Эссе
Очерк о жизни и творчестве А.И. Куприна
Русский язык в умелых руках и в опытных устах – красив, певуч, выразителен, гибок и вместителен. А. И. Куприн
Мы знакомимся с писателем Куприным в детстве, с замиранием сердца слушая, как нам читают или читая уже самостоятельно его рассказ «Белый пудель». Встречаемся вновь в отрочестве, размышляя над повестью «Гранатовый браслет», которая ставит перед нами весьма непростые вопросы… И как жаль, что немногие из нас обращаются к Куприну в зрелые годы, а ведь каждое его произведение — это урок человечности. Между тем жизнь самого писателя с самого детства была полна лишений, испытаний и потерь, трагедий невосполнимых...
Александр Куприн как писатель, человек и собрание легенд о его бурной жизни — особая любовь русского читателя, сродни первому юношескому чувству на всю жизнь. Иван Бунин, ревниво относившийся к своему поколению и редко раздающий похвалы, без сомнения, понимал неравноценность всего написанного Куприным, тем не менее называл его писателем милостью Божией.
И все же кажется, что по своему характеру Александр Куприн должен был стать не писателем, а скорее одним из своих героев — цирковым силачом, авиатором, предводителем балаклавских рыбаков, конокрадом, или, может быть, усмирил бы свой неистовый нрав где-нибудь в монастыре (кстати, такую попытку он делал). Культ физической силы, склонность к азарту, риску, буйству отличали молодого Куприна. Да и позже он любил помериться с жизнью силами: в сорок три года вдруг начал учиться стильному плаванию у мирового рекордсмена Романенко, вместе с первым русским летчиком Сергеем Уточкиным поднимался на воздушном шаре, опускался в водолазном костюме на морское дно, со знаменитым борцом и авиатором Иваном Заикиным летал на самолете «Фарман». Однако искру Божью, как видно, не погасишь.
Родился Куприн в городке Наровчат Пензенской губернии 26 августа (7 сентября) 1870 года. Отец его, мелкий чиновник, умер от холеры, когда мальчику не исполнилось и двух лет. В семье, оставшейся без средств, кроме Александра, было еще двое детей. Мать будущего писателя Любовь Алексеевна, урожденная княжна Кулунчакова, происходила из татарских князей, и Куприн любил вспоминать о своей татарской крови, даже, было время, носил тюбетейку. В романе «Юнкера» он писал о своем автобиографичном герое: «...бешеная кровь татарских князей, неудержимых и неукротимых его предков с материнской стороны, толкавшая его на резкие и необдуманные поступки, выделяла его среди дюжинных юнкеров».
В 1874 году Любовь Алексеевна, женщина, по воспоминаниям, «с сильным, непреклонным характером и высоким благородством», принимает решение переехать в Москву. Там они поселяются в общей палате Вдовьего дома (описан Куприным в рассказе «Святая ложь»). Через два года, из-за крайней бедности, она отдает сына в Александровское малолетнее сиротское училище. Для шестилетнего Саши начинается период существования на казарменном положении — длиной в семнадцать лет.
В 1880 году он поступает в Кадетский корпус. Здесь мальчик, тоскующий о доме и воле, сближается с преподавателем Цухановым (в повести «На переломе» — Труханов), литератором, который «замечательно художественно» читал воспитанникам Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева. Начинает пробовать свои силы в литературе и подросток Куприн — разумеется, как поэт; кто же в этом возрасте хоть однажды не смял листок с первым стихотворением! Увлекается модной тогда поэзией Надсона. В то же время кадет Куприн — уже убежденный демократ: «прогрессивные» идеи времени просачивались даже сквозь стены закрытого военного училища. Он гневно обличает в рифмованной форме «консервативного издателя» М. Н. Каткова и самого царя Александра III, клеймит «гнусное, страшное дело» царского суда над Александром Ульяновым и его подельниками, покушавшимися на монарха.
Восемнадцати лет Александр Куприн поступает в Третье Александровское юнкерское училище в Москве. По воспоминаниям его однокашника Л. А. Лимонова, это уже был не «невзрачный, маленький, неуклюжий кадеты», а сильный юноша, более всего дорожащий честью мундира, ловкий гимнаст, любитель потанцевать, влюбляющийся в каждую хорошенькую партнершу.
К юнкерскому периоду относится и его первое выступление в печати — 3 декабря 1889 года в журнале «Русский сатирический листок» появился рассказ Куприна «Последний дебют». Эта история действительно едва не стала первым и последним литературным дебютом юнкера. Позже он вспоминал, как, получив за рассказ гонорар в размере десяти рублей (для него тогда огромная сумма), на радостях купил матери «козловые ботинки», а на оставшийся рубль помчался в манеж погарцевать на лошади (Куприн очень любил лошадей и считал это «зовом предков»). Через несколько дней журнал с его рассказом попался на глаза кому-то из преподавателей, и юнкера Куприна вызвали к начальству: «Куприн, ваш рассказ?» — «Так точно!» — «В карцер!» Будущему офицеру не полагалось заниматься такими «легкомысленными» вещами. Как любой дебютант, он, конечно, жаждал комплиментов и в карцере прочитал свой рассказ отставному солдату, старому училищному дядьке. Тот внимательно выслушал и сказал: «Здорово написано, ваше благородие! А только понять ничего нельзя». Рассказ действительно был слабый.
После Александровского училища подпоручик Куприн был направлен в Днепровский пехотный полк, который стоял в Проскурове Подольской губернии. Четыре года жизни «в невероятной глуши, в одном из пограничных юго-западных городков. Вечная грязь, стада свиней на улицах, хатенки, мазанные из глины и навоза...» («К славе»), многочасовая муштра солдат, мрачные офицерские кутежи да пошловатые романы с местными «львицами» заставили его задуматься о будущем, как задумается о нем герой его знаменитой повести «Поединок» подпоручик Ромашов, мечтавший о военной славе, но после дикости провинциальной армейской жизни решивший выйти в отставку.
Эти годы дали Куприну знание военного быта, нравов провинциальной интеллигенции, обычаев полесского села, а читателю подарили впоследствии такие его произведения, как «Дознание», «Ночлег», «Ночная смена», «Свадьба», «Славянская душа», «Миллионер», «Жидовка», «Трус», «Телеграфист», «Олеся» и другие.
В конце 1893 года Куприн подал прошение об отставке и уехал в Киев. К тому времени он был автором повести «Впотьмах» и рассказа «Лунной ночью» (журнал «Русское богатство»), написанных в стиле душещипательной мелодрамы. Он решает всерьез заняться литературой, но эта «дама» не так-то легко дается в руки. По его словам, он вдруг оказался в положении институтки, которую завели ночью в дебри Олонецких лесов и бросили без одежды, пищи и компаса; «...у меня не было никаких знаний, ни научных, ни житейских», — напишет он в своей «Автобиографии». В ней же он приводит список профессий, которые пытался освоить, сняв военный мундир: был репортером киевских газет, управляющим при строительстве дома, разводил табак, служил в технической конторе, был псаломщиком, играл в театре города Сумы, изучал зубоврачебное дело, пробовал постричься в монахи, работал в кузнице и столярной мастерской, разгружал арбузы, преподавал в училище для слепых, работал на Азовском сталелитейном заводе (описан в повести «Молох»).
Этот период завершился выходом в свет небольшого сборника очерков «Киевские типы», который можно считать первой литературной «муштрой» Куприна. За последующие пять лет он совершает довольно серьезный рывок как писатель: в 1896 году публикует в «Русском богатстве» повесть «Молох», где впервые масштабно был показан бунтующий рабочий класс, выпускает первый сборник рассказов «Миниатюры» (1897), куда вошли «Собачье счастье», «Столетник», «Брегет», «Allez!» и другие, затем следуют повесть «Олеся» (1898), рассказ «Ночная смена» (1899), повесть «На переломе» («Кадеты»; 1900).
На рубеже веков Куприн знакомится с И.А. Буниным, А.П. Чеховым и М. Горьким. О нем одобрительно отзывается Лев Толстой.
Талант Куприна обретает уверенность и силу. Писатель выдвигается в первые ряды русской литературы.
В начале 1902 года Александр Иванович женится на Марии Карловне Давыдовой, дочери издательницы журнала «Мир Божий» Александры Аркадьевны Горожанской.
Постепенно Петербург начал тяготить Куприна. Супруги перебрались в Балаклаву, где Александр Иванович купил небольшой участок земли возле живописной бухты. По-прежнему он запросто сходился с самыми простыми людьми — рабочими, рыбаками. Бунин вспоминал: «Казалось, что он не придает ей ни малейшего значения, дружит, не расстается только с прежними и новыми друзьями и собутыльниками вроде пьяницы и босяка Маныча. Слава и деньги дали ему, казалось, одно — уже полную свободу делать в своей жизни то, чего моя нога хочет, жечь с двух концов свою свечу, посылать к черту все и вся».
О горячности Куприна и его готовности в любой момент броситься отстаивать правду ходили удивительные истории. Рассказывали, что в 1902 году приятель писателя, Антон Богомолец, рассказал ему о мужчине, который постоянно избивает свою мать. Ни минуты не думая, Александр Куприн поехал на его розыски. И, отыскав обидчика, обругал его так, что тот начал умолять о прощении. Надо ли говорить, какова была реакция Александра Ивановича, ставшего свидетелем драматичной истории, случившейся летом 1905 года в Балаклаве. Вице-адмирал Чухнин оружейным огнем подавил восстание матросов на крейсере «Очаков». Многие члены экипажа заживо сгорели… Куприн немедленно описал эту трагедию в очерке «События в Севастополе». Чухнин лично приказал выслать наблюдательного писателя из города. Куприн вернулся в столицу. Суд разбирал это дело до 1908 года. В конце концов писателю предложили либо оплатить штраф в 50 рублей, либо согласиться на домашний арест с приставлением городового. Александр Иванович выбрал арест.
Первоначальная радость тихой семейной жизни постепенно сменилась обыденностью и предсказуемостью. Отношения Александра Ивановича с супругой стали портиться. Мария Карловна была женщиной яркой и эмансипированной и, по-видимому, мало заботилась о создании семейного очага. Да и Куприн, любивший часто и много выпить и обладавший неукротимым нравом, едва ли был похож на идеального мужа.
Куприн живёт в Петербург славой известного писателя. Он уже был знаком с Иваном Буниным, который ввел его в дом Александры Аркадьевны Давыдовой, издательницы популярного литературного журнала «Мир Божий». О ней ходили в Петербурге слухи, будто писателей, выпрашивающих у нее аванс, она запирает в своем кабинете, дает чернила, перо, бумагу, три бутылки пива и выпускает лишь при условии готового рассказа, тут же выдавая и гонорар. В этом доме Куприн нашел свою первую жену — яркую, испанистую Марию Карловну Давыдову, приемную дочь издательницы.
Способная ученица своей матери, она тоже имела твердую руку в обращении с пишущей братией. По крайней мере, за семь лет их брака — время самой большой и бурной славы Куприна — ей удавалось довольно продолжительные периоды удерживать его за письменным столом (вплоть до лишения завтраков, после которых Александра Ивановича клонило в сон). При ней были написаны произведения, выдвинувшие Куприна в первый ряд русских писателей: рассказы «Болото» (1902), «Конокрады» (1903), «Белый пудель» (1904), повесть «Поединок» (1905), рассказы «Штабс-капитан Рыбников», «Река жизни» (1906).
После выхода «Поединка», написанного под большим идейным влиянием «буревестника революции» Горького, Куприн становится всероссийской знаменитостью. Нападки на армию, сгущение красок — забитые солдаты, невежественные, пьяные офицеры — все это «потрафляло» вкусам революционно настроенной интеллигенции, которая и поражение русского флота в русско-японской войне считала своей победой. Эта повесть, без сомнения, написана рукой большого мастера, но сегодня она воспринимается в несколько ином историческом измерении.
Куприн проходит самое сильное испытание — славой. «Это была пора, — вспоминал Бунин, — когда издатели газет, журналов и сборников на лихачах гонялись за ним по... ресторанам, в которых он проводил дни и ночи со своими случайными и постоянными собутыльниками, и униженно умоляли его взять тысячу, две тысячи рублей авансом за одно только обещание не забыть их при случае своей милостью, а он, грузный, большелицый, только щурился, молчал и вдруг отрывисто кидал таким зловещим шепотом: „Геть сию же минуту к чертовой матери!“ — что робкие люди сразу словно сквозь землю проваливались». Грязные кабаки и дорогие рестораны, нищие бродяги и лощеные снобы петербургской богемы, цыганские певицы и бега, наконец, важный генерал, брошенный им в бассейн со стерлядью... — весь набор «русских рецептов» для лечения меланхолии, в которую почему-то всегда выливается шумная слава, был им перепробован (как тут не вспомнить фразу шекспировского героя: «В чем выражается меланхолия великого духом человека? В том, что ему хочется выпить»).
К этому времени брак с Марией Карловной, видимо, исчерпал себя, и Куприн, не умеющий жить по инерции, с юношеской пылкостью влюбляется в воспитательницу своей дочери Лидии — маленькую, хрупкую Лизу Гейнрих. Она была сиротой и уже пережила свою горькую историю: побывала на русско-японской войне сестрой милосердия и вернулась оттуда не только с медалями, но и с разбитым сердцем. Когда Куприн, не откладывая, объяснился ей в любви, она тут же покинула их дом, не желая быть причиной семейного разлада. Вслед за ней ушел из дома и Куприн, сняв номер в петербургской гостинице «Пале-Рояль».
Несколько недель он мечется по городу в поисках бедной Лизы и, само собой, обрастает сочувствующей компанией... Когда большой его друг и почитатель таланта профессор Петербургского университета Федор Дмитриевич Батюшков понял, что этим безумствам не будет конца, он отыскал Лизу в небольшом госпитале, куда она устроилась сестрой милосердия. О чем он с ней говорил? Может быть, о том, что она должна спасти гордость русской литературы... Неизвестно. Только сердце Елизаветы Морицовны дрогнуло и она согласилась немедленно ехать к Куприну; правда, с одним твердым условием: Александр Иванович должен лечиться. Весной 1907 года они вдвоем уезжают в финский санаторий «Гельсингфорс». Эта большая страсть к маленькой женщине стала причиной создания замечательного рассказа «Суламифь» (1907) — русской «Песни песней». В 1908 году у них рождается дочь Ксения, которая впоследствии напишет воспоминания «Куприн — мой отец».
С 1907 по 1914 год Куприн создает такие значительные произведения, как рассказы «Гамбринус» (1907), «Гранатовый браслет» (1910), цикл рассказов «Листригоны» (1907–1911), в 1912 году начинает работу над романом «Яма». Когда он вышел, критика увидела в нем обличение еще одного социального зла России — проституции, Куприн же считал платных «жриц любви» жертвами общественного темперамента испокон века.
В эти годы Александр Куприн за постоянной, насыщенной глубокого смысла литературной работой. К этому времени он уже разошелся в политических взглядах с Горьким, отошел от революционной демократии. Войну 1914 года Куприн называл справедливой, освободительной, за что был обвинен в «казенном патриотизме». В петербургской газете «Новь» появилась его большая фотография с подписью: «А. И. Куприн, призванный в действующую армию». Однако на фронт он не попал — был командирован в Финляндию обучать новобранцев. В 1915 году его признали негодным к строевой службе по здоровью, и он вернулся домой в Гатчину, где в то время жила его семья.
После семнадцатого года Куприн, несмотря на несколько попыток, общего языка с новой властью не нашел (хотя по протекции Горького даже встречался с Лениным, но тот не увидел в нем «четкой идейной позиции») и покинул Гатчину вместе с отступающей армией Юденича.
В конце 1919 года, после поражения Северо-Западной армии Белого движения, редактор армейской газеты 49-летний поручик Александр Куприн был вынужден бежать из России. У писателя имелись основания думать, что он внесен в расстрельный список. Маршрут для того времени был протоптанным: Ревель, Хельсинки, Париж…
К тому моменту Куприн, выросший во Вдовьем доме и не видевший в детстве ничего, кроме нищеты и муштры, был известным на всю Россию писателем, вращался в высшем обществе, его в лицо знал весь Петербург. Все самые известные произведения были им уже написаны: «Молох», «Олеся», «Белый пудель», «Поединок», «Река жизни», «Суламифь», «Гранатовый браслет», «Яма». Так что в эмиграцию отправлялся человек, привыкший к славе и вниманию. Но вот что удивительно: современники отмечали, что писатель никогда не придавал особого значения своей известности. «Другие — Горький, Андреев, Шаляпин — жили в непрестанном упоении своими славами, в непрерывном чувствовании их не только на людях, на всяких публичных собраниях, но и в гостях, друг у друга, в отдельных кабинетах ресторанов, — сидели, говорили, курили с ужасной неестественностью, каждую минуту подчеркивали избранность своей компании и свою фальшивую дружбу этими к каждому слову прибавляемыми „ты, Алексей, ты, Леонид, ты, Федор“… А Куприн, даже в те годы, когда мало уступал в российской славе Горькому, Андрееву, нес ее так, как будто ничего нового не случилось в его жизни». Про себя Александр Иванович говорил: «Я самолюбив до бешенства и от этого застенчив иногда до низости. А на честолюбие не имею даже права. Я писателем стал случайно, долго кормился чем попало, потом стал кормиться рассказами, вот и вся моя писательская история».
Выбравшимся из клетки послереволюционной России весь мир представлялся распахнувшим объятия.
«Свобода! Какое чудесное и влекущее слово! Ходить, ездить, спать, жить, говорить, думать, молиться, работать — все это завтра можно будет делать без идиотского контроля, без выклянченного унижающего разрешения, без грубого вздорного запрета. И главное — неприкосновенность дома, жилья… Свобода!» (Куприн А.И. Купол святого Исаакия Далматского). В 1920 году Куприны оказались в Париже.
Во Франции после революции осело около 150 тысяч эмигрантов из России. Париж стал русской литературной столицей — здесь жили Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, Иван Бунин и Алексей Толстой, Иван Шмелев и Алексей Ремизов, Надежда Тэффи и Саша Черный, и многие другие известные писатели. Образовывались всевозможные русские общества, выпускались газеты и журналы... Ходил даже такой анекдот: встречаются на парижском бульваре два русских. «Ну, как тебе здесь живется?» — «Ничего, жить можно, одна беда: слишком много французов».
Куприн, как и многие его современники, в смутные годы с энтузиазмом и последующим разочарованием воспринял две вещи: революцию и эмиграцию. Большевистский переворот быстро выветрил из его сознания все иллюзии и надежды, слишком уж разительно расходились цели и методы их достижения. А ведь он-то отчетливо видел все пороки царской России и всеми силами души стремился их изжить. Счастливая жизнь «там» тоже предательски стремительно таяла на глазах. «Мысль о том, что говорить в будущем придется на чужом языке, ходить — по чужой территории, соблюдая чужие правила, что для того, чтобы ездить и даже по-человечески спать, нужны будут средства, что работы никто не гарантирует, а от неприкосновенности дома, жилья не так уж много радости тем, у кого его нет». Вскоре все это суждено было понять и Куприну. Его дочь Ксения вспоминала: «В Хельсинки, как обычно, мы остановились в гостинице „Фения„ — самой лучшей — и, только поднимаясь по ее мраморным лестницам, увидев лакеев и кокетливых, в накрахмаленных передниках горничных, мы поняли, насколько мы были оборваны и неприглядны. И вообще наши средства нам не позволяли уже жить в такой гостинице».
Пустоту, возникшую с потерей Родины, заполнить было нечем. Тоска не просто без предупреждения налетела на писателя — она «оккупировала» его на долгие годы.
«Теперь живу в Helsinki и так скучаю по России… что и сказать не умею. Хотел бы всем сердцем опять жить на своем огороде, есть картошку с подсолнечным маслом, а то и так, или капустную хряпу с солью, но без хлеба… Никогда еще, бывая подолгу за границей, я не чувствовал такого голода по родине. Каждый кусок финского smorgos’а становится у меня поперек горла, хотя на самих финнов жаловаться я не смею: ко мне они были предупредительны. Но я не отрываюсь мыслью о людях, находящихся там…»
В первом же ресторанчике Парижа Куприны, пытавшиеся объясниться на неродном языке, услышали: «Грязные иностранцы, убирайтесь к себе домой!»
Конечно, постепенно все образовалось: дом, работа, эмигрантское общество… — но ностальгия не уходила.
«Живешь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей, среди памятников величайшей культуры… Но все точно понарошку, точно развертывается фильма кинематографа. И вся молчаливая, тупая скорбь о том, что уже не плачешь во сне и не видишь в мечте ни Знаменской площади, ни Арбата, ни Поварской, ни Москвы, ни России, а только черную дыру» (Куприн А.И. Родина).
В Париже Куприн подружился с Константином Бальмонтом.
Поэт посвятил Александру Ивановичу несколько стихотворений. В первом из них подмечены характерные черты творчества писателя:
Если зимний день тягучий
Заменила нам весна,
Прочитай на этот случай
Две страницы Куприна.
На одной найдешь ты зиму,
На другой войдешь в весну.
И «спасибо побратиму» —
Сердцем скажешь Куприну.
Здесь, в чужбинных днях, в Париже,
Затомлюсь, что я один, —
И Россию чуять ближе
Мне дает всегда Куприн…
…Так в России звук случайный,
Шелест травки, гул вершин —
Той же манят сердце тайной,
Что несет в себе Куприн.
Это — мудрость верной силы,
В самой буре — тишина.
Ты — родной и всем нам милый,
Все мы любим Куприна.
Россию утраченную можно было обрести только в воспоминаниях и воскресить — в творчестве. С точностью до мельчайших подробностей, с огромной любовью, словно потерянный Рай, описывает Куприн свою Родину.
«Московские бульвары зеленеют первыми липовыми листочками. От вкрадчивого запаха весенней земли щекотно в сердце. По синему небу плывут разметанные веселые облачки; когда смотришь на них, то кажется, что они кружатся, или это кружится пьяная от весны голова? Гудит, дрожит, поет, заливается, переливается над Москвой неумолчный разноголосый звон всех ее голосистых колоколов…» (Куприн А.И. Московская Пасха).
«Он вспоминает и необъятную пасхальную радость детских лет, и мальчишескую забаву звонить в колокола на Светлой седмице, и паломничество „к Троице-Сергию“, и благоговение от увиденной в лаврской ризнице ветхой ризы Преподобного, и прежних знакомцев, полесских охотников („Ночь в лесу“, „Вальдшнепы“), циркачей („Ольга Сур“, „Блондель“), любителей скачек („Рыжие. Серые, гнедые, вороные“), воспоминает детство и юность, свое и своего поколения („Юнкера“, „Розовая жемчужина“, „У Троице-Сергия“, „Пасхальные колокола“)».
В 1924 году в Париже отмечалось 35-летие творчества Куприна. Саша Черный откликнулся на юбилей проникновенным словом:
«Александр Иванович Куприн — одно из самых близких и дорогих нам имен в современной русской литературе. Меняются литературные течения, ветшают формы; исканий и теорий неизмеримо больше, чем достижений, но простота, глубина и ясность, которыми дышат все художественные страницы Куприна, давно поставили его за пределы капризной моды и отвели ему прочное, излюбленное место в сознании не нуждающихся в проводниках читателей. Ибо нет в искусстве более трудного и высокого строя… Дорог нам, и с каждым днем все дороже, и самый мир купринской музы». «Святой Александр Невский сохранит его тебе»
Иван Бунин, с которым Куприн был знаком с 1897 года, вспоминал: «Насчет многого, что касалось его личной жизни, он был очень скрытен, что, несмотря на всю нашу большую и такую долгую близость, я плохо знаю его прошлое…». Скрытность Александра Ивановича можно легко объяснить нежеланием ворошить тягостные воспоминания, которых у него было предостаточно. Жизнь в нищете, сознание собственной неуклюжести, «непрерывное семнадцатилетнее затворничество во всякого рода казенных заведениях (Московский сиротский дом, военная гимназия, кадетский корпус, юнкерское училище)».
Бунин в очерке «Куприн» писал: «Сколько в нем было когда-то этого звериного!.. И сколько татарского! Александр Иванович очень гордился своей татарской кровью. Одну пору (во время своей наибольшей славы) он даже носил цветную тюбетейку, бывал в ней в гостях и в ресторанах, где садился так широко и важно, как пристало бы настоящему хану, и особенно узко щурил глаза».
Если взглянуть на портрет Александра Ивановича Куприна, его татарские черты сразу бросаются в глаза: черные маленькие глаза, четко выраженные восточные скулы. Дочь писателя, Ксения Александровна, вспоминала: отец «считал, что основоположником их рода был татарский князь Кулунчак, пришедший на Русь в XV веке в числе приверженцев казанского царевича Касима… Во второй половине XVII века прадеду Александра Ивановича были пожалованы поместья в Наровчатском уезде Пензенской губернии. Согласно семейным преданиям, разорение предков произошло из-за их буйных нравов, расточительного образа жизни и пьянства».
Татарской кровью Александра Ивановича наградила мать — Любовь Алексеевна Кулунчакова. Женщина с «сильным, непреклонным характером и высоким благородством». Пожалуй, именно ее решительность и воля позволили писателю «выбиться в люди».
«Меня упрекнут, может быть, — писал Куприн, — в том, что я все рассказываю в настоящем времени: говорю есть, а не было… Но что же я могу с собою поделать, если прошлое живет во мне со всеми чувствами, звуками, песнями, криками, образами, запахами и вкусами, а теперешняя жизнь тянется передо мною как ежедневная, никогда не переменяемая, надоевшая, истрепленная фильма. И не в прошедшем ли мы живем острее, но глубже, печальнее, но слаще, чем в настоящем?»
Один из этюдов, написанных Куприным в Париже, называется «Русская душа»:
«Конечно, очень легко упразднить душу и рассчитать за ненадобностью Бога, возглавив над миром интересы желудка и пола: гораздо становится удобнее и проще протянуть временное земное бытие, чем перейти потом навсегда в черное „ничто“.
Но русскому человеку не жить без души. Хорошее есть старое мужицкое словечко. Пожалейте мужика, скажите ему: „Ах ты, бедный!“ Он поправит вас: „Беден один черт. У него души нет“. Оттого-то у меня не хватает слов, чтобы выразить в газетной статье все глубокое уважение, весь гордый восторг, которые я испытываю, когда думаю о том, как прекрасно, широко и благостно проявляется живая русская душа здесь, на чужбине, среди трудов, скорбей и лишений, вдали от милой Родины.
Ах, братья мои, слезы радости стоят в глазах, когда думаешь: „Жив Бог, жива Россия, живем и цветем неизменным цветом русской души“».
Александр Иванович часто повторял: «Никогда ни к какой партии не принадлежал, ни принадлежу и не буду принадлежать»; он лишь пытался «разобраться в том клубке, в который спуталась нынешняя русская действительность», и в своей публицистике говорил о том, что его действительно волнует.
Первое время, пока еще сохранялась иллюзия унесенной с собой родины, Куприн пытался писать, но дар его постепенно угасал, как и могучее когда-то здоровье, все чаще он жаловался, что работать здесь не может, поскольку привык «списывать» своих героев с жизни. «Прекрасный народ, — высказывался Куприн о французах, — но не говорит по-русски, и в лавочке и в пивной — всюду не по-нашему... А значит это вот что — поживешь, поживешь, да и писать перестанешь».
Самое значительное его произведение эмигрантского периода — автобиографический роман «Юнкера» (1928–1933).
Становился он все более тихим, сентиментальным — непривычным для знакомых. Иногда, правда, все же давала себя знать горячая купринская кровь. Как-то писатель возвращался с друзьями из загородного ресторана на такси, заговорили о литературе. Поэт Ладинский назвал «Поединок» лучшей его вещью. Куприн же настаивал, что лучшее из всего им написанного — «Гранатовый браслет»: там есть высокие, драгоценные чувства людей. Ладинский назвал эту историю неправдоподобной. Куприн рассвирепел: «„Гранатовый браслет“ — быль!» и вызвал Ладинского на дуэль. С большим трудом удалось его отговорить, катая всю ночь по городу, как вспоминала Лидия Арсеньева («Дальние берега». М.: «Республика», 1994).
Видимо, с «Гранатовым браслетом» у Куприна действительно было связано что-то очень личное. На исходе жизни он и сам стал походить на своего героя — состарившегося Желткова. «Семь лет безнадежной и вежливой любви» Желтков писал безответные письма княгине Вере Николаевне. Постаревшего Куприна часто видели в парижском бистро, где он сидел один за бутылкой вина и писал любовные письма к малознакомой женщине. В журнале «Огонек» (1958, № 6) было опубликовано стихотворение писателя, возможно, сочиненное в ту пору. Там есть такие строки:
И никто на свете не узнает,
Что годами, каждый час и миг,
От любви томится и страдает
Вежливый, внимательный старик.
Перед отъездом в Россию в 1937 году он уже мало кого узнавал, да и его почти не узнавали. Бунин пишет в своих «Воспоминаниях»: «...я как-то встретил его на улице и внутренне ахнул: и следа не осталось от прежнего Куприна! Он шел мелкими, жалкими шажками, плелся такой худенький, слабенький, что, казалось, первый порыв ветра сдует его с ног...»
100 лет для истории — это совсем небольшой отрезок на прямой, направленной из прошлого в будущее. Войны, революции, достижения и сокрушительные поражения, тем более — судьбы отдельных, пусть и гениальных, людей на этом промежутке едва видны.
Менее чем 100 лет назад тысячи поэтов, писателей, художников и ученых, мыслителей и композиторов были вынуждены бежать из России, скитаться, искать прибежища, тщетно пытаясь влиться в незнакомый строй жизни, все время думая об оставленной Родине. Мечтая вернуться и боясь себе в этом признаться. Путь каждого из них на родную сторону был долгим и мучительным. Большинству при жизни так и не удалось его проделать.
Сегодня, когда можно свободно работать в одной стране, жить в другой, Родиной при этом называя третью, уже почти невозможно себе представить, как чувствовали себя те изгнанники. Но, как сказал Дмитрий Сергеевич Лихачев, «память преодолевает время».
Москва. Весна 1937 года. Зверства и ужасы революции, гражданской войны, бесконечных чисток и расправ, казалось, пошатнувшие Вселенную, не могли ни на йоту изменить привычную поступь природы. Теплый дождь шумел по молодым листьям, тюльпаны распускались, сирень благоухала. Не признаваемое русской эмиграцией, но уже признанное официально во всем мире и крепнущее день ото дня Советское государство стремится сконструировать положительный образ страны на международной арене. Делом чести становится возвращение кого-нибудь из великих и «раскаявшихся» эмигрантов.
Александр Иванович Куприн, проживавший в Париже, к тому времени был слаб, болен, неработоспособен и обречен на нищенское существование. «Почти не получая гонораров, Куприн жил теперь на частные подачки, чувствуя себя погребенным заживо, подтачиваемым тяжкими болезнями и старостью».
Андрей Седых, корреспондент русской газеты в Париже «Последние новости», был одним из немногих, кто захаживал иногда ко всеми позабытому писателю. Александр Иванович постоянно вспоминал любимую Россию, делался сразу веселее и даже моложе.
«— А знаете? — сказал он, остановившись и почти со слезами на глазах. — Знаете, о чем я иногда думаю? Ведь я верю, что вернусь в Россию… И вот как-нибудь ночью в Москве проснусь и вспомню вдруг Париж, вот этот бульвар с его каштанами, осень, и так заноет душа от тоски по этому проклятому и любимому городу!
— Умирать нужно в России, дома. Так же, как лесной зверь, который уходит умирать в свою берлогу… Скрылись мы от дождя огненного, жизнь свою спасая. Ах! Есть люди, которые по глупости или от отчаяния утверждают, что и без родины можно или что родина там, где ты счастлив… Мне нельзя без России. Я дошел до того, что не могу спокойно письма написать туда… Ком в горле!».
Далекое, но подчеркнуто благожелательное советское правительство настойчиво приглашало вернуться. По всей видимости, к нему и к его жене подсылали не одного делегата, уговаривающего покинуть Францию.
«Политику, и советскую и антисоветскую, он воспринимал уже „издали“… большой разницы между политиканством советским и политиканством эмигрантским он уже не видел, а по собственному состоянию сам уже не был способен ни к каким политическим играм». Выбор был сделан.
Возвращался на Родину Александр Иванович с супругой 29 мая 1937 года.
Когда жена увезла Куприна в Советскую Россию, русская эмиграция его не осуждала, понимая — он едет туда умирать (хотя такие вещи воспринимались в эмигрантской среде болезненно. Для советского правительства это была политика. В газете «Правда» от 1 июня 1937 года появилась заметка: «31 мая в Москву прибыл вернувшийся из эмиграции на родину известный русский дореволюционный писатель Александр Иванович Куприн. На Белорусском вокзале А. И. Куприна встречали представители писательской общественности и советской печати».
Поселили Куприна в подмосковном доме отдыха для писателей. В один из солнечных летних дней в гости к нему приехали матросы-балтийцы. Александра Ивановича вынесли в кресле на лужайку, где матросы пели для него хором, подходили, пожимали руку, говорили, что читали его «Поединок», благодарили... Куприн молчал и вдруг громко заплакал (из воспоминаний Н. Д. Телешова «Записки писателя»).
Александр Иванович Куприн умер 25 августа 1938 года в Ленинграде. В последние эмигрантские годы он часто говорил, что умирать нужно в России, дома, как зверь, который уходит умирать в свою берлогу. Хочется думать, что он ушел из жизни успокоенный и примиренный.
Похороны писателя превратились в триумф его посмертной славы: шестёка запряжённых белых лошадей в белую карету везла белый гроб с его телом, усыпанным белыми розами. Процессия прошла вдоль всего Невского проспекта от начпла до Александро-Невской лавры. Путь следования посыпался белыми розами. По обе стороны проспекта стояли многочисленные почитатели его блестящего таланта. Это зрелище воздало должное светлой Памяти и любви к замечательномуо писателю земли Русской! Похоронен в Ленинграде на Литераторских мостках Волковского кладбища рядом с могилой И. С. Тургенева.
Послесловие
Сегодня нужен новый взгляд на такое явление в русской литературе и истории, как Куприн, тем более что все эти годы куприноведение не стояло на месте. Появились сборники неизвестного наследия писателя: «Голос оттуда: 1919–1934» (М., 1999), «Мы, русские беженцы в Финляндии: Публицистика (1919–1921)» (СПб., 2001), «Хроника событий глазами белого офицера, писателя, журналиста» (М., 2006), «Пестрая книга: Несобранное и забытое» (Пенза, 2015). Стала доступна эмигрантская периодика, предоставившая нам воспоминания о писателе и рецензии на его книги. Новыми фактами обогатилось региональное куприноведение: на родине писателя, в Наровчате и Пензе; в Гатчине, где он прожил долгие годы; в Крыму, где память о нем хранит Балаклава.
Сегодня есть все возможности для беспристрастного анализа жизненного пути и творчества Куприна, в том числе их политической составляющей. В канун столетия революционных событий 1917 года представляется особо важной публикация ранее «непечатных» документов и материалов, без чего купринский миф никогда не позволит нам подобраться к факту. Это стало возможным благодаря собраниям фондов РГВИА, РГАЛИ, ОР РГБ, ИРЛИ, Государственного архива Житомирской области, Научной библиотеки «Таврика» им. А. X. Стевена, Литературного архива Мемориала национальной письменности Чешской Республики, Исследовательского центра по истории иммиграции Миннесотского университета и другим хранилищам.
Писать о Куприне-человеке труднее, чем о Куприне-художнике, ведь его творчество гораздо монолитнее, чем личность. Ее за многими игровыми масками сложно уловить, да и не хотел он, чтобы уловили.
Нам остаётся воспользоваться методом самого писателя. Пытаясь понять человека, он пристально, до рези в глазах, вглядывался в его портрет, влезал в его оболочку, становился им и только тогда брался за перо. Портретов самого Куприна осталось много и, мы можем с полной достоверностью написать по ним подлинного человека коим и был А. И. Куприн.
12.07.2020 г. Игорь Назаров