Угрюмый увидел мальчишку у здания Минугля в Донецке ночью, часа в два, когда ехал на передок. Паренёк стоял, озираясь по сторонам. Угрюмый остановил машину возле него и, открыв дверь, цепким взглядом снайпера оглядел новобранца. Тот снял большой камуфлированный рюкзак с привязанной к нему пенкой и, вытянувшись в струну, бодро гаркнул звонким мальчишеским голосом:
– Здравия желаю!
– И тебе не хворать, – откликнулся Угрюмый.
– Как звать?
– Юрка, – парень осёкся, – то есть Юрий Петрович Казаков.
Новобранец, широко улыбаясь, продолжал рапортовать:
– Прибыл для вступления в ополчение Новороссии из города Воронежа. Доброволец. Хочу помогать русским братьям в борьбе за свободу и независимость. Служил по призыву в Российской армии. Военная специальность – разведчик войсковой разведки. Опыта боевых действий нет. Студент. Взял академический отпуск на год. Родителей нет, я детдомовский.
Юрка замолчал. Он стоял навытяжку, вздёрнув подбородок, и эта бравая солдатская поза никак не вязалась с открытой добродушной улыбкой на таком совсем гражданском, юном лице. Угрюмый вздохнул и с сарказмом спросил:
– Небось, в спецназ хочешь?
– Никак нет, – спокойно ответил Юрка, – я прибыл помогать братьям. Куда поставят, там и буду служить!
– Садись в машину, – Угрюмый взял рюкзак и закинул его на заднее сиденье. – Сейчас мы тебя пристроим.
Так попал Юрка в подразделение Т…, где командиром был Старый. Новобранец с первого же дня проявил поразительную работоспособность. Он носил воду, разгружал боекомплекты, занимался дровами, приготовлением пищи, рытьём окопов, ухаживал за ранеными, а во время перестрелок помогал минометчикам. Иногда Угрюмый брал Юрку с собой на наблюдательный пункт, где учил его «читать» ветер. Новобранец всё делал с охотой, с какой-то радостью. Никогда не спорил и не отказывался от работы. Был всегда улыбчивый и спокойный.
Только однажды он вышел из себя. Как-то разведчики обсуждали неудачную вылазку, во время которой попали в засаду и чудом остались живы. Они возбуждённо переругивались, громко матерясь через каждое слово. Юрка подошёл к ним и, перекрывая все голоса, твердо, с нажимом сказал:
– Братья! Что же вы лаете, как псы неблагодарные! Вернулись без потерь – радуйтесь! Бог вам всем жизнь сохранил, а вы материтесь!
Разведчики замолкли. Хмурый, их командир, произнёс после небольшой паузы:
– Ты что, Юрок! Как же без мата на войне! Это наши исконно русские выражения.
– Я как филолог говорю вам, – упрямо поджав губы, продолжил новобранец, – мат не содержит ни одного русского слова! Мат – это проклятия на Матерь Бога! Поэтому и говорят: ругаться по матери. Как вам не стыдно? Бог вас живыми оставил, а вы Его Мать оскорбляете! Да и своих матерей тоже! Вы при них так ругаетесь?
Все притихли. Юрка срывающимся голосом, разрубая воздух ладонью, с силой заявил:
– Я православный! Прошу всех при мне не материться! – он закончил и, резко развернувшись, ушёл.
Все были поражены. Неожиданно командир громко спросил:
– Православные есть? – Почти все ответили утвердительно. – Делайте выводы! – И он засмеялся, разряжая обстановку.
С тех пор при Юрке старались воздерживаться от крепких выражений, а за ним закрепился позывной «Филолог». Бывало, некоторые злые на язык бойцы за спиной у него крепко выражались, а затем, притворно кланяясь, насмешливо извинялись. Одного такого матерщинника Угрюмый прихватил за ухо и, сильно дернув, сказал:
– Зачем малого обижаешь? Ещё раз услышу – прострелю ногу! Понял?
Боец вздрогнул и быстро закивал, принимая обязательство больше не осквернять слух новобранца матерными словами.
Угрюмого побаивались. Особенно после случая с контрразведчиками, позвавшими снайпера на помощь для задержания группы диверсантов противника. Угрюмый, как рассказывают, пришёл, перестрелял всех диверсантов, никого не оставив в живых для допроса, а потом ещё и какого-то юнца, случайно попавшего в его сектор, убил по ошибке хладнокровно и без сожаления. В отряде к снайперу относились с уважением, но чуждались, опасаясь его непредсказуемости. Даже жил Угрюмый в отдельной комнате, примыкающей к оружейке.
После истории с матерщинником снайпер взял Юрку под свою опеку. Везде и во всём защищал его, брал с собой на наблюдательные пункты, учил военному делу и даже, ко всеобщему удивлению, разрешил поселиться в своей комнате, которую ополченцы называли «угрюмая берлога». Юрка через некоторое время стал вторым номером у снайпера, его денщиком и преданным учеником. Он всё делал для своего старшего товарища: стирал, убирал комнату, готовил еду, бегал по любым поручениям, горячился, если кто-то говорил о снайпере плохо, таскал снаряжение и экипировку, помогал заряжать патроны, наблюдал обстановку и ветер. Юрка вёл себя как полноценный напарник, вот только стрелять у него получалось плохо. Он сознался, что надеется никого не убить
– Как же так? – удивлялся Угрюмый. – На войне если ты не убиваешь, то убьют тебя!
На что Юрка неуверенно отвечал:
– Убивать не обязательно! На войне есть и другая работа! Можно помочь тем, что спасти, прикрыть, а если надо, то и умереть за товарища.
Угрюмый с удивлением смотрел на напарника, чесал затылок и молчал.
Как-то после ожесточённых боёв ополченцы ДНР заняли населённый пункт. Отряд Старого вместе с другими занимался зачисткой. Угрюмый с Юркой, выполнив свою задачу, возвращались на пункт сбора. Они проходили по развалинам сильно разбитого дома в частном секторе. Среди тлеющих останков бывшего жилища сидел чумазый мальчик лет десяти в порванной одежде и испачканной сажей обуви. Он сидел с суровым видом взрослого мужика, и детское лицо его прорезали жёсткие скорбные складки.
– Здорово, браток! – крикнул Юрка. Мальчик повернулся к нему и молча кивнул. – Ты чего скис? – новобранец не унимался в стремлении растормошить оцепеневшего ребёнка.
– Я не скис, – ответил тот спокойно, с неожиданной хрипотцой в надорванном криком голосе, – я потери считаю.
– О, как! – Юрка радушно улыбался. – Ну и какие потери?
Мальчишка грустно посмотрел по сторонам и сказал:
– Потери невозвратные: вся родня – двухсотые, дом сгорел. Что дальше делать – не знаю, – всё это он сказал ровным, почти военным голосом.
Немного помолчал и требовательно спросил:
– Автомат свободный есть?
– Зачем тебе?
– Пойду фашистов бить! Пока все не кончатся! Хоть до самого Киева! – Спокойная, холодная ненависть, сквозившая в его словах, прямой, жёсткий взгляд сухих, горячечных глаз заставили Юрку смущённо замолчать. А мальчишка продолжил:
– Только одному идти смысла нет, надо с отрядом.
Он замолчал, спокойно глядя перед собой.
– А со мной пойдёшь? – серьёзным тоном спросил Угрюмый.
Ребёнок внимательно посмотрел на снайпера и уверенно кивнул:
– Можно и с тобой.
– Решил кроме детсадовской ещё и ясельную группу собрать? – раздался смех подошедшего командира.
Угрюмый резко повернулся к нему и, глядя в упор, спросил:
– Так может лучше застрелить его? Он всё равно никому не нужен!
Снайпер достал пистолет.
Старый отшатнулся. В глазах Угрюмого он прочитал нечто такое, что заставило его, опытного кадрового офицера, видавшего всякое, струхнуть. Старый, с трудом растягивая губы, улыбнулся и примирительно сказал:
– Да ладно тебе, Петрович! Не горячись, я пошутил. Забирай его к себе, потом пристроим куда-нибудь.
Так и стало у снайпера в берлоге ещё на одного жильца больше. Сашка, так звали мальчишку, оказался под стать Угрюмому. Такой же спокойный, рассудительный, неприхотливый, но чистоплотный в быту, исполнительный, уверенный, никогда не улыбающийся маленький мужичок. Тяжёлой, переваливающейся поступью, вечно серьёзным выражением лица и чуть сгорбленной спиной он так походил на своего старшего товарища, что за ним закрепился позывной Угрюмчик. Частенько вновь прибывшие бойцы думали, что это отец с сыном.
Сашка оказался хорошо обучаем. Особенно ему нравилось стрелять. Иногда они втроём выходили к террикону за посёлком, где Угрюмый занимался с ребятами военной наукой. Из Юрки получался хороший разведчик-наблюдатель, а Сашка здорово маскировался, стрелял и практически не имел страха в свои двенадцать лет.
Как-то раз по заданию командира Угрюмый убыл в снайперскую засаду, а Сашка с Юркой учились читать ветер, глядя в зрительную трубу на основном НП. Прибежал Хмурый – командир разведчиков:
– Пацаны! Там какое-то движение по краю «укропских» позиций. Как бы вашего батьку не обнаружили. Он просил, если что, с дальнего НП стрельнуть пару раз для отвлечения, а я не знаю, где этот дальний НП! Угрюмый не успел мне показать. Может, проведёте?
– Да мы сами всё, что надо, сделаем! – рванулся с места Сашка.
Юрка поднял руку:
– Ты-то куда, малой?
Но Сашка уже скрылся в посадках. Юрка исчез следом, на ходу бросив Хмурому:
– Всё нормально, мы знаем, что делать.
Угрюмый лежал невдалеке от вражеских позиций, выжидая удобный момент для выстрела по старшему офицеру противника. Внезапно, интуитивно, боковым зрением он ощутил движение в кустах слева, в метрах семидесяти от себя. Очень медленно, чуть поведя головой, Угрюмый скосил взгляд. Так и есть! Незамеченное им ранее, хорошо замаскированное пулемётное гнездо с двумя бойцами. Снайпер замер в неудобной позе, наблюдая. Пулемётчики, видимо встревоженные хрустом ветки, напряжённо смотрели в его сторону. Потом, на всякий случай, дали несколько коротких очередей. Угрюмый вжался в землю – пули прошли совсем близко. Так он пролежал около получаса. Пулемётчики не теряли бдительности и, периодически постреливая, не спускали глаз с сектора, где затаился снайпер.
Через некоторое время с направления, где находился дальний НП ополченцев, началась стрельба. «Молодец, Хмурый! – подумал снайпер. – Вовремя! Только долго не сиди там, иначе миномётами накроют!» Стрельба не прекращалась. Потихоньку стал разгораться бой. Под общий шум Угрюмый убрал пулемётчиков и, сразив офицера, двинул в обратный путь, переживая за Хмурого, который продолжал вести бой с дальнего НП. Вскоре заработали миномёты, а затем и артиллерия. Когда Угрюмый возвратился к своим, бой уже кипел во всю. В окопе рядом с командиром снайпер увидел Хмурого.
– Ну ты и затеял, брат, – сквозь звуки разрывов прокричал Угрюмый, – настоящую войну развязал. Спасибо, выручил! Как ты успел уйти?
Хмурый, виновато глядя в лицо снайпера, напряжённым голосом ответил:
– А я там и не был! Это твои пацаны весь замес устроили! – Хмурый отвёл глаза от вперившегося в него взгляда.
Угрюмый сорвался с места и исчез в ночной темноте. Его звериный рык заглушил грохот боя. Когда он добрался до дальнего НП, бой затих. Угрюмый ползал на четвереньках по полностью разрушенному, усеянному воронками месту, засыпанному осколками, кусками бетона и камней, где был его дальний замаскированный наблюдательный пункт, и, разрывая руками землю, ломая ногти, искал хоть какие-нибудь останки. Он ползал и не мог понять, почему всегда именно безобидные или хорошие люди погибают в этом аду войны, который безжалостно уничтожает всё живое.
Тут рука его наткнулась на что-то знакомое. Угрюмый схватил, и тяжёлая догадка закралась в его разум. Всё ещё не веря, он сначала ощупал, а затем поднёс к глазам полуобгоревший мальчишеский ботинок. Затем снова стал рыть землю, пытаясь найти что-нибудь ещё, и остановился, подняв Юркину каску и его покорёженный автомат. Догадка стала реальностью, пазл сложился. Мысленно он увидел всю картину гибели мальчишек. Как они метались, а земля накрывала их, сбивая взрывной волной, как огонь и осколки рвали плоть и ломали кости, как страх и отчаяние парализовали волю к спасению.
Угрюмый сидел на развалинах НП, переживая горе очередной потери. Он сильно привязался к этим мальчишкам. И теперь его придавило собственное бессилие и понимание того, что в который раз как только кто-то становится ему дорог, так сразу же погибает. И горе потери охватывает его и долго терзает душу. К такому нельзя привыкнуть.
Снайпер понимал, почему так случается с ним. Это можно назвать судьбой, Божиим судом над ним – человеком, убивающим чьих-то близких, мужей, отцов, братьев, друзей. Угрюмый принимал этот закон. Такова доля снайпера. Его удел – лишать жизни и, как следствие, терять жизни. Воин понимал это и смирялся перед ударами судьбы. Но на этот раз он расслабился, потерял бдительность и слишком сильно прикипел к своим подопечным, слишком глубоко пустил их в своё твёрдое военное сердце.
Глухой ночью под звуки затихающего боя сидя на пепелище, сжимая то, что ему осталось, и глядя в тёмное, затянутое облаками мёртвое небо, то ли стонал, то ли рычал снайпер, раскачиваясь из стороны в сторону. Затем пришла к Угрюмому мысль о мести. В душе его родилась и стала охватывать его сильная ярость, которую прежде он всегда давил в себе, не пуская наружу. Но теперь колоссальная внутренняя энергия зажгла его, толкая отомстить, может, даже ценой своей жизни.
Угрюмый вздохнул, осмотрел свою винтовку, навернул глушитель, пересчитал дозвуковые патроны, перекрестился, как учил покойный Юрка, и со словами «Господи! Спаси и сохрани!» встал и пошёл к вражескому блокпосту. Он шёл не прячась, тяжело ступая, а в голове его крутились слова из песни: «…и как один умрём в борьбе за это…». Так он прошёл метров сто. Движение разогнало кровь, облегчило дыхание, душу, и в нём включился профессионал. Снайпер остановился, прислушался, медленно лёг на землю и, как умел только он, плавно и тихо заскользил в нужном направлении.
Когда Угрюмый, зайдя с тыла, приблизился к блокпосту на нужное расстояние, небо очистилось. Многочисленные яркие звёзды подсвечивали горящей, как лампа, большой полной луне. Все фигуры, деревья и тени стали отчётливо видны кошачьему взгляду снайпера. Перед ним предстал полностью открытый блокпост, который Угрюмый хорошо изучил от штабной землянки до замаскированных огневых позиций. Закрытые от врага стенами, возведёнными из бетонных блоков, мешков с песком и подручных материалов, солдаты и офицеры спокойно, без опаски перемещались по территории. Угрюмый видел практически всех. Он дослал патрон, закрыл затвор и прицелился в одного из командиров, которого знал в лицо. Хлёсткий щелчок потонул среди суетливых звуков ужина на блокпосту. Офицер качнулся и рухнул рядом с костром. Воспользовавшись всеобщим замешательством, снайпер успел сделать ещё два результативных выстрела. И тут началось: загомонили, забегали солдаты, затрещали пулемёты и автоматы, весь блокпост пришёл в хаотичное движение. Угрюмый просто менял позиции и стрелял, стрелял, стрелял…
Выпустив последний патрон, он хотел было встать и с двумя гранатами броситься в штабную землянку, как вдруг остановился и подумал: «Нет! Не надо делать врагу такого подарка! Правильнее будет вернуться к своим. Пусть лучше наши радуются». Угрюмый незаметно покинул позиции и кружным путём отправился восвояси. До самого рассвета на блокпосту царил хаос и беспорядочная стрельба. Снайпер не спеша, с осторожностью возвращался к своим. Больше суток метр за метром продвигался он, пока не оказался в окопах ополченцев. И вновь первым, кого он встретил, был Хмурый, который замер, ошарашенно глядя на Угрюмого, словно увидел призрака.
– Вот тебе на! – пробормотал командир разведчиков. – Живой! А мы думали тебе конец! Тут ещё кто-то сказал, что ты себя на блокпосту гранатой подорвал. Навалил же ты там народу! Всё командование выбил, всех пулемётчиков, да и миномётный расчёт в расход пустил.
– Ну, это вы загнули, – спокойно ответил Угрюмый.
– Давай в штаб, – Хмурый потёр руки, – представляю, какие рожи будут у всех!
Хмурый искренне радовался, обнимал снайпера, хлопал по плечам, глядел с восхищением.
– Устал я, – остановил разведчика Угрюмый. – И оружие надо почистить, – тихо проговорил снайпер и, отодвинув товарища, направился в сторону расположения, где была его берлога.
– Ну ты и кремень! – бросил вслед Хмурый.
Угрюмый шёл, не обращая внимания на удивлённые, восхищённые взгляды бойцов, сдержанно кивая на приветствия, механически пожимая протянутые руки. Пустота и душевная усталость охватили его, убив все чувства и желания. Он просто шёл, как робот, – без мыслей, без интереса, без внимания к людям и окружающей его обстановке. Впрочем, одна мысль была: о том, что часть его самого умерла вместе с теми ребятами на запасном НП. И это смутное, нехорошее, сдерживаемое им чувство всё ещё шевелилось в душе, когда он зашёл к себе в «берлогу» и стал у двери, обводя усталыми глазами привычное убогое жилище.
Внезапно слух его уловил какой-то сдавленный вскрик, а потухший взгляд остановился на чём-то необычном. Затем сильным ударом, вспышкой молнии ворвалось в его потрясённое сознание Юркино лицо, проступило вдруг чёткими контурами, как изображение при настройке резкости прицела. Угрюмый перевёл взгляд и увидел себя, такого же сурового и жёсткого, как сейчас, только совсем юного мальчишку, поражённого неожиданностью и от этого судорожно сжимающего руку своего старшего брата.
– Дядя Коля! Живой! – Угрюмый услышал пронзительный голос Юрки.
Снайпер, наконец, очнулся и осознал реальность: Юрка стоял у окна, держа Сашку, который был в одном ботинке, за руку, и взахлеб тараторил. Смысл его слов пробился к пониманию Угрюмого. А рассказал Юрка вот что: они прибежали на дальний НП, где постреляли, а когда первая мина прилетела и взорвалась рядом, удирали так быстро, что потеряли Сашкин ботинок, Юркины каску и автомат. Добежали до запасной позиции в полуразрушенном доме и, как учил Угрюмый, залезли в глубокий погреб и просидели там сутки, чуть не околев от холода и страха.
– А когда вернулись, – продолжал Юрка, – нам сказали, что ты ушёл мстить, перебил половину блокпоста, подорвал себя гранатой и умер, как слабоумный герой.
В этом месте рассказа Сашка бросился к Угрюмому, обхватил его и заревел в голос, как маленький ребёнок. Тут и Юрка не сдержался и, подбежав, обнял снайпера за шею, как сын после долгой разлуки с отцом, прижался мокрым от слёз лицом к плечу Угрюмого. Тот вздрогнул, каменная душа снайпера взорвалась внезапной радостью. Он вдруг ощутил странное желание запрыгать, хлопая в ладоши, засмеяться и заплакать, не стесняясь, по-детски искренне и просто, не пытаясь скрыть себя за образом сурового воина.
Но, привычно сдерживая себя, Угрюмый обнимал ребят, улыбался, и странные мысли о любви лезли ему в голову. Нет, не о той любви, когда телесное жжение толкает самца к самке, не о вздохах и охах перед дамой сердца, воспеваемых поэтами и превращающих мужчин в кашу, размазанную по тарелке феминизма, а о другой – настоящей, когда мать готова на всё ради своего ребёнка, когда брат служит своему брату и никогда его не бросает, когда друг отдаёт свою жизнь за друзей, когда один человек служит другому, посвящая ему себя!
Видимо, за искреннее и честное служение людям, за безвозмездный риск и тяжёлый груз душевной ответственности за убийства, за мужество в безропотном принятии горя военных потерь смилостивился Господь над Угрюмым и даровал ему радость неожиданной встречи с близкими людьми. Обнимал снайпер своих мальчишек, радовался и думал, что если бы все люди научились любить друг друга настоящей любовью, то и война, и ненависть закончились бы на земле. Неожиданно шальная весёлая мысль пришла в его сердце о том, что много лет он уходил с войны на войну, и некогда ему было даже жениться. Пять войн пережил снайпер, считая потери, а шестая вдруг подарила ему двоих сыновей.
Николай Брест