В квартире было холодно. Порой мне казалось, что дома даже холоднее, чем на улице, где иногда светило мутное февральское солнце и всегда можно было зайти погреться в магазин или супермаркет. В супермаркетах топили особенно хорошо, и я часто ходил среди ломившихся от товаров полок и прилавков, делая вид, что выбираю продукты для какого-нибудь праздничного стола. Дома я старался бывать как можно реже, и это было связано не только с экономией газа и электричества, плата за которые значительно превышала мои финансовые возможности: меня пугали стены, мебель, вещи, беспорядочно разбросанные по углам, даже телефон, уже несколько месяцев хранивший ледяное молчание. После смерти матери я как никогда остро ощущал своё одиночество. Друзей у меня особенно много никогда не было, а те, что были, уже давно переселились туда, где тепло в домах и зарплаты за честный труд хватает на то, чтобы хотя бы не думать о деньгах. Трое учеников, к которым я ходил домой, платили мне ничтожно малую сумму - даже для привыкшего отказывать себе во всём одинокого человека. К сожалению, я никак не мог бросить курить, да и коммунальные услуги, как я уже сказал, обходились недёшево, тем более зимой, когда по вечерам всё же приходилось на несколько часов включать газовый обогреватель.
В четверг, 3 февраля, около пяти часов вечера, вернувшись домой после очередного урока, я обнаружил в дверях довольно странную записку: «Если вы Леван Цагареишвили, обязательно позвоните по телефону 328791». Что бы это значило? Сердце у меня учащённо забилось: всё новое я воспринимал в штыки, потому что привык к спокойному и подчинённому определённому ритму течению своей жизни, будучи абсолютно уверен, что перемены никогда не сулят ничего доброго. После секундного колебания я постучался к соседке и попросил разрешения воспользоваться её телефоном.
Женский голос, отозвавшийся в трубке, был мне незнаком. Я поздоровался и назвал себя.
- Где вы были в 1979 году? - как мне показалось, немного смущаясь спросила она.
- Кто вы? - в свою очередь задал вопрос я.
- Скажу позже. Вначале жду ответа от вас.
- В 1979 году я учился на филологическом факультете университета.
- Значит, вы на самом деле Леван, - вздохнула она и замолчала.
Вдруг меня осенило: этот телефонный номер, 328791, это же, если не принимать во внимание изменённую вторую цифру, номер нашей прежней квартиры в Сабуртало, проданной родителями много лет назад, когда я ещё был студентом. Сестре были необходимы деньги на лечение, а трёхкомнатная квартира оказалась единственной возможностью найти нужные средства. Мы переселились в Дидубе, о чём никто из нас никогда не жалел: сестра болела лейкемией и мы сделали всё возможное, чтобы продлить ей жизнь.
- Вы живёте в нашей бывшей квартире? - спросил я.
- По всей видимости, да, хотя квартира эта поменяла с тех пор столько владельцев, что можно сбиться со счёту. - Она сделала паузу и продолжала, волнуясь уже достаточно заметно: - Видите ли... я должна вам кое-что сообщить, но даже не знаю, как это сделать... Сами того не подозревая, вы доставили мне в последнее время очень много хлопот.
- Извините, но я ничего не понимаю, - её волнение передалось и мне. Соседка, читавшая журнал в кресле рядом с телефоном, тактично вышла в другую комнату, неслышно прикрыв за собою дверь.
- К сожалению, я тоже понимаю не всё... Нам нужно встретиться, только вот где?.. Почему у вас отключён телефон?
- Скажите же, наконец, что случилось? Вам кто-то позвонил?
- Да.
- Кто?
Она ответила не сразу.
- Приезжайте ко мне. Я позову подругу.
- Зачем?
- Я живу одна.
- Ну и что? - Я подумал, что она, пожалуй, старая дева, из тех, что больше всего на свете боятся посягательств на их честь и достоинство.
- Это не то, - сказала она после некоторой паузы. - Не то, что вы сейчас обо мне подумали.
- Я ничего не думал.
Снова пауза, на сей раз сопровождаемая вздохом.
- Когда вы приедете?
- Минут через сорок, если вас устраивает.
- Хорошо, я буду ждать. Дом, я надеюсь, вы помните.
В минуты отчаяния, безысходности и тревоги мне всегда хотелось выпить, но сейчас я не мог себе этого позволить. Больше всего, однако, я сожалел о том, что у меня нет денег на такси: спускаться в метро, ждать поезда, трястись в переполненном вагоне было невыносимым. И только нажимая на кнопку звонка, я взял себя в руки настолько, чтобы улыбнуться женщине, открывшей мне дверь.
Ей было приблизительно столько же лет, сколько и мне: может чуть меньше, но точно за сорок, хоть выглядела она очень даже неплохо и была стройна в своих чёрных брюках и тёмно-красном в обтяжку свитере. Прямые чёрные волосы были распущены, нос, хоть и показался мне поначалу длинноватым, ничуть не портил её лица, придавая ему какое-то детское обаяние и создавая ощущение того, что в годы моей молодости называлось позабытым сейчас словом «изюминка».
- Извините, - сказал я, пожимая её холодную ладонь.- В сущности, мне надо было принести вам хотя бы цветы, но я слишком нервничал и очень спешил.
- Хотя бы цветы! - она улыбнулась. - Вы говорите так, словно цветы для женщины вещь второстепенная. Можете снять пальто, у меня не очень холодно.
Трёхкомнатная квартира, в которой прошли мои детство и юность, показалась мне не такой большой, какой осталась в моей памяти, может быть потому, что была заставлена самой разнообразной и не совсем со вкусом подобранной мебелью
- Ностальгия? - тихо спросила она, словно догадываясь, о чём я думаю.
- Скорее, сожаление, что в прошлом уже ничего изменить нельзя.
- А может, оно и к лучшему? Изменяя своим воспоминаниям, мы изменяем самим себе... Кстати, именно из-за вашего прошлого мне пришлось обращаться в справочное бюро, в адресный стол, звонить родственникам прежних хозяев этой квартиры, чтобы те, в свою очередь, позвонили предыдущим владельцам и сообщили бы мне номер вашего телефона, благодаря которому я, собственно, и узнала ваш настоящий адрес... Почти детективная история, правда, с немного мелодраматическим, если так можно выразиться, оттенком.
- Но зачем вам всё это понадобилось?
- Давайте сядем.
Едва она успела указать мне на кресло, как комната погрузилась во тьму.
- Третий день подряд отключают свет в это время, - услышал я где-то рядом её голос. - У вас есть зажигалка? Спасибо. Сейчас принесу свечи.
Массивные подсвечники были поставлены на журнальный столик, втиснутый в пространство между двумя несуразно большими и очень неудобными креслами, в которые мы с ней сели, провалившись в выпуклую твёрдость пружин.
- Кстати, меня зовут Хатуна, - представилась она.
- Жвания? - спросил я.
- Нет, с чего вы взяли?
- Прочитал табличку на дверях.
- А... Это - наследство от прежних жильцов: табличка была прибита так крепко, что я никак не могу её снять. Могу назвать свою фамилию, если уж вас это так интересует.
- Я просто спросил...
Она закурила и с любопытством взглянула на меня:
- Так уж получилось, что мне пришлось вмешаться в вашу личную жизнь.
- Да говорите же вы, наконец, что стряслось?
- Вы женаты?
- Нет. Разошёлся, уже давно, и ничуть об этом не сожалею.
- А дети у вас есть?
- Нет, и детей у меня нет тоже.
- Две недели назад мне позвонила девушка, уверяющая, что она ваша дочь.
- И из-за этого вы переполошили чуть ли не полгорода?
- Я вижу, что вы ничуть не смущены. Любовь женщин обычно достаётся именно таким, как вы.
- Каких женщин, о чём вы? Я не смущён потому, что у меня нет ровным счётом никаких поводов смущаться.
- Имя Моники Крамер говорит вам о чём-нибудь?
- Конечно. Она была стажёркой из ГДР и в течение года мы жили в одном общежитии.
- И только?
- Нет, не только, но я не понимаю, какое отношение имеете к этому вы?
- Я просто выполняю просьбу девочки, которая звонит мне чуть ли не каждый день и, плача в трубку, умоляет найти её отца.
- То есть, вы хотите сказать, меня?
- Да.
- Странно, ну да бог с ним... Меня интересует, почему она вспомнила обо мне именно сейчас, если она, конечно, на самом деле моя дочь?
- Её мать и отчим погибли в автокатастрофе месяц назад.
- Вы правы: всё слишком мелодраматично.
- Вас, я вижу, не слишком взволновало известие о трагедии, произошедшей с матерью вашей дочери?
Она встала, взяла с собой свечу, порылась в ящике стола, на котором стоял компьютер, и протянула мне сложенный вдвое листок бумаги.
- Здесь адрес и номер телефона. Будьте любезны позвонить ей, а я считаю свою миссию выполненной.
Я закрыл ладонью глаза и в памяти, как призрак, промелькнуло бледное лицо Моники с маленькой родинкой на щеке и с дымчато-серыми, словно кусочки осеннего неба глазами, обрамлёнными прямыми светло-жёлтыми волосами. Погасив сигарету, я попытался было встать, но внезапно провалился в темноту: как будто ударная волна, поднявшись откуда-то снизу, но, потеряв по дороге часть своей силы, прошлась по коре головного мозга и замерла где-то в его извилинах. Такого со мной ещё никогда не случалось. Прошла целая вечность прежде, чем я увидел над собой встревоженное лицо Хатуны.
- Дура, боже, какая же я дура! И зачем мне надо было всё это? Не хватало только, чтобы с вами что-нибудь случилось у меня дома! Очнулись? Встать можете? Обопритесь о меня, пройдём к дивану, нечего вам лежать на полу. Что это с вами произошло? Вы больны?
- Извините, я не нарочно.
- Знаю, что не нарочно. Вы что, любили эту Монику?
- Да, наверно. Это было очень давно. Принесите мне, пожалуйста, чего-нибудь попить.
- А поесть? У вас вид, как у узника концлагеря.
- Не надо таких сравнений, это... неэтично.
- А этично отказываться от собственной дочери?
- Я не знаю, чья она дочь, во всяком случае, не моя... дайте вспомнить... нет, невозможно, одиннадцатимесячных сроков беременности не бывает.
- Зачем же тогда вы понадобились Чандри?
- Кому?
- Чандри. Так зовут вашу дочь.
- Что за ерунда!.. Точно как в индийской мелодраме: нам остаётся только запеть дуэтом жалостливую песню, а вам ещё и станцевать танец. Вам не кажется это имя странным для дочери грузина и немки? Моника встречалась с каким-то арабом из Алжира, они вместе уехали в ГДР, а потом я слышал, что у них родился ребёнок.
- Чандри говорит, что читала дневники матери, уже после её смерти. Моника любила вас всю жизнь.
- И потому вышла замуж за другого?.. Где живёт эта Чандри?
- В Берлине.
- И на каком же языке вы разговариваете?
- На английском. Но, по-моему, она владеет и русским.
- Чёрт знает что! Мне надо подумать... Нет, этого не может быть. Моника уехала в ГДР в июне 1979 года, а дочь у неё родилась в мае 1980-го. Не знаю, что она там писала в своих дневниках, но вы ведь понимаете, что я здесь явно ни при чём?.. Вы принесёте мне воды?
- Ах господи, ну конечно... Может, что-нибудь ещё? Измерить давление? Или какое-нибудь лекарство?
- Нет, спасибо. У меня просто немного кружится голова...
Хатуна смотрела на меня и не двигалась с места. Потом, вздохнув, присела на краешек дивана и сказала:
- Я всего лишь выполняла просьбу незнакомой мне девочки из Германии, которой очень плохо после пережитого ею потрясения... Я не могла ей отказать, понимаете? Десятки раз я объясняла ей, что по этому номеру никакой Леван Цагареишвили не проживает, что у меня масса других дел и нет времени искать иголку в стоге сена, но она была словно одержимая и... я подумала: а почему бы и нет? Девочка ищет отца, а я, став посредницей, могу сделать доброе дело.
В её тёмных глазах, как в зеркале, отражался огонёк свечи. Мне стало холодно и я встал, чтобы надеть пальто. Приносить мне воды она, судя по всему, не собиралась.
- Куда вы? - испуганно спросила она. - Вам пока нельзя уходить.
- Вы очень добрая женщина, - сказал я. - Во всяком случае, так представляется на первый взгляд. Я не ухожу. Я иду на кухню за водой: у меня почему-то пересохло в горле. И ещё мне холодно, просто холодно.
- Это нервное.
- Зима вообще особа очень нервная: всё норовит закутать людей в пальто и шубы.
- Не вставайте... Извините, я совсем забыла, что вам хотелось пить... Я ведь тоже нервничаю.
Она принесла стакан воды, тёплое шерстяное одеяло, несколько кусочков торта и полбутылки коньячной настойки «Тбилиси».
- Это расширяет сосуды, - сказала она.
- Чем я заслужил такое ваше расположение? - спросил я. - Совсем недавно мне казалось, что я вызываю у вас лишь неприязнь.
- Ешьте торт и меньше рассуждайте.
- Почему вы не пригласили подругу?
- Передумала.
Она взяла одну из свечей и вышла на кухню.
- Хатуна!
- Я вас слушаю.
- Больше ничего не надо. Что вы там делаете?
- Завариваю чай.
- Я иду к вам: лучше посидеть на кухне. Там наверняка теплее.
- Но у меня здесь такой беспорядок...
- Немытая посуда в раковине, хлебные крошки на столе, газовая плита в жирных пятнах? Буду чувствовать себя как дома.
- Вы и так, в некотором смысле, дома... Странное чувство, не правда ли: вернуться туда, где ты когда-то жил много лет... Леван, что же всё-таки с вами случилось сегодня такое?
- С каждым из нас когда-нибудь что-нибудь в этом роде случается. Просто я выбрал не очень подходящий момент, извините.
- Это произошло... из-за Моники?
- Из-за Моники, из-за сестры, которой уже давно нет в живых и которая выросла в этой квартире, из-за холода, из-за того, что я сегодня ничего не ел, из-за вас, наконец...
- Из-за меня? Но при чём здесь я?
Мы уже сидели на кухне, пили чай с тортом и я, внезапно осмелев от коньячной настойки, решительно произнёс:
- Я думал, что мне уже не смогут нравиться женщины.
Некоторое время она молчала, потом подняла на меня влажные чёрные глаза и тихо, с расстановкой, хоть, как мне показалось, не совсем уверенно, произнесла:
- Я не желаю слышать от вас подобного рода признания.
- Естественно.
- Почему вы сказали «естественно»?
- Вспомните о подруге, которую вы хотели позвать. Не бойтесь, признанием всё и ограничится.
- Я не боюсь. Все грузинские мужчины одинаковы: раз одинокая женщина позвала к себе в гости, то можно бог весть что о ней подумать.
- Ничего такого я не думаю. Я просто сказал, что вы мне понравились, разве это преступление?
- Похоже вы и думать позабыли о бедняжке Чандри и переключились на меня.
- Хорошо, поговорим о Чандри. Какая она, как вы считаете?
- Импульсивная. Эмоциональная. Она читала ваши письма к Монике и считает, что их мог написать только человек с богатой внутренней жизнью.
- Как? С богатой внутренней жизнью? Я бы предпочёл быть просто богатым, без всякой там внутренней жизни.
- Вы не работаете?
- У меня ученики. Не так уж много, особо не разгуляешься. А вы, судя по обстановке, неплохо зарабатываете?
- Зарабатывала когда-то. Зарплата бухгалтера тоже не ахти какая. Что касается обстановки, то она осталась от прежних жильцов: они уехали за границу, так и не сумев продать мебель, а нам с отцом жаль было весь этот хлам выбрасывать. Вот и получилась не квартира, а музей советского дефицита 70-х годов.
Хатуна грустно улыбнулась.
- Вы обо мне почти всё знаете, - нерешительно начал я. - Можно и у вас кое о чём спросить?
- Замужем я никогда не была. Родители умерли, брат с семьёй живёт в России. Вас ведь именно это интересовало?
- Наверное, да.
- Сказанное мною подтвердило ваши догадки? Вы же сразу подумали, что я - старая дева?
- Я ведь вам уже об этом говорил...
- Думали, я знаю. Будь у меня семья, я вряд ли бы восприняла так близко к сердцу проблемы Чандри. Знаете, она вначале подумала, что я ваша жена и поэтому не хочу вас звать к телефону, ревную и всё такое прочее. Смешно, не правда ли?
- У Моники, как я слышал, был второй муж?
- Да. Чандри носит именно его фамилию.
Я подлил себе немножко настойки.
- Хатуна, прошу вас, объясните, почему эта девочка меня ищет?
- Поговорите с ней и всё выяснится.
- Ну, а вы сами как считаете, почему?
Хатуна задумалась и, коснувшись моей ладони кончиками пальцев, тихо произнесла:
- Я должна вам показать кое-что. Не знаю, правильно ли я поступаю, сейчас не лучший момент, но, так или иначе, это неотправленное письмо принадлежит вам. Я получила его от Чандри по интернету несколько дней назад. Может быть, она хотела, чтобы вы ещё раз убедились... не знаю.
Минутой позже я читал под светом свечки:
23.IV. 1979 г.
Дорогой мой Леван!
Если бы ты вчера не позвонил, я, может быть, совсем не писала бы тебе. Несколько дней назад начала письмо... не хотелось дописать его. У меня было слишком много сомнений. Я не могла верить, что такое ещё бывает. Извини, что я вчера почти ничего не сказала, я так испугалась и удивлялась, что просто не могла ничего сказать. И рассказать обо мне у вахтёрши, где стояли и сидели ещё десятки других людей просто не хотела. Ну ладно, начну тебе рассказывать, что со мной произошло.
В это самое воскресенье, когда ты уехал, легла спать утром, но дали мне спать только часа три. Девчонки шумели, я встала. Мы с трудом завтракали, потом решили погулять, подышать свежим воздухом. Полвторого я опять легла. Приходил Гоча (наверное, его знаешь: он тоже из Тбилиси), сел на мою кровать... в конце концов хотел пригласить меня на пиво. Я отказалась.
Потом я почти неделю жила спокойно, загоралась, занималась, выспалась, немножко отмечали.
В субботу опять встретились с Асадом. Так мы договорились. Я узнала, что в то время в городе была делегация из Дортмунда, обязательно хотела с ними встретиться. Поэтому я уговорила Асада сходить вечером в бар, в Интурист. Точно, там встретила несколько из них. Было интересно, но и трудно. Я разговаривала со студентами консерватории, они многого не видели, их водили из одного дворца культуры в другой, из музея в музей, но то, как люди здесь живут, они совсем не увидели.
Я потом с ними встречалась ещё несколько раз. Когда время осталось, ещё с Асадом встречалась. Я действительно рада тому, что он уехал в Москву. Мне надоело скрываться. Ты знаешь это решение нашего Министерства. Для всех, бывающих в командировке за границей граждан ГДР, запрещаются контакты вне работы с людьми несоциалистических стран. Партия немножко следит за этим, но главный принцип - делай, что хочешь, но скрывайся.
В прошлую субботу Сандра отметила свой день рождения, пригласила и меня, мне было грустно, но вчера ты позвонил и дал мне как-то новую силу. Значит, мир - в порядке.
Как твоя сестра? Очень скучаю. Целую тебя. Люблю. Моника.
Извини за этот P. S. Мне бы тоже хотелось тебя полюбить. Чандри».
Письмо с того света, в котором отразилась вся Моника: любящая и прагматичная, откровенная и обманывающая. Асад, Сандра, Гоча, - давно позабытые мною имена. Спадала пелена лет. Я действительно приезжал в Тбилиси из-за болезни сестры во второй половине апреля 1979 года и звонил Монике в общежитие, стараясь сделать ещё одну попытку восстановить наши прежние отношения. Я ревновал, я не понимал её, я ненавидел всех этих добрых дядь из третьего мира, у которых была валюта и доступ туда, куда нам, советским гражданам, вход был строжайше воспрещён... Почему Моника не отправила письмо? Почему его сохранила?
Наши с Хатуной взгляды встретились.
- Она предпочла мне Асада, - сказал я. - Он хоть и был из развивающейся и несоциалистической страны, но зато водил её в интуристовский бар. А девочка... мне бы очень хотелось, чтобы она была моей дочерью, но это невозможно.
- Не говорите ей об этом... сразу.
- А когда?
- Я не знаю. Чандри хочет приехать.
- Только этого мне не хватало!
- Я... я помогу вам, Леван...
Пепел от моей сигареты упал на светлый линолеум кухни. Я взглянул на неё и отрицательно покачал головой.
- Что же мне, Хатуна, снова продавать квартиру и покупать новую, подешевле? К кому она приезжает? К вам? Всё надо делать вовремя: вовремя писать и отправлять письма, вовремя говорить ласковые слова и признаваться в любви. Моника полюбила меня задним числом и постаралась что-то там внушить своей дочери... не знаю только, зачем ей это понадобилось.
- Послушайте, Леван, вы со своим доходом, отключённым из-за долгов телефоном и голодными обмороками вряд ли можете представлять интерес для кого-либо, если только этот кто-либо вас безумно не любит. Не обижайтесь.
- Я не обижаюсь, но вы-то чего со мной возитесь? Предлагаете помощь в организации приезда и встречи Чандри, напоили чаем, тортик вон достали, даже коньячную настойку, которая бог знает сколько времени стояла в кухонном шкафу, и ту не пожалели. Чем я вас так заинтересовал?
- Вы - ничем. Мне хочется помочь человеку, которому сейчас очень одиноко и который нуждается в нашем сочувствии.
- Мне тоже очень одиноко, да и вы, на мой взгляд, не выглядите очень уж счастливой.
- Мы с вами взрослые люди, а Чандри ещё совсем молоденькая девушка, потерявшая недавно двух близких людей. Она в отчаянии, как вы этого не понимаете?
Я немного подумал и спросил:
- Вы не в курсе, какие сейчас цены на квартиры?
- Нет...
- А есть ли прямой рейс из Берлина?
- Это можно узнать хоть сейчас.
- Сколько стоит минута телефонного разговора с Германией?
- Позвоните от меня. Чандри, наверно, уже дома.
- Она работает?
- Учится в колледже и подрабатывает в каком-то супермаркете, хоть господин Велерт, как она называет своего покойного отчима, и оставил ей какую-то сумму. Так у них принято: иметь свои деньги.
- Странно, что незнакомая девушка и, тем более, немка, так разоткровенничалась с вами.
- Эх, Леван, я ведь для неё единственная связующая нить с отцом. Позвоните.
- Мне кажется не совсем удобным звонить от вас... мне кажется...
- Что вам там ещё кажется?
- Что вы не возьмёте у меня денег.
- Вам кажется правильно.
- Так не выйдет.
- Тогда позвоню я и передам трубку вам.
- Это же одно и то же, Хатуна.
- Если вам непременно надо вернуть мне долг, вернёте его каким-нибудь другим образом: купите мне, к примеру, полевые цветы, которые я очень люблю. И не будем больше об этом.
В голосе Хатуны не было насмешки. Я подумал, что мы чем-то похожи друг на друга и в нашу небогатую событиями жизнь девушка со странным именем Чандри ворвалась как весенний ветер в дом, в котором всю зиму боялись открывать окна. Я поцеловал ей руку и ненадолго задержал её в своей ладони.
- Не надо, - попросила она. - Я отвыкла от этого.
Чтобы скрасить неловкость, я потянулся к бутылке.
- Там и так было немного, - Хатуна встала. - Посмотрю в барчике. Вы волнуетесь?
- Да. Такое чувство, как будто звоню в прошлое... к тому же из этой квартиры: в жизни порой бывают странные совпадения! И, понимаете... я не смогу сказать ей правды. Пусть считает меня своим отцом, в конце концов, я вполне мог им быть...
Глаза Хатуны блеснули в темноте:
- Вы правы... Я рада, что не ошиблась в вас.
Она вышла со свечкой в руке и позвала меня из гостиной:
- Леван, можно вас на минутку? Здесь только вишнёвый ликёр и какая-то «зубровка», ума не приложу, откуда она взялась у меня.
Я выпил рюмку польской «зубровки», съел полкусочка сыра.
- Извините, я так по-свойски... Очень вкусный сыр.
- А хлеб?
- Не нужно. Наберите, пожалуйста, номер сами... И не уходите никуда.
- Хорошо.
После одного короткого гудка, нескольких длинных, в трубке послышалось жужжание и потом я услышал женский голос.
- Чандри? - спросил я и у меня ёкнуло сердце. - Это Леван.
- Ах, да... Я должна просить прощения. - Акцент был очень сильным и жёстким. - Я всё выяснила... Адвокат, он мне сказал... Я хотела позвонить. Понимаете? Это ошибка.
Я молча протянул трубку Хатуне, которая не отводя глаз смотрела на меня, а я, прислонившись к стене, машинально прочёл прикреплённый клейкой лентой к дверце кухонного «пенала» листок: «1. Выключить газ. 2. Проверить свет. 3. Яблоки. 4. Картошка. 5. Позвонить Тамуне».
Английского я не знал, но по лицу Хатуны можно было догадаться, о чём она говорит. Закурив сигарету, я налил себе «зубровки» и, выпив, вышел в гостиную. Стены - призраки молчали о прошлом и никто не мог сказать мне, была ли на самом деле эта нескончаемая череда потерь - сестра, отец, мать, Моника... Дух разрушения, поселившийся в этой квартире, продолжал подсмеиваться надо мной.
Вскоре я увидел Хатуну у дверей кухни. В руках она держала свечку и в глазах у неё блестели слёзы.
- Ничего страшного не произошло, - попытался успокоить её я.
- Но почему она говорила так... сухо?
- А как вы разговариваете с посторонними людьми?
- Но я и раньше ей была посторонней.
- Раньше вы были той, кто помогал ей найти отца. Раньше вы ей были нужны, а сейчас - нет. Всё выяснилось.
- Налейте мне тоже.
Выпив, она положила подбородок на стол и снова, не отрываясь, смотрела на меня с огоньками свечей в глазах. Я молчал, она тоже. Так прошло довольно много времени. Света по-прежнему не было. Мне казалось, что весь мир, как и эта квартира, застыл от холода. Метро закрывалось через десять минут, мне нужно было спешить.
Надев пальто, я снова поцеловал ей руку, не понимая, зачем это делаю: то ли в знак благодарности, то ли прося прощения. Это было уже не важно. Она сидела, не шелохнувшись. Посветив себе зажигалкой, я вышел в прихожую, но вернулся и встал в проёме кухонных дверей.
- Леван, - тихо сказала она. - Не уходи.