих ляшек, некоторые особо впечатлительные, состоявшие из клюва, лап и пучка перьев, падали в обморок.
Да, такие ножки ценились, поэтому увидев их, пацан прямиком направился ко мне и сразу поцеловал.
Подвела неопытность - в неумелых, обоюдных объятиях мы грохнулись на дорогу и оба заревели. Нам было года по три.
На вой выскочила моя бабка: - Ох, ты, божечки! Ох, ты, @б твою мать!
Именно в такой последовательности.
Мария Матвеевна была из раскулаченных, и помнила она, во-первых гостинчики батьки Матвея из города - ох, божечки! А уже, во-вторых тридцать лет работы колхозной дояркой - ох, @б твою мать!
Орали мы не долго, поскольку вошли уже в ту пору, когда соображали ничуть не хуже куриц - нет ничего приятнее, чем валяться в райской пудре, с любимым.
А влюбились мы друг в друга сразу, в чувственном развитии мы уже состоялись, правда, ещё не до уровня дрожжевых клеток, которые помнят о неразделённой любви.
Бабка увидев, что мы мирно валяемся на дороге, пытаясь обниматься, плюнула: - Тьфу, ****ь растёт, - и пошла керосинить колорадских жуков на картофельное поле.
Мальчик улыбался мне всем своим лицом, с размазанными по нему соплями и слезами. Я смотрела, как радужка его глаз медленно разрасталась, превращаясь в один огромный зорг из медового марева, в котором я колыхалась, словно откормленный щенок, морщила нос, чихала и поскуливала от восторга.
Более никогда, я не испытывала такого упоения, как и никогда после не была так близка с тощей, беговой курицей, с этой завистливой синей птицей, с седыми от пыли лапами.