Советская повесть

Часть 1
1
Павел Павлович родился в 1948 году на хуторе на Дону недалеко от Вешек. Эти места упоминаются в романе Тихий Дон.

То, что это упомянуто в писании делается частью предания. Оно, говоря поэтически, поднимается расправив крылья, и перемещается из реальности в вечность. А в вечности оно уже приобретает какой-то другой вид. Другой вид означает другие привычки, уже свойственные вечности. Этот вид, с этими новыми привычками, уже никак не связаны с прежним тобой, то есть, тот, кто пережил такую трансформацию, стал другим. Так любая память, вообще, превращается в миф, уже не связанный с основой. Как ребенок ты можешь радоваться тому, что в руках у тебя бабочка, но желтая пыльца, которой испачканы руки, подскажет, что вы существа разного сорта, и контакта между вами нет, и быть не может. По сути память о чем-то, в случае упоминания в писании, отвязывается, становиться самостоятельным субъектом, как бы проходит процедуру рождения, становится кем-то и покидает тебя, разрывая всякие связи, превращаясь в миф. Такая память уже отдельное существо, никак не связано с тобой, как прохожий на улице, которого нет смысла окликать, он пойдет дальше своей дорогой, под освещенными косыми лучами деревьями с облетевшими ветками, будучи для тебя он является просто объектом природы. Он погружен в заботы ноябрьского утра, никак не связанные с тобой, так что между вами, фактически, бесконечное расстояние.

Детство Павла Павловича проходило, как бы, на другой планете. Хутор соединялся с миром только по реке. Даже грунтовой дороги по началу не было, поэтому заводи, листья за окном, тиканье часов с грузиками, было как часть другого мира.

Кроме того, такое упоминание в предании, якобы, придает вес и значение существованию того, кто был упомянут, выделяя тем самым объект из числа тех, кто текут мимо в потоке, покачиваясь на волнах, опускаясь в глубину, попадая в абсолютную неподвижность в темноте, или несясь в потоке течения. Сам поток идёт в пустоте, где нет ничего, кроме линии горизонта, или проходя там, где линии гор над островами формируют рельеф на горизонте, который с течением становится прозрачным и исчезает. Или поток замирает там, где есть и ряска, и раки, и в зелёной воде рыбы застыли у поверхности в летний полдень. Так поток течением небольшой речки продолжает движение потока, так как оно, в конечном счёте, связано. А те кто текут в потоке исчезают без следа так, как будто их и не было. Поток ночного тумана над травой растворяет даже ветви яблонь, не говоря уже о более мелких вещах, вроде людей или собак. То что попало в туман разделятся на части, которые теряют смысл в общем потоке. Это так, даже если запах яблок по прежнему силен и ощущается в тумане. Это лишь частность не меняющая всей картины. Ты в тумане, и ты ничего не значишь, как часть потока, несмотря на то, что часть прежнего создает иллюзию того, что ты все еще реален, и что-то значишь. В дом ты уйдешь с полным неверием в это ощущение.

Примерно так распадается рыба в океане, как часть жизни и вечного круговорота. Рыба из неземного по красоте объекта в конце концов превращается в частицы планктона которые несет поток течения. Поток несущий планктон по своему прекрасен и сложен, представляя различных существ самого фантастичного вида, но это уже будет жизнь другого порядка, никак не связанная с тобой, и с исходной рыбой. Исходная рыба просто исчезла. Теперь у того кто растворился в тумане нет и не может никакого права на узнавание или родство. Приходиться признать, что в будущем нет никакой твоей части. Так, это тебе лишь кажется,  что ты улетаешь с птицами на юг, только потому, что ты стоишь на пожухлой траве возле плетня когда они пролетают мимо. Нет никой малейшей связи между тобой, провожающим косяк взглядом, и ими, направляющимися через реку и далее на юг. Может быть они даже не заметили реку, что по сути очень важно для тебя.

Павел Павлович наблюдал поток сознания. Здесь другой смысл слова поток. Павел Павлович, наверное, иногда вспоминал как пацаны скакали на лошадях без седел, как дрались палками, как уезжали на ту сторону Дона. Про то, как он весной, когда земля парит, ходил с ружьем по старым садам, переходящим в овраги, спускавшиеся к реке, в которых можно было даже встретить волка. Но эти воспоминания никогда не составляли цельной картины, как частицы в реальном потоке. Поэтому воспоминания не могут считаться своими собственными, а были частью мысленного потока. Все равно память утекает, оставляя тебя, как птицы осенью, сбиваясь в косяки и оставляя землю где им не только нет места, на и как теперь кажется, никогда не было и не будет. Так Павел Павлович и не пытался собрать покидающие его воспоминания, безучастно наблюдая как память покидает его, как то, что тебе не принадлежит, как то, на что ты не имеешь права. В таком случае, ты сам остаешься на земле совсем один. Единственный твой друг это сухарь, случайно завалявшийся в кармане, хотя бы потому, что воспоминания со временем неизбежно искажаются.

Так и Павел Павлович наблюдал за тем, как со временем образы из детства искажаются и гаснут. Он смотрел как они, как временные постояльцы, собираются в караван и уходят от тебя навсегда. Когда они еще здесь, они забывают о тебе. Они погружены в свои дела сборов, потом в обстоятельства дороги, и даже мысленно скорее с теми, кто ждет их где-то там. Так наверное бывает в самом конце, когда ты же никому не нужен, и наблюдение этого сейчас дает шанс заглянуть в будущее. Это может радовать, как определенного рода освобождение. Освобождение ради собственной своей судьбы, даже если в этой судьбе ничего нет. Так образа детства могут поймать как в ловушку, и посадить в клетку, за решетками которой ничего не видно. Теперь это не так. Так в приходит пустота, в которой можно услышать что-то свое. Например, услышать в тумане зов дальнего каравана птиц осенью направляющегося за реку.

Так, тебе лишь кажется, что реальность отзывается на твой зов. Бабочка хоть и улетит, но оставит следы на пальцах, что и являются основой ложной уверенности о существующей между вами связи. Лишь кажется, что заросли камыша вдоль русла старицы, скрываемые туманом на рассвете, белые косогоры за которыми начинаются участки степи, леса на той стороне Дона, с непроходимыми зарослями ежевики, что все это твое. Это обман, потому что они были такими и без тебя, а жизнь того кто вечно останется тут, где на песке валяются раковины жемчужниц, она другого сорта и тебе навсегда недоступна. Они лишь декорации, на самом деле они чужие, поэтому память о прошлом придется отпустить, и не вспоминать никогда, как будто этот друг в памяти - лишь обманщик. Образы проходят через память как чужие, как постороние, поэтому и Павел Павлович должен был ощущать себя среди стариц и хуторов совершенным сиротой, как человек шестиметрового роста, которому здесь нет места. Он чувствовал себя как тот, кто должен уйти из дома.

То, что в самом конце, Павел Павлович вернулся сюда, не означает того, что он об этом месте всю жизнь мечтал. Вообще возвращение могло сбыться как воплощение идеи о потерянном рае. Могло быть местом куда ты всю жизнь пытался найти дорогу чтобы вернуться. Чтобы круг замкнулся оправдав права на своего рода вечность. Но Павел Павлович в конце жизни снова оказался на родине иначе. Скорее это случилось в силу обстоятельств, которые от него не зависели, поэтому это ничего не значило, и можно было считать твой путь прямым как стрела, не отвлекаясь на мелочи.

Скорее, возвращение случилось в силу обстоятельств непреодолимой силы, тем хуже, что обстоятельств банальных, таких, как необходимость где-то жить.
2
Служить Павел Павлович попал во флот.

Он рассказывал, что объездил весь мир, побывав на Кубе, в Австралии, Индии, Китае, на Мадагаскаре, в Сингапуре, на Средиземном море. Он мерз на палубе зимой, около побережья Крыма. Задыхался от жары у Мадагаскара. Он был на самом краю мирового океана.

Его путешествие передавало путешествие вообще, и передавало даже лучше, чем полноценное, поэтому его рассказы о путешествии, наполовину выдуманное, на Антананариву были более чем оправданы, так как в этом случае рассказчик гражданин мира, и рассматривается путешествие вообще. Даже то, что зачастую обстоятельства в  рассказах фантастическими, более точно передает суть приключений путешествия, где есть и путь, и война и возвращение. Как появление яблока на столе проявляет то, что дверь открыта. Открыта не дверь квартиры, через которую кто-то принесет яблоко, и оставил здесь, не нарушив летнюю тишину в жаркой квартире, а дверь вообще, скажем, в горах, внутри мифа, на отдаленной скале в океане. Важно что здесь приход вообще, как то, чему предстоит быть.

Так названия стран, столиц, портов, которые посетила экспедиция образуют бесконечный ряд. Когда какие-то названия уже встречались снова и снова, и это лишь подтверждало верность пути, возвращения, войны, рождения. Тогда ты попав куда-то снова, не вспоминаешь о том, что ты здесь уже был. Ты каждый раз ты в новом месте, потому что обстоятельства твоего поиска уже иные, и речь идёт о путешествии вообще. Это более верно, чем когда ты привязан к реальным точкам в ходе исследования. Кроме того, названия портов выглядит как будто кто-то дает ложные цели и уводит экспедицию в сторону. Эта ложная цель возникает как набережная из белого камня, вдоль которой расположены пальмы, а под ними бары и рестораны. Снова и снова создается призрачный замок. Как в заранее обреченной на неуспех истории Остапа Бендера. Называются новые адреса, и это заставляет продлить экспедицию, которой не будет конца. Так ты, родившись прозрачной инфузорией в капле воды не знаешь будет ли этому конец когда-либо. И не факт, что эти цели экспедиции именно ложные. Казалось, что в порту, где на джонках, прямо по разлитому по поверхности воды свету, плавают люди в чалме, в этом есть смысл, который может содержать обманную цель.

На приобщение к этому смыслу можно потратить год, в случае остановки для всестороннего изучения. Два года, как при полноценной жизни мыши. Семь лет, как у ребенка который теряет место своего детства. Всю жизнь, как в случае того кто сделал выбор. Не одну жизнь. И, видимо, так далее.

Открыв глаза, тоже в общем смысле, сначала ты станешь кем-то, кто знает портовую улицу, или просто вид из окна станет знакомым, хотя это может быть просто рябь листьев, тогда знакомым будет мир природы. Потом забудешь родину,  то есть прошлую жизнь. Потом начнёшь что-то понимать, например яркость света на каменной стене напротив, кафе в котором каждый день обедаешь. В этом виден какой то мир, тебе недоступный, ради приобщения к которому можно, видимо, потратить не одну жизнь.

Но все равно, в таких рассказах, команда этот порт покидала, корабль выходил в море а пальмы на берегу сливались с горой и переставали быть видимы.

В таком предприятии постепенно теряется представление о цели путешествия, и само время становится целью, словно экспедиция стремится преодолеть вечность, как будто это возможно и тебя там, с той стороны что-то ждет.

Если взять такого путешественника в реальности привязанной к географии, то в порту, открывающиеся путешественнику с борта корабля виды - это всегда ширма создающая внешний эффект. Тебе рассказывают о вечном мире доступном здесь, где гора закрывает бухту, и остального мира просто нет, а есть полотна света начинающегося прямо у ног. Картинка, которая не отвечает реальности. Вид на набережную из белого камня, которая то ли реальна, толи представляет собой мираж, это как марево созданное волшебником. То, что при попытке прикоснуться, покинет тебя, отодвинется, как всегда поступает линия горизонта. Линия горизонта что-то знает, и потому жалеет тебя, не подпуская к той точке, где может ожидать разгадка. В реальность того что видишь трудно поверить, видя сверкающую набережную и ряд пришвартованных кораблей. Можно заболеть тоской по тому свету, скрытому за линией горизонта, что и будет болезнью подцепленой в чужих краях.

Также, в другом смысле, посещение многих стран похоже на листание каталога. Или на просмотр энциклопедии, когда тебе показывают живые картины с непонятной целью, что создает иллюзию того, что ты вообще можешь выбирать, как будто ты реально выбираешь. В этом предоставлении доступа к каталогу и иллюзии выбора проявление странного милосердия к тому, кто просмотрев каталог не может на самом деле ничего выбрать. Тот, кто его тебе показывает, знает это, как будто вы листаете фотоальбом из вашего прошлого, которое не вернуть. Вернее, тебе зачем-то показывается твоя жизнь из альтернативной вселенной, та самая твоя жизнь, которая не состоится.

Павел Павлович много раз рассказывал, как моряки меняли мыло на бананы в портах Индии, или точно так меняли на апельсины на Кубе, этими рассказами создавая мифическую реальность, вернее проявляя ее. Эта реальность, в точности как та, что видел он при службе на флоте, но другая, как будто он был верен другому образу, который был более точен и имел больше права на реальность.

По его рассказам, к кораблю подходили лодки с фруктами, продавец показывал пальцами сколько кусков мыла, предназначенного для соленой воды, он хочет за ведро апельсинов или связку бананов. Такой обмен происходит при полном непонимании друг друга, когда такое понимание никому и не нужно. Как появление письма, которое не открывают, так все равно никто не сможет прочесть, и в обстоятельствах своей жизни, например, когда на столе ужин с дымящийся картошкой, об этом письме просто забывают. Он не придумал этот сюжет об обмене, как продолжение мифа, который он видел с борта корабля, и в котором состоялся контакт с чужой жизнью. Этот миф был для него более реален, как то, что в письме более реально для кого-то.

Или другой раз Павел Павлович описывал рыбалку во время стоянки. Якобы, матросы забрасывали с палубы крейсера крючки на леске с наживкой. Пойманную рыбу складывали в ведро. Или рыбу не понимали на палубу, а по пути, из иллюминатора, снимали рыбу с крючка, если поймали какую-то экзотическую добычу. Вдоль рыбаков ходил офицерский кок, и, по словам Павел Павловича, особо красивая рыба ушла бы на офицерский стол, если бы кок заметил ее. Приходилось снимать с крючка рыбу до того как ее подняли на борт. После, эта сверкающая рыба разделывалась подальше от глаз начальства. Тропическая рыба разделывалась, рассыпая чешую, и разбрасывая свет по стенам каюты. Павел Павлович в таком рассказе представал как обитатель глубоководной пещеры, как будто он полностью переродился в морского жителя, рассказывал нечто незнакомое, как рыба умирая в глубине пещеры перерождается в тихий шторм света и так покидает этот мир. Это был совершенно фантастический рассказ, где все детали были абсолютно невозможными в тех обстоятельствах. Это была чистая выдумка, чтобы порадовать детей, словно рассказчик никогда не был на море.

Рассказал он обычно детям, запершись в квартире, на кухне, зимой, почти ночью. Океан не достигает тех мест, где звучит рассказ, и тогда рассказ становился историей, никак не связанной с реальностью, и конкретно с океаном. Тогда, что-то рассказывая, ты не общаешься, таким образом, с чем-то в своем прошлом, не вспоминаешь общее время, как бы переживая его заново и воскрешая его. Нет такого прошлого, и никогда не было, а если было, тебе все равно. Все в рассказе выдумка в чистом виде, потому и гораздо дороже, словно продается поиск и экспедицию никто не прекращал. Сам настоящий океан не имеет здесь, на кухне, силы. Океан, проникая в деталях рассказа, в своем обращении к кому-то вынужден опираться лишь на такого ненадежного эмиссара как впечатление от чужого дурного свидетеля, когда обстоятельства были наполовину вымышлены и оболганы. Окружающая реальность кухни, стены которой до двух третей покрашены синей краской, а выше побелены, подсказывают, что никто никуда не уезжал. Что океана нет, ничего вообще нет. А океан, ничего с этим поделать не может. Поэтому и рассказ не опирался ни на что из реальности, будучи формальным поиском в чистом виде, ничем не обязанным даже океану, провожая свой путь далее, за линию горизонта.
3
После армии Павел Павлович вернулся в деревню.

Возвращение домой видится, например, как обретение потерянного рая. Ты выходил на дорогу услышав чей-то голос, зовущий в места, где все, окружающее тебя потеряет смысл, и где может быть найдено какое-то разрешение тоски. Выходящий таким образом даже не сомневался, что оставляет дом навсегда. Тогда возвращение, это возвращение после поиска, показавшего безосновательность попыток найти рай где-то еще. В том числе, такое возвращение связано с признанием собственного поражения. Такое признание приносит облегчение. Во время поисков путешественник осознал тщетность поисков, и понял, что искал только что-то, что может дать только то, что ты покинул, во всяком случае начало этого где-то здесь, и можно будет начать поиск заново, чтобы это ни значило. Ты покинул то, что скорее всего, если продвигаться по временной шкале, было рядом в самом раннем детстве. Или тут где-то разгадка пути к нему. Или что-то еще.

Прообразом, калькой, по которой ты будешь сравнивать найденное будут такие вещи, например, как рассвет, когда слышен разговор леса из сна, ведь в такой час лес распространяется везде, а не начинается за рекой, как днем. Еще живые раки пойманные дедом. Вечерний туман перед самой темнотой. Кусок хлеба забытый на столе. Яблони, согнувшиеся под тяжестью зеленых яблок, когда кажется, в самую тихую минуту летнего полдня, что ветви поддерживают только пятна света. Те вещи, которые говорили с тобой прямо в период детства, а потом затихли. Причем затихли они ровно тогда, когда тебе казалось нашел что-то еще.

Вернувшись на самом деле, ты окончательно убеждаешься, что проект возвращения лживый и является скорее синтезом, на основе услышанного в странствиях неясного зова, памяти, искаженной расстоянием, твоим собственным желанием видеть в воспоминании реализацию какой-то мечты, тоски по упущенным возможностям. Ты возвращался в полной уверенности, что детство начнется снова, но это не так. В области ложной памяти рождается образ, дорогой тебе. Образ рождается из смеси реальных воспоминаний и ощущения беззаботности, дающего ощущения покоя. Образ появляется в момент отсутствия внешних голосов, которые могут спугнуть какого-то духа, который, якобы, во времена детства свободно входил к тебе. Например, на рассвете. Когда в детстве голоса с улицы, влетевшие в окно рано утром, порождали видение призрака, или ангела, что легко вписывалось в ясную картину, в которой тебя ждало нечто.

Никакого возвращения не может быть. Оно никогда не состоиться, это невозможно. Реализованное, во всех смыслах, возвращение, это некое понятие из антиподной вселенной, где все не так. Это как мир богов, когда результат может быть какой угодно. Например высохший цветок в вазе в комнате в зимний полдень распрямляется на волнах, в которых ты далеко от берега, и не собираешься подходить ближе, так и тепло комнаты и запах дров ощущается и так, достаточно закрыть глаза, когда сразу ощущаешь как руки признобит холодом, как бывает в сумрачный весенний день, если надолго задержишься на улице. Ты из океана не будешь подходить к берегу, так что это все это, и тепло комнаты, и весенний холод, и запах сырых досок, все превращается в краткий сон, тогда как ты назовешь реальностью не этот сон, что-то дикое в той системе координат, и вечное - скалу с птицами, которая еще дальше от берега, неизвестно где. Вольно или невольно, возвращаясь, ты идешь только вперед, отчего мысль о возвращении, о реализации по возвращении тех идей, что зовут тебя назад становиться все более размытой и неясной, так как была основана на неясных ожиданиях, превращающихся в сон. А в этом случае, когда идешь без точной цели, путь превращается в бесконечный, как вечная скала в волнах.

Здесь же, в этой реальности, как антитеза, возвращение, это всегда приход в новое место. Возвращение к тем, кто тебя забыл. К тем, кто по твоем уходе уже перестроили свою жизнь без тебя. К тем, кому ты не нужен. Твой брат без тебя ходил на старицу, где под кувшинками можно увидеть сазана. Тогда, давно, когда ты оставил родные места, а они, брат и сазаны, ушли своей дорогой. Они ушли туда, где тебя нет и не будет. Все их навыки и повадки из той, уже незнакомой тебе жизни, к которой ты не приспособлен, которая тебе самому чужая. И теперь ты, кого какое-то время так ждали, и кто вовремя не вернулся, им уже не нужен.

Обстоятельства таковы, что перед тобою ставят миску куриной лапши с укропом, на стол покрытый той самой клеенкой, прямо в пятно света, дают кусок хлеба, но у лаши не тот вкус и запах, и у тех кто тебя принимает проявляется навык погрузиться мыслями в свои дела, прямо во время разговора с тобой. Веточка укропа прилипла к корке хлеба, когда прозрачный суп утром, и вы должны сначала пройти яблоневую аллею, в которой пятна света как те, что в граненом стакане чая, как будто он, стакан, не меняется, и всегда будет где-то там ждать тебя. А когда ты зачем-то вернулся, отец, в той самой, полинявшей от солнца и пота рубашке, может встать из-за стола, прямо не закончив фразы и выйти во двор, совершенно забыв о тебе. Ты, кто хотел вернуться назад, ради примирения со своим же детством, теперь сидишь перед проектом необходимости включаться в новую, незнакомую и тебе не нужную жизнь.

Проект оживить прежнее ощущение заранее обречен на провал. Кто-то поднимется, и раздаться чистый смех счастья, когда ты будешь знать, что в камышах у дальнего озера прежний осенний запах, и ощущение идущей через неделю зимы. То есть тебя на озере охватит прежнее чувство, от вида ложащихся желтых листьев на черную воду, но это не будет частью живого разговора, как прежде, а будет иметь основание лишь в памяти, как будто тот, поддерживал разговор навсегда ушел. Теперь даже то, что чашки на полке мать расставляет в прежнем порядке говорит совсем о другом. Словно ты услышал чужой голос, и это голос того, кто тебя ждет за околицей только для того, чтобы попрощаться. Теперь уже точно, ощущение толкает к тому, чтобы уйти отсюда. Уйти придется обязательно, начав уже настоящее путешествие, когда тебе просто некуда вернуться, и ты не следуешь ясному зову, как прежде, а начинаешь поиски в пустоте.

Павел Павлович вернулся со службы во флоте в родной дом, разумеется, только для того, чтобы определиться с дальнейшими планами.

Взрослая жизнь в деревне вращалась вокруг водки. Водку в деревне пили из стаканов, кружек, чайников, тарелок, мисок, тазиков, например, привозя с собой на природу канистру самогона и разливая его во всю доступную посуду. Жизнь взрослого была пьяным угаром. Пьющий себя заспиртовал, как бы фиксируя в окружении стариц, заливов, лесов, полей, белых обрывов, делая из себя часть местного пейзажа, как экспонат, такой же, как только что вынутый из воды окунь с расправленным гребнем. Так поступали монахи одного запрещенного буддийского ордена в Японии.

Павел Павлович хитро решил избежать этой участи.

Он поступил в политехнический институт. Это было тем легче сделать, что служившие на флоте имели бронь и послабление на экзаменах, так как служба на флоте занимала не два года как в армии, а целых три.

В институте он и познакомился с Ириной Николаевной.
4
Ирина Николаевна была городская. Они сошлись во время сессии заочного политехнического института.

Павел Павлович сразу почувствовал разницу, и отторжение, при попытках сблизиться, когда возникла непонимание на уровне базовых основ психики. Но для семейной жизни это ничего страшного, так как жизненные обстоятельства создадут множество разных связей между вами, возможно, даже без вашей воли, что может быть гораздо важнее.

Отторжение, это как присутствие следов той жизни, которая никогда тебя не примет. Даже сама эта чужая жизнь появилась здесь в виде следов, заметаемых снегом. То есть она возникла как неизвестно кто, и даже память об этом визите скоро исчезает. Это как разговор с камнем, который ты подобрал на улице и зачем-то положил в карман. Это разговор с кем-то, кто связан с этим камнем, и ты твердо веришь, что в будущем, но лишь в фантастических обстоятельствах, вы встретитесь. Как будто сованная весной ветка, здесь, в бутылке с водой, уже ведет с тобой разговор, оставаясь частью леса. Такая ветка, ведущая разговор, фактически, переместилась очень далеко, на облако, откуда и говорит. Там точно такая же комната, но она уже удалилась, потому что там осень, это видно по листве в окне. Но этого, перемещения вместе с ней, не будет. И не будет этого потому, что ты не там, как раз, в силу отторжения. Так можно смотреть на побережье на отдаленный город, очертания которого размыты дымкой.  На таком расстоянии ты различаешь лишь гору. Раз ты видишь гору, значит и жизнь на улочках этого города, для тебя, сродни жизни покрытого соснами склона, то есть просто безликого объекта природы, хотя на самом деле это конечно же не так. Ты ясно видишь, как кто-то выходит на веранду, но видишь это в уже мечтах, и мечта рисует, как будто веранда не такая как здесь. Это потому, что от той жизни ты отторгнут навсегда.

В случае наличия отторжения, никакое искусственное построение, схема, то, что должно было помочь найти общий язык, не могло сработать. Такой, кто-то сошедший веранды, даже очень похожей, никогда не будет понят. Если он будет понят, то только когда ты полностью переродишься, станешь другим, и уже не будешь узнавать сам себя, а память о том, что ты был другим будет таять, как куча грязного снега, лежащая ещё с осени, под солнцем, и ты будешь равнодушен к этому процессу.

Павлу Павловичу сразу показалось, что любое продолжение с Ириной Николаевной могло принести только беды, и попытки как-то договориться, подобрать какой-то ключ, дождаться какой-то удачи, заранее бесполезный. Но все это было ничего страшного, так как живут люди, даже еще хуже.

Будучи отторгнут ты останешься один, в своих донских степях, где будешь воображать разговор с ковылем, и только. Это разговор, в котором участие принимает овраг засыпанный снегом, на дне которого, почему-то, слышен звук журчащей воды. И ведя такой разговор, ты не собираешься возвращаться в мир, где такого разговора нет, где ты вынужденно забудешь и снег и звук воды на дне оврага, так как ничего из этого не встречается, и необходимости помнить просто нет. Воображение создает такой разговор, или похожий, например, когда зимой, на лошади от монотонности езды, в солнечном свете, ты ведешь этот разговор, от усталости падая к шее лошади. Ради этого разговора ты перемещаешься в другое время и место. Оттуда ты уже никогда не вернешься. Вода, текущая ручьем из под кучи снега на аллее, где на деревьях пока еще нет листьев, хотя уже довольно тепло, уведет тебя дальше и дальше. Ты будешь оглядываться, словно сохраняя память об этой лошади, в зимней степи, но все равно не вернешься.

Сразу было ясно, что все это плохо кончится.

Ощущение плохого конца, здесь, это дар предсказания. Например, голос говорит, что с тобой рядом что-то чужое. Так сидя в траве видишь фруктового клопа на руке, и не сбрасываешь его, а продолжаешь сидеть, так он часть этого вечера. В этом вечере ты проживешь целую жизнь, наблюдая как постепенно темнеет небо, затем оживает жизнь травы, потом засыпают муравьи. Муравьи, те самые, которые в другом городе, где однажды были на экскурсии, вели подкоп под дом, выбегая из трещин штукатурки. Проживешь целую жизнь, значит родишься здесь заново. Но ты так и останешься чужим. Но ты будешь хотя бы частью этой жизни, где движение лапок по коже имеет какой-то смысл. Смысл, что характерно, связанный с тобой. И смысл, видимо, понятный кем-то. А для тебя, это смысл, например, связанный с давним днем на реке, когда ты был на песчаной насыпи поросшей травой. И этот день так и не состоялся. Как будто ты на склоне горы, зимой, ночью, когда ничего хорошего тебя не ждёт, кто-то говорит, вот видишь, идти некуда. Все сигнальные системы сразу оповещают о наступлении беды, как будто ты погружаешься в холодную воду. Здесь , в воде, все иначе, а если ты хочешь быть здесь, надо быть рыбой. Ты будешь неподвижно висеть в прозрачной воде, в заводи, под осенними листьями на поверхности, и глаза твои не смогут закрыться, так как просто незачем, так как для рыбы, повисшей в воде под листом кувшинки без единого движения, понятия времени просто не существует. Рыба вообще, между прочим, может уйти по течению. Или скатиться вниз. Разные есть варианты. Надо стать совсем другим, и прожить целую жизнь не тем, кем ты должен быть. Это проявится хотя бы в переоценке понятий и составления какой-то новой системы координат.

По Ирине сразу было видно, что она не так одевалась, не так разговаривала, обладала совсем другой пластикой и другим набором взглядов, то есть сойтись они никак не могли. Просто потому, что она из города, и им друг друга никогда не понять. Она была другое существо. Она принадлежала к другой жизни, это в ней и было то, что больше всего привлекало.

Так другая вселенная приближается, открывается на время какое-то окно. Такое приближение означает возможность открытий. Ты можешь в открытое окно заглянуть, например, как это показано в сказке про Золушку. Ты можешь спокойно разглядывать залы замка, про который даже не верил - есть он или нет. Как тот землемер. В случае землемера, ты рассматриваешь замок изнутри, хотя это, обычно, совершенно невозможно. Никто тебя не гонит, но не ясно - то ли приняли тебя, то ли не замечают. Ты остаешься прежним, хотя и допущен сюда, непонятным стечением обстоятельств. Ты прежний, а значит, по прежнему среди своей травы, которая растет прямо из песка на берегах Дона, но эта чужая жизнь тебе открылась, и то, что можно видеть уведет тебя неизвестно куда.

Туда где по тундре пасутся овцебыки. Бык, как та рыба, застывает среди появившихся на короткое время одуванчиков, пока холодным ветром дующим с океана, который не весь освободился от льда. Там, на просторах покрытых разноцветным мхом под тусклым солнцем уже можно забыть себя. Ты, наконец, двинешься маршрутом, по которому никто за тобой не последует. Жалеть будет некого, так как сразу видно, что эта жизнь тебя рядом и не заметит. Для нее будет важна функция, ты как объект, как предмет мебели, как деревянная табуретка. Такая функциональность, это, в своем роде, узаконенный пропуск в другой мир, где по всем правилам, например, отмечено, что ты рассохшаяся ручка двери старинного дома.

У Ирины Николаевны самым важным отличием было внутреннее отношение к мелочам, что составляло базовое различие почти во всех взглядах, что, в свою очередь, означало, что различие не будет преодолено. Простой взгляд на чашку, оставленную на столе показывал, что вы никогда не поймете друг друга. Пока Павел Павлович видел недопитый чай, который можно доливать водой, досыпать заваркой, докладывать конфитюром бесконечно долго пить, а за чашкой базланить, то есть видел здесь сохранение теплоты знакомого ему мира, то второй видел тут непоправимое нарушение порядка чистых, чашек обязанных стоять на полке.

И если какую-нибудь точку зрения можно понять, то другому это не нужно. Он как бизон на прериях, равнодушно смотрит, и даже тебя не замечает. Бизон видит как простор окрашивается вечерним светом. Он даже пытаться понять тебя не будет. Или, чужой смысл как голос степи для лесного жителя. Может быть есть какой-то смысл в белых камнях, и голом просторе, который удаляет всякое препятствие для взгляда. Здесь важно едва заметное потрескивание над камнями, на которыми покачиваются стебли сухой травы. Ты не и не будешь пытаться разобраться.

Например, во время поездки на дачу Ирина Николаевна просто решит остаться дома, вернувшись с половины дороги, и смысл ее действий не будет подлежать анализу.

Например, так действует вид северного океана. Ты застываешь перед мутной бесконечной водой как перед чем-то непонятым, и разгадка тебе не нужна. Где-то там есть и чистый снег, и белые медведи, и звенящие от солнца ледяные торосы, но ты, даже зная об этом, будешь смотреть как будто издалека. Так выглядит загадка в вечной жизни, когда, видимо, не пытаешься понять все, что-то, может быть, тебе не нужно.

Так и выход на дачу с Ириной Николаевной, вместо радостного предвкушения дня за посадкой картошки, которое занятие прервется на обед, с кипящим чайником, яйцами, помидорами и редиской, а потом совместных походом назад по нагретой за день земле, ты вдруг ощутишь холод как от пронзительного ветра, который нет шанса переждать.

В случае неудачного побега, ты будешь, как пузырек воздуха, застрявший между стеблями водорослей, тогда ожидание свободы превратится в мечту, иллюзорность которой будешь сам понимать яснее ясного. Так полет пушинки над камнями у самой вершины, куда отнесло сквозняком с низины. Или в избушке геологов будешь ждать вечно. Имеется ввиду не погибать без дров и еды, а вечно сидеть в уюте, перед печкой с веселым потрескиванием дров, где ты никогда ничего не дождешься. Уже и геологи исчезнут, а ветер как ныл так и будет. Тем более сам северный океан, с вечно холодной мутной водой не поддавался анализу. Это так, просто потому местные жители хотели уйти в сторону, где такой океан не виден. Они даже порты старались делать в устьях рек.

Павлу Павловичу и Ирине Николаевне как-то стало ясно, что это непонимание будет во всем, и никогда не кончится, и это стало ясно обоим.

После появления рядом такого гостя уже не получается себя обманывать и сохранять  заблуждение о своей ценности, если ты себя обманывал, и, к примеру, создавал себе воображаемую защиту, как будто ожидая, что помощь тебя ждет за углом. Этот обман раньше удавался. Можно было представлять себе то, что грело тебя,  сохраняя в душе очаг тепла, который никогда не остынет. То, что сохранилось в памяти раньше всяких других образов. Запах щей, куры бегающие под ногами, запах яблонь, и как-то предъявлять миру это как основу значимости себя, как то, что ты любил и понимал, а значит это точка с которой, вообще-то, можно начать страшный суд о тебе. Теперь это лишено всякого смысла на фоне свистящего ветра, от которого не спасает никакая одежда. Ты возводил себе убежище, внутри которого чувствовал себя очень хорошо, и ничто не проверяло эти укрепления на прочность. Примерно так выглядело в Белом вожде ранчо окруженное живой изгородью. Огонь внутри виден только с одной точки в прериях, где никого нет и не может быть. Посещая это место снова и снова ночью, когда устаешь от это одиночества, никого не встретишь на камнях, где никого и не должно быть. Поэтому и ранчо, в общем смысле, спасало от бездонной ночи в прериях, в которой даже стада бизонов теряются и ничего не значат. Такое ранчо было важно, потому, что ты мог разжечь огонь внутри и быть уверен, что этот огонь никто не увидит. Даже если ты хотел быть кем-то увиден.

Ирина Николаевна родилась в 1950 году. Ее отец попал в войска в 1944 году когда ему исполнилось девятнадцать лет. После войны он остался с частью в Германии на несколько лет, а затем был переведен в Молдавию. В отставку он вышел в звании подполковника, и поступил начальником отдела кадров одного из предприятий Кишинева. Семья получила трехкомнатную квартиру в Рыжкановке, на краю лесопарка, в который можно было попасть всего лишь перейдя дорогу. В лесу находился каскад прудов, которые окружали ореховые и липовые рощи.

Там, в петлях винограда, обвивающего решетку балкона, застыло само счастье. Тихие улочки образовывали лабиринт, который, казалось бы был бесконечен, просто потому как листья винограда на стене тонули в  свете, так местная тихая жизнь тонула в вечной жизни счастья. Лоза поднималась по всему дому, на каждом балконе собирали урожай. Петли винограда и были руками счастья, которое берегло это место, останавливая сам свет и создавая здесь аномалию пространства для того, кто прожил здесь достаточное время.

В их семье было две дочери. Вторая дочь, сестра Татьяны сразу нашла какой-то тайный ход, и начала по нему удаляться в сторону своей жизни. Ты мог считать, что хотя бы такие узы прочны. Можно ожидать, что те или иные обстоятельства, которые могут разрушить чувство привязанности окажутся бессильны. Но это не так. С самого начала ты наблюдаешь как тот, кого ты считал родным, покидает тебя.

В детстве Ирина Николаевна занималась в секции художественной гимнастики. В старших классах и в институте она много путешествовала по Молдавии и в Крыму.
5
Для Ирины Николаевны новое положение - жены технолога, в маленьком городке на юге Украины, было вдвойне удивительно, после после походов по горам Кавказа со студенческой компанией.

В первые год-два после школы школьные товарищи еще не разъехались. Весь прежний школьный мир сохранял свой порядок. Они еще не были втянуты в свои дела, где бы они полностью переродились бы, и стали взрослыми людьми, теми, кто сам себя в прошлом уже не узнает. Поэтому компания, которая сложилась еще в школе, продолжала вместе ходить в походы. Все молодые, и их не брало вино. Домашним вином угощали в деревенских домиках, где наливали вино из оплетенных бутылей. Оно не брало, так как молодой организм сжигал хмель начисто бурлящей радостью и чистой энергией, не замечая хмель.

Ты становишься сгустком энергии, формой шаровой молнии. Сгустком радости, силы, концентрации бесконечных смыслов, как сама шаровая молния. Шаровая молния, это объект, про который никто не знает о его природе. Такой объект всегда остается загадкой, когда ты можешь видеть лишь намек на его присутствие, да и то, след такого гостя всегда будет косвенным,, обманчивым, как будто ты никогда не знаешь, был этот гость, или нет, и те, кто могли быть свидетелем, например ветки вербы в бутылке забытые с весны на подоконнике, всегда мочат.

Алкоголь, если взять его, попав в молодой организм, вызывает только легкое свечение и все. Или на время лишь усиливает такое свечение, как будто встретились две совместимые субстанции, из одного, неизвестноно тебе мира. В этот момент тебе ясно, что воплощаться обратно, в телесную форму, не нужно будет никогда, как будто ты достиг того, что времени нет. Все растворилось в дожде жалости ко всему существующему. Ты теперь легко будешь менять одну жизнь на другую, теперь уже вечно.

Это бывает особенно ясно, например, где-то высоко в горах. Там, в этом случае, туман, пронзительный холод и ветер не приносят никакого неудобства, подтверждая, что ты теперь другая форма существования, а с прошлым ты простился, и дождь над горами просто жалость и нежность по отношению к тому, куда уже не вернешься. Твой путь выше и дальше. Ночью, под звездами. В этот момент уходило и ощущение времени, так как было ясно, что такое существование будет всегда.

Студентам на стоянках дарили местный сыр, зелень, виноград, а однажды подарили живого барашка. Откуда то доставали теплые лепешки. Путешественники вызвали искреннюю радость. Уют таких походов должен был быть, как казалось, подготовкой к чистому и насыщенному семейному счастью, преддверием к полноценному существованию во взрослой жизни, просто потому, что тепло в котором они купались было прощанием с детством, тем самым, которое уходило навсегда. Это была гипотеза, в попытке как-то распланировать жизнь и знать какой будет следующий шаг, чтобы движение шло хоть по какому-то маршруту. Детство в этот последний момент невыносимо жалело всех.

Фактически детство, как неделимый объект, как своего рода существо, оставалось в этих долинах, уже без наблюдающих субъектов. Оно осталось как некто, не связанный с тобой. Так осенью в лесу можешь наткнуться на крохотное озеро, но ты обязан уйти домой к теплым стенам и запаху хлеба, а здесь, в золотой пыли, что ложиться на поверхность воды, выйдет лось и будет пить воду. То есть только так, без тебя, проявится жизнь озера, скрытого за ветвями с желтыми листьями.

Так же и детство оставалось одно, без тебя, как главного участника. Теперь только и может тосковать в горах, которые остануться дикими навсегда. Ты думаешь, что оно будет тосковать, хотя это не так. А ушедший, видимо, может быть уверен, что он здесь один, и не увидит никого, только сырую траву и камни. Так визуализируется твоя тоска по тому кого ты покинул, вызывая в памяти те образы, которые подчеркивают твое одиночество. А он, тот, кого ты на самом деле ждешь, ждешь его возвращения, уйдет дальше, по залитому светом склону, куда ты последовать за ним не сможешь. Это и есть развитие, и уход дальше, кого-то без тебя. Уход дальше в космос, кого-то, кого ты уже не догонишь и от него никогда не придет весточка. Уход того, с кем было связано что-то самое важное, кто остался этому важному верен, в отличии от тебя. И теперь между вами непреодолимая граница.

В горах Кабардино Балкарии горы прерывают саму возможность путешествия, превращая любую долину в замкнутый мир. При этом, что творится в соседней долине неизвестно. Для жителя такой долины мир за границей смешивается с мифом, становится тем, во что можно только верить. А если в это можно лишь верить, то тогда можно верить, например в то, что того мира просто нет. Или верить в мир в капле воды, привидевшийся во сне, под елкой, в полдневный жар, среди травы. В таком случае можно верить в любой образ, раз проверить его нельзя, и тогда ты вынужден опираться на выдумку, прекрасно зная, что никто реальный эти горы никогда не перейдет. А значит, по поводу обстоятельств этой жизни можно выдумывать любые, скажем, залитые солнцем вещи, которые задушат тебя нежностью. Придет жалость по отношению к себе, при ясном осознании невозможности реализации того, во что ты веришь, без малейшей возможности это проверить.

Туристы в горах относятся к тем, кто может существовать в пределах момента, без предварительной подготовки и без всяких последствий. К тем, кто смешается, например, с волнами радиоэфира. Радиоэфир передает лишь часть кипящего океана хаоса, того самого, в котором мыслили плавающей черепаху. Там, в волнах радиоэфира, смешавшись с обрывками гимна, рассказами об урожае, радиопьесами, музыкой симфонических оркестров, докладами о достижениях, уже не ясно, удастся ли сохранить к новому воплощение свою личность, или это будет уже новое существо, которое тебя не узнает, как впрочем и себя не вспомнит. Да и следующее воплощение будет или нет, тоже не понятно. Может быть, тот эпизод, в котором вы пересеклись, был последним и единственным. Привычка и необходимость верить в то, что не проверить, требует и такого понимания, как вполне себе реального, когда житель горной деревни представляет себе ситуацию именно так, как взрыв жизни в котором он и группа туристов возникают, и проживают все от начала до конца. Это для него так же реально, как и все остальное, как и любая другая гипотеза.

Ты можешь быть травинкой на заснеженном склоне, где ее никто никогда не увидит. На ней намерзнет шапка снега, в которой застревают солнечные лучи. Ты воплотился травинкой, которая на склоне горы на полотно снега отбрасывает тень. При этом твоя жизнь, может быть долгая, представляется мгновением, пронизанном солнечными лучами. Возможна она, травинка, это ты и есть. А все остальное, как той генеральской бабочке, только приснилось. И дом, и теплые стены, и уют над столом возле окна, и поздним вечером воспоминание о группе туристов. Для травинки с шапкой снега это такая выдуманная реальность, в которую можно истово верить, проживая другую жизнь в мечтах и во снах, как другое воплощение, в виде чабана на склоне. Это та жизнь, которую можно коснуться только мечтой, и войти в которую заставляет тоска по тому, чего не будет и что решительно невозможно.

Кратковременность таких походов, и то, что они от начала до конца были пронизаны счастьем, и было своего рода прощанием с детством. Это, своего рода ритуал, неизбежной фазы прощания при переходе из одного состояния в другое. Ты прекрасно понимаешь, что целая эпоха закончилась. Выйти из этого похода хотелось обогащенным этим пониманием, если получиться. Хотя скорее всего, казалось, удасться выйти опустошенным и раздавленным навсегда, с ощущением, что лучшее время в жизни закончилось, и это окажется правдой.
6
Ирина Николаевна и Павел Павлович встретились в политехническом институте, во время сессии.

С поступлением в институт для Павла Павловича открывался мир науки.

Новый мир постучал в двери. Там надо сменить обувь у входа, переодеться, очистить желудок, освободить память, убрав все остальное за ненужностью. Что еще? В любом случае, надо быть совершенно новым человеком, который стоит, прикрываясь рукой, поеживаясь от холода.

Так работает и предвкушение весны, когда снег чуть чуть тяжелеет и проседает. Воображение сразу просыпается и говорит о том, как где-то далеко рушатся границы, не пускавшие последние месяцы свет, устанавливается новый порядок, для обеспечения продвижения весны далее, и ты как будто слушаешь эфир, в котором заметна эта работа, словно издалека наблюдаешь продвижение колонн военных, инженерный частей, частей снабжения, ремонтных бригад по установке порядка новой жизни.

Так в полевом цветке, увиденном однажды на пустыре, видишь другой мир и старый для тебя теряет значение, причем тебе более не нужны все понятия этого мира, и ты с этого момента будешь слушать чисто условно. Ты возвращаешься домой, в запыленной одежде, садишься за поставленный матерью ужин, который она для тебя, как каторжная, который раз греет. Но ты уже чужой, и рубашка твоя с запахом каких-то странных растений.

Мир новый мир, это мир с другой логикой. Такой мир обладает корневым отличием, тем, что он был свободен он хаоса, который присущ, скажем, деревенской жизни. Наличие нового порядка делает возможным, именно в нем, открытие дороги прямой, как стрела, уводящей за линию горизонта.

То, что казалось невозможным вдруг открыло глаза. До этого можно было прилечь на траву, и положить руку под голову. Муравей бегущий по рубашке, звон комаров и гудение шмелей обнаружат тот самый хаос, из которого нельзя выбраться, а значит сознание привыкает к цикличности и знает, что из этого круга причинности вырваться незачем пытаться. Там рваная тряпка у крыльца будет лежать вечно. Ты пойман в сеть паутинки висящей в осеннем воздухе, и в закономерностью пуха, лежащего на поверхности воды в тихий день, когда деревья закрывают старицу даже от малейшего сквозняка. Этот пух в косых лучах солнца дает картину которая была всегда, и ты с этим ничего не поделаешь. Казалось, что ничто никогда не изменится. Но теперь это показалось не так.

Такое событие было, для Павла Павловича, как для жителя деревни, открытием прохода на ту сторону гор, после землетрясения. Вечный мир с его библейскими законами, в такой ситуации, сразу будет сдан в архив. С родителями, памятью, сказками о ночном времени, а главное с мифами о другой жизни. Мир с лодками-плоскодонками возле каждой хаты кончисля. Кончился мир тишины стариц, по осени открывающимися прозрачным льдом, или, иначе, миро ломающихся машин, запыленного агронома и плохих дорог. С миром, где однажды вылетают поденки, надо проститься. Как будто твои родители для тебя в одночасье стали пенсионерами. Мир снаружи был мифом, как жизнь на Луне. Папуасы так и объясняли Миклухо-Маклаю, что они думают о том, откуда он пришел. Теперь горы расходятся и открывается проход на ту сторону. Еще вчера отец был связан с запахом пота от его рубашки. Это был тот, кто может поймать у родников и крепко выпороть. Теперь это кто то на старой фотографии, и все.

Это означает, что ты знаешь нужное слово, чтобы пройти на ту сторону, то есть, ты нашел какой-то ключ к преобразованию жизни. У тебя есть какой-то предмет - фигурка палеолитической венеры, рог разумного мамонта, кусочек тайного свитка, тот предмет, который служит агентом, который переведет тебя на ту сторону. Ты нашел то, во что невозможно поверить, как то, что полностью меняет все. Это примерно так в сказках несут найденный в лесу сверок, укутав его в одежду и прижав к груди, защищая его от ветра и мокрого снега, чтобы дома, при свете очага, осторожно его развернуть слой за слоем. И это окажется то ли волшебным артефактом, то ли сказочным существом, то ли потерявшимся младенцем-принцем.

Свет, исходящий от этого объекта, означает то, что уже действует. И, вероятно, он действовал до того, как ты нашел его. Еще ничего не зная, еще будучи погруженным в свои болота, где на тебя, когда ты лезешь снимать сеть на красноперку, с травы падает разноцветный дождь из жуков и бабочек, а на каждой коряге греется гадюка, ты уже воспитывался как принадлежащий другому миру, тому, кто когда придет время, почувствует себя здесь чужим и одиноким. Гадюка была глазами водяного, и ты знал то, что он за тобой наблюдает. Ты для этого мира уже чужой, хотя еще ничего не случилось. Как маленький кристалл в растворе купороса, уже не является жидкостью, хотя еще глазами не различим, и когда кто то берет банку с полки - там ничего нет, на самом деле есть и процесс этот необратим.

Ты становишься частью нового мира, того самого, в котором действуют понятия, чуждые знакомому языку. Ты в своей комнате, задолго до того как ты услышишь голос, возле окна закрытого плотно зеленью, поднимаешь руку и вдруг видишь, что ты другой, все еще думая, что это новое как-то связано с этим миром, но никакая гадюка тебе не верит. Уже можешь увидеть в июле пожелтевшую березу, еще не зная, что это кто-то из будущего, из абитуриентской поры, из большого города, зовет тебя. Из абитуриентской, значит из поры молодости и надежд, что подтверждает приговор прошлому миру, в котором утки во дворе толпились за тобой пока ты чистил рыбу. Ты становишься чужим, как бы перелезая границу, зная, что пути назад не будет. И ты на это согласен, чтобы это не значило, принимая все условности такого процесса. Здесь можно затеряться, полностью утратить память о прошлом, когда уже не будет иметь значения, предал ты его или нет, и родиться частью новой вселенной, начав собственную эволюцию.

Достижение такого прохода и наличие возможности его открыть означает и то, что тот, другой мир пожирает тебя. Это и является той самой желанной потерей памяти. Преображение в существо другой природы, реализацией идеи перерождения, как обретения новой формы. Ты прикоснулся к неизвестной субстанции, и сам стал другим, кем-то еще. Но тебе и не надо оглядываться, с прошлым покончено.

Здание института, по сути это храм науки. Храм стоящий на горе и залитый светом. Причем это храм для определенного вида света. Что означает то, что здесь, в понимании разрядов света есть какая-то ясность и определенность. К этой ясности ты приобщаешься раз уж так или иначе оказался включен в местные дела. Здесь ничто не похоже на твое прошлое, которое теперь останется неизменным лишь на страницах книг, тогда как сами эти страницы пожелтеют и станут ломкими. Такие страницы в тишине и в пыли книжной полки сохраняют то, что ценно всегда, даже если эта ценность сейчас никому не нужна. Не нужна будет никому и далее. Наличие связи с прошлым здесь окажется лишь номинальным ритуалом.

Приобщение к такому миру обещает тебе простой и ясный план жизни. Ни о чем уже думать не надо будет. Здесь открывается путь к новой жизни. Он обозначен линиями разметки, проверен расчетами, залит светом прожекторов. Все уже решено. Ты будешь приобщен к чему-то большому, к некоторому настоящему делу, даже если сразу не видишь масштабов всего предприятия. Такой путь должен вывести в другую вселенную.

Павел Павлович уехал в Москву и поступил в политехнический. Это означало уже твердо сделанный выбор покинуть родные места, когда проект перестает быть просто проектом, а становиться поступками, следствиями и хаосом обстоятельств, уже решающих за тебя. Тут важно только решиться, никакой свободы воли далее и не следовало. Все было решено за тебя, и ты только как в окно поезда наблюдал последствия торопливо сделанного выбора, причем наблюдал тупо, как животное, так ни малейшего шанса что-либо исправить уже нет. Более того, способности разумного выбора далее и не потребуется. Павел Павлович четко ощущал это, скажем в умывальнике общежития над длинной жестяной раковиной на двадцать человек. Возможности оказаться не здесь не было. Поэтому, кстати, и сожалеть не о чем.

Когда они встретились, для Ирины Николаевны одного взгляда было достаточно, чтобы все было решено. Не то чтобы она сразу влюбилась, и решила выйти замуж. Не то чтобы она почувствовала что-то родное в нем, после чего уже не видела жизни без него. Дело в том, что сразу было ясно, что они будут вместе, даже если они оба этого не желают. И если это фатум в самом худшем, самом злом варианте, сделать с этим ты ничего не можешь, теперь будет именно так, как велит этот выбор, уже сделанный кем-то за тебя.
6
После института Павел Павлович получил распределение технологом, на завод в одном из городков Донбасса в Ростовской области.

Распределение, это ответ того мира, на контракт с которым ты надеялся. Так ты мог каждый день что-то как ритуал, ставший привычкой, без надежды на ответ. Например, можно каждый день обновлять воду в каменной вазе. Уверенность в том, что это ни на что не повлияет, основа твоего мироощущения, опирающаяся на многие вещи, которые обсуждать нет смысла. И вот однажды ты видишь рыбку в каменной вазе.

Посылая такой запрос, на который пришел ответ, ты как будто бросил письмо, неизвестно кому написанное. Тогда, в твоем мире, в привычных понятиях, адресат письма мифическое существо. Никто мог и не ответить. Тогда ты остался бы один там, где еще вчера ощущал себя под защитой. Ты, на дороге, с пустыми руками, воды нет, припасы кончаются. У тебя нет возможности повернуть назад. Ты брошен. Это значит, что ты всерьез воспринимаешь тихую жизнь пустырей и огородов, лежащих в унылой местности вокруг тебя. Это так, поскольку надо будет договариваться с этой реальностью, просить здесь еду, воды и искать ночлег. Это теперь твоя сторона. Ты шагнул бы к тем, кто сидит вокруг костра. А дальше ты мог ожидать сколько угодно ответа, быть в нем уверенным, но дорога, где даже тополя вечно покрыты пылью, так и продолжала бы молчать. Можешь выходить на нее сколько угодно из калитки. Никто не проедет. Дождешься только падения первых капель дождя в сумерках. Среди степей, кое где распаханных под пшеницу, кукурузу или подсолнечник, если должен бы раздаваться голос, то только твой, то есть тишина, из звона кузнечиков непобедима. Поэтому в донбасской степи плоские серые строения исчезают под небом, среди бурьяна, приобретая такую архитектуру, при которой они не заметны. Вечером загорается свет в окошках, но и этот свет тонет в ночи, как будто все твои устремления исчезли как вода, вылитая на сухую потрескавшуюся землю.

Но тут этого не произошло, мир науки ответил, как будто сама земля, состоящая из почв, суглинков, базальтов, щебня, песчаника, заговорила, и на мгновения открылся пропуск в мир шахт, окруженных горами терриконов отработанной породы, став существом другой природы. Как в компьютерной игре. Ты меняешь природу, когда, например, геофизика входит в согласие с сопроматом, и порождает мир механизмов, чертежей, схем, круглосуточно горящих фонарей предприятий, и что там еще, пачек документации на подоконниках. И в этом мире тебе выделяется определенное место.

Теперь он не кто-то. Это не человек, приобретающий то одну, то другую профессию, оставаясь лишь странником. Для странника всегда нет места. Он всегда временно. От его вида всегда присутствие привкуса дорожной пыли и ощущение ветра. Положение странника всегда непрочно. Ты то шофер, то дворник, то строитель. Ты всегда нашел лишь временное пристанище. Твой друг лишь тепло, приходящее утром, когда первые лучи, окрашивая желтые листья, прогоняют первый холод. Например,, когда идешь к магазину. Приобретение профессии, скажем, дворника, выглядит как попытка уцепиться за край льдины, остановившись на какое-то время. А потом ты покинешь эту льдину, ее судьба тебя больше не интересует. Так полярный медведь пытается зацепиться за лед, который все равно растает. Тебя в конце ждет только холодный осенний свист, и ощущение, что все было зря.

Нет, все было не так, теперь, Павел Павлович приобретал профессию, положение, казалось бы, судьбу. Пришел ответ.

Этим ответом тебе выдается мандат оправдывающий твое существование. Раньше такого документа у тебя не было. И не должно было быть. Никто не обещал. Вообще, ты мог обоснованно сомневаться есть ты или нет. Можно было вести призрачное существование, то есть в любой момент пройти сквозь стену, как кажется правильным и возможным в момент полусна. Тебе кажется, что ты пройдешь, не потревожив шкафа у стены, и с той стороны ты не разобьешься, а продолжишь движение на уровне второго этажа. Кстати, тебе кажется, что там, с той стороны, где ты окажешься между стеной и тополем, над городом разлит призрачный рассветный свет и понятие времени дня там отсутсвует, то есть, попав туда, то есть пройдя сквозь стену, ты победишь некоторые обстоятельства настоящей жизни. То есть само оправдание такой жизни только в том, что это случайное произведение другой жизни, жизни того, кто сейчас проснется, того, кто чувствует какую-то печаль, которая кажется важной и от которой не остается и следа, после того как проснешься. Ты лишь пытаешься удержать в памяти обстоятельства того существования, с которыми все равно придется проститься.

Как ветер, ты шел над городом не беспокоясь о том, что тебя кто-нибудь увидит, и уж тем более не беспокоясь о том, что придется кому-нибудь давать ответ. Или, по другому, ты мог уснуть в лопухах у дороги. Здесь своя, неторопливая жизнь насекомых, муравьев, паука, который ткет паутину, колонии тлей у основания стебля. Той жизни, что в детстве кажется по настоящему доступной. Погрузившись в рисунок прожилок листа можно потерять разум, который больше и не нужен. Тебе ничего из прошлого мира не нужно.

Если бы ты не услышал ответа, означало бы, что ты попал в ловушку. Ты, например, навсегда застыл между занавеской парикмахерской, стеклянным графином, баком с привязанной на цепочку кружкой и покрытой лужами дорогой. Это статическая картина. В том смысле, что самым ценным в твоей жизни остаются впечатления детства, и далее ты не развиваешься, просто зная, что дальше ничего ценного нет, погружаясь в сон, до следующего эона.

Здесь описан формат мира каким он сложился в голове ребенка, таким и должен был оставаться и далее. В лопухах. Там можно прикоснуться к вечности, став, в том числе, одним из объектов круговорота, когда будет неясно, да и по сути неважно ты осенний лист или дождевой червь, или что-то более развитое, например, мышь, в корнях дерева, заметная лишь потому, что сухая трава шелохнулась. Там, ты бы прикоснулся к жизни вещей вечных, непреходящих, так как случайно слетевшее на голову семечко липы, в результате чего ты застыл как будто услышав что-то, или искорка света в капле росы утром. Это вещи вечные, потому что за ними ты слышишь голос, слушая который забываешь все остальное, за ненадобностью. Это то, что определяло жизнь и раньше, и будет позже.

Но теперь ты услышал ответ. Мир обрел определенную форму. Это одно из возможных воплощений, за ним может быть и другое, и третье. Завод окружает уходящий в бесконечность бетонный забор. У проходной купа деревьев. Слева улочка, между складом и цехом, ведущая в управление. Прямо ворота в один цех. Правее и дальше другие. Направо столовая. Проходные возле откатных ворот главного входа. Все это утверждено в плане строений завода, описано в блок схемах, графиках, инструкциях, циркулярах, чережах. И сама возможность сидеть над такими чертежами, в пятне света у окна забранного решеткой, определяет существование того, кто мог потеряться выходя из магазина на мокрые доски крыльца и вдохнув ветер весны, подсказывающий, что лопухи снова скоро будут доступны. Теперь этого не будет, а наоборот, все дальнейшее определено.
7

Мир науки, как нечто мифическое, проявляет себя представительствами. Обелисками-маяками, об которых разбивается хаос бесконечного океана. Того самого, в котором плавает черепаха. Про такой океан написано в сборнике старинных мифов, по которым были сняты мультики. Путешествие в таком океане, будет путешествием без реальной цели, только гипотетической. При таком путешествии более важен скрип оснастки, прошедшее расстояние.

Представительство чужого мира, это точка, где можно выйти на контакт. С тем миром, про который ты ничего не знаешь. В этом случае, надо выходить с полным доверием, так как у тебя нет для другой установки. Забавно, что в таком случае, доверие должно быть абсолютным. Ты как бы рождаешься заново, как тот, кто из прошлой жизни не мог вынести каких-то ожиданий, поддержки, а также уверенности в результате.

Ты как будто выходишь из темноты комнаты на свет, не зная кто в соседней комнате. Кто-то гремит чашками, открывает холодильник, поставил на стол какую-то банку. Ты только что проснулся и идешь как тот, кто не знает, идет он встречать гость пропахшего дымом дорог, или он идет по коридору учреждения и не может оглянуться. Это было полное доверие, настолько чистое, что его трудно найти таким в другом месте.

А такая уверенность в результате, если бы она была, превращала бы тебя в автомат. Как на проселке, ранним утром в придорожном кафе ты мог завтракать биточками с макаронами и стаканом чая, и в окно забранное занавеской наблюдать как разворачивается зил на площадке перед почтой. Глядя, сквозь заросли у окна в косых лучах, ты бы знал, что все не может быть как-то по другому, и фактически грузовик с водителем это автомат. Его появление здесь, в утренней прохладе, определяет также и твои дальнейшие шаги. Что означает, кроме всего прочего, также то, что какая-то встреча не состоится.

Можно отказаться такого доверия, на которое можно было положиться как на волны океана. Поступить как те, кого заперли в бочке, или как тот, кто выйдет на берег, оказавшись Миклухо-Маклаем.

Миклухо-Маклай имел ножи, ружье, топоры, веревки, запасы досок, провианта, даже двух слуг, ничего не зная о том, что его ждет и список его амуниции скорее передает его беспомощность перед тем, что его ждет на новом берегу. Фактически именно это доверие и начинало новую жизнь. Тогда, в этой этой новой жизни могло оказаться на столе лежать такое же откусанное яблоко в квартире в летний полдень. Но связи никакой между ними не будет, что и докажет, странным образом, память о ласточкином косогоре, который ты видел на рыбалке. А тот, кто пришел на этой связи настаивать лишь вызовет какую-то жалость, такую же, как предвечерний свет, который тихо заливает половину вселенной.

Отказ от такого доверия, при попытке сделать первый шаг по радуге, это попытка что-то требовать, как будто ты идешь как захватчик, ну или тот, кто требует. Как тот, кто имеет право, кто может претендовать на то, что будет услышан.

По теории, от обратного, в качестве гипотезы, выйдя из проходной на территорию можно было ожидать, что ты никому не нужен. Такая гипотеза, это попытка анализа, когда ты открываешь глаза и навеки остаешься один.

Вот гипотеза, что ты никому не будешь нужен. Так обычно и бывает при выходе наружу. Так когда ты шатаешься по магазину ты хоть вписан в какой-то порядок квашеных яблок, кислой капусты, гнилой картошки, лука сыплющегося из короба и банок томатного сока. Как только ты выйдешь из помещения через темный тамбур, ты окажешься совершенно один, и больше будешь привязан к звезде на небе, блеску луны в переулке, и к тому факту что где то на сервере есть река Лена. То есть тебя даже дома, за плотными шторами, где есть горячий чай и мармелад, тебя не ждут а всего лишь следуют за порядком, который уже, с потерей тебя, унес их дальше и по сути ты можешь забыть все, начиная с этой вот звезды.

При проходе проходной все будет не так. Хотя там прямо при входе куст крапивы как часть мира, того, что не укрощен. Ты нырнешь в мир зарослей крапивы, кустиков одуванчика, пустых бочек от солярки, испачканных мазутом досок, складированных на открытом воздухе ящиков, обрезков медной и алюминиевой проволоки.

Нет, все не так. Тебя встречает тот, кто всегда схватит за руку.

Хотя, всегда есть агент, который остановит движение, как будто ты вдруг ощутишь лежащим на досках нагретого причала. А костры, что горя вдалеке, это костры тех, кто никогда и не подходили к цивилизации, и они гораздо ближе, как папуасы в зарослях наблюдающие разгрузку Маклая.

Это будет потом. Теперь тебя схватят за руку, и пригласят в залитое солнцем помещение.

То самое помещение, в котором начинается твоя метаморфоза, как будто попав туда ты начинаешь преломляться в ходе какой-то трансформации. Или ты проходишь метаморфозу как гусеница в коконе, который ты нашел однажды прикрепленном к забору в дальнем углу детского сада, чья территория была огорожена, с пролом в ограде возле старой липы, так как так ближе ходить.  Ты проходишь модификацию для приобщения к новой форме существования, и даже обретаешь новый язык, до этого тебе чуждый. В корпусах зданий широкие холлы залитые светом сквозь стеклянные стены, длинные коридоры, которые всегда кажутся бесконечными, уводящими во всеумножающуюся сложность. Здесь прямые линии, никогда не гаснет свет, при том, что к сложности цепляться нет смысла, все равно она всегда будет непонятна, но светильники в помещении а также на территории имеют определенные характеристики и регулярно обслуживаются.
8
Распределение было получено на завод находящийся в одном городков в степи.

Можно сказать, что тебя поймала степь. В том смысле, что степь огромное древнее образование, или - структура, которая оказывает влияние на все, что ее касается. Здесь надо признать, что жизнь, в таком случае, подчиняется постороннему началу. Ты подчиняешься чужому порядку в том как дышать, как сидеть, как вставать. Во многих вещах. Например, сидя в очереди в парикмахерской будешь жевать в зубах травинку.

В числе прочего, это ситуация, когда ты, например, потерпел поражение. У тебя был план жизни, цель. И вот, как будто экспедиция достигла успеха, и вот, ничего здесь нет. Есть только логика степи, для которой ты совершенно чужой. Чужой во всех смыслах, в том числе и в таком, что эту чужую логику ты не понимаешь. Само влияние степи даже более глубоко, чем кажется, и например, влияет на здоровье. Это так, что можно описывая, можно рассматривать лишь отдельные аспекты этого.

Например, можно рассмотреть то, что в городке, в пятиэтажном здании, окна будут всегда выходить на степь. То есть, на самом деле окна на северную сторону будут на детский садик с ивами и акациями, а горизонт будет закрыт другими домами, показывая, что ты в городе, который полность формирует твою жизнь и за нее отвечает. Например, когда вы гуляете с женой, с детской коляской под липами, как будто день состоим из тихой весны, которая как животное, мирно обитает и разворачивается тут, в переулках, заросшими абрикосами и шелковицей. Или на бульваре, обсаженном тополями. Но, окна с южной стороны дома, всегда будут выходить на степь.

Рассмотрение аспекта иногда дает полное описание элемента, все объясняя во всех деталях так глубоко, как это потребуется. Но всегда ситуация в целом ускользает от понимания, и не может быть разгадана, хотя в самом начале, ты ожидал именно этого, догадываясь, что в конце расследования будет именно это непонимание. Ты как будто стоишь в степи, слушаешь свист ветра, и никогда ничего не поймёшь, не потому что тупой, а просто все здесь будет тебе чужое, как будто сами миллионолетним порядком ты вычеркнут из числа вещей имеющих смысл. Может быть в этом загадка вечной пыли на улицах в степных городах.

Степь выступает также как невозможность выбраться из условностей истории, как будто ты не смог преодолеть пространство, и убедился в тщетности самих таких замыслов, когда деление простора на метры, версты и парсеки лишено смысла, словно карты начинают тлеть и распадаться в твоих руках, и ты не пытаешься это остановить. Преодоление этого пространства для тебя было, например, процессом избавления от дурной наследственности, условностей и обязанностей прошлой жизни, а теперь это просто незачем, в новой логике, которую ты не понимаешь. Ты увяз в бесконечных степях и сам стал частью степной жизни, когда ты часть природы, подчиняясь какому-то большому процессу, но и обретаешь его мудрость, в частности, заставляющую пересмотреть свои взгляды, и отказаться от дальнейшего продвижения. Почему-то все проверяется запыленными зарослями вдоль дороги, перед которыми даже сам этот процесс оценки теряет всякое значение, как будто наступающий закат уничтожит тебя, породив уже другую, новую, флуктуацию вакуума, ставящую чайник на конфорку готовя себе ужин.

Или можно рассмотреть другое. А что еще остается? Так есть хоть какая-то надежда, что где-то когда-то, может быть не тобой, а кем-то другим, будут рассмотрены эти материалы. Которые пока лишь копятся в запыленных стопках, не обещая ничего. Стопки бумаги, со всеми своими сведениями, как бы ведут свою жизнь, но у них нет малейшего представления как можно найти выход.

Донбасская степь звенит, например, как натянутый барабан, проявляя шум чужого мира, для которого ты всегда будешь с краю. Поэтому и степные городки выглядят, как что-то случайное, ненужное, затертое чужой жизнью, которая здесь это грязь в лужах на дороге, ветви акаций, постоянный звон кузнечиков и сумерки, которые совершенно уничтожают город. Осень тут это вечный мелкий дождь и ветер а летом жара, которая утомляет не своей силой, а бессмысленностью, когда тебе уже не просто тепло, но еще не так жарко. Ты словно ты выпал из числа объектов, которые принимали во внимание, устанавливая местный порядок. Тогда только сумерки приносят покой, как будто уничтожая все внешнее, ради ночи той актуальной тебе, личной жизни, которая все равно не будет понята и принята местным порядком. Поэтому так дорога стоящая на столе к ужину миска дымящейся картошки.

Степь издает какие-то звуки, что предполагает надежду того, что степь может быть как-то понята. Но это не так. Степь шумит звоном кузнечиков, это явление можно заметить даже в городе, на газоне, где пятна света в траве прячут кобылок. Степь звенит, ничего ровным счётом не говоря, не объясняя. Тебе ничего не говорится, в этом бесконечном шуме, в криках птиц, шуме насекомых, гуле ветра, раздающемся, в том числе на инфразвуковых частотах. В сложном шуме нет ничего для тебя, и, издавая звуки, или в обратном случае, заботясь о том, чтобы не быть услышанным, никто тебя не принимал во внимание. Здесь, например, очень важно, осенью, серое небо, которое сеет мелким дождем, развозя мелкодисперсную пыль в цепкую грязь, как бы полностью останавливая всякое перемещение на улице, заставляя жизнь замереть, и полностью дезавуируя саму идею движения. Жизнь проявляет другую форму, может быть, это форма растения, или неясная жизнь полотен света, когда под серым небом степь разлагается на едва заметные полотна разных оттенков которые формируют растения и влага смочившая их, видимо, неравномерно. Но что все это значит никто не собирается объяснять. Так у татаро-монгол приходивших под стены городов, вряд-ли были переводчики в войске.

Здесь мозг сам ищет возможность побега. Например такую, как у звука ветра, который переходит на инфа частоты, и в этом виде может уйти даже на другую часть планеты. Там уже реальной станет идея не возвращаться сюда, где на центральном бульваре тополя за коваными оградками. Только в памяти останется след этого ужаса, когда небо от края и до края серого цвета, без малейшего оттенка или изменения. Это часть чего-то, что должно называться процессом, что возможно только при полном отказе от суеты, вернее в ясном осознании ее бесполезности. В этом случае тебе важнее грязь у бордюра и пронизывающий холод. Поэтому память об этом остается, как закрытая дверь, как признак того, что ты сюда точно никогда не вернешься.

Просто это чужая жизнь, что-то навсегда ненужное и непонятное. Ты станешь частью лишь умерев здесь и распавшись на пыль, смешавшись с запахом полыни и пухом от травы. То есть, стать кем-то своим можно став, например, невесомым. Тем кто отправляется в полет при слабом ветре, причем это будет полет в глубины той же степи, или ты предпримешь полет вдоль окружности земного шара, устав от этой неопределенности, как ученые рассказывали о летающих семенах прорвавшихся, в стратосферу. Это еще один пример побега, что снова иллюстрирует то, как ум ищет возможность для побега там, где бежать невозможно, в силу бесформенной неопределенность обстоятельств, таких как гул ветра или полотна света.

То есть проект стать частью этого мира нереальный, как проекция того, что тебе недоступно. Это и проявляется близкими к сознанию образами, теми, что хотя бы прорвались наружу. Вблизи степи этот звук проявляется ревом кузнечиков, а издалека воображение рисует гул какой-то истории, например, как память о топоте табунов кочевников. Это ты замираешь глядя на сухую траву в которой скрываются богомолы, которая издает едва уловимый звук. Ты замираешь, как будто прикидывая, не стать ли частью этой жизни, или осознавая, что уже фактически стал ей, и тогда тебя покидает весь смысл, понятный тебе, когда ты, к примеру, разглядываешь лопух у дороги, большой лист весь в ржавых дырочках. В таком образе некоторые художники видят наличие смысла.

Городок лежал в степях окруженный шахтами и терриконниками. Рядом текла небольшая река. Южное солнце насыщало воздух теплом и золотом. Абрикосы казались каплями солнца естественно застывшими в полете, формируя уютную неподвижность.

Завод выделил им трехкомнатную квартиру в квартале, сразу за лесополосой из акаций, за которой начиналась степь в которой торчали срезанные конусы терриконов. Конус вынутой породы бессильно грозит небу самим фактом обнажения жизни, которая должна быть скрыта.

Для Ирины Николаевны распределение мужа на Донбасс было непонятно. Она вместо столичного города оказалась в глухой провинции. Она этого не забыла и не простила.
10
Первый год они прожили в общежитии.

Они, как молодая семья, получили отдельную комнату. Туалет и душ были общими. Питались они в заводской столовой, а в выходные в комнате, за столиком у стены. Все их хозяйство состояло из одежды которая на них. Завтракали они, тоже, в заводской столовой, вместе со всеми, отстояв длинную очередь.

Очередь за завтраком это опыт нахождения в преддверие жизни. Его, это преддверие, видимо, только так и можно видеть, через смутный, всегда неверный, обманчивый образ, так как ничего прочного там нет. Ты всего лишь ждешь, и больше ничего. Ждешь то, что будет, не имея ни малейшего представления о том, что тебя ожидает. В этом смысле, стояние утром в очереди, это состояние абсолютной свободы, так как может начаться что угодно.

Утром люди как обезличенные заготовки, как те, кто представляет природный элемент. Видимо, только так, отказавшись от личного, можно слышать голос природы. Можно, например, потому, что в этот момент  люди по внешнему виду и по повадкам максимально похожи на рыб в стае. То есть в таком состоянии можно увидеть в действии какие-то древние законы, те самые, которые проявили себя даже задолго до появления рыб, а может еще раньше, скажем, до появления звезд. По сути, ведь звезды и галактики ведут себя по таким же законам.

Движение в стае, это, в том числе,  форма счастливого существования. Времени, когда не надо ничего решать. В столовой в меню есть выбор продуктов, но ты и так знаешь, что ты возьмешь, потому что ешь тоже что все, и тоже, что и каждое утро. Манную кашу, два яйца. Кусок хлеба с маслом. Стакан какао. Когда не надо ничего делать. Нужно пройти вместе со всеми в двери, пройти предбанник. Встать в очередь взяв поднос. Можно просто получать чистейшее, из-за безгрешности, наслаждение. Наслаждение светом, бьющем прямо в глаза, утренним ознобом, свежестью и ощущением беспредельной силы, которая еще не реализована, не совершены ошибки, и в таком состоянии ничего совершенно и не будет. Наслаждение возникает из-за отсутствия необходимости что-то решать, это то самое счастье превращения в рыбу, возвращения на миллионы лет назад, когда все что ты слушал, это солнечная рябь в воде, то есть не имеет значения.

Возвращение в комнату это возвращение в свою раковину. Для моллюска в раковине целый мир, развернутый в бесконечные, для моллюска, спирали. И даже будучи положенный на полку раковина продолжает служить местом с которого начинается другой счет времени. Прошлому миру озвучивают приговор, и пересмотрен он не будет. Допустим мир, это что-то связанное с заполненным автобусом, лева под старой акацией на картинке, запаха головки серных спичек, ощущение на плечах мокрой рубашки после дождя. Внешний мир гаснет, и расцветает тот, который был до этого незначительным.

Расцветает другой мир, которого вообще не было. Это было то, что не имеет значения, то, что имеет вес мечты, то есть, что как сон, со всей его красотой и сложностью, можно забыть целиком. Например, мир на подоконнике, из книжки, алюминиевой кружки, коробки, старой тетради. Это все то, что обладает силой в частном мире, В карманной вселенной. В раковину так прячется улитка, отказываясь от внешнего мира, так завершая эволюцию и переходя в другой, надеясь оттуда уже не вернуться, так как он бесконечен.

В общежитии все комнаты выходят в длинный коридор. Коридор продолжается в линию, в ту линию, на которой и остановки, те самые, длинной в целую жизнь, и залитый солнцем луг, и мирное стадо, и лодка, качающаяся на волнах. Линия, которая своей бесконечностью стирает все личное. Ты, в попытке отстоять это личное, сидишь на бесконечном крыле летательного аппарата, и ешь черствый хлеб, который достал из кармана, ни на что своей позой не влияя.

Этот кусок хлеба представляет что-то личное, как будто здесь, в пространстве обезличенности, представляет что-то твое, словно пространство создает карман, где и чай на столе, и запеченный гусь и темень с сугробами за окном, и не ясно, было это самом деле или нет.

Такие эпизоды, каждый из которых важен тебе, составляют, скажем, копилку, которая важна тебе и только тебе, а для других представляют только мусор, как железная банка с пуговицами. Это эпизоды, как например, бессонница в купе поезда идущего через леса когда теряешь ощущение времени так как кажется, что оно больше не пригодиться, или прыжок в воду, когда охватывает холод, звук исчезает и смотришь через мутную зелень в новый мир, куда переселиться нельзя, поэтому тебе там нечего там видеть, все такие эпизоды распыляются на моменты чего то общего, когда ты снова и снова ступаешь на нагретый утром линолеум, не помня прошлого, и начиная новое, где на песке прохлада зарослей ивняка засыпанных высохшими листьями. Такой лист закончил общее движение и с этой точки начал что-то свое.

Само существование в потоке, это особая форма жизни, когда не видно берегов, и не нужно этого, как будто берега дадут точные координаты, но в ложной модальности. Ты, как обитатель потока, так и должен существовать, без направления, среди, например, тысячи видов прозрачного планктона. Планктон здесь обретает воплощение засохших мух, вечно разбитых окон, постоянно дымящихся кастрюль и банок с кипятильниками, истертого и загнутого линолеума с грязной подложкой. Здесь может быть реальность только в микро раковине, как в попытке попасть туда где то, что невозможно.

Точно так как в раковине наутилуса было в своей комнате, когда внешний мир, с потоками людей, вечным табачным дымом, скандалами и музыкой из открытых дверей, исчезал. Словно здесь, за плотно прикрытым люком, ты начал новую вселенную, где не курят, под абажуром из старой газеты. Иначе вас уносит поток, когда берег так далеко, что превращается в миф, в абстракцию, а это означает потерю цели, и превращение ее в абстракцию. В то, чего нет, как для черепахи остров, покрытый зеленью, это абстракция, игра памяти, или воображения.

Уют, если такое слово, здесь воможно, если можно применить как термин, который в другой ситуации несет, в том числе четкую эмоциональную окраску, здесь же применяется как самой близкое слово без этой важнейшей нагрузки, но где вряд ли можно подобрать другое слово, как всегда и бывает, когда ученый заново составляет словарь, столкнувшись с чем-то новым, и непонятным. Это, кстати, признак настоящего открытия, того, которое полность изменит лицо науки, а в данном случае, у того кто внимателен к открытию, изменит все отношение к жизни. Здесь, это уют кипятильников, ножей без ручки, не работающей плитки, всегда открытого крана на общей кухне, разбитого стекла в коридоре, вечно грязных туалетов, лампочек без абажура, неработающих выключателей. Уют места где жить невозможно, но ты живешь.

Павел Павлович на всю жизнь сохранил верность этому состоянию, в котором ты так близок к голосу вечности, и под конец жизни вернулся один, в дом гостиничного типа, где и умер.

Павел Павлович, по какой-то причине, сохранил какие-то привычки из того времени и свято соблюдал верность им. Так он считал своим долгом и детей приобщить к поклонению духу безвременья. Иногда, они вставали задолго до положенного часа, и в темноте шли через весь город, чтобы отстояв очередь в столовой, где ярко горит свет, получить на завтрак чай и блины с медом в столовой.

Через год после прибытия на Донбасс им выделили квартиру.
11
Трехкомнатная квартира, которую им выделил завод, располагалась на последнем этаже пятиэтажки, построенной в шестидесятые, всего за несколько лет до их вселения. Воду иногда отключали, или напора не хватало до пятого этажа, и приходилось носить ведрами из подвала. Свет регулярно отключали. С горячей водой проблем не было, потому что в квартире была газовая колонка.

Квартира на последнем этаже это как остановка на вершине мира. Иначе говоря, как кабина летательного аппарата. Ты летишь, вынуждено рисуя маршрут без привязки к ориентирам, когда указатели на точку старта давно утеряны, а цель кажется мифом. Маршрут прокладывается вообще, по абстрактным координатам. В таком случае, ты отмечаешь движение не купой пирамидальных тополей, птицей на дороге, воротами фермы, не этими реальными вещами, а абсциссой, азимутом, тангенсом, рисуя неизвестно что, неизвестно зачем, в надежде, что записи будут расшифрованы когда-то в будущем. Тогда, например, когда ты умрешь.

Тут, в пустоте, среди неясных образов порождаемых облаками, ты сам ведешь жизнь небожителя, или что-то подобное. Словно в пустоте можно в самом деле обосноваться в виде, наверное, бесплотного духа. А законы духа уже другого сорта. Законы духа, например, таковы, что ты уже забыл все что было, к чему был привязан, так как ты обладаешь такой возможностью. Теперь он, дух, может легко переместиться в новую жизнь, как, скажем, в долину, например, туда где нет жилья и дорог. Когда ты достиг результата экспедиции, и спускаешься, как будто только родился, наблюдая как ты сам рождаешься на основе новых впечатлений. Ты погружаешься мыслями в снег, солнце, заиндевевшие кусты, но это уже в новой жизни, со старой ты расквитался.

Жить в квартире на последнем этаже, это все равно, что заранее обживать свое место на том свете, или другом свете, или тридесятом свете. Ты там, где даже времени нет. Тогда ты можешь остановить поток событий, и прожить целую жизнь, например, ту, где есть мокрый песок и босые ноги, и вернуться в свою вечность, которую ты как будто всего достиг, и тебе больше ничего не надо. Или думать так, хотя неизвестно, какой свет тебе уготован. И неизвестно, есть ли он вообще, тот свет.

Квартиру молодой семье выделил завод.

В квартире на последнем этаже прямо над потолком сразу небо, что создавало некие бытовые трудности. Это проявлялось в дождь, когда на потолке появлялись следы воды, когда Павел Павлович надевал плащ, брал инструменты, и лез на крышу чинить. Тоже отсутствие воды частенько. Жара, сильно ощущаемая летом.

Но там было хорошо так, что не хотелось оттуда уходить. Это как будто закончись все проблемы в жизни, как тебе и обещали. Казалось, что солнце приходит в город только чтобы нагреть пятый этаж, создав для них защитный кокон, как будто они из счастья не родились и не пережили родовую травму. В атмосферу счастья, как будто специально, в качестве элемента декора добавлялось лето, с сухим акациями и улицами, по осени заваленными опавшими абрикосами.

Это совершенный, законченный образ счастья, в данном конкретном месте, в данных конкретных обстоятельствах. Это своем роде пример, когда абстрактная идея, образ вообще, который может быть воплощен разным способом, приобретает определенные точные детали, не теряя содержания. Занавески в комнате, которые шевелились светом, тишина на кухне, пятно света в детской по утрам, это и были конкретные детали счастья в данном конкретном виде.

Счастье было вполне зримо и материально, то есть, можно было подойти к столу, отрезать кусок, и меньше его не становилось. Как раз его не воображали а оно присутствовало на самом деле.

Как всякие насельники счастья, они были избавлены от усталости и каждое утро просыпались с атрибутами таких небожителей, а именно, забыв все, что было ранее, ничуть не утратив мудрости, а напротив того, просыпаясь полные сил и разума, как особого рода местные божества. В последствии память об этом времени так и осталась образом какой-то красоты, которая тогда была вполне доступа доступна.

Впрочем, позже, на остальном отрезке жизни, подобное уже казалось нереальным, и вообще недостижимой, в силу разных причин, которые развели их в разную сторону, и в силу которых полное света совместное существование казалось вообще невозможным. Поэтому память о первом годе совместного существования переместилась в область, в которой находятся мечты, как будто этого не было в реальности. А это было.

Эта квартира была их первым домом.

Дом возник как новое существо пришедшее сюда из астрального мира на их зов. Как ребенок. Так, от их соединения, как от двух элементов, при добавлении как реактива, местного сухого воздуха, и мягкого света, возникло нечто новое, то, чего не было раньше и что походило на новую жизнь. Кажется, в этом случае, что конца этому не будет.

Возникло ощущение вечности, которое тогда никто не проверял. Не будет конца, потому, что тогда, в полноте жизни ни о каком конце никто не думал. Более того, когда это место было покинуто, это нечто, что появилось здесь на свет, осталось существовать призраком, который постоянно звал к себе, упрекая тех, кто его покинул, как будто занял место в самом конце, где и ожидал их, чтобы осудить.

И вот здесь и началось движение в сторону. Жизнь стала выпадать из рук и распадаться. Наверное, потому что далее двигаться было некуда. Видимо, если ты не вечное существо, и ты достиг пика, дальше только распад и деградация. Так оно и случилось, но за очень длинное время..

Во дворе находился бакалейный магазин, где продавали фундук, спички, чай, и почему-то квашеную капусту. По пути с завода домой на обед Ирина Николаевна покупала кисть винограда которую оставляла детям. Детский сад находился сразу сзади дома. Там зимой замерзали лужи на которых можно было кататься на коньках. Коньки были детские, с двумя полозьями которые пристегивались к валенкам. Вдоль всего дома росли акации, а с другой стороны дома шел сплошной цветник с постоянно гудящим над ним облаком шмелей. Все вместе создавало неуловимую но прочную ауру живого существа как будто здесь прежняя жизнь была закончена, в ней остались и детство и молодость и родители, а началась какая-то совершенно другая, в которую они и погрузились, а впоследствии покинули.
12
С балкона был виден участок степи.

Участок степи как часть Куликова поля. В этом смысле в мироощущение включаются исторические контексты. Также, где-то там, за участком степи, находилась река вдоль которой был довольно густой лес, а за лесом начинались пески, что может иметь, в определенном историческом контексте, тот или другой смысл. Также, это был целый ландшафт, сложенный из доступных наблюдению объектов. Особая часть мира, как новая особая вселенная, существующая только для тебя. Там виден лог, или чуть дальше логи. Ближе дубы, дальше овраги, поросшие лесом, между которыми заметны клочки солончаковой степи. Эти участки степи в туманной дымке уже представляют, в данном случае, бесконечную, а значик, в определенном смысле, открытую границу мира. А в этом случае, при наличии открытой границы, можно ждать чего угодно.

Пески задерживались сосновыми лесополосами высаженными в сороковые годы и к этому моментами уже состоявшими из матерых сосен. У подножия сосен росли маслята. Они до тех мест где растут сосны почти не добирались, но знали про это место, как будто оно было сказочным и открывалось только перед смертью. Казалось, что сосны находятся на краю мира, у самой азиатской пустыни, и за ними уже другой свет. А вот участок степи с рекой, возле дома, тот, что был виден с балкона, был частью уже их, обитаемого мира, с этой стороны границы.

Там тоже был квартал пятиэтажек, остров, из которого в гости приходила Зина. Зина была дура конченая. Но в любом случае, находящаяся где-то там квартира Зины была местом, где, в общем, их тоже ждали. Они тоже иногда ходили к ним в гости. Квартира Зины, это своего рода остров, на котором всегда для них горит огонь, и кто-то дежурит. Там горячий чайник, засохшие пряники, раскаленный борщ. Зина к ним домой приходила с маленькой дочкой, иногда приводила мужа. Когда она кормила дочку супом, то по бабкиной привычке остужала ложку сначала засунув себе в рот, а потом вливая дочке. Ирина Николавна потом повторяла высказывание местной акушерки о таких мамашах, говоря, что лучше бы она эту ложку засунула себе в жопу, там бактерий меньше.

Степь начиналась прямо у домов, достаточно было дойти до конца квартала. Степь, как и любой природный объект в таких обстоятельствах, как будто ждала, и никуда не уходила. Такой гость сидя на завалинке своего дождется, не даром эта степь помнила еще походы Святогора, и знала когда он вернется. То есть тебе показывают, что тут чужое царство, и степь, река, никогда не отступала. Это что-то такое, что ты всегда будешь рассматривать через стекло, как артефакт чужого мира, который можно взять в руку и как то рассмотреть, только при помощи специальной камеры. Как то, что навсегда останется чужим, например как то, что видно только с помощью телескопа.

При шаге в степь тебя обволакивала и засасывала какая-то собственная жизнь, с запахами, облаками разлетающихся кузнечиков, птицами. Жизнь засасывает тебя в том смысле, что пытается сделать частью себя, напимер, оставляя привкус полыни. Такой разговор, это как разговор с другой планетой, когда ты заранее не можешь надеяться на реальную встречу. Посылая такое сообщение, ты даже уверен, что сообщение дойдет до адресата, только когда даже памяти о тебе не достанется. Ты как тот, кто сидя на стуле, за столом, возле серванта создаешь в голове хрустальный замок. И хотя твой замок очень обширен и полон жизни, даже мелочах, ты никакой попытки записать, зарисовать, запомнить этот образ не делаешь, так как встречи с тем, для кого этот замок, не будет.

Степь как океан. Кажется, что жизнь океана это движение полотен света на поверхности сливающейся с небом, ну а небо, в свою очередь,  уже с космосом, и так далее. Но появившаяся на мгновение спина кита показывает, что ты так и не будешь понят. Для тебя образ кита как путника у которого нет возможности спросить о цели его путешествия. Спросить нельзя хотя бы потому, что он далеко.

Степи со своими законами, выглядели как пространство, несогласное с проявлениями на ней чужой жизни. Они отвергли город и не согласны с ним. А город выглядит как тот, кого здесь не ждали, и никогда к себе не примут. Никогда не будет никакого согласия и город всегда будет как тот, кто находится с краю.

Ничего здесь не ждало поселений. Здесь все занималось своими делами, проявляющаяся в объектах природы и их эволюциях. Овраги, солончаки, заросли акаций, и сухая трава, просто не заметили появления городов. Они заняты более важными делами, например, осыпанием глины на склоне. Ты здесь чужой, и в том числе, можешь забыть все что видишь. Это тут никому не важно. Например, забыть то, что сейчас утро, когда твой разум бывает похищен каким-то обстоятельством. Скажем, так бывает когда взгляд падает на трехлитровую банку с водой, и ты мгновенно перенесен куда-то далеко. Здесь отсутствие тебя не будет иметь никакого значения.

Шахтерские городки, в центре каждого из которых находился монументальный дом культуры, обязательно окруженный огромным парком, выглядели странно для степи. Недаром они обособлены, как совершенно отдельная жизнь обнесенная забором. Так ты сверяясь со своими таблицами, не пытаешься синхронизироваться с внешними координатами. Городки выглядят словно не договорилось со степью, они и не пытались этого сделать. Такая недоговоренность говорит о том, ты, в данном случае город, здесь посторонний, что ты точно чужой. В любом случае, это хоть какая-то координата, в том смысле, что хоть какая-то из возможных характеристика которая отталкивается от внешнего - ты этому внешнему чужой.

Несмотря на вторжение, степь осталась степью, как будто их ничто не задело, оставив равнодушным. Так в свое время, в смысле исторического контекста, орда прошла сквозь них не оставив следа, а позже войска фашистской Германии. Все перечисленные объекты, акации, сухая трава, балки заросшие дубами, лишь часть чужого мира, например, как часть мира из сна, который никогда не может быть понят. Элементы степи, это такие объекты, как частички из которых построена голова насекомого. Или внезапно налетевший сквозняк через открытую дверь балкона. Или полдневная жара среди абрикосов. Это те элементы, которые не могут быть разгаданы, так как собранные вместе все представляют чужой смысл.

Поэтому жизнь здесь существовала сама по себе, ни на кого не надеясь. Отказавшись от любого взаимодействия со степями. В городе формируется свой замкнутый уютный мир увитый виноградом и обсаженный абрикосовыми деревьями, зная, что снаружи никто заглядывать не будет, и помогать тоже. Примерно как в раковине комнаты общежития ты изолирован, и никто про тебя не знает, то есть тут можно творить свои законы, начиная с законов физики.

В квартале частных домов все стены были покрыты петлями винограда, а вся центральная часть города была засажена тополями. Вообще, старые кварталы выглядели иначе. Они смотрелись как те, кто раздавлен местной жизнь, и ему так тоже хорошо, так как ему не с чем сравнивать. Такой житель степи выглядит как тот, кто согнулся до земли и высох от летней жары, и чьи глаза почти не открываются от степной пыли, поэтому он сам почти не заметен.

В старые кварталы попадали по пути на рынок. Там, на рынке, царила стихия пыли превращающейся в цепкую серебряную грязь после дождя, неподвижного солнца утрамбовавшего этот участок суши до твердости камня, людей которые приводили на продажу коз, кроликов и мускусных уток. Таборов цыган, которых иногда можно было встретить в тени главного здания рынка.

Рынок выглядел форпостом, пограничным пунктом где можно было встретить стихию какой-то уже неизвестной и более не нужной жизни, не имевшей права на будущее, но которая никуда не делать и уходить никуда не собирается. Это было грозное предупреждение о том, что все идет не так как должно, поскольку, так или иначе ты надеешься на другие законы, и вот здесь это не так, и это странно.
13
Летом на выходных они выбирались за реку.

Подобный выход на природу, это путешествием к краю мира. И даже, при некоторых обстоятельствах, заглядывание за него. Где тебя никто не ждет. Ты смотришь в бескрайний океан, в пустоту, на черепаху и стоящих под нею слонов, на то, что этими образами и терминами так или иначе передается. За край мира, туда, где этот мир, по идее, не действует, очевидно, заглядывают с целью узнать, что вообще существует система другой логики, чтобы получить доказательство того, что ты до этого обманывался, а значит, тут можно получить повод для критического анализа, если это удастся.

Вообще, другим миром может быть чистый песок, заросли вербы, камыши, кувшинки на поверхности заводи, складываясь в единый конгломерат образов, где ни один из элементов не является лишним. Это все ты можешь изучать, всего лишь как один из вариантов мира, в данный момент представляющий для тебя всю вселенную, в которой ты чужой.

С другой стороны, такая вылазка на природу, это опыт побега. Опыт ухода, когда собираешь вещи, не думая о том, что вернешься. Когда в процессе то, что, по идее, будет тебя ждать, например чайная чашка, из котором пил чай на прощанье, которая будет ожидать, в сумраке на полке, выскальзывает из рук. Эта чашка никогда тебя не дождется, вместо тебя придет кто-то другой. Это так хотя бы потому, что нельзя войти в одну реку дважды. Камни на берегу, кусты вербы, все будет другое

Побег за край, это побег с определенным смыслом, в том числе, и потому что, по определению, там понять ничего нельзя. То есть, ты будешь растерян и лишен всего, что тебя охраняло и поддерживало. И, раз ты сам этого хочешь, это значит, что ничего хорошего, ценного, родного или знакомого, среди твоих старых знакомых ты встретить уже не ожидаешь.

Остается лишь смысл, очищенный от спекуляций. То есть, например, это возможность определить наличие разницы между тобой и объектом. Это выражается в наличии знания о том, что я сходил на край света, заглянул даже на ту сторону, может быть, ничего и не понял, но вернулся назад. То есть, я теперь вечный посторонний, я всегда другой, и не иду по дороге в сумерках, в движусь воздухе в темноте над засыпающим городом, где кое где зажгли печи и дым чувствуется над городом. И где я, и есть я там, никого никогда не интересует.

Такой поход на реку, это всегда последнее путешествие, как будто когда либо можно оттуда не вернуться, и поход на реку это проверка такой гипотезы, гипотезы о твоих возможностях. И по идее, такая гипотеза потом, повешенная в шкафу, наверное, мало чем тебе поможет. Например, когда в комнате по стене ползет пятно весеннего заката, и тебе некуда идти, так как весна означает начало всему, приход чего-то нового, того, в чем тебе нет места

Но в общем, если брать смысл, не применимый к чему-то конкретному, и не несущий следов влияния этого чего-то, впечатления такого путешествия полностью поглощают тебя, уничтожая прошлую жизнь и составляю ту самую подмену, которая уничтожает время, как будто вообще множественное рождение возможно, и ты точно, пережил новое рождение и целую жизнь.

Вокруг реки росли леса, такие старые, что казались возникшими здесь совсем в другую эпоху.

Леса были здесь до прихода степей. В этом случае, такие хозяева, оставшиеся здесь после вторжения, в данном случае степей, игнорируют все внешние перемены. А значит у них есть секрет того, что привычно относится к сказочному миру, к тому, чего не может быть, например секрет бессмертия. Они не желают подчиняться порядку, сохраняя верность какому-то своему строю, тому, с которым договорились миллионы лет назад или ранее того, когда тебя еще не было.

Тот старый лес, может быть еще девонский, никуда не исчез, а остался здесь в виде таких вот островков, полностью изменивших облик, но поддерживающих какую-то связь, для которой ни расстояние ни время не имеет значение. Однако, в этой главе время упоминается второй раз, и может быть упомянуто в третий, и снова и снова, что, видимо, что-то значит.

Стволы были покрыты вьюном, всюду росли кусты ежевики усыпанные крупными ягодами. Деревья казались очень большими, внизу росла буйная зелень, и только вверху стволы показывались свободно, там, на такой высоте, где они для тебя совершенно недоступны. Примерно так развивается, без оглядки на кого-либо, мир облаков, которому все равно, видит его кто-либо или нет, и есть ли кто-то, кто мог бы стать наблюдателем.

Так как лес внизу из-за густого кустарника, был непрозрачный, то ходить в нем можно было только по тропинкам.

Тропинки размечают пространство тому, кто слепой, тому кто чужой, и таким и останется. Ты, например, смотришь, и понимаешь, что все признаки, кувшин с водой на столе, тишина в квартире, словно мебель гасит звуки, букет засушенных цветов в вазе, все говорит о том, что ты здесь чужой. Точно так действуют тропинки в лесу, провожая тебя туда, куда бы ты сам не пробрался, как бы приглашая, но только туда, куда разрешено. И потом гарантировано выводя наружу.

Лес отличался от степей, а также был не похож на лесополосы, высаженные в степях для задержки пустынь. Это дополняло ощущение тайной глубокой жизни, куда ты пришел, и смотришь глаза на то, что создано не для тебя. Ты шел, поднимаясь на перевал, когда тебя должно было коснуться ощущение новизны, как будто кто-то сказал слово, хотя там, в долине никого не могло быть, или не так, это был привкус во рту от ветра с той стороны перевала.

Когда ты смотришь со стороны, ты здесь чужой, тот, кто должен уйти. Ты как будто внутри аквариума, но ты не рыбка, а солнечный зайчик, или пятно света океане. В целом такая аналогия здесь более чем уместна. Проплыв сквозь него, ты должен будешь уйти. Остаться можно, но лишь в воображении, представив, например, что превратился в сухой лист, а значит, какие-то части лесной жизни имеют к тебе отношение. Например, рассеянный свет в верхнем ярусе зарослей, дождь при свете солнца, или едва заметный сквозняк, от которого все равно деревья начинают шуметь.

Лес выглядел чужеродно, как враг степей, но это тот, кто не арендовал это место на время, а является самостоятельным существом, которое помнит времена когда степей еще не было. Такая память, в числе прочего, неизбежно заключает в себе и знание о том, что тебя больше не будет. При том, что самим степям подобное объяснить невозможно. Если сообщение будет доставлено до такого адресата, он просто пожмет плечами.

Таким визитом за реку, Ирина Николаевна и Павел Павлович покидали город. Такой визит был органической частью их существования в той квартире, что стала их полноценным домом, после после родительского жилья и после общежития. Такой визит был приближение богов счастья к границам их вселенной и посещение других богов, в данном случае это были боги оврагов, полей, лесов.

Свободное посещение чужих владений было залогом того, что их собственное тоже обладало статусом. Таким статусом обладают боги ручьев и тенистых рощ. Но у тебя всегда и во всех случаях остаются сомнения, так как никто никакого статуса не давал. Но такой визит, на какое-то время, удостоверяет реальность, видимо, тем, что расставляет границы и обуславливая возвращение. Это удостоверение действительности твоего собственного счастья, хотя бы на определенном отрезке времени. Это показывало, что их жизнь совершенна, и обладает полнотой, большей, чем сила каждого из лучей в отдельности, хотя бы на это короткое время, которое не могло быть долгим, что следовало хотя бы из совершенства момента.

Они хорошо знали реку, так хорошо, что при желании могли бы составить ее карту. Так знание подтверждает прочность счастья, как будто у тебя в руках документ, подтверждающий твое право.

Выходы на природу организовывала Ирина Николаевна. С этой стороны реки, не подходя к ней вплотную, находился город, что по логике превращало реку в границу обитаемого мира. Это подтверждали волны медовой кашки, над которыми брызги насекомых образовывали сверкающие облака. Они варили чай, суп в котелке, иногда жарили мясо или ели вареную курицу привезенную с собой. Купались на речных пляжах, хотя мест, где можно было подойти к воде, было не так уж и много. Осенью ходили в лесополосы собирать грибы. Лесополосы заканчивались песками, на которых уже росли ряды сосен останавливающих эти самые пески. Тогда казалось, что останавливали пустыню. На самом деле не давали разрастаться относительно небольшим песчаным участкам.

Павел Павлович сам бы ни куда не ходил, словно предчувствуя конец. Как будто зная заранее, чем это кончится, и заранее перемещая объект в область памяти, куда он переместиться, став совершенно недоступен в реальности.
14
Павел Павлович работал старшим инженером завода горного оборудования.

Квартира Павла Павловича и Ирины Николаевны находилась в десяти минутах ходьбы от завода. Это создавало ощущение, что твоя жизнь проходит в ритме завода. Тогда то место, где ты чувствуешь себя свободным, очень важно, и все, что относится к нему рассматривается отдельно, как особый род понятия, имеющий отношение к постороннему. Например, когда куришь на кухне после ужина, и дети уже ушли в свою комнату, когда кухня освещается только через окошко ванной. Кажется, что с момента потяжки, до момента сбрасывания пепла в раковину проходит целая вечность. Так вот, можно сказать, что это момент свободы. То есть, это момент особого рода. Или, иначе говоря, этот момент лишь поблажка тебе, а вся жизнь должна быть подчинена чужому ритму, но элемент свободы тут несомненно есть.

С одной стороны, то, что квартира находится в атмосфере завода, показывает, что ты никуда не сбежал.

Так бывает при попытке сбежать от дракона, видимо. Дракон, здесь, это мифический образ, видимо, агент непреодолимой силы. Ты по прежнему у него под крылом, и всегда находишься в атмосфере, например, завода, как в ауре мыслей какого-то огромного мозга или организма. Ты не покинул зону притяжения, не сумев набрать нужную скорость, или ты не обладаешь энергией позволяющей совершать подобный маневр, если ты его вообще совершал. Так ты бродишь по зимним улочкам городка, тебя ведет чистый приглушенный цвет неба, улица усаженная деревьями с опавшими листьями, далее переулок, где каждый дом зимой как цитадель тихой жизни. Но вот за переулком, открывается вид, скажем, на завод, когда ты хотел иного.

Там где Павел Павлович водил детей кататься на коньках в воскресенье, утром в понедельник все равно идти на работу. Может быть, это даже хорошо, находиться здесь, под его сенью. Тогда, в этом случае, эпизод катания на коньках, и потом намезрнув, возвращение в теплую квартиру, где пахнет борщом, это эпизод абсолютной свободы, над которой завод не властен. Это, своего рода, своя, родная, вселенная.

Сейчас жизнь вне пределов влияния этого объекта тебе недоступна, но может, она тебе и не нужна. Ты же этого знать не можешь. Ты как ребенок, не можешь представить себя вне детской. Здесь так или иначе ты найдешь следы его присутствия рядом. Ты будешь смотреть на его лик как на данность, но может быть, пребывать под его крылом, это даже хорошо. Здесь родное уютное гнездышко внутри империи охраняемой этим организмом, в которую никто не вторгнется. Такой вариант тоже возможен, на каком-то отрезке времени.

Так, по неясной причине, ценя какой-либо момент, будешь уверен, что с ним придется расстаться. Ты сидишь на стуле дома, когда в комнате рассеянный январский свет. Такой свет как будто служит канвой, когда слова могут обретать только в таком свете. Поэтому ощущение времени исчезает как ненужное. И вдруг, ты перемещаешься ощущением в мартовский день, и смотришь на грязную кучу снега, когда ты уверен что именно этот звук журчащей воды самое главной. А потом исчезает и это, словно ты вошел в дом с мороза, этим уничтожив призраков дороги.

Или иначе, такое присутствие агена, это могло быть как присутствие друга, хотя бы мысленно. На такое присутствие ты не надеялся, и о котором забыл. Ты забыл, так как в этой памяти не было никакого смысла, как бы дорога не была для тебя эта память. Ты ее оставил на дороге. Вещь, самая дорогая для тебя, но больше она ничем н6е поможет. Ты погружается в радость момента, как будто теперь живешь в другой вселенной, родившись в нем заново. В новой вселенной его нет и не может быть. Но вот, он ожидает тебя дома.

Здесь, из рассмотрения аспектов, возникает частный случай полноценной свободы. По сути, лишь иногда, глядя с балкона на краешек степи, можно почувствовать голос того, что свободно. Или таковым кажется, из-за того, что увиденное всегда постороннее к твоей жизни. Как бывает в школе, когда ты сидя за партой поглядишь на улицу. Пейзаж за окном будет вне рассказа о путешествии Христофора Колумба, то есть будет показывать жизнь, которая гораздо важнее. Или в детском саду вдруг увидев гусеницу, когда ты неожиданно поражен сложности строения насекомого. В такой момент ты не здесь, в момент перехода ты в состоянии свободы, так как не принадлежишь ни тому свету ни этому.

Павел Павлович очень любил ходить, срезая путь через промзоны, которые никогда не были ограждены забором, как бы наблюдая многие детали этого мира погружаясь с головой в его океан. Это океан механики тяжелой промышленности, который тем больше, что границ у него нет, а мысленные границы весьма условны и не могут быть установлены точно. Все эти пространства жившие механизмами всегда безлюдны. Им никто не нужен, ты просто вступаешь в полное право жителя этого непонятного города, поскольку сам себе хозяин, так никто тебя не замечает. В этом положении жизнь не может быть мелочной. Любые проявления теряются на фоне другой, более важной идеи, внутри которой ты застыл инородным объектом.

Павел Павлович любил ходить по этой земле засыпанной цементной и угольной пылью. Ты здесь по настоящему оживаешь, вернее, приобретая тот облик, в котором он приобщается точному смыслу жизни, а не тому, который проявляется, скажем, дома, в тихом уюте. Образ кого-то из подземного мира.

Запираясь дома он погружался в уют целиком, ни одной мыслью не пребывая снаружи, но никогда не считал это главным. Он погружался в уют временно, лишь держа в памяти то, что находится снаружи. Это временное пребывание внутри замкнутого мира. Здесь же, на промзоне, он уже принимал особое выражение лица ступая на территорию возле погрузочных станций или шахтных комплексов. Выражение лица инженера, или гнома. Существа которого никто никогда не видел. Он словно надевал униформу, в которой был полноценным жителем подземного мира, имитируя такое погружение лишь мысленно. Погружаясь в мир, где за него уже решены все вопросы и общий размер которого не поддается измерению, так как это зазеркалье, в котором только и хранится истинный смысл.

От сияния света он отдыхал лишь там, где ему попадались клочки степи между промзонами, которые пересекала тропинка, там, где все заглушал звон кузнечиков, и где перед тобой падали синие кобылки. Звук природы, из которой ты вышел. На таких клочках он улыбался, словно вернувшись в свое детство, на долю мгновения став тем, кем он когда-то давно решительно отказался быть, в этот момент являя собой пограничный столб между миром целинных степей и областью развитой промышленности. Однако, именно на территории промзоны он преображался, как будто вместо него оставался один только скелет наполненный изнутри особой силой вечной жизни. Право носить этот скелет он и выкупал особым выражением лица.

Завод снабжал техникой разработки угля. Неподвижность степей была обманом. Знание о шахтах было своеобразным разоблачением маски степей, которое было непонятно кому предъявить. Ты держишь в руках доказательство, но здесь, в тени акаций, на самом краю просторов покрытых сухой травой сама необходимость его куда-то нести теряет значение, как будто испаряется и высыхает. Под степями развивалась особая жизнь, основой которой были чертежи на миллиметровой бумаге валявшиеся на столах в конструкторском бюро. Может быть поэтому ты не знаешь, что делать. Он сидел в кабинете, заваленном чертежами и документами. Сбоку лежала стопка журналов с какими-то техническими выкладками и рисунками, которые он никогда не читал. В ящике стола лежал справочник математических формул. Его задачей было питие чая глядя на улицу через вечно испачканное пылью окно. Он ходил по цеху, бродил по многочисленным коридорам управления завода, наблюдая жизнь со стороны, зная, что он как-то примостился ней, но не видит общего смысла, и от него особо ничего не зависит. Ты бы и хотел повлиять на что-то, но согласно штатному расписанию твердо знаешь, что ты можешь быть заменен кем угодно когда угодно. От него ничего не зависит. За главное отвечает кто-то, у кого это хорошо получается, поэтому собственный смысл можно не искать. Основное время занимало обсуждение сплетен и новостей, которые ровным счетом ничего не значили, сама бессмысленность которых означала, .

Ирина Николаевна поступила в отдел кадров, где заводила карточки на сотрудников и вела анкеты.
15
Через год у них родился сын, а потом другой.

Дети закрепили положение семьи, бывшее до этого непрочным, выдуманным, эфемерным. Формально, до этого было лишь сожительство. Такое состояние может быть расторгнуто в любой момент. Теперь же, все, текущие и будущие радости и несчастья, это нечто общее, совместное. С этого момента несчастный конец, если будет он будет именно таким, стал неотвратим.

Нечто эфемерное, это, например, то что растворяется, допустим, в запахе пижмы, размятой в пальцах. Эфемерно, наверное, в том смысле, что запах пижмы вызывает сильное ощущение, которое вытеснит все лишнее. Тогда ты чувствуешь себя  вновь родившимся, вышедшим из воды, когда для тебя существует лишь подводная жизнь и линия берега, постепенно все более узнаваемая, когда ты, привыкнув, уйдешь в джунгли. А память о подводной жизни, откуда ты родом, постепенно оставит тебя. Но в этот момент, ты тот, кого здесь ничто не ждет.

Получается, раздавленные в пальцах соцветия пижмы, это один из опытов, преследующий цель заглянуть за границу. Таких экспериментов может быть много, дающих возможность вызвать подобное ощущение, в той или иной степени достоверное. Когда в прохладный майский полдень подносишь пальцы испачканные желтой пыльцой к лицу, возникает ощущение совершенной свободы. Той свободы, когда еще помнишь прошлую жизнь, но теперь нет сожалений или привязанностей. Это опыт, когда удалось зафиксировать момент когда прошлое становится прошлым, то есть приобретает определенный смысл, и начинает терять значение.

Дети в их жизни изменили многое.

Происходит событие, которое проявляет как действие магической печати. Так летом на берегу реки можешь попасть в состояние, когда ты не понимаешь, сон это или нет. Само такое понимание будет не нужно. Состояние, когда ты сидя под деревом видишь речную жизнь глазами рыбы. И вдруг слышишь какой-то стук. Сто за звук? Или, например, в конце длинного путешествия, скажем, в избушке на горном склоне, где сами обстоятельства говорят, что ты ушел далеко, там где и следы твои потеряны. Но в ситуации действия печати, не в каком-то другом, слышишь удар в дверь, и надо идти открывать. В такой ситуации вся обстановка, что выше названа эфемерной, исчезает. Печать фиксирует то, что все здесь иначе. И ты выпадаешь из сна про рыбу.

Здесь же, в описываемой ситуации, с Павлом Павловичем и Ириной Николаевной, после действия печати наступило, по крайней мере так казалось, счастье. Счастье было серьезно, и закреплено какими-то документами и ритуалами, а так как оно безвременно, то дальше может быть что угодно, но по сути, это не имеет значения. Павел Павлович даже особо не волновался, не почувствовал ничего необычного, так как счастье, которое пришло, было вполне естественным. Он был как рыба-меч в воде счастья. Свободное существо, сияющее ультрафиолетом, в пространстве без пространства, свободное выбрать лево право верх или низ. Так что удивляться было нечему, так и должно было быть.

Общаясь с детьми Павел Павлович, в определенном смысле, терял самого себя, а вернее уходил в общение с ними как в новую жизнь полностью забывая все из прошлой, как будто воспоминания стерты водой. И такое преображение, когда меняется лицо, тембр голоса и даже цвет глаз, тоже совершалось сами собой, ничего странного в этом не было. Для него общение с детьми, это был момент, абсолютно не связанный с остальной жизнью, момент абсолютного счастья, во время которого можно потерять себя, и быть бревном, как то, что много лет лежало в траве возле его дома в детстве, или стать морской черепахой возле острова. При этом никакой жалости об утраченной личности не было.

Дети укрепили положение, назад уже пути не будет.

Когда действует печать, то ты может и хотел возвращения святого прошлого, но такого, по определению, не будет. Например, когда в весеннем сквозняке постоянно присутствующее чувство одиночества обещает, что так будет всегда. Это было сразу ясно, например, когда ты наливал кипяток из алюминиевого чайника в стакан, стоя на кухне в одних трусах. И ты терял ощущение времени. То есть пустота наполненная светом, который сгущается в какие-то формы, ранее не виденные тобой. Тем самым открывается доступ к какой-то вневременной правде. Вневременная правда, в том смысле,  что ощущение может создавать какие-то обстоятельства в памяти, когда ты услышал этот голос, когда в них есть указание на место и время, например западный склон с которого хорошо виден океан, но этот голос мой прийти когда угодно, поэтому эти обстоятельства места сам воспринимаешь с изрядной долей условности.

Теперь, для Павла Павловича все стало иначе.

Так бывает, когда тебя, как будто, разбудил теплый язык океана, мягко стукнув солнечным пятном в стоящий на кухне алюминиевый таз. Теперь назад дороги нет, на что ты, до сих пор, так надеялся. Такая, из числа окончательных, печать, указывает, что все теперь будет так, как сейчас. То, что ты видишь, и есть обстоятельства будущего. И не ясно, хорошо это, или нет. Может быть это и к лучшему.

Сын родился когда они еще в общежитии, после чего завод им и выделил квартиру. Дочка родилась уже там. Дети были приписаны к поликлинике, в двух кварталах от дома. Детский сад находился прямо под окнами, с другой стороны дома, куда не выходили подъезды. Сзади дома был целый палисадник, в котором паслись пчелы и шмели. Это было важнейшей часть детских воспоминаний, как страна, живущая по своим законам, находящаяся прямо тут, достаточно повернуть за угол.

Насекомое, в силу особенностей строения, знает лишь свою дорогу. Насекомое движется, как ему кажется, по прямой, как будто живет в пространстве с одной размерностью. Насекомое не может знать ничего иного. Для этого у нет способности видеть, за отсутствием необходимости. Оно не может как то вычислить ту другую, не свою дорогу. Насекомое отказалось от этого за ненадобностью. Так высохший лист положенный на стеклянное покрытие столешницы не может быть обманут, потому что уже потерял возможность быть обманутым. Лист совершает свое путешествие уже по ту сторону. Лист остается здесь не как лист, купающийся в свете, а лишь как указание на него. Указание, для тебя, оставшегося здесь, с этой стороны, теперь, неизвестно на что.

Детей отводил в сад обычно Павел Павлович. Отвести ребенка в детский сад занимало несколько минут. В коридорах всегда пахло смесью сырого белья, еды и туалета.

Такое может быть частью своей дороги, или каким-то эпизодом из собственной жизни, в том случае, если собственную жизнь увидеть и реализовать полностью не получится.  В детском саду это угол у старого дома, на который выходят три окна, и четвертое, забраное досками. Или сухая трава возле теплотрассы, когда здесь, на пустыре, ветерок почему-то переносит тебя в степь. То есть, если это один эпизод того, что является собственной, какой-либо, жизнью, или дорогой, тогда такой эпизод выглядит как космический корабль, несущий тебя неизвестно куда.

Такой угол, с тремя окнами, и четвертым, забранным досками, почему-то вдруг даёт услышать что-то, что меняет взгляд твою жизнь, раз тебе в полной мере удается увидеть и оценить часть твоей настоящей жизни, как бы ни странно это не было. Например услышать то, что ты станешь деревом, здесь, куда утром попадает солнце. Так вот это место однозначно и твердо говорит, что тебе здесь не место. Например, ты понимаешь, что на самом деле, ты сидишь на лошади, снег, солнце и ветер, и ты знаешь, приступая к спуску с перевала, что пойдешь из долины дальше и дальше, к другой горной гряде и за нее, еще и еще. Примерно такое ощущение вызывает детский сад, как космический корабль, остановка которого неизвестно где. Как солнечное пятно на подоконнике в аудитории, когда профессор читает лекцию. Легкий сквозняк от окна, весенние тепло от пятна света, слепящий свет с 12-13 до 12-34. Тебе где-то придется выйти, и там, по сути, начнется другая жизнь.

Так или иначе дети это часть тебя в будущем, в том, где тебя не будет. Как в параллельной вселенной есть такая комната где проснулся ты. Слышишь чириканье воробьев, чувствуешь тепло от нагретого пола. Проснулся ты, в точности таким, каким был раньше. Там тоже тополь за окном. Там, неизвестно где, ты такой же, но молодой, живёшь с нуля, потому, что на столе, накрытые полотенцем, пожаренные матерью оладьи.

Тут важно то, что туда, в другую вселенную, которую ты увидел в углу дома с окнами, ты не попадешь никак.

16
Еще до того как научиться читать сын листал книгу с репродукциями изображений на греческих вазах, приобщаясь к эстетике керамики, украшенной черным рисунком на терракоте.

Атака древнегреческой фаланги не прекращалась, и они план похода - за эту гору, там дать бой, несмотря на то, что солнце будет бить в глаза, дальше похоронить убитых, перевязать раненых, отправить назад сильно покалеченных, пополнить запасы провианта, и двигаться дальше. Фаланга, прокладывает маршрут уже без привязки к времени и пространству. Так жук-плавунец в банке с водой и растениями, должными символизировать озеро здесь, в комнате, строит маршрут, уже не надеясь вернуться, как будто он уже ушел за границу.

Греческие солдаты осуществляли вторжение, раз они поселились в душе мальчика на какое-то время.

Фактически, это и есть вторжение. Здесь расцветает новый мир, и кустам акаций, которые умеют задержать особым образом солнце, здесь уже не место, словно в окно утром ты видишь не листья тополя а что-то другое. Греческие гоплиты уверенно действовали через него, как будто это был естественный способ атаки, продолжающий дороги Греции и трассы галер прямо сюда и куда-то там еще, куда ты заглянуть не можешь, всего лишь пропуская армию которую ни задержать ни допросить нельзя. И пойти за границу вместе с ними нельзя. Вернее так, с той стороны вернутся уже нельзя, и твой ребенок уже похищен. Можно лишь смотреть на него, насельника новой жизни, но спросить его о ней не получится.

Фактически, получается, он покинул тебя, задолго до взросления, тем самым давая пример той самой свободы, и в своем роде бессмертия, как было описано выше.
17
Центром города был рынок.

Рынок располагался на границе старого города, целиком состоявшего из одно, и редко, двухэтажных домов, окруженных кирпичными и дощатыми заборами. Заборы и стены, как правило, были закрыты плетьми винограда. Рынок был как раз на границе между новым городом, застроенным уже в шестидесятые, и старым, который, казалось, был вечно. Казалось, что старая застройка это часть природы, и не кончается нигде. Лабиринт переулков старого города был огромен, и уходил к оврагам, продолжающимся лесами у реки. А рынок был прямо в центре, между старой и новой застройкой.

Центр, это точка отсчета. Пылинка, из которой развивается пузырь, который, вдруг, в сознании наблюдателя, переживающего мысленные метаморфозы, станет озером. Озером насыщенным тихой подводной жизнью. При этом озеро, так или иначе, сохраняет свой центр, из которого оно возникло, как отдельная вселенная, хотя бы чисто умозрительно. То есть когда образ озера исчезнет, а останется форма раковины жемчужницы на дне лодки, на реке, связь между одним и совершенно другим, не родственным образом, может быть вполне прослежена. Связь как раз церез центр, в котором будут, может быть, сумерки в комнате где ты проснулся после случайного сна днем, в которых ты и наблюдал эти мысленные метаморфозы образов. То есть связь может быть прослежена хотя бы по матрице воспоминаний, возникших в полусне, когда глаза затуманены слезами.

Или, к примеру, это то место, из которого происходит причина всему, в общесистемном смысле, раз уж был упомянут термин вселенная, по, разумеется, конкретной аналогии, в данном случае имеется в виду большой взрыв. Например, как философия, берущая начало в новом, очищенном от мифологии, в общем смысле, из науки, или наоборот, наука, очищенная от алхимии берет начало из философии. Здесь центр как умозрительная конструкция, точка отсчета в каком-то конкретном смысле. При любом рассуждении мысль приведет к такому центру. Где, кстати, может ничего не быть.

Центр, графически, может быть представлен как точка пересечения линий, как условная отметка на рисунке, к примеру, рисунке бабочки. Бабочка на вершине травинки собирается отправиться в полет, и тогда растение, это центр нового мира. Для бабочки.

Рынок небольшого городка был, прежде всего, своего рода хранилищем невиданных вещей. Невиданных, значит тех, которые в знакомой жизни не имеют аналогии, поэтому назначение их неизвестно, и может быть обоснованно в гипотезах, в той или иной степени достоверных. Рынок был хранилищем таких вещей, как пчелиные ульи, лотки с живыми цыплятами, мешки зерна, бутыли с керосином. Эти вещи выставлены на прилавки для лучшего рассмотрения.

Так заявляется самым манифест иной реальности. А значит, если есть манифест, есть и конфликт с той реальностью. Конфликта в том смысле, что ты можешь лишь что-то воображать о ней в той или иной степени реалистичное, но лишь выдуманное. Что подсказывает то, что ты от этой реальности далек. Тот, кто далеко либо в начале пути к чему-то, либо совершает побег, либо заблудился и потерялся, либо вообще находится в реальности которая с другой в принципе не пересекается.

На рыночной площади рогожки перед инвалидами были завалены старыми подошвами, ржавыми гвоздями, разбитыми кирпичами и стертыми дверными петлями, всем тем, что не имеет никакого смысла в понятной системе координат.Это как будто за товаром они сходили на ту сторону, и вернулись. Даже сами инвалиды сидели целый день на невозможной жаре никак не защищаясь от солнца. Как жители солнечного океана, который где-то там, за границей мира. Мира, который сам по себе не предполагает наличия границы, но вот она есть, и они за нее ходят совершенно свободно.

Можно оказаться рыбой, и населять мир из столбов света, прозрачной воды, тишины, словом оказаться в обстоятельствах никак не похожих на твои нынешние, без возможности возврата, ничуть не жалея о такой утерянной возможности. Например, родиться ракушкой на мокром песке, то есть оказаться частью летнего дня, раков в норах под берегом, границы, из-за мокрого прохладного песка у самой кромки воды, зарослей камыша, и обычно недоступного ощущения отсутствия зрителя. То есть без возможности появления какого-либо гостя, что придаст образу существование этого мира как раз в той реальности, которая может с текущей никак не пересекаться.

Так как рынок был центром города, то любая улица выводила сюда, а переулок, казавшийся глухим, был перекрыт забором, в котором обязательно есть выбитая доска, за которой идет тропинка выводящая к рынку. На самом деле, это выглядело так, как будто нужно совершить побег от рынка.

В этом смысле побег выглядит, например, как тишина в квартире за толстыми стенами, когда на улице зимние сумерки, и в самом образе а также среди всех возможных ассоциаций нет никакой связи с рынком, кроме памяти о том, что было когда-то. А значит есть указание о существующей связи между тобой и образом, который стал мифологией. То есть сама суть образа рынка, как объекта в памяти, показывает его мифичность и оторванности от твоей реальности. Это значит о принадлежности рынка любой из воображаемых вселенных, а это уже подскажет о том, что связь между вами навсегда разорвана, и для тебя память о столах на которых стоят банки с пластинами сот, в которых завязли осы, все лишь фактически игра воображения. Проснувшись, с памятью об этом видении, можно засыпать далее.

Здесь крестьяне продавали кроликов, коз и овец. Здесь же, на рынке, свиные головы, большие куски белого творожного сыра, горы черешни, кучки пряно пахнущих абрикосов, лотки с пыльными помидорами, разноцветная картошка, осы запечатанные в меду, дыни в круглых корзинах, мешки с орехами охраняют козы привязанные на короткие поводки. Детали выпавшие из другой жизни, которые ты аккуратно обходишь, стараясь не зацепиться с продавцом взглядом, хотя и ничего уже не изменит, так как ты уже здесь.
17
Через два года они начали строить дачу.

Так яйцо лежит на подоконнике. Как оно здесь, в пыли, оказалось? Это та же точка, центр. Но когда это скорлупа, поставленная на один конец, то  уже, тем самым, дается объяснение самим условием задачи. Это уже фокус Колумба, описаный в книжке Перельмана, то есть, имеющий точное объяснение. Страницы книжки Перельмана мягкие и пожелтевшие от времени, пахнущие дымом, так как однажды пережили пожар библиотеки. Колумб, совершив путешествие, сбежал на ту сторону, ему это удалось. Что там, куда он сбежал неизвестно, а с этой стороны осталась лишь загадка яйца, которая где-то имеет точную разгадку. Загадка остается загадкой, несмотря все явные указания, просто отказавшись от диалога. Колумб вышел из комнаты, видимо, оставив нетронутым вот этот запах недавно срезанных флоксов, которые вчера привезла мама с дачи и которые успели завянуть. Тот, кто вышел, оставляет в памяти запах флоксов, так же, как тропические заросли, как теперь уже, из-за невозможности за ним последовать, как загадку. Теперь лишь страницы книги Перельмана, своим мягким шелестом, затягивают в мир, где все должно быть объяснено, но здесь оно объяснено не будет.

Точно как утром, когда луч света через случайную слезинку формирует подводный мир из растений в горшках вдоль стен, создавая ту самую особую тишину, такую же, как бывает в деревенском доме когда ее нарушает только гудение осы над виноградом в миске. И подводный мир, как новый мир, хотя бы для этого момента, более актуален в призме слезинки, как то, из чего нет возврата. Также и то, что здесь ярмарка непонятных тебе вещей.

Завод выделил молодой семье участок на Песках. Это был дачный поселок который только что размежевали. Добираться туда от дома было около часа, сначала автобусом. Автобусом собирал людей со всех поселком, и внутри всегда было тесно. Нужно было сойти в середине пути, и начать путь через пустыри, заброшенные поля, мимо старой жд станции, через лесополосы, куда-то, пока неизвестно куда.

Когда дорога длиться более часа, то столь длинный путь заставляет забыть место, откуда ты начал движение. И тоже время, как цель еще не видна, что избавляет от привязки к конкретным координатам, к центру. Путешественник находится в состоянии, когда он не знает, удастся ли найти дорогу обратно. Все, как будто ты начал новую жизнь. Ты едешь мимо одноэтажных домов, построенных пятьдесят лет назад, витых решеток возле зданий старой администрации, древних тополей и акаций, сворачиваешься на крытые еще брусчаткой улицы. Потом начинаются пригороды, дальше лес, в нем железная дорога которая неизвестно где начинается, а над лесами след одинокого самолета.

В числе прочего, ты совершаешь путешествие и во времени, тогда обстановка соответствует обстоятельствам путешествию в прошлое. Сначала лет на пятьдесят назад, так как появляются старые здания, дома, сараи. Но потом указание на временные ориентиры теряются, и тебя окружают только природные объекты, чтобы уже точно не думать о том, чтобы вернуться.

В таком случае, в пути, когда ты потерян, и начинаешь оценивать чужую вселенную. Ты останавливаешься взглядом на мелькающих двориках, примеряя на себя жизнь за забором, словно ища убежище для того, кто заблудился, и ищет себе новую жизнь, как будто оцениваешь то место, где придется прожить новую. Словно ты в промежутке между рождениями, когда память о прежних жизнях все еще сохраняется. Дальше, после нового рождения, это будет не так. В такой ситуации память о дороге назад хранишь как сжимаемый в руке билетик, как то, что позволяет сохранить связь, словно нить, которая между рождениями позволяет сохранить личность, если это вообще возможно.

До дачи можно было дойти пешком, и Павел Павлович неоднократно это делал, совершая тот самый путь, в ходе которого ты, точно, забудешь все. Может быть, он для этого и ходил пешком, репетируя побег в какую-то новую жизнь. Или не репетируя, а машинально проигрывая то, что в жизни реализовать не получится. Может быть дело было и так. Он сходил на повороте, ступал на тропинку, и покидал цивилизацию, углубляясь в перелески, заброшенные поля и участки целинной степи. Это шаг туда, где времени нет, и никогда не будет. Ты на облаке где время не властно.

Но обычно добирались на автобусе а потом шли по тропинке через степь пересекая несколько лесополос. Дорога вела от остановки на шоссе, через пустыри, через ряд оврагов и пологих холмов.

Такая экспедиция похожа на посещение земель, ни одна из которых тебе не нужна, и не остановишься в ней. Именно поэтому ты совершенно свободен. Имеется ввиду состояние путешественника. Именно потому , что ты совершенно свободен, ты перед посещаемой страной отвечать не обязан. Можно вообще не вступать во взаимодействие. Ты проходишь мир кузнечиков, которые оглушают своим звоном. И тогда можно любоваться солнечными пятнами в траве, которые различимы если поднести лицо, и каждое формирует сцену, декорацию, мини вселенную этой жизни. То есть, ты поступаешь как посторонний, как тот, кто может мир кузнечиков превратить в абстрактную игру солнца и тени. Мир затканных паутиной лесополос, где всегда влажные сумерки. Мир заброшенных железнодорожных путей. Мир полуразрушенного кирпичного поста, встречая на пути лишь перебегающих тропинку ящериц, всегда разных. Ты проходишь как этолог, шпион или купец, как исследователь, разглядывая и изучая жизнь, но не выбирая ее для себя, так что свободен от любых обязательств перед таким миром.

Поскольку участки в Песках недавно размежевали, большинство не успели построить домики или какие-то строения, зато у всех были обширные огороды, молодые деревья и заросли крыжовника. Павел Павлович посадил несколько яблонь и слив.

Посадка деревьев, которые дадут плоды только через несколько лет, или, например, оставление на столе в комнате кисти винограда, над которой гудит оса, когда в комнате никого нет, это какой-то прицел на будущее, то самое будущее, про которое ты не знаешь, посетишь ты его или нет. Это попытка освоиться в будущем, которого может и не быть. Будет тот же рассвет в саду, тот же теплый туман, только тебя не будет. Такие деревья сажаются неизвестно для того, кого ты никогда не увидишь. Это, своего рода, попытка освоить ту часть времени и пространства, которая никак с тобой не связана. То есть это попытка вечной жизни, когда ты безопасно покидаешь часть вселенной связанную с тобой, а по сути, являющуюся твоей могилой, и легко переселяешься в другую. Могила, это наверное, не то слово, так как в этом мире все, что связано с тобой, останется жить и после тебя. При этом, потеря памяти при этом, так как новое существо никак с тобой не связано, это своего рода плата. Кто то, ты, снова возникаешь на отстающие линолеуме на кухне утром, и тебе какое-то время кажется, что ты вспоминаешь прошлое. И тогда цикл завершается и начинается новый, при этом неизвестно, благо это или нет, так как на подобный цикл есть разные точки зрения.

Ближе к дороге разбили огород с картошкой, посадили малинник и сделали несколько грядок с зеленью, огурцами, помидорами и редиской.

Земле дается заказ, а потом ты тщательно следишь за выполнением этого заказа, как будто вообще имеешь право приказывать, и внимательно следишь за этим, естественно, никому и ничему не доверяя, и не надеясь на какой-то ответ. Такой ответ, если он будет получен, означает, что твое слово хоть чего-то весит. Что есть древний, общий язык, такой же, как язык огня при сжигании старых веток. Оказывается, этот древний язык, который неизвестно когда понадобится, тобой не забыт, а значит, ты хранишь какое-то оружие и твой противник не знает, что ты не лишен последнего шанса. Попытка вспомнить такой язык, это разговор с прошлым, чтобы убедиться, что связь между вами все еще существует, хотя те места ты давно оставил и возвращаться не собираешься.

Для ограды был использован железный лист из которого на заводе штамповали детали, что образовывало на листе узор. Остатки можно было утащить в виде материала для ограждения дачных участков. Ограда ни от кого не защищала. Воров не было, а зайцы все равно пролезали на участок. Она ничего не значила.

Это чисто формальный знак, для кого-то, кого не видно. Словно попытка поставить границы в пустоте, где нет никаких границ. В этом случае граница хоть как-то отделяет тебя от другого, словно ты родился, и выпал из океана душ. Недаром души, которых посетил Одиссей, должны были напиться кроме, до того момента оставаясь безликими.

Возделывание своего мира за оградой это попытка создать стабильный мир, все законы которого тебе известны, раз ты создал все с нуля, и лично подбирал даже землю, в которую сам и высаживал семена. Здесь ты должен быть во всем уверен. Квартира выглядит как подаренное убежище, пусть даже более прекрасное, чем ты заслуживал, но сияющее как нечто из иного измерения. Это то, что тебе не подчиняется. Ты не создал это сам. Квартира хоть и сложена прекрасно, но действует по чужим законам, а из этого очень просто следует то, что это существо в любой момент изблюет тебя. Дача, напротив, это было то, что создали сами, то есть здесь более-менее оправдана надежда на то, что все под контролем.

Построение дачи,  это втягивание в отношения с землей, от которых ты хотел уйти и был уверен, что века цивилизации так или иначе защищают тебя. А теперь оказывается никто тебя не защищает от закона картошки, при том что мир пирамид инков неизвестно где. Или что-то ещё более древнее. Ты один на один с первобытным инстинктом и должен вспоминать навыки того времени, когда никто не мог за тебя заступиться. Тогда сам факт выживания отдельного индивида уже был чудом. И теперь ты стоишь перед теми же самыми вопросами, как будто те, про кого ты думал, что они охраняют тебя ушли по своим делам, словно защищать тебя никогда и не было их делом. И ты договариваешься с кем-то из тех времен, который давно ушли в темноту.
18
Павел Павлович завел, своего рода, обычай, отправляться в путешествие по магазинам, без какой-то конкретной цели.Посещение магазинов было своего рода ритуалом.

Главные магазины располагались в районе перекрестка Космонавтов и проспекта Ленина.

Такой визит, это путешествие к центру вселенной, раз вселенная, в данном случае, это весь город. Пересечение двух главных улиц города является и центром мира. Пересечение обозначено обелиском, размером с город, так как именно здесь точка пересечения подземных земных и небесных сфер. Такая точка, наверное, даст многое тому, у кого будет ключ пониманию. То есть, центр города это центр мира, и не может быть иначе, если именно в этом месте тебя выводит тропинка, огибающая детский сад. Далее она ведет между домами 17 и 21. И идя между ними выходишь на открытое пространство, где находится автовокзал, куда приходит дорога ведущая на Ростов, а с той стороны находится бульвар, обсаженный тополями, и прямой линией выводящий к кинотеатру Металлист. Ты уже хоть как-то освоился, ты знаешь свои координаты и ориентиры.

На одной стороне улицы Космонавтов находились овощной и булочная, а с другой стороны гастроном и хозяйственный. Чуть дальше, по пути к проспекту Ленина, в глубине двора находился мясной, а за углом отдельно от всех застыл окруженный зарослями тополей книжный.

В книжном магазине в углу, окруженный плетями традесканции стоял шарообразный аквариум с золотой рыбкой. Стены украшали большие картины, еще и поставленные в красивые рамы, служившие обозначением границы между реальностью и мифом, иллюстрацией которого была картина, как правило, наделенная сложным смыслом и имеющая много значимых деталей, иногда указывающих на разные области мысли, соединяя их все в каком-то одном, новом образе.

Это были картины из мифов древней руси. Это та часть загробного мира, который допускается сюда, но ему ставят ограничение в виде картины. То есть предлагается к рассмотрению то, что происходило там, но строго в определенных рамках, на что тот мир, конечно, уже не имел возможности ответить, просто ожидая какого-либо из числа возможных разрешения ситуации.

Гастроном был напротив. Залы гастронома были отделаны искусственным гранитом. Потолки исчезали где-то в высоте, и были так далеко, что можно было считать что над залом находится его собственное небо, отдельное от того что на улице. Помещение выглядело действующим храмом, который соединял реальность и тот прототип, который никогда не мог бы быть реализован, даже по мысли самих авторов идеи.

Тот прототип сидел где-то на облаках, даже не рассматривая возможность спуститься. Он целиком погружен в свое эфемерное существование. Планируя преобразование жизни авторы знали, что точного совпадения с образом не будет, возможно лишь соприкосновение в некоторых точках, поэтому интерьер залов гастронома был данью той условности, которая лишь подсказывала невозможность реализации идеи в полной мере. Поэтому вечная очередь в каждую кассу и к каждому прилавку воспринималась лишь как часть богослужения, необходимая для уважения этой разницы, при которой никто и не пытается переселиться на ту сторону целиком.

Хозяйственный магазин был плохо освещен и представлял лабиринт проходов заваленный тысячей мелочей, каждая из которых была необходима. Ты сам мог этому не верить, но тихий шепот внутри сумеречного лабиринта мог убедить в чем угодно, поэтому его следовало избегать. Это внутренности дома разоблачающие его настоящую жизнь, которая здесь нагло никого не стыдиться, так как ты, даже узнав правду о проводах, трубах, выключателях, шурупах, гвоздях, замках, петлях, ничего не сможешь сделать. Этим знанием ты лишь будешь пугать самого себя, понимая весь масштаб того, чему ты так и не сможешь найти способа противостоять. Павел Павлович иногда брал сына, и часами ходил между стеллажей, внимательно изучал витрины. В этом внимании было что-то вроде поиска какой-то лазейки, или изучения энциклопедии того мира, который совсем рядом, и кажется, что вполне обоснована гипотеза о том, что рано или поздно будет найден какой-то ключ, который изменит все.

Овощной магазин был с этой стороны, недалеко от дома. Там всегда пахло сыростью, плесенью и кислятиной. Это царство стихии земли, как будто настоящий хозяин жизни, покрытый грязью с головы до ног и источающий вонь, открыл лавку, где щедро одаривает дорогих гостей, с радость одаривая их приобщение к настоящей силе, той самой, о которой они, может быть, и забыли. Долго покопавшись в завалах лука, грязной морковки и картошки можно было унести что-то домой, но обычно овощи покупали на небольшом рынке через дорогу у вечно сидящих там бабок, продающих благоухающую зелень и нарядные связки чеснока.

А вот овощной магазин был форпостом настоящей реальности, не пытаясь никого обманывать и представляя вещи такими, какие они есть. Картошка была всегда в грязи, привезенная прямо с полей, как есть, даже если ее собирали под дождем. Поэтому даже в облике продавщицы чувствовалась надежность того, от кого может быть и не стоит ждать ничего хорошего, но кто хотя бы не будет обмывать, представляя реализацию какой-то абстрактной идеи, или проецируя сюда чужую, ненужную тебе жизнь. И эта жизнь окажется более верной про прошествии длительного отрезка времени, и хозяин этого места прекрасно об этом знает, а от тебя такого знания по сути не требуется. Как будто реальность диктует свои условия, и требуется планировать новый побег.
19
В центральном парке, рядом с лунапарком, стоял катер, который отслужил свое, и был списан в металлолом, однако не был распилен и переплавлен, был снова покрашен, и поставлен в парке, как аттракцион. Катер предназначался для украшения и детских игр. В днище скапливалась вода и опавшие листья. Сверху была небольшая рубка, а внури, вдоль борта, шли остатки загадочных механизмов. Поскольку детей было не так много, на катере играли в основном по одному, а чаще он стоял пустой.

Теперь это просто символ корабля, тот, кто указывает на какую-то идею. Причем, в этом случае, идея может быть не связана с самим объектом. Тут от самого объекта, от железного корпуса покрашенного белой краской, мало что зависит. На краске застывают капли после дождя. Даже его, непосредственно корабля списанного и поставленного в парк, влияние вовсе может быть случайно. Тут побег такого сорта, что это побег от самого себя. От самого понятия побег. Например, когда осознаешь себя по ощущению теплого песка в сандалиях, и уже пытаешься проследить линию на прошлое, за совершенной ненадобностью. Скорее такой объект указывает на то, что в мире идей свои законы, никак не связаные с тобой.

Перед миром идей по сути ты безоружен. Но с какой-то целью объект, корабль, стоя под тополем, с которого из-за засухи преждевременно опадают листья, указывает в ту сторону, в мир идей, где должна быть разгадка, хотя он не знает, что там. Тут может быть на связь, с предыдущей главой, если речь о рефлексии самого понятия побег.

Теперь такой корабль, это символ плавания, так как ты в океане смыслов, не представляя ничего о сути своего путешествия. Да это и невозможно. Он представляет флот, и вообще идею пути. Идея выражается даже лучше от того, что при жизни он даже не выходил в море, спускаясь максимум в Цимлянское водохранилище.

Катер служил не на Волге, а на Дону. То есть катер не ходил по бескрайним просторам Волги, когда вода сливается с горизонтом. Когда не ясно, что именно на горизонте, то ли  степь, то ли бесконечные поля камыша, когда уже тебе все равно, и из этой неясной линии поднимаются облака птиц.

Корабль ходил по тихой жизни речных поворотов, крутых берегов сковывающих взгляд, белых утесов, то есть был совсем в другом окружении, в магии тихой жизни, резко отличной от мира Волги. Так корабль у причала не суденышко на просторе, а кораблик, борта которого испачканы зеленой пыльцой, вокруг которого кувшинки где бегают водомерки. Но он принадлежал и океану, раз он воплощал представление о плавании вообще.

Своему представлению о себе, корабль, стоящий на вечной стоянке в парке, верен и сейчас, как должен и любой, совершивший побег. Но несмотря на эту верность, такой сам не знает, точно ли он связан именно с этой идеей, даже если не брать возможных наблюдателей, а только себя в себе. Он сам ранее принадлежал океану, тому, про который папуасы думают, что даже Луна плавает в его водах, а большие лодки с белыми людьми приходят прямо с нее. И это и есть образ которому он верен. Так точно и теперь этот рыболовецкий катер указывает на ту идею, к которой ты сам прикоснуться не можешь. А он может. И зачем-то напоминает об этом, но по сути, может быть и идеей груды металлолома, или что-то ещё такое же.

Для тебя, такой корабль, на постаменте у луна-парка, представляет символ флота, его живую проекцию. Это та самая проекция, с которой ты, как наблюдатель, ничего не сделаешь, раз опровергнуть его не получится, сказав, что это всего лишь рыболовецкий катер. Так же как для него самая идея, это то, что не подчиняется и не может быть связано с тобой, то и для тебя, он, грубо говоря, уплывет, и задержать его отход не получится. Он уже в другой жизни и в тех обстоятельствах, когда он мог бы искать вашу общую память, например, ночью за пустым столом, он этого делать не будет. Он прорвался на ту сторону, куда за ним последовать нельзя. Он успешно движется став в мире идеи знаком, а здесь тенью кого-то, кто свободно действует там, раз он отражает движение мысли и представления о плавании, даже о плавании под парусами. И договориться вам невозможно. Он представляет что-то, но это только лишь для тебя, но уже определено. А здесь осталась лишь проекция, по которой ты не можешь судить о его истинном облике и настоящем путешествии, которое, конечно, больше чем выход на ловлю рыбы в мутные воды водохранилища, где предстоит вытаскивать сети, в которых запутались раки. Может быть, он там представляет военный крейсер. Кто знает. Для тебя, он имеет право, а ты постольку поскольку.

Теперь тебе, уже также независимо от него, как он от первоначальной идеи, можно следовать за ним в мечтах, представляя себе в воображении обстоятельства путешествия в которых есть и бури и скалы и край земли, за который можно заглянуть и там что-то увидеть, например, кольца чудовищ обитающих в настоящем океане в котором плавает и Луна.

На самом деле, когда мысленно следишь за ним, ты, вероятно, не полноценный участник плавания, ты даже не шпион следующий параллельным курсом, который не участвует в реальной жизни команды, не сидит с товарищами в каюте, не ужинает вместе с ними, не терпит шторм или не испытывает тихой радости от хорошей погоды, а довольствуешься лишь смутными намеками, так как никакого способа узнать об истинных обстоятельствах путешествия у тебя нет, есть только догадки. Ты оставлен на берегу. Ты тот, кому надо искать другую оказию.

Корабль же смог найти правильный путь. То есть такое в принципе возможно, хотя для этого утверждения используется образ, про который сказать что-то определенное нельзя. Можно лишь представить то, что подходит сюда. Тот образ, который можно от себя отпустить, как на бульваре, когда вы расстаетесь, и знаешь, что чрез секунду будешь занят лишь игрой света, пробивающегося через весенние листья. Как будто ты слышишь шлепки света по столешнице в комнате, и это ничуть не удивляет. Не удивляет изменение, как будто тебя ведет кто-то, кому ты доверяешь, или кто-то такой должен быть, хотя ты его никогда не видел.

Корабль, стоящий в парке, теперь застыл на посту, уже отказавшись от внешних атрибутов. Кстати, точно как тот, кто ждет кого-то, но знает, что придет тот, чьего облика ты не знаешь. Поэтому допустим отказ от всех атрибутов. Отказ от атрибутов путешествия. Или войны, в том случае, если он, например, отражает военный корабль, ставший грудой металлолома. Он может стать сувениром из металла, то есть вещью совершенно бесполезной, следы которой, даже в области мысли, теряются, остается лишь путь частицы. А такой путь вычисляется формулами, которые пренебрегают частностями, и вынуждены иметь дело с безликим процессом, так как всей гипотетической вычислительной мощности не хватит. Это, естати, одно из описаний свободы.

Поэтому об истином положении того, кто отказался от внешних атрибутов ты можешь только догадываться, поскольку ты действительно отведен куда-то, и там оставлен на собственное попечение, с возможность самому решать, куда же теперь двигаться. Лишь обелиск, представленный здесь этим стоящим на постаменте катером показывает, что для кого-то выбраться отсюда было возможно. Он памятник той мысли, которая сейчас может быть тем единственным другом, который находится рядом, кто не оставил тебя, кто пошел за тобой и сейчас находится здесь, сопровождая тебя из какого-то странного милосердия.
20
Раз в месяц они ходили на почту, на переговорный пункт, разговаривать с сестрой Ирины Николаевны, которая тогда училась в Москве.

Голоса родных материализуются прямо из эфира радиостанции Маяк, из песен, рассказов о северных морях, обрывков радиопостановок. На почту они ходили вечером, или даже ночью. Весь мир исчезает, что больше отвечает обстановке для общения с тем, что находится с той стороны.

Надо было собраться всей семьей. Сначала долго и тщательно одеваться, пробуя каждую вещь по два три раза. Потом по одному спуститься на улицу по тускло освещенному подъезду, гда целые лампочки не на каждой площадке. На улице от светового пятна возле входа шагнуть в ночь, и пойти в ней взявшись за руки. Под моросящим дождем, от которого спасают плащи, пройти квартал, смотря на окна пятиэтажек, за каждым из которых запах ужина и атмосфера уюта. Дальше выйти на бульвар, идущий в центре города, и освещенный редкими фонарями, так что бульвар сияет бликами от мокрых листьев. Дойти до площади возле городского парка, на которой находился памятник Ленину, на которой горел единственный фонарь. Там располагался переговорный пункт, где можно было заказать разговор.

Здесь Ирина Николаевна и услышала страшную весть. Сестра вышла замуж и осталась жить в Москве. Земля ушла из под ног. Это она сама, а не сестра, должна была оказаться в Москве. Это похоже на сообщение о расторжении контракта. С тех пор Ирина Николаевна не могла ничему верить. Это неверие и определило ее дальнейшую жизнь. Но понять это тогда было невозможно.
Часть 2
1
Потом Павел Павлович уехал на север.

Для такого решения не было никакой явной причины. Не было каких-то конкретных обстоятельств заставивших принять такое решение, например, приглашение от друга, направление со стороны завода или выгодное предложение которое решало бы все само по себе. Ничего этого не было. Его никто не гнал, не принуждал, не выталкивал с обжитого места. Более того, жизнь здесь предлагала всевозможные блага. Причиной для отъезда было предчувствие, какой-то неясный голос, смутный зов. Зов, который, кажется, принес ветер с дальних берегов.

Дальний голос, когда источник его неясен, звучит как зов кого-то, кто не может сказать тебе прямо, и зовет тебя. Более того, в таком случае неясно также, этот голос звучит в реальности, или это какое-то смутное, тоже неясное, воспоминание, то есть это голос из памяти. Такой голос вводит тебя в состояние, когда кажется, что голос слышен наяву, как будто ты сидишь перед подоконником с потрескавшейся краской и ведешь разговор в реальности. Это даже не важно, слышишь голос в реальности или нет. Тут главное, то что остается после отсечения лишних деталей, это приближение того, что было только в памяти, или, даже, в смутном ощущении от памяти.

Приближение, такое, что встреча кажется когда-то реальной. Когда эмоции оживают, то подтверждают видимость того, что встреча состоиться. Кажется, что то состояние восстановиться. Состояние, это в том смысле, что ты снова будешь в обстоятельствах определенного времени и места. Это состояние приближается, и может быть, станет реальностью. Например, ты стоял босыми ногами на бетонном полу возле стола на котором мать оставила колючий и расползающийся в руках персик, который все равно невозможно съесть, слишком он липкий.

Слова такого дальнего голоса повисают, как будто они кирпичи в воздухе, то есть они часть какого-то строения, не видного целиком, при этом, целиком. Строение, неизвестно когда построенное, с корридорами, ведущими неизвестно куда. Так, например, коридоры в учреждении выводят к окну, возле которого пятно света на полу. В точности такое же, как пятно в бамбуковой хижине, в которой ты, конечно же не был, но представляешь себе очень хорошо. Так и свет в школьной кладовке, которая однажды оказалась открыта.

Вообще, каждое слово отвечает за отдельную вселенную, которая могла развиться из этого слова. Вселенная как жизнь в капле воды, повисшей на краю листа, вместе с другими вселенными, которых много. Но в комнате, почти ночью, под светом настольной лампы, мы говорим про вселенную из слова. Например, из слова может возникнуть вселенная, где можно удить рыбу под заброшенной железнодорожной насыпью. Такой голос, скажем, повисший над насыпью, голос смутной памяти, звучит там, под мостом, всегда. То есть, оказавшись возле насыпи, под мостом, на крохотном пятачке песка возле воды, будучи, при этом, в нужном состоянии, в нужное время, ты обязательно этот голос услышишь.

Будет казаться, что то время, с которым связано воспоминание, вернулось. И ты, ничего не понимая в этом, станешь ассоциировать голос со звуком рельс, или с шумом камешков в ручье под насыпью. Услышав этот голос, ты полностью переносишься в этот эпизод, так, что ты ожидаешь нечто такое важное, что возвращаться оттуда не будет нужно. Всегда возникает полная иллюзия того, что ты уже там. И пересечения, в смысле даже воспоминаний, или эмоций, присутствующих здесь, в той вселенной, на которую указывает голос, невозможно.

На Донбассе ему предлагали должность, квартира была хорошая, дача строилась. Можно было стать в очередь на машину. Можно было продолжать строить дачу, посадить абрикосы, малину и крыжовник, выложить дорожки плиткой, построить забор. Можно было продолжать ходить с семьей реку. Принимать, иногда, родню из деревни. По вечерам греть колонкой воду для ванной, в полутьме сумерек, развешивать сушиться одежду детей после стирки. Но какой-то голос позвал его, и он все бросил.

Линия идущая по краю сухого листа образует спираль. Эта спираль хрупкая и тебя, единственного, кто сумел ее увидеть, покинет легко и просто. Но останется некий образ, раз прототип не удается удержать. Как и линия образующая рисунок на раковине. Это загадка, явно требующая разгадки. И эта разгадка есть. Должна быть. Это заставляет внимательно следить за стадом тлей, на ветке, у самого основания. Так голос стай перелетных птиц застыл в стакане на столике, в том смысле, что вода в графине будет теперь всегда напоминать о птицах. Может быть, тли обратились в них. А может быть и нет. Если брать такую теорию, значит, ты все здесь оставишь, и превратишься на какое-то время в ветер. А это значит, будет доступна скала в Тихом океане, возле Аляски. Ты будешь там, до первого стакана с остатками пересохшей воды, где твое движение остановится.

Так и свет как будто не излучается бутоном цветов яблони, и втягивается в него. По крайней мере так сказал кто-то, в полусне. Тот, чей голос звучит скрипом песка на мокрой коже. А такой звук кажется уже скрипом. Это звук другого сорта, то есть, как будто зовет тебя за косогор, где уже начинается лес. Что требует идти за цветами, видимо за границу, где нарушены какие-то законы, где есть молодильные яблоки

В то время была открыта бронь на северные предприятия. Помимо этого, поскольку вообще уезжало много людей, в том числе и неофициальными путями, можно было не дожидаясь брони устроиться шабашником на стройку, и перемещаться с бригадой с объекта на объект, зарабатывая неплохие деньги, пока не подвернется более удачная возможность. Шабашников подряжали на строительство небольших объектов второго плана, таких как бараки, общественные бани, крупные гаражи для собственного автопарка предприятий, когда собственных рабочих рук не хватало, но были средства которыми местные органы власти могли распоряжаться самостоятельно. Об этой возможности никогда официально не объявляли, но об этом все хорошо знали.
2
Решению уехать способствовала картина севера формируемая на основе кинокартин, газетных статей, радиопередач, статей в газетах, многочисленных иллюстраций в журналах. Даже музыка в радиоточке как бы отвергала текущую реальность, требуя идти дальше, так, чтобы ты никогда не вернулся. Конечно, Павел Павлович, как и всякий другой, обитал в этой атмосфере, где красоты Севера занимают особое место, и образовывали миф, заставляющий покидать свой дом, как будто дорога в другую жизнь открыта, или, иначе, должна быть найдена. Перед тобой вселенная, где нужно исчезнуть без следа, став тем, кто занят другими мыслями, тем самым совершенно чужим здесь.

Картина севера, созданная в воображении не отвечала реальности, а была чистым творчеством, фантазией, мечтой о собственном рае. Рисунок создавался на основе неявной тоски, а не образа какого-то реального севера. Ты лишь на основе разрозненных сведений создаешь ландшафт страны не имеющей отношения к действительности, и воплощающей лишь твои представления об идеале. Очевидно, так работает сознание, когда есть четкое понимание, что иной реальности нет. Художник создает рисунок яранги полупрозрачными мазками, словно пишет светом. Создает пляску разноцветных пятен, обозначающие оленей, или стадо моржей у скал. Пятна света, уже в свою очередь, замирают, и начинают пляску по собственным законам. Так ведут себя пылинки в луче света в заброшенном сарае, где нет и не может быть никакого другого движения, то есть проявляя жизнь света там, где по идее ничего нет, и ты сам здесь, в сарае, оказался случайно. Художник рисует простор, в котором как острова разбросаны участки белого мха. Это зов какой-то реальности, которая ясно не может быть увидена, поэтому нарисовать можно лишь то, что передает ощущение от ожидания, мечту, то есть лишь прообраз. Более того, самому художнику то, что он рисует, более реально чем то, что видит он, сидя на стойбище окруженный собаками. Художник уверен, что рисуя в такой манере создает более точную картину, чем если бы он нарисовал собак лежащих между кучами экскрементов. Этот рисунок соответствовал какой-то иной правде, которую художник видел отчетливо в своем воображении.

Облик нового открытого пространства создающийся из обрывков иллюстраций, фильмов, радиопередач и литературы не был до конца оформлен. Можно было увидеть обрывки картины, например, как пейзажи Рокуэлла Кента, где на первом плане берег с поселением находящийся в тени, а на заднем, гора с той стороны залива, ярко освещенная солнцем. Эта гора, пылающая ровным светом, и передает ощущение близости другого мира. Это словно глядя на освещенный склон можно подумать, что там тепло, хотя конечно это не так. Такой пейзаж и выглядит так, как образ описывающий мечту а не реальность. Таким образом попадались лишь зарисовки оттуда, например картина изображающая яранги на фоне ярко горящих ледяных гор. Или фото куста с ягодами покрытыми инеем. Картина будет обрывочная, как образ из сна, когда ты не видишь все целиком, это невозможно. Ты не видишь кого-то воочию, тебе лишь оставляют намеки на встречу, и ты сам не знаешь, то ли твоя тоска заставляет тебя верить в невозможное, то ли кто-то действительно зовет тебя. Скорее первое. Как будто где-то затаилось то ли животное, то ли древнее хитрое божество. И ты уже себе не принадлежишь, а выполняешь чужую волю по собственному желанию, двигаясь туда, куда попасть невозможно.

Хоть и не будучи завершенной, картина, которая привлекала в воображении, была глубокой и хорошо проработанной. Это был пейзаж из сложного мира, в котором обитали торфяные болота, тысячи километров нехоженой тайги, тайные озера с кристальной водой, поля мха состоящие из цветных пятен, холодные массы воздуха сползающего с гор насыщенные светом так, что их почти видно, потоки света в этих массах воздуха.

В этой его свободе и таилась загадка. Здесь слово свобода означает ощущение реальности и огромности той жизни, которую ты видишь отрывочно, но по отрывочным сведениям создается полный и глубокий образ, никогда не видимый до конца. Нужно было оказаться там, где косяки цветных рыб мечущих красную икру, словно ты в потоках прозрачной воды на склоне сопок зачем-то ждал рыб. Тогда, ты ждал на склоне, наблюдая лишь смену освещения над долиной. То есть жил какой-то логикой мха, ручья, камешков на дне, словом тем, что здесь, с этой стороны, не может быть понято и описано. Как крабы идущие по дну холодного моря. Как и стада оленей, переходящие реку, со стороны сами выглядящие как поток, как явление неживой природы. Сумрачный свет раскрывающий тысячи оттенков осенней тайги. Вершины сопок горящие на закате оранжевым огнем в лютом холоде. Зачем-то следовало прикоснуться к этому миру, и раствориться в нем, как будто тебя больше нет, а есть, скажем, полет птицы на северным океаном. Но это в теории.

Важно не только то, что Север выглядел отдельной полной жизни вселенной, но и то, что это планета не зараженная связью с прошлой. Это так, потомучто никаких связей между ней и тем местом, где обитаешь ты, не наблюдается, и более того, этого невозможно, и более того, остается ощущение, что на севере ты лишь приблизишься к этой другой жизни, а не переселишься туда. Это невозможно.

Бесконечная Сибирь, начинающаяся где-то за Тобольском, манила как океан, открывшийся ото льда, и обещавшая таинственную землю за солнечными лентами открытой воды между льда. Ту самую землю, к которой летели косяки гусей и уток с материка в том направлении, в котором никакие поморы не знали никаких островов, и также лишь догадывались, что там что-то есть. Этот голос постоянно звал, о чем сообщали голоса из радиоприемника. Чей-то голос тебя постоянно убеждает отправиться в путь и слыша его ты забываешь все остальное, наблюдая как постепенно отмирает уже ненужная привязанность к прошлому.
3
На север предлагалась бронь инженеров-технологов. Но Павел Павлович уехал не по квоте, а простым рабочим в бригаду шабашников.

В бригаде, как в ячейке ты занимаешь особое место. Все распределено. В том числе и суп-лапша. Куриный суп, на клеенке, на столике возле окна, с которым подается черный хлеб. Хлеб с кислым запахом. Кислый вкус протянет ниточку к тому моменту, когда ты, впервые, попробовал квас. Босые ноги, трусы, майка, ты только что встал из кровати, и все еще активны двери из ночных миров. Ты глотаешь впервые протянутый матерью квас, слушая шторм ощущений, в котором, в случае кваса, присутствует покой деревенского дома. Это значит, в этот момент все могло пойти иначе. Напимер, по заброшенным навсегда, и заросшим бурьяном путям за шахтой, мог куда-то пройти поезд. Уютное и спокойное место у стола, за столиком, покрытым клеенкой, на который поставили суп, это мир в аквариуме, из которого видно окно, за которым ветки с листьями. Окно видно мутно, как светлое пятно, как другую жизнь, которая недоступна. Тебе этого и не надо, как для головастика в икринке не надо того мира, который он видит более-менее отчетливо, и понимает его возможности. Так ты сидишь в библиотеке в час, когда на улице уже стемнело, а в зале кроме тебя никого нет, поэтому время останавливается, как будто ты сидишь дома и уже поел горячих котлет, словно ты в той картине слева от тебя, где изображены динозавры. Ветер, который визуализируется в виде путника, отдыхающего на горном перевале. Перед ним распадок, закрытый туманом, а дальше безлюдный путь, до самого северного полюса. Туда, откуда родом елочные игрушки, которые лежат в коробке в темноте и слабо позвякивают. А такая дорога, через северный полюс, уже,  требует подготовки, как экспериментов в лаборатории. В лаборатории целую стену занимает шкаф с книгами, страницы которых пожелтели и шуршат при перелистывание. В книге точно должен быть описан путь. Как в шелесте сухого листа на песке, под акацией, в тени, где лист под воздействием сквозняка должен оставлять следы, но он не оставляет, но именно его ты был обязан прочесть, а значит все надо начинать сначала.

Записавшись в бригаду он ездил с объекта на объект, между которыми было по нескольку сотен километров. Ночевать приходилось в общежитиях, где воздух всегда прокурен, где двадцать комнаток выходили в коридор, с общим туалетом и душевой комнатой, всегда без двери, на весь этаж.

Это как раковина аммонита, оказавшаяся прочнее времени, и может сохранить целость сотни миллионов лет. Это как разговор с тем, кого ты никогда не поймёшь. С тем, кто представляет каплю сока скопившуюся на конце лист. Когда такая капля упадет на асфальт, она мгновенно станет частью пейзажа, то есть, гаража, косогора с трубой, пятиэтажки, окна которой на закате оранжевого света. По сути капля исчезнет. Или нет.

Однажды ночью в гостинице его чуть не зарубили, спутав с соседом, который не отдал карточный долг, чью койку он занял. Топор уже был занесен, просто он случайно во сне обернулся и подставил лицо под лампочку, свисающую с потолка на шнуре, которая никогда не выкручивалась. Гости остановились, и посовещавшись ушли. Об этом утром ему поведал сосед. Сосед, видевший это сидел на кровати завернувшись в простынь, и покачивался.

Случай, как трещина на кирпиче. Кирпич лежит на козырьке, он выпал из рассохшегося раствора, и никогда не упадет. Трещина на сухой земле, поросшей жалкой травой. Из трещины ползут муравьи, как роботы на обшивке космического корабля

В конце-концов он устроился инженером на завод в небольшом поселке в Восточной Сибири. Поселок обслуживал горно обогатительные комбинаты, и был построен возле завода, который выпускал целую номенклатуру оборудования, и занимался серьезным ремонтом горной техники. Поселок был на краю территории завода, а тот был затерян в тайге. В тайге терялись поселки, как независимые элементы жизни которые не терялись навсегда только потому, что были связаны единственной дорогой.

Звезда падает прямо в тайгу, так же как в океан, то есть невидимая никому в течении всего полета. В таком случае, ты можешь быть уверен, что вторжения в тишину пятна света, в которое попала часть стула, не будет. Нет вторжения. Нет такой возможности, или она есть, но кто-то обещал, что его не будет. Кто? И почему? Ты кладешь руку на теплый камень, и в этот момент кажется, что есть все ответы, только свернутые как лепестки в бутон цветка шиповника, который ты видел на склоне. Так застывает информация на границе черной дыры, и конечно, гипотетически она может быть прочитана, но на практике это маловероятно, даже с учетом всех возможностей Кисть винограда в тарелке так же полна жизни. Зеленый цвет распадается на спектр от белого до черного, с полутонами, с закипание в тех моментах когда свет концентрируется и становиться ослепительно белым. Эта жизнь не заметна, для того, кто видит лишь набор ягод, как ты в доме видишь стул в пятне света и слышишь как он рассыхается от времени.

В поселке зимой по ночам морозы достигали пятидесяти градусов. Долина где находился поселок была окружена сопками, поросшими лиственницами, которые осенью сбрасывали оранжевые иголки. Склоны повыше были покрыты кустами кедрового стланика, на зиму полностью уходящими под снег, тем самым проявляя повадки животных, умеющих впадать в спячку. Здесь, в этой красоте не предназначенной и не оборудованной для того, чтобы ты в ней остался, Павел Павлович решил создать дом. Здесь все похоже на то, что проложенная дорога закончилась, и дальше идет какая-то другая дорога, которую еще надо разъяснить.

После оформления на завод он вызвал к себе Ирину Николаевну с детьми.
4
Для Ирины Николаевны отъезд означал не необходимость следования за мужем, а совсем другое.

У Павла Павловича была какая-то своя мысль, теория рисующая определенную картину мира. Эта картина была нужна и понятна только ему, и соткалась только в его голове. Ирина Николаевна оказалась заложником этой системы, так как она здесь была женой с двумя детьми на руках. Лишь ему кто-то в голове рассказывал сказку. Ирина Николаевна не собиралась разделять его мысль, подчиняться ей, и соглашаться на роль в той, незнакомой ей реальности. С этого момента он стал нелюбимым мужем. Для нее сохранение своего порядка оставалось единственной целью жизни. Ведь как оно обернется в будущем неизвестно, но Павел Павлович стал тем, кого ненавидит жена. С другой стороны, это не отменяло многих моментов, в том числе, совместной радости. Например, когда подоконник в кухне заставлен банками с квасом накрытыми марлей, и это хорошо.

Искра от головешки падает в пепел, на мгновение освещая хижину. Это лишь часть пути искры, раз она пришла сюда, то уж точно, это не все. Искра, или то что ты видишь как искру, вращается среди сфер, невообразимо далеко, так далеко, что, видимо, так возможно чистое рождение, без помех и без необходимости столкновения с реальностью. Так в тени дерева, после купания, бывает прохладно, но это не вызывает ощущение холода, а даёт чувство, как будто ты заглянул в чужую жизнь. Например, застряв в этой новой жизни при попытке там воплотиться, посередине в полу, так что торчат одни глаза. И ты слышишь движение всего дома. Как и, наконец, слышишь источник звука телевизора, который иногда заметно в квартире, но всегда неявно. И эта новая жизнь дальше продолжит движение без тебя. И она его только начинает, как будто только проснулся ребенок, и думает только вперёд, в новый день, не пытаясь тащить в новый день впечатления ночи, в которых остался ты.

Ирине Николаевне нужно было сохранить верность собственному огню, горящему внутри очага. Дня нее все было не так, как рисовало его воображение, она заранее знала, что верить нельзя. Здесь она не была согласна с мужем. Между ними возникла вражда. В этом случае согласие всего лишь видимость, своего рода ширма, которая уже не может скрыть явной вражды. Они разошлись в разные стороны и больше не понимали друг друга. Она следовала своей собственной логике. Лишь случайно казалось, что между ними есть согласие. Никакого согласия не было. Оказалось, здесь разные системы координат, как разные языки, что вообще исключает возможность сопоставления понятий. Договориться нельзя.

Оса улетает от тарелки с виноградом, и она никогда не вернется. Оса не вернется, так как  она покидает орбиту праздника вкуса, радости заботы и любви. Для осы начинается настоящая жизнь, от которой хотела спасти и уберечь кисть прохладного винограда, навсегда замкнуть тебя в орбите теплоты матовых, как-будто запотевших ягод. В этом случае внешний мир можно воспринимать как обширный, полный горя и страдания мир, который всего лишь сон. Точно так, как видит мир из глубин икринки, головастик. Для осы внешний мир, например насыпь из камней, на которой пробиваются цветы пижмы, и больше ничего нет, почему-то главнее, и именно от этого тебя хотели спасти.

Поначалу, для нее необходимость отъезда выглядела так, как будто кто-то пришел издалека, и сейчас заставляет себя слушать. Он убеждает в необходимости оставить тепло дома, обжитое место. Надо слушать чужую логику, и продавать дачу, мебель, книги, переводить детей в новое место, собирать чемоданы. Он пришел неизвестно откуда, и его появление это прямое вторжение чужих законов сюда, где им делать нечего. Ему место там, откуда он пришел, а не здесь. Она спокойно могла отвергнуть это предложение, так как разрушение всей основы уже давно произошло и ее ничто не связывало с жизнью, в том смысле, что она особо и не опиралась на помощь от окружения.

Сама тень под навесом создает этот самый навес. Тень не собираясь дожидаться условий, когда появится ржавое железо и будет как-то сформировано в беседку со скамейкой на дороге, где автобус бывает раз в день. Тень здесь без приглашения и без основания, как безусловный гость, визит которого никто и никогда не поймет, как бы не пытался. Даже шум автобуса на остановке застывает, смешавшись с шумом степи. Это рождение, для тебя, без причины, то есть из жара сухой степи, и запаха растений, которые ты раздавил, входя под навес. Этот голос обесценивает твое право вопрошать, как будто пистолет в тебя в руке превращается в лягушку. А лягушки в звоне степи быть не может, а может она быть лишь в памяти эпизова, когда отец в городе рассказывал про бородавки. Это значит, что твой голос теряет смысл, то есть, тоже превращается в шум природы, а значит, в своем смысле, в голос вечности. Который никто никогда не поймет.

Так получалось, что для Ирины Николаевны  вид сопок покрытых снегом больше соответствовал личиной картине мира. Здесь хотя бы маски сброшены, и такое перемещение означает избавление от обмана, выход в чистое поле, туда, где все хотя бы честно, хотя и не предвещает ничего хорошего.

Независимо от своих целей, Ирина Николаевна ехала убедив себя, что делает шаг в новую реальность которая оборудована и ждет ее. Это шаг с полным доверием к тому, кто приглашает. Ты слушаешь его, и идешь на этот голос, хотя и не ради того приглашения, как будто следуешь не обещаниям а самой интонации, не поддаваясь обману. Как будто найдя проход на ту сторону, ты веришь, что его открыл друг, и это не какая-то изощренная ловушка.

Она убедила себя, что все должно быть готово и не может быть иначе, ведь мироздание само по себе добро. Должна быть квартира или комната в общежитии, ее должны принять тихие уютные улочки небольшого городка, где тайга скрывает сокровища серебряного копытца. Для детей должна быть школа и больница. Мечты о налаженном со всех сторон быте, конечно же, только мечты, но здесь реальность должна совпасть с этим, и обеспечить ее всем, что представляется в воображении, поэтому здесь можно было требовать от мироздания и быть уверенной в том, что требование будет исполнено.

Она наняла контейнер, куда сложила все оставшиеся вещи. Собрала детей, уладила вопросы по сдаче заводу квартиры, купила биле на автобус, на поезд и далее на самолет. По приезде выяснилось, что ничего не готово.
5
Он и не собирался ничего готовить. Он просто жил на севере, то есть, уже не подчиняясь никаким законам, там как законы севера обессмысливают все.

Уйдя так далеко ты переходишь невидимую границу. Когда кажется, что ничего не изменилось. Также тишина и сухие листья на плитах, даже путинка через дорожку та же, но ты знаешь, что все непоправимо изменилось. Ты сам не знал, что переходишь границу. Так, ты просто сидел на стуле, ни о чем таком не думая, в том самом состоянии, когда, кажется, ничего не происходит. Более того, в сознании рождались новые миры, привлекающие внимание, как будто ты демиург обративший взор на новый мир, как будто ты проснулся, или просто приоткрыл глаза. А это и было начало, причем сам ты этого, того, что прошлое потеряет смысл, не хотел.

А для того, кто явно или неявно, пересек границу, утратил возможность пребывания и развития чего-то с корнями в старом мире. Например вишни за забором, которая в конце лета засыпает весь тротуар ягодами, сразу после поворота к кинотеатру. Возможность развития чего-то распалась и превратилась в пыль. Пыль осыпается. Она не видит смысл сохранять форму, и равнодушно наблюдает за ее уходом. За уходом той самой формы, которая своим существованием обусловливала реальность шанса на встречу. То, что еще вчера обладало формой, было прочным, чему можно было пожать руку, теперь, постояв без внимания, уходит, так как знает, что никто его не окликнет. Для тебя же, повторюсь, ровным счетом ничего не произошло, и более того, разговор в твоей голове продолжал длиться.

Прошлая жизнь, таким образом, превращается в миф, и с этим мифом нужно проститься. Поститься в том смысле, что не считать что вас связывает что-то живое. Это необходимо сделать, хочешь ты этого или нет. С этого момента память о прошлой жизни, то единственное, что вас должно было связывать, начнет блекнуть, терять краски. Все происходит так, как будто ты уже заглянул в другую жизнь, и там прошлое не имеет значения.

Со временем память о прошлой жизни вовсе станет извращена, искажена, и уже не будет указывать на то, что было в реальности. После такого перехода границы назад можно уже и не оглядываться, и не вспоминать, так как такая память, если следовать ее указаниям, приведет неизвестно куда.

Павел Павлович не верил, что восстановление семьи возможно.

Когда ты пишешь письма, ты скорее обращаешься к духам, к чему-то эфемерному. Это разговор с выдуманной реальностью. Это может быть так, например потому, что люди, к кому ты пишешь не помнят тебя, и ты для них тоже такой же миф. Из этого выводится много последствий. Например весенний дождь, который увешивает листья каплями, не может, для них, идти в той вселенной где и ты, то есть, ты не можешь разделить ощущение свежести после дождя. Так ты сам прощаешься с этим прошлым. Ты пишешь, тому, чей образ теперь храниться только в памяти и в воображении.

Но, может быть, ты обращаешься и не к духам. Может быть там нет никаких духов. А что есть? Например, дерево на асфальте. А ты как будто смотришь наверх, через корни. То есть, ты лишь начал здесь что-то понимать. Весна, нагретый асфальт, шум улицы. Голос с улицы, когда окна целый день открыты, не мог произнести твое имя. Совсем не мог, как будто, такой голос, если он и был, пришел из дальних глубин космоса. Недаром, наверное, говорят, что где то есть вселенная, гды у окна такой же ты.

Письма в прошлое не пишутся кому-то, тем более с берегов ледовитого океана, который иногда замерзает и открывает путь на ту сторону. Дорога открывается в полярную ночь, когда никто не высовывает носа на улицу, так как в теплом углу, возле печки, счастье ведет свой тихий танец. Поэтому, как правило, шансов увидеть эту дорожку, мимо Умки с мамой, ни у кого нет. Письма в прошлое всего лишь фиксируют тоску. Так  посылается голос. Посланец, который будет скитаться, не найдя того кому предназначено сообщение. Такой посланец, конечно, сам скоро перестает искать. Он и удаляется в пустыню, и все.

Павел Павлович писал письма, и будущая встреча, приближение которой хорошо можно было отследить по письмам, готовилось в вымышленной реальности, и к действительности не могла иметь отношения. Здесь, в чахлых березах, с дрожащими листьями на ледяном ветру, не было места ни для какой семьи. Скорее ты сам становишься чем-то местным. Глыбой льда, пятном ягеля, стаей синичек-пухляк. Так ему казалось.

Сам цвет неба, на севере совершенно другой, говорил о том, что предположения о том, что между прошлым и настоящим может быть какая-то связь эфемерны.

Эфемерная связь очень нестойкая, растворяется с рассветом, не оставляя и следа. Ночной визит не сдвигает мебель, не трогает чашки, не оставляет следов какого-либо запаха. В воздухе комнаты ни одна молекула азота или кислорода движущаяся по хаотическому маршруту в дневном свете не напомнит ничего о ночном визите, и даже не подскажет был он или нет. Так что в шуме ночного дня лучше считать, что никакого визита  не было, а саму память об этом принимать за наваждение сна.

Никакой подготовки к приезду жены не велось. Не было места в общежитии, не была снята квартира, не были подготовлены места в школе. Ничего этого было не нужно. Теперь они стояли перед ним под северным небом на лужайке аэропорта. Он стоял как пораженный громом. Сейчас, стоя под небом, в котором еще пролетали утки, он распознал какой-то обман, и больше не верил. Он приписал событие действию необъяснимой силы, и больше ни на что не надеялся.
6
Они быстро сняли квартиру, потом другую, и так продолжали снимать разные квартиры в течение трех лет.

Божья коровка поднимается по тыльной стороне ладони, потом по пальцу, попадает в свет и раскрывает крылья. Раскрытые крылья, это аллегория полета. Такие крылья, как у божьей коровки, четко подогнаны друг ко другу, как детали космического аппарата. На крыльях пыль, может быть, космическая пыль, как след совершенного путешествия. Может быть, это путешествие длиться так далеко, что его начало в одной вселенной, а окончание в другой. Тогда эта пыль становится пылью на подоконнике. Это в том смысле, что какое-то частное обстоятельство, свет на подоконнике, пыль на бумагах, дождь за окном, что-то из этого, или все сразу, становиться важнее, чем неимоверно далекая цель путешествия, или его начало. Начало ты можешь еще помнить, но это начало теряет смысл, поэтому важнее для тебя запах влажной пыли в комнате. Пыль, кроме того, как то, что позволит оставить следы, как бы в надежде, что их кто-то когда-то увидит. Может быть кто-то из другой вселенной, кого ты уже не ждешь, признавая такую встречу невозможной, но, оставляя этот рисунок, даешь волю мечте, понимая, что и в этом случае встреча возможна лишь в воображении. Так рисуешь пальцами на комоде, когда в комнате  никого нет.

Такая пыль может быть рождена в медленном движении кольца метеоритов. Неизвестно, метеорит расколется, или целым, как есть, отправится в другую галактику. Так сидишь и ждешь, скатиться или нет капля по руке, и, безусловно, так или иначе, в этой комнате, прохладной, в отличие от жары снаружи, в такой тишине, что кажется в ней сам рождается уличный шум. Такой шум как то, в чем растворился тот, кто должен прочитать сообщение, а значит он сам, для тебя не имеет определенной формы. Это чье-то лицо, впечатление от ползущего по руке муравья, нагретого пятна света, шуршание бумажки которую ты скомкал. То есть это тот, на встречу с кем ты не надеешься, но которую ждешь в воображении создавая разные обстоятельства, как-будто, это встреча состоится в сознании. Такой шум, сам по себе, уже самостоятельный и никак не связан с текущими обстоятельствами, с рисунком в пыли, с неподвижно отяжелевшими в жаре тополями. И безусловно от этой капли, которая неизвестно, скатиться по руке или нет, зависит как-то твоя жизнь, неизвестно как, зависит от этой встречи, которая состоится, скорее всего, в сознании. И это проявиться в вагоне поезда через несколько лет, о чем кто-то возможно что-то знает, так как ты так или иначе в пути.

Для Павла Павловича и Ирины Николаевны их перемещение с квартиры на квартиру, это было скитание, которое в точности соответствовало их положению. Они покинули дом, положили добро в кибитки, а сами пошли пешком за караваном, предпочитая считать крышей звездное небо а не что-то еще. Здесь реальность угла общежития, листа шифера, тусклого неба и холодной лужи, совпадает с твоим ожиданием. Раз ты оторвался от места, где тебе надлежало быть, чего же ты хочешь. Ты встречаешь только то, что должен встретить. Оно ждет тебя на перекрестке и встречи не избежать, как бы ты не хотел этого. Так и они начали скитаться начав образ жизни кочевников, не находя в таком положении ничего удивительного.

В зеленой воде спинка рака. Вернее не так. Спинка рака под солнечными лучами начинает искриться, потому, что рак вытащен из воды. Дело происходит в камышах. Камыши растут в тонком слое воды вдоль берега. Камыши, вдоль берега, а берег поднимается стеной. Там дальше начинается лес. Но его не видно. Там, где камыши заканчиваются, кувшинки и ряска. Как в университете, в аудитории, кувшин с водой на запыленном подоконнике с одной стороны нагрелся. То есть, спинка рака, сама зеленая, начинает сверкать, как и блики на воде. На листья кувшинки садятся синие стрекозы. Где-то слышен шум купающихся людей. То есть всплески и крики людей доносятся ветерком. Вернее передаются массами нагретого воздуха, того самого, который дует и над степью. То есть вспышка в углу поля зрения, оказывается спинкой рака, что становится деталями, в том числе, по которым вычерчиваются линии движения воздушных масс. Это условно показано в мультфильме, где с радуги ловили рыбу. Рыба застыла у поверхности между кувшинок, как и должно было быть, что соответствует каким-то правилам, найденным как корни рогоза под водой на которых можно стоять ногами чувствуя опору.

Для Павла Павловича и Ирины Николаевны любая остановка в пути движения каравана означала бы распад. Это была бы точка, поставленная в конце пути. Так и случилось позднее, когда они осели в собственной квартире, как полагали, последней. Она и оказалась последней, за ней ничего не было. Поле заросшее иван-чаем не переносит статичности. Головки цветом должны покачиваться, и это правильно. Сама дорога до поселка затерянного в тайге означала безусловное новое рождение, очередное, за которым последует следующее и следующее. Что-то вроде того, что движение в этой вселенной перманентно, ты всегда констатируешь, что тебя несет какой-то поток.

Между стекол засохший жук. Как капля воды, остановившая движение. Сама тишина в квартире, гда цветы в горшках движуться только в смысле обновления соков и незаметного роста, то есть, чисто умозрительно. То самое мгновение, которое должно бы остановиться. Например, момент, когда нападает муравьиный лев. На песке засохшие листья. По движения засохшего листа на песке ты мог бы почувствовать движение воздушных масс, как будто с ними возможен разговор.

В бутылке с водой почка вербы. Она упала, тем самым, неожиданно для самой себя, дав начало новой жизни. Там, среди зеленого полумрака, в цветных пушистых тычинках, тот мир, о котором ты никогда не узнаешь. Также ты не будешь знать, что портал в другую жизнь в принципе возможен. Как вероятно, портал возможен и в каких-то других местах. И ты не только разгадки не узнаешь, ты лишен возможности узнать о самом существовании разгадки. Очевидно, так и у песка бесполезно требовать отчета, хотя одна из песчинок, несомненно, содержит ответ. Голос ветра над песком стихает, даже если песок покрыт мелкой растительностью. Кажется, что ночью в песке будет отражаться звезды, хотя это конечно не так, а кто-то лишь читает тебе сказку.

Для Павла Павловича, теперь прошлая жизнь, о которой он так горевал, казалась ложным воспоминанием, и исчезала, теряя очертания.
7
Тот, кто только что родился, как это всегда бывает, не приспособлен к окружению. Поэтому север для них навсегда остался чужой, непонятный, и если не злой, то по крайней мере равнодушный к ним. Это было, несмотря на невиданную до этого красоту, которая бросалась в глаза сразу при сходе с трапа самолета. Это чувствовалось, хотя бы, по особому цвету неба. Север остается непонят, и это значит, что север вызывал особый восторг от прикосновения к чуждой реальности. Этого не происходит на родине, где все разговаривает с тобой, а ты не просто посторонний зритель.

У Павла Павловича не было методов для налаживания разговора с окружающей средой, состоящей из деревьев, на зиму сбрасывающих иголки, невзрачных кустиков, которые осенью становились красными и пылали как пожар, кедрового стланика, который зимой ложился на землю, где его засыпало снегом, как будто его вовсе нет. Да методов для налаживания разговора со средой, и не может быть на севере, где если они и есть, то они таковы, что кажуться дикими и неприемлемыми, что хорошо описано в различных журналах. Методы вроде необходимости питаться жиром, или гнилой рыбой, как поступают жители коренных народов севера. Конечно, это к тебе не имеет отношения, но получается, ты на севере тот, у кого нет знания уловок, нет хитрости, нет ничего за душой. Отсюда выходит то, что ты беззащитен, и его тебя легко обидеть, вернее смять в ладони, не заметив, и все говорит об этом. Поэтому, в том числе, каждый житель севера знал, что обязательно вернется домой, несмотря на то, что север был самым прекрасным, что в случилось в их жизни, и ничего подобного уже не будет.

Так муравьиный лев на песке, вовсе не лев. Это тот, кто застывает как в янтаре в текущем окружении, надеясь, что янтарь сохранит его навсегда. Застывает, как бы используя, в воображении, эликсир вечности. Он застывает в красоте момента, среди высохших листьев, чистого песка, кустиков травы, которые для него ограничивают реальность. Такой наблюдатель переселяется в вымышленную реальность, которая иногда бывает совершенно прекрасна. На самом деле момент путешествия, но наделенный свойствами вечности, как будто ты уже что-то нашел. Так в школе, за партой, замечаешь оттенок уличного света, когда за окном видна сопка пока еще не покрытая снегом, до середины спрятанная туманом.

Это состояние абсолютной чистоты, то самое, когда никакой агент еще не внес помеху, ничто не добавило примеси, той самой, которая может полностью изменить внешний вид и поведение объекта, отдалив его от этого состояния чистоты, как например метилен синий добавленный в воду делает ее непригодной для питья и потерявшей изначальную способность порождать блики света. Такое состояние потом недоступно и вернуться к нему потом никак нельзя. Поэтому и необходим елемент вечности, в том состоянии, когда ты лишь находишься в остановке на пути. Так кажется что костер будет гореть вечно, когда кажется что тепло от костра, треск дров, приятное свечение раскаленных углей это символ, как печать того состояния, которое ты заселил навсегда.

Будучи совершенно растерянными, правильно или нет, они начали что-то делать, начав какую-то суету перед лицом вечного севера, не имея возможности начать настоящий разговор. Они начали снимать квартиру.

Они сняли квартиру.

Сняв картину, ты, тем самым, берешь взаймы у какой-то будущей жизни. Ты берешь в долг, и вещь, взятая в долг, служит как материальное доказательство как ожидаемая, совершенно нереальная встреча, все-таки состоиться. Так засохшие листья бегонии, свет хрусталя в стенке, ворс ковра, который, кажется, когда в квартире никого нет, превращается в песок пустыни лежащей перед тем континентом где беседеа увитая виноградом. То есть, это миф о реальности, которую ты должен был создать и так и не создал, и это невозможно.

Для Павла Павловича и Ирины Николаевны съем квартиры это тот шаг, за который придется платить мирозданию. Этот долг начал расти, как будто кто-то обосновался в будущем и начал оттуда следить за ними, обозначая пока смутную, но явную угрозу. То, что ничего не сложилось само собой означало, что реальность не раскрыла объятия. В точности так же случилось с Павлом Павловичем когда он увидел Ирину с детьми выходящую к нему после самолета. Это значит, что он не помилован реальностью, не принят ей, не посвящен в ее планы и жизнь ему не подыгрывает. Это был не первый звоночек.

Тем не менее, почему-то, независимо от обстоятельств, начало жизни на севере запомнилось как момент счастья, словно здесь и сейчас разрешены уже все вопросы, словно ты переселился в царство льда и все засверкало ослепительными красками, показвая, что назад ты не вернешься. Более того, ты независим даже от указаний явных предупреждений, прежних опасностей и прочих, привычных, ограничний, так ты в другой жизни, в другой вселенной. Даже само начало жизни на севере отмечено стартовым сигналом, говорящим о том, что прошлое завершилось, или о том, что все, именно все, началось. То есть, в таком случае начало отмечается своего рода вспышкой света, или по крайней мере в так осталось в памяти. Это вспышка от касания той реальности, которая недоступна. Это как бы прикосновение к границе чужой реальности, своего рода к куполу пузыря, отделяющего другую реальностью Видимо, такую границу пересекали те, кто ходил за молодильными яблоками. А здесь, с этой стороны сферы, доступна только тоска по этой недостижимой реальности.

Видимо там, с той стороны, об этом можно только гадать, так вот там пустыня лишь кажется необитаемой, но на самом деле полна жизни. Так там где ожидал только ровный серый свет, как признак того, что там ничего нет, исследователь обнаруживает палитру красок, таких как блеск инея на сухой траве, розовый оттенок на предрассветных склонах, силуэт лиственниц окружающих ведущую в поселок дорогу и скрывающих за собой горную речку, насыщенно-красный цвет листьев брусники на мху пропитанном холодной водой осенью. Это все складывает среду мало пригодную для обитания, но она не оценивается подобным образом, а напротив, делает реальным ощущение встречи с неведомым, вспыхнувшее ярким светом в самом начале.

Так получилось, что это ощущение осветило память о жизни в их первой квартире на севере.
8
Первая съемная квартира была в старом двухэтажном бараке. В поселке таких зданий почти не осталось, сохранился этот дом еще с тех времен, когда здесь только что возвели поселок. Во времена, которых не было. Так сидя у окна можно смотреть на отдаленную долину, которую ты никогда сможешь посетить. В то время, когда дом только построили, это было современное роскошное здание, и его облик был символом молодости, прогресса, всего нового. Дом как будто смотрел вперед. Смотрел куда-то туда, в то, чего нет, и возможно не будет. Теперь это был, что называется, дом с историей. В этом случае скрипы, шорохи, запахи являются голосом дома. Голосом, совершенно понятным. Эти шорохи вплетаются в твою жизнь, в общую жизнь дома. Например, допустим, когда кто-то, давно, испытывал счастье, например, от тарелки раскаленного борща. Как будто это это состояние продолжается в твое счастье. Это утро, полное счастья, как-то становится твоим, смешивая понятие времени, как будто вы проживаете один и тот же эпизод. Ощущения счастья, разумеется, возникает не от запаха укропа с чесноком, а это, скорее, например, счастье молодости, того утра, где в пятне света стояла тарелка, за которым начнется, например, если такое возможно, вечный день. Тут может быть много эпизодов, которые должны как-то складываться в общую картину, которую, впрочем, целиком ты, скорее всего, не увидишь никогда.

Идущий вдоль всего дома коридор изгибался пару раз, и имел два выхода, чем заставлял теряться в оценке времени и пространства. В таком месте, проходя вдоль коридора, как будто выходишь в другой жизни, в другом эпизоде, и можешь этот переход повторять сколько угодно, словно здесь открытый портал. Время закольцевалось как будто сталкивая тебя с чем-то снова и снова. Кроме того, сам дом окружала галерея сараев. Внутри ты ощущаешь себя в крепости, окруженной стеной и рвами. Это создавало подобие лабиринта, словно квартира была скрыта, как тайное убежище, защищенное ловушками, и доступное только тебе. Только в таком месте, конечно, с рядом условностей, ощущаешь полную безопасность. Это место метафизической безопасности, как промежуток между мирами, где никто не враждует, а распри, или наоборот, счастье, начнется после перехода в выбранный мир. Конечно, если такой переход состоится.

В квартире были на окнах тройные стекла, стены, в которых в качестве утеплителя был засыпан шлак с завода. Это создавало тишину сказки, где чай из электрического самовара, налитый в стаканы в подстаканниках, клеенка вместо скатерти, засохшие пряники подавались прямо из кухни небесного замка. Когда блюдечко с засахаренным арахисом ставилось на клеенку, казалось, конфеты дрожали как и положено объектам из того мира попавшими сюда. Двухметровые сугробы вокруг дома служили фортификационным сооружениями рассчитанными на вечность, а факт того, что ты внутри них нашел убежище за стеклами покрытыми толстым слоем льда, открывало доброту этого мира, того, кто приблизился сюда ради встречи с тобой, покинув свои сопки сейчас находящиеся в полной темноте и окутанные пятидесяти градусным морозом, и смотрит в окно.

Кроме того, жизнь в бараке построенным пятьдесят лет назад приобщает к истории. Как будто какие-то тени из отдаленных времен, не то чтобы защищают тебя, а следом своего присутствия здесь включают тебя в процесс, который уже состоялся. В тот процесс, к которому ты не готов, и может быть, ты не рад участию в этом процессе. В любом случае, это момент, когда никому уже ничего не надо доказывать, словно ты сидишь в купе поезда а в кармане у тебя лежит билет. В данном случае, при участии в процессе, ты начинаешь действовать в согласии с  голосами, чье время казалось прошло. Твоего подчинения, видимо, они и добиваются, а ты и так подчинен. Подобное состояние добавляет ощущения уверенности и спокойствия, так как уже точно известно, что было, и можно делать прогнозы.

Через два года, еще не дождавшись выделения жилья от завода, они переехали в общежитие.

Покинутое жилье не была их квартира, их дом, то место, где начинается их собственная вселенная. Это не то место, где их ждали, или где в пустоте начинает развиваться жизнь, которая без них не могла бы появиться на свет. Что бы ни стояло за таким понятием. Такая квартира была оставлена на Донбассе и с тех пор как ее покинули она поселилась призраком в памяти. Такой призрак все время зовет к себе, как будто он не умер, что удивительно для него самого, но и полноценного существования теперь без вас не мыслит.

Так, наверное, начинается путь, по видимому, без возможности где-то остановиться, ведь такого, а именно, найти в конце пути собственный дом, изначально никто не обещает, и скорее, такая возможность существует только в голове начинающего путешествие.

Съемная квартира в бараке была возможность застыть на краю океана севера, не свалившись в холодную темноту. Кто-то задержал тебя перед самым падением, и поместил тебя внутрь стеклянного шара. А куда тебя еще девать? Такую игрушку однажды видели в сувенирном магазине во время отпуска в Сочи. Само это состояние было столь прекрасно, что не могло длиться долго. Сама красота ситуации подсказывала, что это место придется оставить. Точно такое же впечатление производила короткая северная весна. Это время заливало такой красотой, что это выглядело как короткий визит кого-то, кого нельзя было задержать здесь надолго.

Это и были лишь эпизоды пути, которые лишь умозрительно складываются в общую картину. Объединение происходит лишь условно, например, по общности участвующих лиц в процессе, не более того. Такое объединение не объясняет, и каждый эпизод остается самостоятельным, служа полноценной, в своем роде, вселенной, как будто ему все равно, что будет с участниками и будут ли они далее вместе, или вообще живы. Когда ощущение от липкого лиса в руке, или звук песка высыпающегося между пальцев важнее.
9
Комната в общежитии, снова, была их первым пристанищем на новом месте. Такое уже было. Все повторилось, в точности как было несколько лет назад.

Такой признак сам по себе ничего не говорит, но требует тщательного анализа. Анализ, как кто-то, кто берет тебя за руку, и выводит из комнаты, где рассеянный свет создает ощущение океана, а значит места, где у тебя потеряны какие-то ориентиры. В океане ты идешь, потом выходишь на остров, где такой же рассеянный свет, из-за тумана. То есть, ты уже забыл, с чего все начиналось, и в своих опытах даже не пытался запомнить, то есть, допустим в начале путь был стул, рядом с занавеской. Теперь он покинут.

Такой признак, как повтор ситуации, может быть, и ничего не значит, но вообще, является грозным признаком. Наличие такого признака говорит, например, о том, что все, по сути, закончилось, и теперь, все будет не тем чем кажется. Например, когда за окном поле, ограниченное купами деревьев, покрытое цветами одуванчика. Так теперь, впечатление от вида на поле, по утрам как первое впечатление, уже не будет символом солнца и радости, как залогом начинающегося дня, которому не должно быть конца. Скорее, в данном случае, теперь, это символ вечности, так как вид из окна говорит на другом языке, когда это поле уходит в фиолетовое северное холодное небо, то есть это дорога, которая нигде не кончается. То есть это символ природного пронзительного равнодушия и отсутствия движения, так как движение по такой дороге это движение другого типа. Взгляд на поле, это взгляд словно глядя через занавеску, ты понимаешь гораздо больше, это уже другое впечатление, чем когда ты опьянен радостью и предвкушение от встречи с новым миром. А вместо этого ты понимаешь гораздо больше, словно ты уже умер.

Одуванчик как признак отсутствия в картине понятия времени, когда даже щелчок счетов переселяет тебя, например, в память о другом лете. Щелчок счетов ты услышал на складе, куда вы весной зашли с мамой, и где, после залитой весенним светом улицы, в темных помещении склада, было очень холодно. Щелчок счетов это сигнал, как звук при переходе границы. Переселение в другое лето, это как будто ты там часть волны, и то ли ты прозрачная креветка в потоке, то ли случайный пузырек воздуха, чье существование идет по совсем уже необычным законам. Такие пузырьки, например, возникают в теле волны, когда воздух увлекается потоком. Пузырек воздуха, сам по себе, работает как линза, стеклянная сфера в мастерской богомазов, как описам Максим Горький. Сам луч показывает направление, и ты не можешь сказать на что именно. В этом случае любая цель, с полным правом, может быть назначена целью экспедиции, например, листья одуванчика на песке, в середине лета, когда сами цветы уже сошли являются частью какой-то цели, вернее той обстановки, куда ты перенесся. Лист одуванчика, как более прочный, в том смысле, что существует дольше цветов, подтверждает отсутствие интереса ко времени, то есть подтверждает то, что в подтверждении не требуется. Это, в каком-то смысле, говорит о поражении, которое гораздо масштабнее чем кажется, так как все твои мысли, работа памяти, движения, если сказать одним словом, застыли в вязком времени и растаяли в сквозняке на теми же одуванчиками. Как трещины на камни сигнализируют о процессе перехода валуна в пыль, из чего и состоит любая комета.

Для Павла Павловича и Ирины Николаевны движение закольцевалось. Все повторилось, может быть, сам факт рождения.

Замыкание в кольцо происходит,  например, в силу того, что какая-то нить, вдоль которой происходит движение, порвалась. Путеводная нить, в этом случае, распадается на фрагменты, и фрагменты образуют кольца кольца. То есть само понятие движения, направление которому давала нить, теряет смысл. Иначе говоря, так может быть, когда ты смотришь на картину издалека, когда само понятие конкретной судьбы для тебя бессмысленно. Что-то ценное для тебя, например, запах дров и жарящейся говядины, которая ночь провела в уксусе, всего лишь частность внутри пространства,  замкнувшегося само на себя, а значит, потерявшего свое участие и смысл в общем процесс, и имеющее смысл в частном процессе, процессе сгорания березовых дров.

Повтор это признак, который говорит о том, что никуда ты не сбежал, и, возможно, бродишь по лабиринту. Никакие твои манипуляции не помогли обмануть пространство. Ты вообще вернулся в исходную точку, хотя был уверен, что продвигаешься вперед. Более того, все признаки подтверждали это. А что они еще могли сказать тебе в том состоянии? Ничего.

Павел Павлович и Ирина Николаевна снова оказались в комнате общежития. Лампочка, закрываемая газетой вместо абажура, дети на железной койке за шкафом, их собственная узкая кровать-сетка у окна. Их кто-то схватил и держит, прижав проводом на каком висит лампочка, и неясно, хорошо это или плохо. Может быть это хорошо, здесь неясно, возможно, потоптавшись, они вышли к свету, но может быть и хуже. Такое положение может восприниматься как зерно чего-то нового, в данном случае, посаженное уже опытной, уверенной, рукой, которое теперь должно принести полновесный плод, тогда как на самом деле все может быть совершенно иначе, и никакого плода не будет.

Они поселись в обычном общежитии. С бесконечным коридором, отсутствием освещения, кроме как через окно в самом конце, с вечно прокуренным воздухом, единственным туалетом на двадцать комнаток, отсутствием лифта, впрочем, как и везде. Завтракали обычно здесь же, в столовой на первом этаже общежития. Кормили очень хорошо. На завтрак были каша, блины или оладьи с медом. Дети обедали в школе, а они сами на заводе. В выходные ходили к кому-нибудь в гости, или приходилось что-то готовить на плитке стоявшей на табуретке у окна.

В какой-то момент они устали жить жить в общежитии.
10
Через полгода они, устав от общежития, подобрали квартиру, и съехали туда. То есть, ситуация повторялась снова, а значит реальность стала дурным сном. Это не было признаком великого начала.

Признак начала чего-то бывает, например, когда вы сидите в фургоне, сжатые как сельди в бочке, перед высадкой. Когда еще ничто не началось, но предчувствие уже уже затопило мысли и чувства, сделав вас частью новой жизни, когда ты там, куда обращены твои устремления.

Нет, для Павла Павловича и Ирины Николаевны сейчас все было не так. Это состояние было тем, что надо перетерпеть, как дурную случайность, в лучшем случае.

Когда сельдь укладывают на просолку, на ней образуется соляная корка. Корка, как и лед на поверхности воды, образует прочное основание там где его не должно быть. Например, для белых медведей. Это основание для новой жизни, непонятно устроенной, ведь ученые говорят, что лед более богатая среда чем вода или земля. Почему лед более богатая поверхность, сейчас обсуждать нет смысла. В любом случае, прочность солевой корки, это прочность, там где ее не должно было быть. Как будто что-то упало, и ты посчитал это потерянным навсегда. Но оно только начало свою жизнь, где-то там, куда упало, в сумерках под столом. Это, обнаружение прочности, примерно, как ты однажды пробравшись в школьную кладовку обнаружил, что часть учебных пособий, содержимое коробки, это камень, железный колчедан. То есть, что-то, не часть слов в тетрадке, или картинок в учебнике, как то, что ты давно привык считать лишь игрой воображения, а ты увидел доказательство того, что это на самом деле существует. Так точно бывает, когда заговорил весенний сквозняк, и ты стал его понимать, мгновенно забыв остальные слова. Ты забыл слова, так как они, здесь, на плитах, скрытых под прошлогодней травой, тебе больше не нужны. В таком случае, ты выходишь вон, туда куда ведет открытие, словно ты не сомневаешься, что частью нового мира, чтобы там не было.

Открытие нового мира похоже на то, как будто ты услышал, после ночи, звук рассвета чего-то нового, неизвестного, в котором у тебя найдутся дела. То есть, перелет на космическом корабле, который за столом, перед пластом яичницы с колбасой, лишь задумывался, теперь состоялся. То что полет состоялся, говорит много говорит об устройстве гравитации, что вообще казалось неразрешимо, но вообще это не так. Но, такой перелет, в каких-то обстоятельствах, может означать также, и, в том числе, ловушку дурной обреченности.

У Павла Павлович и Ирины Николаевны не было никакого хозяйства, поэтому, когда переселялись, вещи перенесли руками, а часть на велосипеде товарища. Пока они шли по поселку, продуваемые бодрящим ветерком, в бодрости которого был залог всей будущей жизни, они представляли караван нищих. Они шли, держа велосипед с жалкими пожитками, по улице обсаженной деревьями за которыми виднелись окна с занавесками, за которыми тепло уюта. Они шли как обвиняемые всеми. Это дало Ирине Николаевне богатую почву, для того чтобы сделать выводы в дальнейшем.
11
Новая квартира находилась в пятиэтажном доме, на самом краю краю поселка, фактически в тайге.

Это уже был новый дом, застывший бусинкой сока в снегу в небольшую жемчужину. В том смысле, что это был собственный обустроенный мир, предоставляющий некоторый завершенный и полноценный, в своем роде, формат счастья, цельного, как жемчужина. Это попытка сказать что-то, формируя свой язык, так как здесь жемчужина, это завершенный в своем совершенстве, самостоятельный объект, формирующий собственную жизнь, в которой все подчиняться единому, другому, порядку.

Дом был добротный, и квартира была хорошо обставлена. Сам запах, который издавала квартира, был запах лака, краски, новых ковров и чужого уюта. Такой опыт показывает, что страна покоя и достатка, вообще, доступна, хотя бы даже если ты допущен сюда ненадолго и в качестве гостя. Все доказавало, что счастье доступно. Это так, раз к полной покоя и достатка чужой квартире можно прикоснуться, и даже провести какое-то, весьма продолжительное время в ее пределах. Что дает надежду, хоть без всякого основания.

Такая квартира как выставка достижений далекого будущего, которая заставляет признать реальность подобного формата, который до этого представлялся только в мечтах.

Это был крайний дом в поселке. Окна выходили на сопку, оранжевую осенью, с заснеженными деревьями зимой, весной покрытую пятнами, освобождающуюся от снега,  блестящей многочисленными ручьями в полях верб с желтыми и синими почками, у подножия сопки.

Стены у дома были толстые, а окна закрыты шторами и ажурными занавесками. Внутри целый ансамбль образовывала сложная мебель, как будто формирующая свой собственный лабиринт, уводящий в глубины тихого покоя. То есть, мечта о подобном месте не была эфемерной, а вполне реализуема, если сложатся какие-то благоприятные условия. Посмотрев на это место, запомнив формат покоя, когда в углу стоит новогодняя елка, украшенная игрушками и обложенная комьями ваты, они должны были покинуть эту квартиру, унося с собой воспоминание о подобном, достижение чего вполне можно было бы сделать целью жизни, если возникнет такое пожелание.

Потом Павел Павлович и Ирина Николаевна переезжали снова и снова. На самом деле, конечно, они теперь не могли остановиться, хотя сами не понимали этого. Теперь дорога будет бесконечна, как состояние, выйти из которого невозможно.
12
Самой главной была четвертая квартира. Это было уже их собственное жилье, где они прожили три года. Квартира была главной не из-за того, что в ней удалось поселиться настолько надолго, что о другом времени просто забыли. Тогда, время начала жизни смещает оценку. Как бы само воспоминание о том, что они жили где-то в другом месте, становятся, как бывает в этом случае, можно сказать легендарным, то есть тем, про что нельзя точно сказать, было это на самом деле или нет. Время прожитое здесь выделяется по общему ощущению радости от житья. А прожили они всего три года, потому, что это было двухэтажное деревянное здание барачного типа, а Павлу Павловичу выделили квартиру в кирпичной пятиэтажке в центре поселка. Казалось, что получение комфортабельной квартиры, это завершение поисков, но это уже было не то. Но об этом позже. На самом деле, если свой собственный формат счастья и был ими когда-то достигнут, то это было именно здесь, в деревянном доме барачного типа. До этого и после этого все было хуже.

Здесь же пространство сделало шаг навстречу, как будто сказочный зверь вышел из леса. Барак также находился на краю поселка, и как любой деревянный дом обладал собственной душой, впитав осколки жизни многих людей находившихся здесь долгое время. Даже свет лампочки освещающей комнату, здесь становился добрым духом, счастливо улыбающимся на ковры на стенах, сервант заставленный хрусталем, диван и телевизор в углу.

Здесь они осуществляли выходы в тайгу с детьми. Выходя в тайгу, отправлялись каждый раз в экспедицию, зная, что им есть куда вернуться, есть мир и покой, словно время, наконец-то, остановило свое движение навсегда. Сопки покрытые стлаником, зимой полностью скрывающимся под снегом, поля голубики, окружавшие старинные отвалы с остатками разрушенных драг, лиственничные леса, роняющие осенью оранжевые иглы в прозрачную воду ручьев, ожили, сложились в лицо и заговорили, как с равным. Сложились в лицо того самого зверя.

В кладовке на полке стояли банки с шишками кедрового стланика, принесенного из тайги, на веревочке сохли связки хариуса, в коробочке всегда лежали листья багульника. Тайга свободно проникала в дом. Так это и должно было быть. Никого не смущало то, что тем самым показывалось то, что ты находишься с краю, ты гость и пребываешь здесь в состоянии того, кого хозяин легко может заспать неловко повернувшись. Это проявление доверия хозяину. Жизнь сложилась и на какое-то время казалось, для тебя тоже есть место в этом порядке, в котором зимой наметает трехметровые сугробы и ночью мороз опускается до пятидесяти градусов. Тебе определено место, а это значит, что достигнута вечная жизнь.

Они собирали грибы, прямо у подножия сопки, в болоте, которое образовалось от разлива ручьев, которые начинаются на самом верху, но не выходят наружу, и там, на склоне, откуда видна вся долина и начало соседней, среди камней, покрытых лишайниками, они только слышны, подземным глухим хрустальным звоном, а на поверхности ручьи показываются только у подножия сопки, образуя болота, по которым почти невозможно ходить из-за дурманящего запаха багульника, а летом еще из-за комаров, которые покрывают штаны ровной серой массой, и отмазаться от которых невозможно. На таких болотах, недалеко от дома, росли маслята.

Возможно, это был короткий период мира, ценный сам по себе. Отрезок жизни, отличающийся от всего остального как отдельная планета или даже вселенная, просто потому, что оглянувшись назад, или внимательно посмотрев в будущее, ничего подобного ты там не найдешь, о чем и должен будешь доложить захлопнув иллюминатор.

Только там, на этом отрезке времени, в три года, в квартире собранной из двух обычных барачных комнат и части коридора, все сложилось в полноценное существование, которое их посетило на какое-то время. Все окружение сложилось в мир, который был устойчив и дарил особую полноту счастья. Было ясно, что больше подобного не повторится, и решение покинуть этот остров было ошибкой, однако, в тот момент выбора не было.
13
Но, наконец, пришло время, когда завод выдал им собственную квартиру. Теперь уже не было никакой возможности остаться на прежнем месте, там, где на короткое время они нашли свое счастье.

Это была большая двухкомнатная квартира, с прекрасным видом из окна. Внизу была главная улица поселка, и дальше открывался вид на сопки поросшие тайгой. Через дорогу был городской парк, чуть ниже открывался вид на реку. Вид из окна был из нескольких ярусов. Все выглядело как будто поселок переходил в сказочную жизнь, то есть превращался в то, каким его видят художники, которые не копируют реальность, а следуют за воображением. И расположена квартира была в центре поселка, где самое удобное место.

Сухой скрученный лист, на майском снегу, оставшемся с зимы на северном склоне, под солнцем, на отдаленной сопке. Как будто такой лист становится прочным основанием для ажурной конструкции. То есть, он не может быть прочным основанием, но это не так. При внимательном рассмотрении вопроса, там, где черенок листа крепится мачта, или что-то больше похожее на мачту. Такое, внимательное рассмотрение, это наблюдение чужой страны, где ты не должен был оказаться, в результате ты теперь, потерян. Вообще же, такое, внимательное рассмотрение, иногда, может все нарушить, заняв вопросом, оказавшимся жизненно важным. Например клейкий след от упавшей почки, уводит в сторону, откуда ты уже не должен вернуться. Как будто ты открыл тайную дверь, и вышел в нее, прямо со склона, в горах Дгестана, где присел лишь на минутку отдохнуть, и откуда был хороший вид на долину. И ажурная башня, укрепленная канатами или проводами, кажется, присутствовала, когда ты сидел на краю песочницы испачкав руки в липком соке почки, случайно оказавшись на территории детского сада, перед самым началом вечера, когда у детей был тихий час и в саду было абсолютно безлюдно. Тогда показалось, что такая мачта должна была быть, с той стороны реальности. Для цивилизации, которая осваивает космос, такие конструкции достаточно прочные, для своих задач, и они знают всю относительность этой прочности перед бесконечностью космоса. Хотя ничего прочного не может быть, основано на сухом листе. И ты сам, присев на участке где нет снега, видишь, условно говоря, ниточку между двумя башнями, которые должны быть прочными. Когда такая прочность, для тебя, сидящего на склоне, передает условность основания, на котором покоится вся уверенность, в данном случае, цивилизации, строящей такие башни. Так для тебя самого пятно солнца в магазине забирает все внимание, когда оно подходит к куску льда на полу, выпавшему из холодильника. Тогда как ты сам помнишь шорох листа, в июне, в совсем других обстоятельствах. Тогда шелест, уже на песке, говорит совсем о другом.

Для Павла Павловича и Ирины Николаевны это была последняя, просто роскошная, по местным меркам квартира, должная стать точкой, где движение остановится. Но, движение уже было не остановить. Начавшееся, и идущее далее движение, было продолжено. Какая-то, совершенная ранее ошибка, или какое-то принятое ими решение, привело к последствиям, которые уже все предопределили. Теперь никакие их планы не могли быть реализованы, а в случае продолжения существования на одном месте возникало напряжение, требующее движения дальше. Там, в прошлом, стоит какой-то враг, который оттуда, издалека, управляет твоими бедами, и отсюда ты его не видишь, а можешь достать его лишь смутной догадкой, как удочкой. Они съехали с четвертой квартиры, вложившись в проект получения квартиры в пятиэтажном доме.

Как апрель на Донбассе когда тополиные почки, как жёлтая часть еды например желток яичницы как часть космического аппарата конечно ходящего между мирами как между теми что могут быть разделены листочками как и тем миром где ты укрывал одеялом медвежонка перед горячим обогревателем в самую холодную ночь как будто проводился опыт по вызову духа брызг капель брызг на старом причале как будто такой вызов вообще возможен и тогда цепочка муравьев идёт как раз туда и ты фактически не можешь не только последовать за ними но и не видишь что они несут. Не можешь значит можешь лишь наблюдать, как во сне, то есть умоляя реальность которая тебя достоверно не увидит.
14
Рассказ этот близок к печальному финалу.

Пятая квартира была последней, где они жили вместе. Дальше уже ничего хорошего не было, и эта квартира, это конец пути, завершение поисков. Это конец всем их совместным скитаниям, и финальная точка их маршрута. Здесь стало ясно, что ничего дальше не будет.

По сути, это состояние, когда любое действие, как продолжение маршрута, и любое движение, как то, что придает значение уже найденному, теперь лишено смысла. Павел Павлович мог мастерить что-то в гараже, но теперь в этом не было радости, как прежде, когда сколачивание простой табуретки превращалось в цирк и праздник, с привлечением детей, знакомых и соседей. Теперь поделку можно было просто забыть на середине, остановить сколачивание, и просто убрать детали и инструменты в кладовку, уже не зная будешь продолжать или нет, так как в этом нет смысла.

Это неизбежно означает, что здесь достигнут пик существования, вершина. То есть здесь все, чего можно достичь вообще, каким бы это достигнутое ни было. Это то, что называется акме, то есть расцвет сил, и творческих возможностей. После такого периода, как правило, идет движение вниз. В случае творческих людей это возраст, когда заканчивается период совершения творческих открытий, и дальше такой человек лишь пользуется плодами своих достижений, либо как-то их развивает. Для людей не связанных каким-либо творчеством это период, когда приходит конец приращения радости в жизни. Конец появления чего-то нового. Ожидание чего-то нового в том смысле, что до этого, когда все приобретало особую окраску, так как каждый день ожидалось что-то, что должно преобразовать жизнь, когда все что было до этого не имеет никакого смысла. То есть настоящая жизнь начинается здесь и сейчас. Это ожидание освещало саму жизнь, когда поход к проходной завода, срезав путь по тропинке через звенящую степь, было целой экспедицией и наполняло день красотой и смыслом.

Кроме того, на такой вершине, бывает достигнут и укреплен какой-то порядок. В деталях и обстоятельствах жизни существует стабильность и даже достаток. Своя квартира получена, дача строится, или в случае севера освоен выход на лыжах на стоянку. Выход на стояну, это особое времяпровождение живущих на севере, заменяющий жителям севера поездку на дачу. Осуществляются такие выходы весной, когда уже тепло и светит солнце, но чистый снег не только не тает, он даже пока еще не стал влажный. Тогда в выходные дни можно всей семьей выйти на природу, на так называемую стоянку, специально оборудованное место в тайге, где можно пожарить шашлыки, покататься на лыжах и позагорать.

И здесь, на достигнутой таким трудом вершине, на самом деле, уже идет разрушение всего, когда жизнь уже лишена прежнего содержания. По сути ее нет, а именно, жизни в том, что можно назвать жизнь в любви, какой бы смысл в этом не содержался. Это существования без возможности продолжения совместной истории дальше, как будто с этого момента начинается вечность, и тот образ, который впитал какие-то осколки совместного тепла, теперь существует сам по себе, уже в вечности, как любой образ памяти или воображения.

Лещ поднимается к поверхности воды и застывает под опавшими листьями, в неопределенности осеннего пасмурного дня, как будто он может стать кем-то, например частью майского полдня. А блики света его спине леща, когда он вытащен из сумки, это память о том, как ты сидел в кресле, в снегопад, когда неопределенность серого света, это символ эпизода в памяти который никому не нужен. Блики света проявляют движения солнечного существова, размером с кошку, настолько эта память о событии столь далеко, что здесь выбран такой посланник, который ничем никому не поможет. А само движение солнечной кошки, то движение вообще, когда нет и не нужно анализа цели такого движения, как бывает, когда блики на ягодах черешни складываются в танец, каждое па длиться столетие для тебя, и это видно, когда в косом утреннем свете видна пыль на столешнице и капли воды. Каждая капля в своем роде содержит целую жизнь, даже в смысле бактерий, когда каждая бактерия как отдельный автономный корабль, который может удаляться все дальше и дальше.

В ситуации, когда все рушится, конечно, можно, и даже приходиться, продолжать прежний образ жизни. Это то, для описания чего подходит такая картина, как пребывание пассажира на ледоколе. Ты знаешь, что идешь к правильной цели, но на самом деле ледокол затерт во льдах и дрейфует туда, куда указывают течения, сформировавшиеся миллионы лет назад. Такой маршрут неизбежно ведет тебя к гибели, если не вмешается какое-то случайное событие, на что надеяться, конечно, не стоит, и ты об этом прекрасно знаешь. Более того, жить в этом состоянии, когда любовь и взаимное уважение уже закончились можно до самой смерти, например в силу привычки, ведь изменить прежний порядок не так просто, или в силу страха, выбирая из двух зол меньшее.

Согласно всей логике, здесь закончились скитания, в том смысле, что все что можно было, было сделано, и вообщето, ожидалось, что здесь жизнь обретет какие-то постоянные формы, которые должны приносить, в своем роде, какую-то постоянную радость. Но оказалось, что это лишь мечты, это лишь собственное представление о том, что будет. Оказалось, что этот табор, вместо того, чтобы осесть, и вместо начала оседлой жизни, ушел в небо, хотя должен был как раз основать поселение. На деле все было не так, и  к новой реальности ты не готов.

Они сами может быть только догадывались, что подошли к границе. Разумеется, они думали, что все хорошо и будет еще лучше, и представление о будущем конце не только не пробивалось к сознанию, но даже не было видно никаких намеков, потому что явные признаки, а они были, так не трактовались. Так бывает когда мысль еще не сформирована, но предчувствие говорит однозначно, и сама логика обстоятельств действует в определенном ключе. Видимо, как-то по другому и не бывает.

Из окна была видна горная гряда, как визуализация межевого знака, признак окончания путешествия. Это и было ожиданием распада семьи, как будто все, что имело смысл уже завершилось, а происходящее это просто спектакль, в котором любое действие не имеет моральной оценки в реальном мире, и похоже лишь на игру. Даже некоторая определённость, возникшая когда сын выбрал институт куда поступить после школы, не меняла картины.

Ирина Николаевна, наконец, получив в собственность большую квартиру в центре поселка, счастливо обустраивала быт. Она закрывала стены коврами и шкафами с хрусталем. Хрусталь внутри квартиры создавал сияние. Ковры на стенах заменяли реальность, создавая здесь очаг собственной цивилизации, независимо от того, была она за окном или нет. Это продолжение той работы, которая была прервана с отъездом из Донбасса. Верность этому процессу показывает победу над хаосом обстоятельств, заставивших переместиться в другую половину земного шара, а теперь еще и уничтожившим их семью.
15
Но, как бы там ни было, в своей последней квартире они прожили несколько лет.

На зиму заготавливали капусту.

Приготовление к тому, чтобы преодолеть зиму. Неизвестно, что там тебя ждет. Море, когда облик береговой линии складывается в живое существо, которое произносит слово. Тот, облик которого ты узнаешь, как будто этой встречи долго ждал. Такую картину рисуешь сам себе, чтобы заполнить пустоту, там где должно было быть хоть какое-то представление о том, что тебя ждет и кто выйдет навстречу. Например, по каменному полу в коридоре, который выходит на балкон, на который ты не выходишь, так там стоит сильная жара, и даже ветки сосен застыли, так вот по этому прохладному полу должен раздаться звук шагов. Именно так ты это потом помнишь, хотя был совершенно один. Если блики на льду, когда светит солнышко, довольно радостные, как будто следуешь взглядом за ними, и забываешься с ними в танце, который уводит тебя в верхний ярус заснеженного леса. Но толком ты их не допросишь, и ответа на вопрос не получишь. В том смысле, что о сути, например, этого танца ты не знаешь ничего.

Приготовление к экспедиции это магический обряд, должный помочь перескочить туда, куда ты не должен попасть, и даже на это не можешь надеяться. По всем понятиям, ты не должен был пережить зиму. Там вообще нежилое пространство. Там находится какой-то сторож, который, что эти берега северного моря всегда безлюдны. И уж точно, тебе нечего делать с той стороны. Свободная от снега земля, которая искрится зеленью, по ту сторону чистой воды, предназначена не для тебя. Твои рекомендательные письма не будут рассмотрены.

Недаром земля Санникова оказалась тающими айсбергами. Та земля ждет кого-то другого, и вообще погружена в мысли, в которых нет, и не должно быть тебя, так что появление тебя там никому не нужно. А ты здесь занимаешься приготовлениями, чтобы попасть туда.

В октябре по трассе с материка завозили капусту, которую складывали в овощном магазине. Старались завершить подвоз до ноября, так как примерно в это время, или чуть позже, склад успевал промерзнуть, и уже не оттаивал до самого лета. Весь поселок приходил покупать капусту, которая продавалась в мешках, поэтому сначала требовалось отстоять довольно длинную очередь. Очередь которая толпилась в магазине, заполняя все пространство, освещенное тусклой лампочкой без абажура.

Лампочка под потолком холодного помещения ничего не освещает. Это разговор в темноте того, кто не надеется на какого-либо собеседника. Она ничего не знает о тех, кто опирается на ее свет. Она отгорожена особой границей, за которой все что там движется, воспринимается как фантом, который бесследно исчезает в темноте. Такая граница намного надежней, то есть, изоляция лампочки непреодолима. Лампочка уже давно с той стороны, такой беглец если и смотрит сюда, то смотрит не узнавая. Так вполне можно считать, что ты видишь сон, когда моргая видишь горы грязной картошки, ящик с луком над которым деревянный конус, сваленные в кучу мешки-сетки с капустой, шубы, пальто, шапки очереди, над которыми идет пар. Ты где-то там, далеко, где ничего такого нет, поэтому воспринимает то, что происходит в узком коридоре проходов межъящикового пространства как то, что можно сразу забыть.

Покупали капусту мешками, везли ее на санках домой, а потом заквашивали в детских ванночках, ведрах и тазиках, ходя в гости друг к другу, чтобы вместе порубить по два-три мешка на семью. Когда капуста была готова, ее, переложив в трехлитровые банки, относили в гараж. В это время уже стояли сильные морозы и в гараже было ниже тридцати градусов. Капуста становилась жесткая, как бумага, и кислая. Когда дома запасы кончались, брали санки и ходили в гараж за новой банкой. Заготовку делали так, чтобы хватало до весны.

Запасы в гараже воспринимаются как дар богов. Как то, чего не должно было быть. Как ребенок, с которым связаны все надежды, как тот, кто вместо тебя продолжить путь в будущем, и формально выражаясь, именно на нем сосредоточено ожидание новой жизни. Там, где-то, за надежным укрытием сугробов, снега наваленного на крышу сарая, замка, дверей, стоит колыбелька от которой исходит свет. Наличие такой колыбели в надежном месте и является твоим тайным оружием против нагло приближающихся монстров, с их ледяными рожами. Даже то, что они могут достать тебя, ничего не меняет.

Также на зиму заготавливали бруснику.

Брусника росла высоко на склонах сопок, чтобы укрыться снегом и пребывать в центре зимы, особым образом ее дополняя, служа часть сложного и непонятного механизма полярной ночи. Ягоду собирали на склонах сопок до выпадения снега, а после складывали в гараже. Такой сбор ягоды, утаскивание одной детали из сложного механизма ночи, это пример того, как можно легко воспользоваться тем, чего ты не понимаешь. Тем самым ты продлеваешь себе возможность прокладывать дорогу, по которой возможно идти еще дальше, куда-то туда, которое действует как метод.

В октябре ударяли морозы, и брусника становилась твердая как дробь, и на морозе за пару месяцев набирала сока и вкуса. Ягоды в гараже были странным предложение помощи от леса. Тайга помогала пережить зиму, словно брала за руку, и переводила через то пространство, пересечь которое самостоятельно не было никакой возможности. Это так, потому что даже с использованием брусники, которой хватало на всю зиму, ближе к весне у всех проявлялись признаки авитаминоза.

Оказывается, у тебя есть какой-то союзник. Кто-то тебя слушает, и слово, которое ты воспринимал как звук, который тебе никак не поможет, на самом деле был ниточкой к кому-то. А ты думал, что эти места вообще необитаемы.

Эти ягоды должны были оставаться под снегом до весны, но теперь лежали в гараже как подсказка от местной зимы потайного хода, означающего спасение. Зачем это было нужно зиме, непонятно, вероятно, так действует нежность по отношению ко всему живому, непонятная для того, чья суть это морозы доходящие ночью до минус пятидесяти пяти градусов.

По воскресеньям сыну выдавали бидон и отправляли за молоком. Молоко завозили в молочный с подсобного хозяйства в канистрах. В очереди нужно было провести около получаса. Хотя молочный находился всего в полутора кварталах, пока молоко несли домой весь бидон превращался в кусок льда. Ты шел за одним, а принес другое. Глупая шутка пространства, после которой нужно ждать, пока молоко снова не оттает. Но ты и не можешь ничего потребовать, поэтому просто смотришь на заснеженные сопки по которым скатывается холодный солнечный свет, и сидя ожидаешь то, что дадут тебе в руки, уже не разбирая и благодаря за все. Ты выброшен из числа разумных, тех, кого кто-то о чем-то будет спрашивать. Может быть, к числу этих разумных принадлежат вершины самых высоких сопок, живущих какой-то своей жизнью и вспыхивающих оранжевым когда вся долина уже погружена в морозные сумерки. Но ты то не они, и на них ты смотришь как на чужих.
16
Иногда дети сдавали бутылки, относя сетку, в которую дома складывали пустую тару, или собирая бутылки на улице.

В бутылке застывает пляска света, как застывшая волна песка, которая ждет, что ты что-то вспомнишь. Застывшая волна ждала до тебя и будет после. Пляска вообще может быть остановлена, где то там, где, можно так сказать, обитает свет. В том смысле, что свет здесь, неожиданно, передает бытие каких-то антропоморфных существ. Неожиданно, означает знак, который появляется там, где его не ждал, например, в пятнах тени на кроне шелковицы, когда вы с мамой сидя на лавочке ждали автобус до центра. Тогда голос сквозняка, который касается ветвей, зачем-то тебя утешает, как тот, чьего появления ты ждал, и который, как кажется, не покинет тебя. Антропоморфных хотя бы в таком смысле, что каким-то образом их удастся понять, даже если для этого к ним придется переселиться навсегда. Там, может быть с описанной условность, и будет то, что можно описать как остановка света. Например, как борщ в общественной столовой поднос с которым ты поставишь на стол, и это будет таким местом, если это место у окна. Начинает звучать голос укропа, как что-то самое важное. В этом случае ты фактически в деревне. Тогда скрип уключин постоянен, как будто голос невидимого каравана птиц с Белого моря, когда этот караван, в виде сарацина в чалме может сесть с тобой за стол и вы будете пить сладкий чай, тот самый, что остаетя на дне кружки, среди чаинок, как в водорослях пруда, словно ты ничего не можешь увидеть, а сосредоточить свое внимание на собеседнике за столом.

Обычно пустые бутылки никуда не относили, просто складывали в сетках где-нибудь в кладовке, или в прихожей, где они копились по полгода. Также можно было пройти по поселку, и собрать валяющиеся повсюду брошенные чужие, но этого никто не делал. Это иногда делали подростки, когда нужно было набрать рублей пять на покупку чего-нибудь в Игрушке.

Пыль в бутылке, найденной в высохшей луже, как след кого-то или чего-то. След того, про что ты не ожидал найти свидетельства его присутствия ни сейчас, ни когда-то в будущем. Это как пятачок песка, на горном перевале, в отдаление от дороги, возле камней, на котором не видно ни одного следа животного или насекомого. Как будто ты исследовал каплю воды и не ожидал увидеть целый мир или даже миры, из водорослей, рачков, инфузорий, цепочек бактерий и прозрачных личинок. Каждый мир существовал до тебя и будет после. Тогда там, с той стороны, кто-то, кто не может надеяться, что когда-то его услышишь, как ты сам составлял письмо, со всей очевидной ясностью понимая, что это письмо никогда никто не прочтет. Здесь, на холмах из пыли, покрытых кое-где чахлыми кустиками травы, которые на закате начинали светиться, что-то празднуя, р чем им нет смысла спрашивать. Разглядывая чужой мир, мир инфузорий, ты не знал, что именно ты видишь, как тот, кто является пришельцем из чужого и вредного мира, когда ты здесь, фактически, ядовит. Ты видишь на оставленном яблоке, или на песке, след, или даже не след, а указание на предчувствие. В этом участке чистого песка между камней, все складывается, как специально оставленный знак. Как в облике того, что стоит за лентами света, над поверхностью моря, которое само по себе скрывает тайную комнату, которую можно будет увидеть, приподняв поверхность моря, как покрывало. И сам облик того, что стоит за лентами света, там, где должны быть приморские городки, неожиданно указывает на комнату, в которой только что кто-то был.

Сдать бутылки, это взять взаймы у той жизнию, что сдана в архив и уже не имеет никакого значения. Содержимое бутылки выпито, бутылка сыграла свое, дальше она уходит в пустоту и принадлежит к миру мертвых вещей, таких как старая ветошь, обрывки газет, не годные ни на что щепки, проржавевшие банки и пустые бочки из под горючего. Сам ритуал поиска бутылок означает рысканье по мусору, поиск в траве, пыли, в высохших лужах, а потом оттирание и отмывание бутылок, как будто этим ты кого-то можешь обмануть, занимая что-то у мира смерти, как будто он чего-то должен.

Брошенные бутылки покрытые пылью следы давнего праздника, который они отражают пятнами в которых уже невозможно разобрать ничего, то есть к тому празднику бутылка уже не имеет отношения и не имеет никакого права претендовать. Ушедший праздник никак не вернуть, и даже самой мысли за ним гоняться возникнуть не может. Видимо, точно также тот, кто принимает бутылки, не пытается тебя урезонить или обвинить, понимая, что в этом нет никакого смысла.
17
Завод, рядом с которым находился поселок, был построен в тайге, далеко от крупных городов, далеко от моря, где находился порт с двухмесячной летней навигацией, но зато в центре края, где осуществлялась разработка залежей металла, разбросанных по  бескрайней территории. Завод был построен здесь, среди сопок, большую часть года покрытых снегом.

Завод там, где заводу делать нечего. Тебе здесь нечего искать, тебя здесь никто не ждет, тебя сюда никто не звал. Может быть, здесь и нет никого. На пространстве, которое формируют каменистые вершины, большую часть года покрытые снегом, сам вид которых говорит о какой-то загадочной тихой жизни, в которой тебе нет оправдания, то есть, отсутствия прави так или иначе оправдывающих тебя здесь. Завод не на своем месте. В таком случае случае, оказавшись в таком месте, можно лишь озираться в поисках пути, ведущего отсюда. И может быть, искать выход, при полном отсутствии какого-либо маршрута отсюда. То есть, и озираться нет смысла. А в этом случае, будешь искать утешение, если будешь искать утешение, где-нибудь в другой жизни.

Ты там, где все удивляет, и это удивление подсказывает, что надо покинуть эти места, и, видимо, больше не вспоминать о них. Но покинуть эти места теперь в принципе невозможно. Как например летом, в жару, зайдя в комнату, выпиваешь стакан холодной воды, когда кто-то, ты не знаешь кто именно, что-то тебе говорит, и услышав этот голос ты становишься другим. Может быть, такой голос, это просто часть эфира другой жизни, где, например, точно, должно быть место встречи. Правда, ожидая, будешь следить за муравьями на обочине дороги, потомучто, в отличие места, время встречи будет неизвестно.

Все подсказывает лишь то, что ты далеко от мест, где тебя ждут, и уже не вернешься. Если они вообще теперь есть, такие места где то. Тогда ты, находясь в чужом месте, навсегда полный изгнанник, к торому даже не придут письма с родины. Полный изгнанник означает, что даже утешения в том, что надеешься когда-то выбраться на дорогу обратно, домой, у тебя нет.

Завод, заброшеный так далеко, затерянный в центре полярной ночи, ловил трансляции далеких радиостанций, связывающие его с большой землей. Завод получал в эфире команды, и действовал, как и положено сложному механизму, в строгом согласии с этими указаниями.

Так проявляется непонятная верность какой-то другой, невидимой отсюда, большой жизни. Ты сам делаешь импульсивные движения, надеясь, что они повторяют движения кого-то, например, кого-то находящегося в другой галактике. Это преданность какой-то другой жизни, хотя ты о ней ничего не знаешь. Той жизни, может быть, и нет на самом деле, а указания и команды это лишь твоя вольная трактовка эфира. Тогда ты сам лишь очень хотел кого-то услышать, и сконструировал его ответ, трактовал эфир в свою пользу. Того, кого, может быть и нет на самом деле. Стоя на прогалине, среди кустов голубики, в тихий солнечный день, ты прекрасно понимаешь, что ответа нет и никогда не будет, а поэтому общение всегда будет воображаемым. Тогда такой разговор имеет особый смысл, и этот смысл заставляет делать импульсивные движения.

Ты лишь веришь в нее, другую жизнь, а она, от кого получен обрывок эфира, идет куда-то, как жизни и положено. Ей, жизни, положено куда-то идти, так как жизни присуще движение. Жизнь куда-то движется, даже не думая о тебе. Например, в случае завода, эта жизнь проявляла себя в плакатах, одинаковых на всей доступной планете, в зданиях корпусов построенных по одному плану, в цифрах и сводках которые можно было найти и на столах и в шкафах, и в документах, даже иногда впечатанными в высохшую грязь луж на улице. Будучи впечатанными в грязь докуенты  выдавали примат закона над природой. Если кому-то нужно было такое знание.

Хотя, забравшись далеко от источника команд, эти команды ты мог бы игнорировать. В таком случае появляется шанс побега. Шанс прожить жизнь того, о ком забыли, а когда вспоминают, понимают, что проще оставить все как есть. Того, кто письма не читает, и читать не будет, поэтому груда документов, которые не будут даже прочитаны, это памятник невозможности диалога. В результате, в таком случае, появляется прямой шанс переселиться в вечность, и обустроить ее по собственному вкусу. Ты можешь возделывать собственную вселенную, ту, которая будет дорога тебе, и будет заполнена множеством дорогих тебе деталей, в которой любой другой не увидит ни красоты ни смысла. Но тебе этого и не надо.

А завод, видимо, раз он обзавелся корпусами, дорогами, линиями электропередач, оборудованием, автопарком, почему-то, это тот, кто не реализовал возможность побега. Он как будто проявил особую волю, слушая и исполняя указания какого-то другого, неизвестного существа. Причем это существо, может быть, находящегося где-то там, за тысячи километров, может быть, в другом измерении, за снегами, за льдами, за линиями полярных сияний, окруженного совсем другим воздухом. Так например ты, можешь смотреть картинку про инфузорию, пока класс делает совсем другое задание, и инфузория, со всеми своими пузырьками и органеллами, от тебя находиться неизмеримо далеко, и зачем тебе, в этой жизни сведения о другой, неизвестно. Для завода, указания извне, эта особая воля, противная тому, что находится здесь, и с тем, что здесь бьется пульс этой силы ты ничего не можешь сделать, оставляя все как есть.

Здесь, в тайге, завод выглядел чужеродно. Завод разорвал ткань созданную природой из ледяных камней, мха, лиственниц, кустарника, нарушая цельность этой отдельной северной вселенной, появляясь здесь как чужеродный, никому здесь не нужный, объект. Завод посреди тайги, выглядел как заблудившийся зверь, как тот, кто забравшись куда-то дико озирается, и видя то, что его окружает, понимает, что он здесь не на месте, он далеко от дома, и ему здесь нечего делать. Такой заблудившийся странник может организовать убежище и остаться надолго, также, как например, это делает охотник в тайге, который оборудует себе зимовье.

Завод находился на берегу реки, на своеобразном искусственном острове, как бы окруженный стеной от тайги, от сопок, которые зимой заносило двухметровым слоем снега, огражденный этой стеной как частоколом, хотя бы так проявляя свое отторжение от реальности. Он проявил, тем самым, невозможность понять свое окружение, и собственное принятие этого факта. Это отвержение самой возможности взаимодействовать с окружением, с тем, чтобы сосредоточиться исключительно на своих обязанностях. Это уничтожение внешнего мира и отвержение любой возможности какого-то контакта. Это, своего рода полная свобода, конечно же, свобода, с ограничением того, что тебе доступно.

На самом деле такой гость, совершенно чужой в окружении, не уничтожает местный порядок, лишь на время нарушая его. Он ничего не изменит. Здесь вообще ничего изменить нельзя. Никакие твои усилия не дадут результата. Лес лиственниц образующих прозрачные кроны, которые зимой становятся совсем невесомыми, задорный свист зверьков весной, тонкий звон камней на голых склонах сопок, все это будет всегда, и образует стену, которую не сдвинуть и не обойти. Тихое равнодушие природы несколько больше, так как превращает все в бессмыслицу, как будто ты уже умер. Та особая тишина, в которой кажется слышно, как над болотом усеянном белыми комочками пушицы сдвигается пласт холодного света, никуда не денется, и всегда будет здесь. Так что зверь, представляющий здесь завод, просто пройдет мимо, порыскав здесь носом. Поэтому и огни завода хорошо различимые зимней ночью со склонов сопок не нарушали впечатление нежилого покоя, а лишь подчеркивают его. Ровно так же было в степях Донбасса.

Завод обслуживал золотодобывающие артели, выпуская широкую номенклатуру изделий в том числе, для ремонта тяжелой техники. Кроме того, завод выпускал строительную технику, которую покупали во всем союзе. Особенностью завода было наличие сталелитейного цеха, что делало его крупным предприятием. Если остальные подобные организации области можно было назвать лишь ремонтными базами, то это был полноценный завод. В поселке при заводе находилась больница, школа, интернат, два кинотеатра, четыре детских садика и дворец спорта рядом с которым был стадион. Площадка рядом со стадионом зимой заливалась под каток.

Вокруг ремонтных баз, которые как раз обслуживал завод, были разбросаны сломанные запчасти, куски проволоки, старые колесные диски, ржавые бочки. Земля была вытоптана, и превращена в безжизненное пространство, как будто здесь свалка, где находятся невостребованные участки жизни. Механизм по мере жизни рассыпается на детали, но все-таки существует. Несовершенная жизнь механизмов жертвовала детали, рассыпавшиеся вокруг него веером. Это вера механизма в свое будущее, которое сам механизм видит лучше тебя. Ты видишь лишь вечно ломающийся грузовик. Ты заблуждаешься и в своей слепоте находишься не там, где следует быть, а где-то, неизвестно где. Ну а вот он знает лучше, но не сядет с тобой рядом и не разделит это знание с тобой. Он оставляет тебя в пустыне, в которой можешь развлекать себя красотами природы. Он уйдет дальше, куда-то туда, где тебя уже нет. Окажись ты там, в том мире где механизм явится во всем сиянии своей силы, и ты там будешь неизвестно зачем, как тот, кто заблудился. Как тот, кто - что здесь делает?
18
Телевизор на Севере чаще молчал, кроме того, передача регулярно прерывалась на технический перерыв, когда спутник уходил на другую сторону.

Сигнал прекращался. Трансляция Щелкунчика освобождалась и забыв о тебе, как будто навсегда, уходила в свободное пространство, ничем уже тебе не обязанная, и наконец-то получив свободу. Больше не нужен никакой зритель и красота симфонии существует сама по себе, без требования оценки. Трансляция становится абстрактным и совершенно свободным произведением, свободным даже от зрителя, реализовав таким образом может быть идеал искусства. Подобный выбор, кстати, вообще является целью, в том числе искусства, лишенного любой материальной привязки в такой форме являющейся доказательство возможности абсолютно абстрактной чистоты, переходя в мир идей и без наблюдателя существуя именно там.

Полет это шаг в новое, как переход сосновой иголки в новое существование, когда она желтеет и осыпается. Это такой переход в другую категорию, когда тебя уже нельзя узнать и отнести так или иначе к прошлой жизни. Кстати, к прошлой жизни тебя уже не отнести, хотел ты этого или нет. Например, осыпавшаяся иголка холодным вечером, уже не может быть отнесена к части кроны леса, и не будет. Это, своего, рода условная плата за полет. Так ты на яблоке видишь горы с озером, под определенных углом зрения, у окна, на старом обшарпанном столе, на даче, в то время дня, когда кажется, зто звуков нет. Это чужая жизнь, об этом говорит сосновый лес, в котором нет даже кустов черники, которым здесь нет места. Сам переход, это как полет иголки, которая, пока летит, может принять любую форму из чужой жизни. Это так как можно сказать, что неизвестно, где она приземлиться. Как и ты сам, стоя у окна на мгновение ощущаешь себя где-то там, и тебе не нужны никакие доказательства, какое-то время, так как их будет просто некому предъявить. Как на высохшей и потрескавшейся поверхности дна бывшего озера, когда ты явно представляешь другую жизнь с раками и стрекозами.

Сквозь рябь черно-белого изображения иногда доносились звуки заставки передачи В мире животных. Мягкий адаптированный рассказ о чудесах происходящих с той стороны, переданный в формате, который ничего не рассказывал, но с какой-то целью уведомлял о существовании того мира, как будто строил обманчивую картину того, что с тем миром налажен контакт. Никакого контакта нет, и можно лишь создавать картины того, что он есть, тоже являющиеся абстрактным творчеством без реальной основы.

Музыка передает душу пространства. То есть, пространство воспринимается как живое, или, иначе, там кто-то есть. Ты надеешься на контакт хотя бы взглядом, хотя это невозможно, и даже скорее всего, обрывки музыки, это все, на основании чего ты будешь чувствовать чье-то присутствие. Так сброшенный чехол куколки насекомого, как и отдаленный гул машины, это лишь след того, что удаляется от тебя. Уже удалилось. Личинка насекомого, и это известно точно, может сохраняться миллионы лет, хотя бы в виде отпечатка на камне. Так и гул над проводами, что то, что сродни ветру, но это родство еще надо доказывать, поскольку в облике прохожего ищешь черты того, кого увидеть уже вряд ли возможно. Поэтому это ощущение живого такое же, как при изучении аквариума, в тот момент когда тебе кажется, что ты переселился в подводное царство, то есть, способен теперь общаться с кем-то еще, с тем, кто населяет коралловое царство. Как было когда тебе казалось, что ты понимаешь шелест сухого листа, ползущего по асфальту, или разговор муравьев. Как посторонний шум, как на плолщпди перед горогом, когда ищешь куда спрятаться от жары, пока ждешь автобус.

Когда записывали телепередачу, кто-то погружался в тот, другой мир, и вел передачу оттуда. Зачем это делалось осталось совершенно неясно. Ты сидишь перед тающим в тумане образом созданным тобой же, зачем-то исследуя мир, в который тебе нет доступа потому что мир этот воображаемый. В разговорах всплывают обрывки мечты о долинах залитых светом, о заснеженных горах, о тихих глубинах океанов расчерченных телами красочных рыб. Разговор с выдуманным образом, видимо, должен означать осознание невозможности по настоящему договориться, что хотя бы заменяется таким вот суррогатом, и зачем кто-то вел трансляцию оттуда, по прежнему остается неясно. Этому милосердию должна быть какая-то разгадка.

Изредка удавалось поймать трансляцию праздника, идущего где-то очень далеко. То, что происходило на экране тебе совершенно непонятно. Праздник в студии воспринимался как то, что может быть чрезвычайно занимательно для кого-то, кого ты не знаешь, для того, кто существует в другой системе координат, которая тебе не может быть интересна, просто потому, что ты туда не попадешь никогда и эта система координат никак не стыкуется с твоей. Это похоже на то, как ты смотришь на проходящий поезд, тогда как сам находишься в координата сухой степи, замерших над землей хищных птиц, бегающих ящериц. Нет возможности даже построить проекцию одного в другое. Для тебя такое зрелище служит лишь материалом исследования той жизни, которая тебя никак не касается, если тебе по какой-то причине нужно такое занятие, хотя реальной пользы ты никогда не получишь. Может быть, только вынесешь оттуда общие знания о семантике миров.

Телевизор был окном в другой мир, а не источником новостей или прожектором, освещающим неизвестные тебе детали твоего собственного мира. Телевизор служил порталом в мир воображения, который не желает иметь ничего общего с твоей реальностью. Тот мир сам отдалился от тебя, и взирает сюда со злой иронией. Поэтому телевизор иногда забавлял, или выдавал информацию для размышления, но это размышление всегда было абстрактно, как забавный гость, после беседы с которым, когда дверь за ним закроется, обстоятельства встречи с ним и содержание самой беседы можно тут же забыть. Это забвение было проявлением отторжения того, что он пытался сюда принести, отказом от диалога. Границей, тем более прочной, что она была мысленной, невидимой.
19
В отпуск они ездили на море.

Работающим на севере отпуск полагался раз в три года. Такой отпуск длился шесть месяцев, так как сама дорога до материка занимала сутки-двое, да еще время уходило на акклиматизацию. Сначала нужно было добраться до областного центра, от которого они находились в четыреста километрах, и добраться туда можно было только рейсовым автобусом. Автобус шел через горные перевалы более десяти часов. По пути останавливались в маленьких поселках при трассе. Выглядели они как столовая и несколько жилых домов разбросанных по неширокой долине, окруженной горами, за которыми космос. Поэтому вдвойне трогательно выглядела еда, которую подавали в такой столовой, которую неизвестно зачем возвели на краю земли, для тех, чей путь лежит дальше. Продавали сметану в стакане, винигрет, вареное яйцо с зеленым горошком, иногда селедку с картошкой. На второе биточки с макаронами, котлету с пюре, на первое щи, или рассольник. После обеда не хотелось уходить, так как ты оставишь их в их загадочной жизни, среди севера, где следующий обитаемый пятачок только через сто километров. Потом, как правило, необходимо было ждать самолет в гостинице при аэропорте, где могли жить сутки-двое, заезжая, пока есть время, в областной центр. Сам самолет летел ночь, и поскольку разница во времени между севером и материком была как раз равна длительности полета, проснувшись казалось, что жизнь на севере это был сон. Только сон этот почему-то кажется более реальным, чем большая земля с большими деревьями.

Они посещали родителей, ближе к осени, когда созревал виноград, подолгу гостили в Кишиневе, недели две-три гостили в Москве у сестры в беготне по магазинам, посещали свою квартиру на Донбассе, которая так и осталась за ними.

Один месяц они проводили на море.

Было непонятно, зачем они ездили на море, если оно выглядело сторонним существом, непонятным и ненужным тому, кто погружен в общение с тем миром, который предстает северной тайгой, своего рода тоже океаном, но существующим совершенно в другой системе. Тот мир не то чтобы враждебен, и сам визит отсюда сюда означает вражду или объявление войны. Это совсем не так, просто эти миры не могут договорится, у них нет ничего общего, и что-то дорогое одному из них, не будет понято и будет отвергнуто в другом мире. Нет никаких способов наладить взаимодействие. Каждый погружен в заботы своего мира и не считает существование другого необходимым.

Рыба-кит как то самое существо, которое погружено в чужой мир. В чужом мир тот засохший листочек тополя, за которым ты наблюдал в салоне автобуса, который застрял между двойных окон пыльного салона. Лист, который туда неизвестно как занесло, который покрыт пылью, состоящей в основном из частичек шин, и он целиком в этом мире, только неизвестно как сюда попал. Точно также, как и ты, наблюдающий за этим листочком, должен сосредоточится на тополиной аллее застывшей в неподвижности в полдневной жаре, но уходишь вслед за листом. Ты, как человек в комнате, с видом на море, понимает, что оснований у него здесь быть никаких нет. Так, когда вечерний свет как продолжение дня, как будто хруст известковых камней на дорожке еще утром, когда ты выходил в магазин, продолжается в этот вечер  за которым идет ночь, как продолжение одного момента, красоту которого ты видишь, как раз потому, что ты не имеешь здесь места. А за тополиным листочком ты можешь последовать, но как шпион, исследователь, всегда лишь гость. Как рыба-кит, которая всегда здесь гость, хотя на ее спине целый приморский городок. Как и сам кит, который уходит на глубину шести тысяч метров, но там не находит дна.

Чаще всего они ездили в Сочи. Сначала дикарями, а после одному из них, Павлу Павловичу или Ирине Николаевне выделяли путевку, а второй с детьми снимали комнату неподалеку. Погружение в чужой мир походило на полное забвение на время мира, который они оставили, не только из-за того, что море забирало на себя все внимание, а также из-за вкуса фруктов, южного солнца, еды приготовленной с местными овощами, буйной зелени, невиданной на севере. Такое погружение как раз означает побег навсегда, без сохранения необходимости вернуться, когда воспоминание о покинутом месте становится похоже на сон. Тем не менее, возвращаться всегда приходилось.

Пока Ирина Николаевна загорала на пляже, Павел Павлович, обычно найдя где-нибудь на пляже брошенную кем-то леску с крючком, сооружал удочку из выломанной в кустах ветки, делал грузило из целого камня оплетенного найденной тут же сеткой пробки от шампанского, отрывал пучки мидий от свай пристани, и показывал детям как ловить морскую рыбу. Грузило в виде камня положенного в оплетку быстро достигало дна. Это попытка договориться с тем миром, заглянуть туда как будто ты можешь там остаться и будешь понимать математику водорослей, чистого песка, рапанов лежащих на дне и движения стаек рыб в косых лучах света. Поклевка следовала сразу же, как только крючок опускался на длину лески и замирал хотя бы на несколько секунд. Чаще всего ловились зеленушки или морские караси. Иногда попадались морские собачки. Один раз удалось поймать ярко-синего горбыля растопыревшего черные плавники в зеленой воде. Это удачное общение с этим чужим для тебя миром, намекающее на то, что вообще, если ты захочешь, ты сможешь так или иначе договориться с ним. Но это предложение всегда отвергалось.

Песок на дне моря, состоящий из частичек бывших раковин. Как будто под акацией, где он уплотнен иногда дующим ветром, песок передает звук. Словно каждая песчинка, это застывшее слово, нота или аккорд. Аккорд, слово, или даже более объемное сообщение, такое как рассказ, роман, передающий чужую жизнь, которая действует в душе читателя не менее сильно, или какие-то справочные материалы, например, исторического свойства. Такое слово, со своей силой и со своим вектором, который указывает куда-то, в данном случае передано песчинкой, как частью огромной библиотеки. Вектор направлен куда-то, ты не можешь знать, куда, как и у яблока, забытого на столе, вообще, кажется нет никакого вектора. Ты не знаешь, куда именно направлен вектор, как будто ты замерз на зимнем склоне под солнцем, и сейчас невообразимо далеко от цели. В таком состоянии цель кажется недостижимой. В данном случае такая цель, в которой присутствует и тепло, и горячий чай и голоса родных это все не в том пространстве, где находишься ты, то есть, не воображаемо. Так было когда упала капля на лист бумаги, передавая движение летнего полдня, такое, как дрожание листа или вздох совершенно невидимой лягушки, там, в лесу, спрятавшейся в траве. Когда за падением капли целый мир, который ты не знаешь, и остаешься в нем как безмолвная часть, которой и нечего понимать, как кафельного всегда холодного пола ведущего в двор-колодец, или часть неподвижных занавесок у открытого окна, которые как бы продолжают ветви деревьев за окном, когда муравей и есть то самое слово, как слова сёгуна, перед началом битвы, когда когда будущие поэт замечает божью коровку на острие клинка, ту самую божью коровку которая подсчитывает число муравьев, как будто ищет в этом мир вход и надеется его получить таким способом, достигая какого-то понимания.

На море проводили только месяц. В остальное время гостили в Москве у сестры, или ездили в Кишинев к деду с бабкой. Дом в Кишиневе выглядел даже более чудесно, чем море, представляя собой мир счастья застывшего в выбранным им формате покоя. Мягкое южное солнце, виноградные листья, гроздья ягод в тазах и ведрах. Ленивые осы залетающие в окна, ореховый лес прямо возле дома, каскад прудов по берегам которых неподвижно сидят лягушки. Визит туда был той же самой инспекцией чужих миров, после которых инспектор неизбежно возвращается назад, к своему столу в своем кабинете. Возвращение назад после визита чужих миров происходило как неизбежное, словно никто ничего и не выбирал, а ходил лишь убедиться, что там, снаружи этого нет, поэтому у того кто ждал не было ни беспокойства ни ревности.
20
Позже они купили машину.

Это была старая, подержанная машина, которая часто ломалась, тем не менее владение такой машиной было счастьем. Павел Павлович переселился в гараж, постоянно приобретал какие-то детали, целые агрегаты, какие-то изобретал сам, постоянно прилаживая их к автомобилю. Даже в отпуске, на материке, он постоянно пропадал на рынках, где можно было купить запчасти, и притаскивал их целую гору, чем очень злил Ирину Николаевну. Что касается гаража, то сначала он пользовался чужим, съемным гаражом, но потом стал строить свой, но так его и до конца не достроил, что и случилось как раз в тот момент когда все уже было ясно.

Они часто на выходных выезжали в тайгу, загрузив рюкзаки, болотные сапоги, теплую одежду, топор, ведро, котелок, железные кружки-миски, пачку чая, соль, хлеб, пакеты концентратного супа, картошку и лук, которые добавляли в суп с какой-никакой зеленью. Иногда, вернее чаще всего, брали мясо, замаринованное в уксусе. Как правило, это была говядина, от старых молочных коров, или свинина, от свиней сальных пород. В случае свинины, шашлык получался сильно прожаренным салом, с тонкой прослойкой мяса, вымоченным в уксусе. Корка на углям получалось отлично, и было это очень вкусно. Потом, гораздо позже, стало известно, что примерно так готовят свинину в жарких странах, почти на экваторе.

Ирина Николаевна собирала бруснику на бесконечных ягодных полянах. Она брала ведро, и уходила на часы в голубичные заросли или на склоны, с брусничными полянами. В тех краях была еще клюква, но она росла только в заболоченных низинах, до которых  так просто было не добраться. Она часами сидела почти на одном месте, медленно передвигаясь, собирая ягоды, совершенно не думая о том, что рядом где-то может бродить медведь. Медведей вокруг было много, но о нападениях слышали что-то очень редко, поэтому идя в лес никто и не думал. Когда она уходила за ягодой, она никогда не отвлекалась на грибы, так как унести и то и другое не было никакой возможности. Поход за грибами обставлялся совершенно иначе.

Поход в лес, это визит в чужой мир, когда ты грызешь с краю что-то, как трактор, оставляющий за собой карьер. Твой чужеродный след как след вторжение путешественника, который прошел мимо, как помеха, как тот, кто может оставить следы, как следы пикника на обочине, но того, кто не будет здесь понят. Так в форме матовых ягод винограда может быть след кого-то, кто где-то здесь. Вообще же, ты никогда не станешь частью этого мира, только на какое-то время, которое всегда ограничено. И то, что руки, у того, кто собирает, например, землянику, становятся красными а ты, все-таки, что-то уносишь отсюда лишь подтверждает твою иную природу, то, что ты не принят здесь, в мире, где по веткам лиственниц прыгают серые белки. 

Павел Павлович с сыном ловили хариусов. Харисы ловились в горных ручьях, которые в долинах образовывали извилистое русло, со множеством омутов и стремнин. Если уйти по каменистому руслу значительно вверх по течению, туда, куда уже не было проложено даже видимости дороги, имеется ввиду дороги, в виде следа когда-то проехавшего трактора, то удавалось достичь мест, куда доходили только самые крупные, сильные хариусы. Найдя омут под скалой, в котором бурлила вода, они закидывали снасти, и начиналась поклевка. Снастью были удочки, из срезанной только что длинной жердины, на которую крепилась леска. Делался крупный поплавок, лучше всего из подобранной ветки, что бы он не отличался от того, что попадается в воде. Грузило не использовали, а на крючок крепили мушку, то есть привязывали пучок собственных волос. Клевали хариусы выпрыгивая из воды, стараясь ослепительными брызгами сбить и утопить насекомое, за которое они принимали мушку. Если увидев брызги, от волнения, рыбак делал подсечку, то как правило ничего не ловил. Нужно было подождать, когда хариус развернется, и атакует приманку, тогда следовал удар. Однако, так ловились молодые, не очень крупные хариусы. Матерые рыбины действовали не так. Повиснув у дна, сопротивляясь течению, они дожидались, когда течение само утянет насекомое вниз, и потом атаковали, не тратя силы на выпрыгивание, и не выдавая себя. Поэтому, тому, кто рассчитывал на крупную рыбу, надо было вверху плеса закинуть снасть, и спускаться к повороту русла, где омут с опытными хариусами, стараясь направить снасть в самые бурные струи потока.

Это опыт существования с той стороны смерти. Ну, вернее, не смерти, а в другой вселенной, которая уже незаметно смешалась с той, которую ты привык считать своей, только в ней видя и оправдывая свою идентичность. Предпринималась эдакая попытка раствориться в реальности, в той реальности, которая не пускает. На самом деле эта вселенная разрушена и поглощена другой. Невозможность стать частью мира где в ручье с ледяной водой над камнями застыли блестящие хариусы, выслеживающие упавших в воду насекомых подтверждалась тем, что в машине были сложены сапоги, канистры, свитера, ведра, войлок, топор, чайник, кастрюли, чашки, спички, ножи.

Вообще, сама необходимость выезжать подсказывает, что тебя кто-то выгнал из дома, и ты, например, растворился в природе, по необходимости став частью картины в которой холодный воздух ночью перелезает через хребет, содержа в себе блестки немигающих звезд. Или иначе, ты стал частью ансамбля натюрморта из миски с черешней, неотъемлемой частью которого является тишина в квартире. Так, став частью леча, теперь ты видишь, что делается на каменистом пляже у озера скрытого в тайге, и поэтому, потому что оно скрыто под кронами, до середины лета покрытого льдом. Ты уже с той стороны, и закон полета паутинки очень важен для тебя. Пожалуй, сейчас только он и важен. Может быть, в этой реинкарнации, если можно использовать такой термин, это и есть образ достигнутого покоя, или счастья, если можно использовать такой термин.

Тогда твой мир, тот что ты, в том или ином смысле, успешно покинул, потихоньку разрушен, и это проявляется в тысяче деталей. Кстати, это же проявляется в том числе и в незаметном приобретении такого обычая, как проводить выходные в тайге. Обычай, который приобретается в семье тогда, когда, наверное, можно сказать, семья по сути мертва, и живы только привычки.

Но в лесу, как будто ты лесной житель, и вообще, часть природы, то есть, уже не подчиняешься разуму а действуешь согласно инстинктам, а те подчиняются сезонам и погоде, даже если сидишь над костром с варящимся супом.

Выезд на природу может восприниматься, также, как попытка представить один из возможных вариантов того, как все может быть, после того как ты будешь полностью разрушен и появишься где-то еще, в другом месте. Это когда ничто уже тебя не ждет. Попытка проиграть такой вариант заранее, может быть, чтобы приглядеться, измерить, как-то прикинуть и быть готовым, или даже что-нибудь там улучшить. Причины, по которым тебя ничто не ждет, могут быть разными. Распадающаяся семья это одна из них. Экспедиция по сбору данных и проведению опытов по пребыванию с той стороны жизни, попытка изучить воздух, состав почвы, животный и растительный мир того света, если такой будет там обнаружен.

В прозрачных ручьях над камнями стояли крупные хариусы. Сразу за отвалом открывались поля брусники или заросли кустов голубики увешанные крупными как виноградины ягодами. Ягоды покрыты налетом, на котором остаются следы пальцев. Тайга к тому моменту становилась красной из-за листьев карликовой березы создающих тихий пожар. Местами целые заросли образовывали цветы иван-чая, обычно представленные лишь небольшими кустиками сиреневого или изредка белого цвета.

Выезд, также, это прикосновение к невозможной красоте, тем не менее, успешный, и даже проверка того, что там не только можно остаться, но даже как-то можно освоиться, разбить лагерь, разжечь костер, сделать чай, и добыть там пару рыбин и ведро-два ягоды или грибов. Оказывается, хотя бы на каком-то расстоянии такая жизнь, лишенная недостатков прежней формы существования вполне доступна и поддается освоению, хотя это ничего и не говорит о той бомбе, что бесшумно взорвалась в текущей жизни, полностью ее разрушив, хотя внешних явных признаков этого разрушения не наблюдается, даже при внимательном изучении.
21
Павел Павлович не сдался, и завершил свой побег, проложив маршрут дальше, в пустыню, туда, где за ним никто не мог последовать.

И ты сам, не знал, что в ту сторону можно пройти. По сути, это и было то самое завершения поисков страны, с той стороны севера, где твой путь только начинается. Например, там по настоящему чистый воздух, и с радостью и счастьем от невозможности момента, который теперь будет длиться всегда, чувствуешь, что воздух этот ядовит. В том смысле, что шаг сюда имеет особую цену.

Он стал охотником. Купил себе ружье двенадцатого калибра, патронташ, часть снаряжения принес с работы, войлочные штаны, ватник, и стал все чаще уходить в тайгу. Он просто уходил, не собираясь вернуться. Уходил в этот хруст снега, в солнечные блики на сугробах, в алую дымку над замерзающими долинами, становящимися к вечеру совершенно недоступными. И когда он, уже ночью, смертельно устав, ему казалось что он слышит не шум в голове, а голоса с той стороны, ему казалось, что переселение завершено, как будто в настоящей жизни он лишь тень, призрак. Он как бы становился частью того или иного явления природы, тогда как внешняя форма оставалась лишь пустой оболочкой.

Постоянно пребывая в лесу даже мысленно, он был окружен артефактами из загадочного мира, с описанием зверей, их повадок, следов, историй из неизвестного мира, когда для тебя становится историей судьба почки вербы над весенней лужей, при охоте на уток. Эти объекты раскрывали детали так, как будто ты часть этого мира, и не важно, что с той стороны поведение белой пушицы не имеет никакого смысла. Как и оттенок света, в полдень или ближе к закату. Когда ты погружен в эти детали ты углубляешься в новый мир, и приживаешься там уже не собираясь вернуться, и не собираешься как-то согласовывать одни понятия и другие.

Так осенью опадала хвоя с лиственниц, лес переходил в другую форму, земля исчезала, засыпанная оранжевой хвоей, и свет проходил через кроны свободно. Такое изменение  воспринимается как собственная метаморфоза. Какое-то событие собственной жизни, которое и понимать не надо. Так не понимает этого рябчик на ветке перед началом холодов. Кстати, такая перемена происходила вместе с открытием сезона, когда утки улетают на юг. Юг там, где вообще нет времени, и там перо птицы поднятое на дороге лежит на столе на веранде, где обедают каждый день, и в центре стола стоит щербатая тарелка с гниющими фруктами. Что тоже есть картина мира, как будто ты тоже перемещаешься вместе с караваном птиц, не требуя для такого заключения никакой логики, раз птицы ничего не знают про законы воздушных потоков и высоты вершин в Гималаях, и кроме того, ты сам никуда не летишь, а остаешься здесь, в берлоге как мамонт или медведь.

Там, с той стороны, тебе самое место. Это ощущение того, что прежняя жизнь закончилась, и ты привыкаешь к настоящей реальности. Ты как полярники готовящиеся к зимовью там, где видна в тумане только каменистая земля, уже твердо знают, что никогда не вернутся. Это просто невозможно. Конечно, ты ничего еще не понимаешь в полянах, засыпанных хвоей, или извилистых речных долинах. Так здесь и должен ничего не понимать. Ты не понимаешь закона деревьев вдоль просеки укутанных снегом. Это означает то, что все идет нормально, и ты невольно становишься, скажем, потоком воды, который в этой долине будет продолжать разговаривать, когда ты уже уйдешь, в сумерки.

Его окружением стал заснеженный лес, то есть окружение обрело черты того, кому среди живого не место, и оно не может быть как-то объяснено привычными понятиями, или они будут говорить совсем о другом. Дорога, по старому буранному следу, шла по чистому замерзшему свету, и выводила в края, не имеющие ничего общего с окружающей реальностью. Здесь дорога по снегу, через замерзшие русла, выводила в то измерение, где все создано только из света. Тебе там нечего делать, но это так и должно быть. Здесь никто не потребует того, чтобы ты хотя понимал кто ты и где ты.

Добычи он приносил немного.

По сути, сама охота его мало занимала. Конечно, он знал повадки зайца, и мог в порошу вытоптать зайца по утру, когда вечерние следы засыпаны снегом, а те, что есть, оставлены зайцем при возвращении с кормежки, и заяц здесь пробежал буквально час-два назад. Идя чуть в стороне от такого следа, чтобы не спугнуть раньше времени, прячась за заснеженными кустами и деревьями, можно было найти как заяц постепенно сдваивает следы, перед лежкой, делает соскок и сделав три-четыре коротких шага залегает, где нибудь в глубинах большого куста, целого снежного лабиринта. Если погода пасмурная и теплая, его еще не так просто разбудить, чтобы он выскочил под выстрел, и иногда нужно было на лыжах влезать на этот куст, ветви которого прижаты снегом, и топтаться там, только тогда заяц выскакивал из куста, да и то, часто останавливался четыре три прыжка, сонно оглядываясь. Такая охота, кстати, была невозможно, в ясный морозный день, так как заяц в такие дни не спит, а слышит шаги охотника издалека, и уходит с лежки заранее.

Заранее уходит, как тот, кто ожидает там, с той стороны какого-то события. Так ты утром на веранде мог пить квас из чашки, набрав его из банки, накрытой марлей. Тогда чаинка во рту, то есть конечно хлебная кошка, как камень в сандалии между пальцев. Такой камешек утром на каменистой дороге мог помешать экспедиции. Тогда эта чаинка как гость, или тот, кто уводит тебя в сторону, просто тем, что оставляет признак своего присутствия. Может быть, даже его самого не было, а ты лишь проигрывал ситуацию заранее, ожидая кого-то за занавеской, ожидая. Как в замке, где бодрствует охрана в ожидании события, от которого начнется, возможно, экспедиция.

По сути уже было все равно. Дальше не ожидало ничего нового, одно повторение, или какая-то мерзость. Логика дороги требует движения вперед, и иначе никак. А к другой логике ты не привык. Движение по привычке, как перемещение плавниками, когда ты не только не знаешь в каком направлении дно или поверхность воды, но даже не можешь указать на них направление. Движение, это действие привычки, которая здесь уже больше не нужна, несмотря на то, что оно имеет направление, скорость и вообще все характеристики движения.

С этой стороны было все завершено. Дальше идти было некуда, здесь кончались все маршруты. Так просто дальше не пройти, требуется какое-то другое решение. И он, все таки, сделал этот шаг, наверное, не имея другой возможности. Уже нет направления, нет никакого смысла в движении, нет времени, но он умудрился уйти и из этого состояния, сделав шаг наружу. Он растворился в воздухе. Он перешел на ту сторону и сам стал частью писания, как место, где он родился.

В своем роде это и есть крайняя точка севера, когда ты уходишь на ту сторону, словно заблудившись в метели теряешь направление по которому можно выйти к жилью, и переходишь в иное измерение, поначалу, конечно, принадлежа одновременно к обоим. Ты постепенно становишься прозрачным, но и это для тебя уже не имеет смысла. Сквозь тебя видно покрытые инеем стволы и черный рисунок ветвей на фоне пасмурного неба. Но и рисунок скоро растает. Тогда и остается движение только как ненужная и забытая привычка.
22
Поэтому в жизни с этой стороны пришел алкоголь.

Павел Павлович здесь фактически и не жил, а присутствовал в виде оболочки, поэтому естественно, что он стал себя отравлять. Сам он был в той реальности, где нет смерти, а есть только движение природы, и все. Без возможности оглянуться, и увидеть что-нибудь знакомое.

Сын тоже взял себе обычай проводить выходные и праздники в тайге, предпочитая заснеженные просторы, как бы обживая то пространство, где никого не было. Это не было повтором поведения отца, как бы это таким не казалось. Здесь нет родства даже в имитации. Павел Павлович лишь наблюдал как его сын удаляется в снежную пустыню, по его же следам, но не замечает этого. Он ведет собственный диалог, а значит, хотя он все еще виден точкой на заснеженной равнине, его уже не догнать и уж тем более, его не вернуть. Это значит, что то место, которое он покинул приобретает место, где узаконена эта утрата. Теперь даже воздух в квартире будет пахнуть иначе. Это полная и окончательная потеря, несмотря на то, что внешне такое поведение до странности точно повторяет поведение его самого. По сути это не так и найти здесь хоть какие-то признаки родства нельзя никак.

Потом ребенок заболел. Ирина Николаевна повезла его лечить. Болезнь потребовала перевода в Москву, и здесь, Павел Павлович остался безо всякого надзора, лишенный последней ниточки, связывающей его с реальностью. Лечение затянулось, и в ходе этого Ирина Николаевна нашла способ остаться в Москве. Уже были были перестроечный времена, и особых проблем в этом не было. Постепенно сына удалось вылечить. Второй сын на время переехал в Кишинев, к деду с бабушкой. А потом пришло время поступать в институт одному сыну а затем и другому, и они втроем стали осваиваться в новой реальности.

А Павел Павлович остался. Постепенно семья распалась. Звонки на Север становились все более странными, так как с той стороны отвечал явно пьяный, или даже сумасшедший человек, и разобраться в этом не было никакой возможности. Через несколько лет один из сыновей съездил к нему, но вернулся с еще более странными сведениями, вроде того, что в квартире нет теперь обоев, а отец ехать никуда не хочет.

Восстанавливать отношения не было никакой возможности. Поначалу они время от времени еще созванивались, причем все более явно становилось понятно, что между ними не больше ничего общего. Каждый говорил о своем, не понимая другого. Павел Павлович окончательно превратился в оболочку, чей дух растворился в севере, а суть была отравлена алкоголем. Ирина Николаевна была целиком погружена в свои заботы новой жизни, и они не понимали друг друга.

Через десять лет Павел Павлович, все таки бросил пить, из-за проблем со здоровьем, и уехал в городок на Донбассе откуда он когда-то начал побег на Север. На севере расформировали поселки, добыча металла перешла на другие рельсы, и волей-неволей, область должна была перестроиться. Добыча на россыпях уже не имела смысла, поэтому поселки, построенные так, чтобы их окружали россыпи поневоле были обречены. Добыча перешла на крупные рудники, на которых рабочие, в основном, жили без семей и вахтовым методом. В данной местности рудник, это гора, или несколько гор, порода которых содержит большое количество металла, и здесь, на месте, возводили все сопутствующее производство. А прежняя добыча, основанная на том грунте, который был смыт с гор и накопился в низинах потеряла смысл. Небольшие поселки кое-где сохранились, так как добыча старым способом, промывая россыпи отложенные вдоль русел ручьев и речек еще возможна, за счет новых технологий и современного оборудования, однако такого металла стало гораздо меньше, и такие поселки обслуживали не большое, более-менее постоянное население, а немногочисленные артели. Кроме того, новые технологии позволяли что-то добывать из отработанной породы, все-таки получая что-то, что и поддерживает жизнь в еще оставшихся поселках.

На Донбассе он поселился в комнатке общежития, превращенного в многоквартирный дом. Это был обычный дом, общажного типа, в его комнатке был отдельный туалет и душ. Окно он со временем он заклеил газетами, помятуя обычай еще из деревни. Его пенсия для региона, с учетом северной выслуги лет была на уровне весьма солидной зарплаты. Он жил как обычный пенсионер, шатаясь целыми днями по городу и балакая. Необычным было только его упрямое нежелание рассматривать варианты переезда к детям, и регулярное отсылка в Москву остатков денег, несмотря на то, что в этом не было никакого смысла. Его комната была в ста метрах от входа в подъезд, где было их первое совместное жилье. В этой комнатке он, совершенно один, в возрасте шестидесяти восьми лет, отказываясь от всех предложений переехать поближе к ним, формулируя это так, что он не желает быть никому помехой, умер от инфаркта. В тот день он утром вызывал скорую, однако она уехала, то ли не оценив опасности, то ли понимая, что ничем помочь ему не смогут.

Ирина Николаевна жила с детьми, прижилась в Москве. Сначала, пока дети готовились к поступлению в институты, она много работала продавщицей в палатках. Тогда только открылись частные палатки, где торговали пивом, жвачкой, ликерами, водкой, печеньем в красивых жестяных банках, вином, рулетами, и всем, что приходило с запада в готовом виде. Особенно вкусны были рулеты с миндальной глазурью. Самый большой доход приносили, конечно же, сигареты. Потом пиво и водка. Доходы, которые приносила такая палатка, были астрономические, совершенно невообразимые позднее, и за такую работу хорошо платили. Кроме того, когда хозяин не видел, или делал вид что не видит, можно было продавать свои сигареты или что-нибудь еще.

Со временем дети оперились, начали работать, еще продолжая учебу в институте, и ей самой отпала необходимость работать. Она погрузилась в домашние дела, что иногда было очень непросто. Так например однажды, гуляя все вместе вместе по Коломенскому, они зашли в церковь Усекновения Главы Иоанна Предтечи, и находящийся там священник, почем-то, настоял, чтобы они взяли с собой жестяную банку оливкового масла из гуманитарной помощи, и мешок чечевицы. Это было весной, и так случилось, что лето они прожили только благодаря этому неожиданному дару. Но постепенно все наладилось, Ирина Николаевна завела кошку и собаку, и целыми часами занимаясь с ними.

К старости, с их помощью построила по своему вкусу дом за городом. Участок был выбран очень далеко от города, потому, что она особенно ни в ком не нуждаясь, поддерживая хорошие отношения с соседями, хорошие отношения с которыми, это залог порядка и покоя в доме. Там она счастливо жила совершенно одна, не вспоминая о Павле Павловиче, и о совместно прожитом времени.

Среди соседей был один весельчак и балагур, который любил на застолье подливать всем спиртное, незаметно спаивая каждого, под шуточки прибауточки. Однажды, весной, когда Павел Павлович уже несколько лет как умер, отмечая день рождения Ирины Николаевны, этот сосед подливал и ей, несмотря на ее седьмой десяток лет. И вот тогда она сказала одно слово, что стало ясно, что она помнит все.