Воинская часть в северной провинции. Грязный офицер курит папиросу на смотровой вышке. Под ногами дедовский коньяк, и ржавая мосинка, которая отроду не стреляла. Стоит ночь. Тихо. В небе одинокий самолет Мао. Мао неподвижно сидит на куполе. Внизу текут две одинаковые реки. Впереди гудит большой подземный город. В центре города шумят самолеты. На крышу ведет стальная лестница. Вторая ступенька покрыта рваным черным ковром, только на третьей перила отсутствуют… Второй этаж. Темные коридоры. Потом – еще большие темные коридоры. На стенах портреты Сталина. В конце коридора – железная дверь с надписью «30 000 ЧЕЛОВЕК».
Чуть дальше еще одна дверь, тоже железная… Четвертый этаж. Синий занавеси на окнах, большие патефоны. За занавесями – столы и кресла. Перед столом – мой отец. Слева от него – деревянный табурет, который он ставит на пол. Справа – большой голубой глобус с нарисованным флажком на самом верху. Кобуру поднимает второй отец – старший лейтенант. Отец смотрит в карту с флотом Мао – каждый день приезжает сюда и отмеряет расстояние от берегов Северного Вьетнама до побережья Северной Кореи. Мы все знаем. Нам все равно. Когда отец поднимает голову, мы с мамой жмемся к его рукаву. Больше никто не осмеливается посмотреть на него. Его взгляд устремлен куда-то за границы карты. Этот взгляд похож на выцветший железный диск – на нем мы видим только одну точку.
Такую, какая может быть у любого человека. Но отца это не беспокоит. Отец знает – в любую минуту он может повернуться и посмотреть в другую сторону. Ему это почти никогда не мешает. Несколько раз его взгляд падал в потолок – на гладкую черную поверхность. И вот сейчас он повернул голову и посмотрел на нее. Он посмотрел на ту точку, в которую мог бы глянуть с таким же спокойствием, – но вместо этого он медленно перевел взгляд на свои ноги, на сандалии и сандалии своего соседа по столу, на брюки под ними и на широкую полосу желтой ткани в виде мантии, которая летит мимо его лица, на это желтое пятно, которое остается в воображении. Отец не пошевелился.
Просто смотрел на нее некоторое время, а потом его взгляд остановился на пестрой полосе на полу. Этим полосой была его собственная рубашка, надетая задом наперед на гвоздь, вбитый в стену над раковиной. Ему вспомнился мальчик, которого он так же часто видел в больнице, только тот носил выцветшую робу и был загорелым, а этот постоянно носил штаны и ботинки. И от этого у отца так сильно забилось сердце, что его будто ударило током – ведь он почти забыл об этом мальчике, хотя на нем была та же самая роба, что и на его соседе. Он испугался, что вот сейчас его глаза опять увидят этого мальчика, но в этот раз он не испугался, а порадовался своей памяти – он помнил, какой тот обычно был.
Внезапно в кабинет ворвались вооружённые дезертиры. Они хотят арестовать отца. Отец встал со стула и торопливо спрятал рубашку за спину. Тогда один из солдат приставил к его груди штык и сказал, что он арестован. Отец испуганно отшатнулся, но солдат твёрдо надавил штыком на его плечо и подтолкнул отца к двери. На улице у него отобрали все документы, а потом повели на какую-то темную аллею. Только тогда отец опомнился и пошёл навстречу солдатам. Его вели очень долго, и до его слуха долетало только завывание ветра в трубах и звуки далёких ударов молотков. Когда отец приблизился к машине, из неё выскочили двое мальчиков и упали отцу на грудь. Он так разволновался, что позабыл о всех остальных – и вдруг его охватил восторг.
Первый солдат бережно снял с отца его хромовые сапоги, а потом надел отцовские офицерские шаровары из крепкой оленьей кожи. Солдат посадил отца на заднее сиденье, сам сел на место водителя, и машина тронулась. Когда машина тронулась, мальчик на заднем сиденье вдруг повалился на отца и закрыл его своими руками… Отец сначала не понял, в чём дело, но потом вспомнил о том, как несколько минут назад спасал детей, и ему сделалось ещё смешнее. А потом он вспомнил о том, что он офицер и обязан быть мужественным, и почувствовал, что от этой мысли у него немного защипало в глазах. Он обернулся и посмотрел на двух других мальчиков, а потом поднял голову и увидел в окошке над лобовым стеклом старую карикатуру в чёрной раме.
Машина врезалась в дерево. Его ствол вдруг оказался неожиданно близко от лобового стекла. Мальчик на заднем сиденье снова упал, и капитан тоже упал, и всё время падал – на какое-то время, пока машина не остановилась. Уже из-за кустов в ужасе закричали те, кто сидел в машине: кого-то ранило; капитан был не совсем здоров. Теперь все они лежали на обочине, держась за уши и на четвереньках отступая назад. И только лейтенант был в полной форме – он стоял, выпрямившись, за спинкой водительского сиденья, с высоко поднятой головой, и с весёлым и важным видом что-то говорил солдатам, которые, торопливо и виновато оглядываясь на него, отходили назад. Пока ему везло – трое солдат свалились на асфальт, третий побежал к машине, потом, споткнувшись, упал, придавил плечом какого-то мальчишку и с почти невозможным криком «Берлин! Берлин!», так как не мог даже выразить свои чувства, сиганул с откоса дороги на дорогу.
Отец к этому времени уже пришёл в себя, вскочил на ноги и побежал к машине. Капитан был мёртв. Водитель и сержант отделались лёгким испугом, а лейтенант и мальчик, сидевший на асфальте, отделались синяками и ссадинами. Мальчишка показал им, чтобы они садились в машину, и они сели – в этот момент на асфальт шлёпнулся ещё один солдат и исчез в траве… Через час всё было кончено. Алексей и сам не заметил, как задремал.