читая книжки, я больше всего боялась, что и мою жизнь можно будет рассказать в паре абзацев. отучилась, мол, там, работала здесь, родила двух детей, вышла на пенсию, погибла в автокатастрофе лет в 70. что может быть страшнее такой жизни, в которой ничего и не было важного?
но что ж такого важного хочется совершить, чтобы её выделить - не имею понятия. пожалуй, чтоб не написали про меня в паре абзацев, я должна совершить что-то великое, что навсегда меня определит, а всех будут интересовать детали. но что уж поделаешь, если родилась обычным человеком, и жизнь себе совершенно обычную планируешь?
жизнь каждого из нас - это пара абзацев в книжке. мне всегда не хотелось в это по-настоящему верить, сколько б я про это не читала. я впервые осознала, до чего это правдиво, только после того, как моя родная девочка, бабушка, от меня ушла. уже звал возраст, звали болезни, но всё равно это так на меня обрушилось, словно я не ждала этого со дня на день. по крайней мере, я совершенно не ждала того, что последует после.
мне уже случалось терять родственников. я, конечно, давно уже не кроха, но мой максимализм - как у десятилетней. если в абсолют всё возводят только ситхи, то я точно не джедай. дедушку мы потеряли, когда я была совсем малышкой и мало что понимала, кроме того, что мы наконец перестали ездить в дикую даль, в дом, окружённый парком, полный больных и уродливых стариков. меня безумно пугали одноглазые, безногие, плохо видящие, передвигающиеся на инвалидной коляске старики в коридорах, пока мы шли к дедушке. запах тоже стоял не из лучших.
у дедушки всегда были конфеты в карманах брюк. они так и пахли: брюками, растаявшим шоколадом и табаком. они так пахли ещё тогда, когда он навещал нас дома, и я вечно с ним ругалась, как только может маленькая гордая хамка ругаться с убеждённым шовинистом и алкоголиком. тогда я, правда, ничего из этого не знала.
в доме престарелых мне не приходило в голову с ним ругаться. я была до того перепугана коридорами, что стояла молча и ждала, когда мы наконец уйдём. я только сейчас понимаю, почему мама хотела туда ездить, брать с собой меня, проводить с ним время. тогда я даже не въезжала в то, что он - её папа.
я помню, как отказалась снова ехать с мамой в этот страшный дом. не знаю, почему, но мамино присутствие никогда не означало безопасность. после этого она ездила туда ещё пару раз, а на третий, сдерживая слёзы, сказала, что дедушки больше нет. я плохо помню, как это восприняла, но помню, что даже не плакала. наверно, я в свои пять должна была проявлять другие эмоции, но я только села утешить маму, и этим дело кончилось. зная мою трусливость, ни на какие похороны меня, слава богу, везти не стали.
говорят, если хочешь рассказать историю хорошо, начни сначала. я слабо представляю, где мне начинать, но почему-то началось со смертей. думаю, потому, что я впервые в жизни о них всерьёз думаю. сколько бы книг не было мною прочитано, сколько бы я не сопереживала героям, только сейчас, читая строчки о смерти, я содрогаюсь и сочувствую по-настоящему. хуже этого чувства не знаю ничего на свете.
вторая смерть навестила наш дом, когда я была большая. целых 21. только-только окончила универ, отработала смену вожатой, поехала отдыхать на море и вернулась домой. к тому моменту дядя, старший брат моей мамы, жил у нас уже пару лет. сложно свыкнуться с новым человеком в пространстве на две маленькие комнатки, но выбора не было. он получил инвалидность, заболел раком, ходил с трубкой в горле и не мог нормально говорить. передать не могу, как было мне страшно, когда этот и без того угрюмый человек в таком состоянии напивался. слава богу, у нас был двор, где он соорудил себе убежище и проводил там всё лето. зимой бывало хуже.
какие-то накопленные обиды на мать, мою любимую бабушку, не давали ему спокойно с нами сосуществовать. ревность к сестре, моей маме, порождала пьяные скандалы. такого добра я нахваталась ещё у отца - то вообще рассказывать страшно. в итоге, все прогнозы врачей “он дольше полугода не протянет” не оправдывались, и он жил на зависть и удивление долго, и ни алкоголь, ни пьяные драки этого не меняли. моя же дикая злость, ощущение вечной опасности, и моё вечное стремление защищать своих видели в нём настоящего врага, который треплет нервы бабушке, неблагодарно относится к матери, которая делала для него всё, ругается на моего брата, которому и 18 не стукнуло, и в день, когда дядя замахнулся стулом на мою мать, пожалуй, все мои человеческие достоинства, вроде доброты и понимания, испарились в воздухе, растаяли, как дым. разъярённая, я звонила его взрослой дочери с требованием забрать своего алкаша, но ни мама, ни бабушка не позволили мне выписать его из квартиры. эти добрейшие женщины мира никогда не ценили мой холодный рассудок.
он был таким же холодным, когда однажды в августе мама забеспокоилась: мол, не видно его уже сутки, вдруг что-то случилось? я фыркнула, но она пошла во двор проверять сарай-убежище: дверь заперта изнутри, запах - который я не забуду никогда в своей жизни - стоит невообразимый. ломали дверь, вызывали полицию, вызывали скорую. мама ходила в шоке, как пришибленная, и я всё-таки не была достаточно взрослая, чтобы понять: я видела только закат этой совместной истории и совсем не видела, как они вместе росли, сколько их связывало, и каково это - видеть собственного брата синего цвета, на полу в сарае, в луже крови. я была спокойна, как удав, а когда приехал представитель компании ритуальных услуг, спрашивала, как бы похоронить его подешевле.
за несколько дней из моих глаз не выкатилось ни слезинки, потому что я не горевала и не жалела. я не умела жалеть тех, кто должен был быть сильнее меня. умела только презирать.
я никогда не забуду, как плакала в тот день бабушка. моя девочка, на которую он только и делал, что гавкал и острил. слёзы женщины, потерявшей ребёнка. только сейчас я могу представить миллионную долю её горя; а тогда я гладила её по голове и злилась, что из-за него ей стало плохо с сердцем.
мы с мамой пошли отмывать сарай через пару дней. он был распахнут настежь, но запах въелся в дерево, в простыни, кровь осталась почти что везде. в две секунды я выбежала и вернулась в маске с двумя носками у носа. мама от такого аппарата отказалась. мы катили тачку с вонючими пакетами до мусорки, а потом провели по два часа в ванной каждая. после этих процедур пришибленной стала и я. каково было маме отмывать его кровь - я даже не хочу представлять.
я была уверена, что я - молодец. не занимаюсь глупостями типа слёз, а веду себя, как нормальный взрослый человек. ну кровь и кровь. что уж тут.
через несколько дней плотину прорвало. я проплакала на руках своего тогдашнего парня два часа подряд; он набрал мне ванну с пеной, и я плакала ещё два часа сидя в воде. я опять не плакала из-за того, что он умер. я плакала за маму. плакала за бабушку. плакала за то, что мне и им пришлось такое пережить. плакала за то, что я заранее этого ждала, плакала за то, что мне стало легче жить, плакала за то, какой внезапной и быстрой была смерть. плакала за детские скандалы с отцом, плакала за то, что я такая несчастная, а ещё впервые в жизни сквозь слёзы ляпнула, что лучше бы я и не рождалась вовсе. первая и последняя самая близкая к суициду мысль.
и весь этот мой скудный опыт, такой перемешанный и детский, не подготовил меня к этому. никто мне никогда не говорил, как будет пусто и как будет легко заплакать. ощущение, что хочется домой, но кто-то стёр его весь целиком, и теперь никак не отыскать. исчез человек, и это так дико, что ни одна истерика и никакие слёзы не приблизили меня к пониманию ни на шаг.
в день поминок я плакала, сидя на асфальте во дворе. в день похорон я сжимала в руках капсулу с прахом, сама копала землю и осторожно укладывала её туда. зажигала свечу у её фотографии каждый день и проплакала весь вечер, когда мама сказала, что больше нельзя. и всё равно доставала её фотографию ещё неделю, пока мама была на работе.
чувство, что у меня отняли самое дорогое сердцу, до сих пор щемит мне грудь. маму пугали мои истерики, мои крики “верните! отдайте”, и я заставила себя перестать. мы с бабушкой всегда о ней заботились - и, кстати, именно бабушка внушала мне чувство безопасности, которое не могла дать мне мама. я защищала маму, а с бабушкой мы защищали друг друга. пока она не заболела. хотя и потом тоже. я всегда прощала ей её устаревшие взгляды и токсичные вопросы, даже с ними мне радостно было делиться новостями и всем, что у меня произошло. никто не говорил мне, кроме неё, фразу “я тобой горжусь”. она верила в меня во всём, безоговорочно и стопроцентно, и слова “самая умная” и “самая красивая” никогда не звучали как материнские присказки. писать это без слёз невозможно - уверена, буду так же плакать и через десять лет. я бы и хотела быть взрослой и рациональной, как в свои 21, да только все “зато она больше не мучается” и “там ей хорошо, она наконец счастлива и спокойна” меня вообще не утешают. раньше я верила в переселение душ, а теперь, кажется, не верю ни во что, кроме темноты, и моя собственная временность меня пугает не меньше временности моих любимых. невозможно осознать свои начало и конец, как невозможно осознать начало и конец вселенной. наши начала и концы будут осознавать люди до и после. может быть, даже напишут пару абзацев о том, как нам жилось, или о том, как они восприняли наши смерти - да и не больше. сколько раз я слушала историю бабушкиной жизни целиком, но едва ли смогу воспроизвести хотя бы отрывок. столько знаний, принципов и мыслей канули в лету - целый, мать его, мир исчез, перестал существовать, был внезапно резкой линией вычеркнут из пространства, и если существует в самом деле ваш бог, то я заранее его ненавижу за то, что он выдумал. никаких лет мне не хватит, чтоб наиграться в этой жизни сполна, никаких лет не хватит, чтоб я успела устать от любимых, никаких сил у меня нет переживать такие вещи. я дитя теплицы, и смерти я не видела. я с ней не знакома и знакомиться я не хочу. я только свидетель её деяний, чувствователь пустоты, оставшейся на месте человека, хранитель зияющей пространственной дыры.
если я - кусок мяса, живущий за счёт обмена газами с окружающей средой, тогда ж какого чёрта я чувствую все эти любови, грусти и пустоты? какого чёрта болит сердце, хотя физически не должно? какого чёрта, раз я сопливая оболочка, я создаю текст из эмоций теми буквами, что были нами же изобретены? зачем было даровать ментальное существование, зависимое от хрупкого мяса на костях?
не знаю, проживу ли я жизнь счастливую, несчастливую. моя бабушка оставила нам письма своего отца к ней с фронта, и я улыбаюсь, когда их читаю. это было самой большой её ценностью, потому что родители погибли на войне, когда она была малюткой. я уверена, что у меня будут дети, и хочу, чтобы до них дошла моя пара абзацев. потому что, когда время моей мясной оболочки закончится, говорить от моего имени будут буквы, предметы и яркие, болезненные воспоминания, которые будут супер медленно угасать, но и которых ищешь, как наркотики. они будут делать больно и приятно одновременно. никакие “не нужно грустить” не помогут - грустите, грустите так сильно, как будто в последний раз. плачьте и убивайтесь, пусть всё горе, весь ужас выйдут и не войдут обратно; листайте фото, читайте и говорите об этом. пусть это станет самой печальной бедой в вашей жизни. живите её весело.
и тогда кто-нибудь напишет о ней пару абзацев