Рейс 4. Страна на хрущовских качелях

Продолжение книги "От лучины до искинта"

Всё-таки филологический

      Зря я боялся, что в незнакомам городе ткнуться будет некуда: сразу с поезда поселили в общежитие. В комнате с ребятами, которые тоже собирались поступать на историческое отделение. Эта компания мне что-то не понравилась. Скрытные какие-то, зажатые. А через коридор в комнате напротив - гитара, песни поют. Познакомился с ними - филологи!
      - А что, у вас не только девчонки учатся?
      - Ты чо? Посмотри, сколько парней поступает. Многие из армии, как ты. Давай к нам.
      Так я и поступил на филологическое отделение.

      Вот ведь получается: как я ни увиливал от филологии, а судьба упорно туда меня вела. Да, человеку не дано проверить, что было бы, если бы он поступил так, а не эдак. И никакое компьютерное прогнозирование здесь не поможет, поскольку в жизни часто всё решает случай, а случайности компьютер учесть не в состоянии. Но пожалуй всё же, человек, тыкаясь по жизни в разные двери, пытаясь идти по разным тропинкам, в конце концов находит путь, который ему подходит больше всего.
 
      Вступительные экзамены кое-как сдал - многое из школьной программы за три года забылось. До начала занятий выдалось свободное время, и я съездил домой. В Абдулино ровным счётом ничего за это время не изменилось.
 
      К слову сказать, вот сейчас, в 2020 году я нашёл в интернете Абдулино, свою улицу и свой дом. И через полвека там в общем-то мало что к лучшему изменилось, а кое-что даже в худшую сторону.
      Улица, на которой я жил и сейчас называется Коммунистической. Булыжник на ней заасфальтирован, наш знаменитый тротуар выложен плиткой, но она уже порядком повыщерблена. Наш дом сохранился. Надо же - ведь больше ста лет стоит и ничего, даже выглядит вполне крепким. Правда крыша на нём была когда-то железная, и как покрасят зелёной красочкой,  блестела нарядно. А тепрь грязно-серый шифер смотрится совсем убого.
      Но больше всего огорчил вид соседних старинных зданий, где тогда располагались райком, райисполком, районо, еще что-то там "райское". Два здания двухэтажные, из кирпича фигурной кладки, а вплотную к нашему дому - одноэтажная тоже кирпичная постройка затейливой архитектуры, где была типография.
      Не знаю, что там сейчас во всех этих строениях. На ржавых воротах виден гербовый орёл, автомобильная стоянка устроена перед зданиями, для чего вырублена часть сквера, который, в основном, к счастью, сохранился по всей его великолепной длине.
      Но вот сами здания-то старинные пребывают в совершенно жалком виде: кирпич выкрашивается, кое-где совсем вывалился, а бывшая типография превратилась в развалину. Неужели так трудно содержать к порядке всего несколько строений, которые имеют хоть какую-то историческую и архитектурную ценность и могли бы хоть немного украсить невзрачный вид захудалого провинциального городка?
      Ведь содержат же в нормальном виде вокзал и нашу школу - тоже старинные здания. На отремонтированном, нарядном даже, здании школы и табличу сохранили, что здесь во время войны был госпиталь. Где я "Тачанку" пел.

      Да, Москва, другие крупные российские города изменились сейчас до полной неузнаваемости - современны, красивы, ухожены. Когда-то попавшие из Москвы в Нью-Йорк рот разевали на заграничные чудеса. Теперь наоборот: когда из Нью-Йорка в Москву попадают - разевают рот ещё шире. Московские аэропорты, городская архитектура, ночная| подсветка - фантастика. Нью-Йорк теперь Москве и в подмётки не годится. А Санкт-Петербург? А Казань? А Сочи? Да что там, Тюмень даже! Это ж не захудалый Лос-Анжелес или грязный Сан-Франциско.
      Всё так. Но вот провинция русская... Когда случаются пожары да наводнения, показывают по телевизору, какие там халупы горят да уплывают. Так, простите, и думашь: "Ну и ладно, что сгорели да сплыли.  Может, взамен что-то человеческое построят".

Попал в целинники

      Вернулся в Саратов. Ждал занятий с воодушевлением. Но учёба не началась. В Заволжье, на целине созрел небывалый урожай. Надо его убрать поскорее, а людей не хватает. Ну и всех студентов туда, урожай спасать.
      Повезли нас сначала на поезде, потом на машинах и выгрузили в ровной как стол, неоглядной степи. По всему кругу горизонта вся степь золотая под солнцем от спелой пшеницы. И единственное строение - длинная кошара: загон для овец из плетня, обмазанного глиной и под толстой соломенной крышей. Весь наш первый курс, человек пятьдесят, туда и заселился. В основном, конечно, девчонки, парней и десяток не набралось. Меня назначили старшим: командуй.
      Девочек родители основательно в дорогу собрали: и одеяла у них и простынки даже, и поесть чего на первое время - сушки-баранки там, соленья-варенья... У парней попроще - консервов пара банок да одеялка, вот и всё. А у меня и того нет. Я всё ещё в солдатской своей робе (гражданское купить не на что), и шинелку верную прихватил - на ней и спать, ею и укрываться. Привычно.
      Натаскали в кошару соломы, устелили пол. Мякго стало. Девочки от нас своими простынками отзанавесились, хихикают там, устраиваются.
 
      Слышим - скрип какой-то. Глядь - из-за стены пшеницы важно выступает верблюд: казах везет нам еду в котле, чай в бидонах и полную колымагу арбузов. Обрадовались, бросились к котлу, а оттуда вонь - каша непонятная с кусками вонючего верблюжьего жира. Девочки и пробовать не стали, парни попробовали - плюются. Ладно давай чай да арбузы, а варево это назад вези, разве ж можно такое есть? В общем, запасы свои разложили - пир горой. А уж арбузы! Его режешь, а он под ножом трескается, на сломе сахарный, свежий, сладкий.
      Закат в степи загорелся, девчата песни завели, мы подпевали. Конечно, начались переглядки да пересмешки. Девочки молодые, красивые, парни бравые. Понятное дело.

      На другой день приехал на велосипеде мужичок, сказал, что он учётчик, будет нам трудодни начислять, а за трудодни каждый получит зерна, сколько заработал.
     Мы засмеялись:
      - Что мы будем с зерном делать? Есть его что ли?
      - Вот смеются, - посмотрел он на нас как на детей. - Был бы хороший товар, а покупатель всегда найдётся. Так что вы сперва заработайте товару, а потом уж сами сообразите, что с ним делать. Одно скажу - будете довольны. Урожай нынче такой, что каждому неплохо достанется. А чем больше соберём да сдадим, тем больше заработаете. Это я вам обещаю.
      Такие речи нас воодушевили, и мы бодро зашагали за учётчиком на ток. Там всех распределили кого куда.
      Ко мне подошел парень:
      - Я гляжу, все ребята сидят курят, а ты без соски-папироски. Ты чего - не курящий?
      - Не курящий, - огрызнулся я.
      - Во! - ткунул он меня в плечо. - Повезло мне наконец.
     Он присел рядом на корточки:
      - Слышь, мой комбайн сейчас впереди всех. А почему?
      - Ну, почему? - буркнул я.
      Он заулыбался:
      - А потому, что я не курю. На комбайне, на копнителе курить нельзя - лузга да солома враз полыхнёт. А они, - он мотнул головой в сторону дымящих парней, - без курева не могут. Поэтому им надо останавливать комбайн на перекур. А я шпарю и шпарю. Только мне на копнителе тоже нужен некурящий. А такого попробуй найди. Вот я к тебе и подошёл. Хоть и сомневался, - он хохотнул. - Думаю, ведь солдат, а солдат разве некурящий бывает?
      Я засмеялся:
      - Редко, но, как видишь, бывает.
      Он обрадовался:
      - Тебя как зовут-то?
      - Саша.
      - Ну, Саня, значит, Санёк.
      - А я Коля, Колян. Давай ко мне в копнильщики. Там на трудоднях можно хорошо заработать. А если первое место займём - так там премия будь здоров!
      - А что там делать?
      - Чего делать, чего делать... Ты на кого учишься? Какая специальность?
      - Филолог.
      - Это как?
      - Ну, специалист по русскому языку.
      - Во! - хлопнул он меня по спине. - Опять в точку. Там на копнителе надо вилами махать и главное - языком работать: шоферов матом крыть, чтоб не задерживали, чтоб точно и быстро кузов под рукав подавали, - он засмеялся. - Но конечно, шоферня - они тоже по русскому языку будь здоров какие специалисты. Справишься?
      - Да уж как-нибудь. В сержантской школе у самого старшины Мигунова полный курс прошёл. А он в этом деле - точно тебе говорю - академик.
      - Раз так - давай, вступай в целинники
      - А ты сам-то давно на целине?
      - Да я тут старожил. С самого начала, с пятьдесят четвёртого.
      - А знаешь, - я оживился, - мы как раз в пятьдесят четвёртом летом с целинниками встретились. У них на нашей станции остановка была, и они к нам в школу на выпускной завалились. Так мы чуть не подрались. А потом с цветами провожали.
      - Да, мы когда ехали, так по дороге много шумели. Кое где и до драки.
      - А ты откуда ехал?
      - Пермяки мы. С под Кирова. А ты про какую станцию говоришь?
      - Абдулино называется. Не проезжали?
      - Уж не помню. Какие-то Чишмы, вроде, были. Потом по Волге нас везли.
      - Тогда вполне мог ты в том эшелоне быть.
      - Возможно. Ну вот, - он засмеялся, - теперь мы оба целинники. А тогда, вишь, и подраться могли. В общем, давай теперь вместе вкалывать. По-солдатски, да по-целинному.
      И мы пожали друг другу руки.

Забастовка

      Работу копнильщиком я себе не представлял, а оказалось, что это - ой не сахар. Сейчас такой профессии нет, сейчас комбайн сам солому трамбует да прессует, а тогда это копнильщик делал. Жара под сорок, солома в тебя из раструба бьёт, шелуха летит, пылища не продохнуть. А надо вилами орудовать, солому отгребать да утаптывать, потом копну сбрасывать и новую трамбовать. Без передыху крутишься. Пытался мокрой майкой рот и нос завязать, да тут же она пылью забилась. Пот льёт ручьями, гимнастёрка, штаны - всё сразу мокрое. Содрал с себя - всё тело как шубой пылью покрылось. Чешусь весь, горло рвёт, глаза слезятся. Вот, думаю, влип! Ведь у нас в кошаре воды - только глаза сполоснуть. Ни вымыться, на одежду постирать негде.
      Ничего себе работа!  Ни в артиллерии, ни у связистов, ни даже в таёжном нашем отряде мне так не доставалось. Неужели, думаю, инженеры не могут чего-то придумать, чтоб так над человеком не издеваться? Вот так вот я необходимость технического прогресса собственной кожей тогда почувствовал. Не фигурально, а буквально своей грязной, расчёсанной, исколотой кожей.

      Первые дни всё же выдержал, но скоро совсем из сил выбился. Грязный весь, еда скудная, руки-ноги болят. Испугался: неужели не потяну? Позор-то какой будет, если слабаком окажусь.
      Но на моё счастье как-то с утра пошёл дождь. Комбайн встал. Я впервые внимательно осмотрел свою команду и опешил: девчонки осунулись, вид у них несчастный, у многих заплаканный, парни злые. Все на меня набросились:
      - Ты что же, старшой, не видишь, до чего мы тут дошли? Еду эту есть не можем, голодные ходим. Грязью заросли, погмыться негде.
      Зло меня взяло. Да что же это - думаю: вкалываем, стараемся, а при такой жизни скоро сил работать не будет. Завезли нас сюда и бросили. И я тоже хорош, командир хренов, - меня старшим назначили, а я об отряде не забочусь.
      Тут учётчик в плаще с капюшоном по грязи топает, велосипед за руль ведёт:
      - Вы чего на роботу не идёте? Ток простаивает.
      - Какая работа? - загалдели все. - Ни поесть, ни помыться. Дождь идёт.
      - Ток крытый. Не размокнете.
     - Слушай, - говорю, - ты видел, чем нас кормят? Ты видел, что девчонкам помыться негде?
     - Да говорил я бригадиру, что люди жалуются, а он - всё наладим, пусть работают.
      - А если болезни пойдут? А? - придвинулся я к нему. - Тиф от вшей, а? Кто отвечать будет? Это твой бригадир соображает? Значит так, - рубанул я воздух рукой, - пока не обеспечите нам элементарные условия жизни, на работу не пойдём. Элементарные!
      - Да ты чего, - вытаращился он на меня, - ты соображаешь, что говоришь. Тут каждый час на счету.
      - Не пойдём и всё! - отрезал я и ушёл в кошару.
      - Ага, - натянул он свой капюшон, - ладно. Ладно, - и зашагал назад, резко толкая велосипед.
      В кошаре я сказал своему притихшему отряду:
      - Я никого не спросил. Если кто хочет на работу - идите.
      - Нет, - загудели все, - правильно. Сколько можно так? Не пойдём.
      - Тогда, - говорю, - надо вместе держаться.

      Послышался треск мотоцикла, я вышел из кошары. Подъехал усатый дядька, как видно, тот бригадир.  Не слезая с седла, закричал грозно:
      - Ты чего творишь? Забастовку устраиваешь? Ты знаешь, что тебе за это будет?
      Я подошёл ближе и спокойно сказал:
      - А вы, товарищ начальник, знаете, что вам будет, если мы тут вшей разведём от грязи? От этого и сыпняк может быть. Люди в такой пыли работают. Гляньте, моя роба уже не гнётся от грязи, а сам я уже в негра превратился. А кормят нас чем, не нюхали? Никакая это не забастовка, а требование создать нам условия для жизни и работы.
      - Ты мне тут демагогию не разводи, - сбавил он тон. - Я сказал, наладим, значит наладим.
      - И когда же наладите?
      - А ты видишь, какой урожай? - он снова поднял голос. - Видишь, как все крутятся?
      - Будет нам еда и вода - будет и работа, - сказал я, повернулся и пошёл к кошаре.
      - Так значит? - крикнул он, - Значит так? Ну хорошо. Я тебя предупреждал! - он развернул мотоцикл и уехал.

      Девчонки в тёмной кошаре приуныли, парни хорохорились, но все понимали, что добром это не кончится. Однако, на работу никто не ушёл.
      Через некотрое время снова затрещал мотоцикл. Я выглянул. За мотоциклом, переваливаясь на кочках и елозя по размокшей земле, ехала чёрная "Волга".
      - Не выходите никто, - сказал я и вышел один.
      Из "Волги" шустро выскочил худощавый парень, придержал дверцу, и за ним медленно вылез, по всему видно, - большой начальник. Плотный, невысокий, в темном костюме с галстуком и в серой шляпе. Повертел головой, уставился на меня и спросил начальственным голосом:
      - Кто старший отряда?
      Я назвался. Он кивнул худощавому парню, тот записал в блокнот.
      - Что здесь происходит? - продолжал начальник, нахмурясь. - Почему отряд не на работе? Кто зачинщик?
      - Мы от работы не отказываемся, - сказал я, - но условий для работы нет.
      - Каких-таких условий?
      - Нет еды и нет воды, чтоб помыться.
      Он повернул голову к бригадиру. Тот заторопился:
      - Еду привозим, чай привозим, хлеба вдоволь, арбузов сколько хотят.
      - Таак, - протянул начальник, - это что же - саботаж? За невыход отряда на работу вы ответите персонально. Я сообщу в университет. А сейчас приступайте к работе. Жалобы пусть отряд изложит письменно и передаст бригадиру.
      Я ничего не успел сказать, как вдруг все уставились на ворота кошары. Оттуда из темноты выступила светлая фигура. В туго обтягивающих женственные бёдра брючках, в голубенькой сильно открытой кофточке, не закрывающей от самых плеч белые, гладкие, чуть полноватые руки. Она медленно, как бы даже торжественно ступала маленькими тёмными сапожками, неся перед высокой грудью, вздрагивающей в разрезе кофточки, большую миску, с торчащей из неё ложкой.
      Я вытаращил глаза и даже, видимо, рот открыл. Это была Матильда. Вот сейчас даже имени её настоящего не помню. Почему-то ей кличку такую придумали. Все её так называли. Она не обижалась и на "Матильду" отзывалась спокойно. Среди девчонок она была самая старшая и властно всеми верховодила.
      "Что она творит? - застучало у меня в голове. - Всё мне испортит! Кто поверит, что она голодная и немытая? Ведь сказал им не высовываться!"
      Однако, Матильда, похоже руководствовалась совсем иной, а именно - женской логикой, опирающейся на постулат, издревле врезанный в подсознание мужчин: чтобы женская красота цвела - ей нужно создать для этого условия.
      Матильда подошла близко к начальнику, гоня на него волну женского шарма, широко распахнула тёмные влажные глаза в густых ресницах и пропела грудным бархатным голосом:
      - Вот, посмотрите, пожа-а-луйста.   
      Начальник несколько оторопел и, кажется, неожиданно для себя самого спросил, заглядывая в миску:
     -  Что это такое?
     Тут же досадливо нахмурился: понял, что начав этот разговор, поставил себя в заведомо проигрышную позицию.
      - Это, - ткнула Матильда ложкой в серую массу, - неизвестно, что. А это, - она подцепила задрожавший желтый кусок, - верблюжий жир. Вы нас извините, - наклонилась она к нему, - но мы употребить это в пищу не можем, -  и так мило сморщила свой хорошенький носик! А чаем, который нам этот верблюд привозит, - продолжала она сокрушённо, - ни помыться, ни постирать невозможно.
      - Какой ещё верблюд? - продолжал ухудшать свои переговорные позиции начальник и покосился на бригадира.
      Тот виновато развёл руками:
      - Верблюдом возим. Все машины на уборке. Машин не хватает.
Возникла неприятная для начальника пауза, и вруг из ворот кошары хлынула толпа студенток, окружила "Волгу", и со всех сторон понеслось:
      - Мы уже все свои припасы съели.
      - Воды нет!
      - Без еды нет сил работать!
      - Дайте нам продукты, сами будем готовить!
      - Никому до нас дела нет!
      - Бросили нас тут!
      Начальник закрутил головой, наклонился к бригадиру:
      - Поехали к ним. Сам им скажу.
      Потом поднял руку и, снова обретя уверенность, сказал громко:
      - Обед вам привезут. Нормальный обед. После обеда выходите на ток. А когда вернётесь - будет вам и ужин и где помыться будет.

      Начальство уехало, а мы возбуждённо принялись обсуждать победное для нас событие.
      - Ну, Матильда! - восторгались все. - Здорово ты его охмурила!
      - Да чего же, - повела она плечами, - сидим в этой кошаре, как овцы, рот открыть боимся.
      Меня кольнул стыд, что это был и в мой огород камешек, но я тоже восторгался Матильдой, благо для этого не нужно было прилагать усилий. Правда, мои ей комплименты носили отвлечённый характер, поскольку в то время я всё еще не мог забыть свою дальневосточную любовь, тяжело переживал разлуку и чары других девушек меня не затрагивали глубоко.

      Вскоре снова загудели моторы: бригадир привел за собой целую колонну грузовиков. Их было три. В кузове первого из них сидели солдаты, а к машине была прицеплена полевая кухня. Второй был нагружен балками, досками, бочками. А третий предсталял собой цистерну с крупной надписью сбоку "ВОДА".  Из кабины первого грузовика выскочил молоденький подтянутый лейтенант, скомандовал солдатам, они попрыгали вниз, стали разгружать вторую машину, а повар в белом халате водрузился на подножку кухни и весело закричал, помахивая половником:
      - А ну, девчата, налетай на здоровую солдатскую пищу!
      Все с гомоном и смехом столпились возле кухни, уплетали наваристый борщ с настоящим мясом, гречневую кашу с тушонкой, пили горячий чай. Бригадир тоже протянул миску:
      - С утра не ел.
      Потом сказал мне извинительно:
      - Думаешь, я про вас не сигнализировал? Сигнализировал. Сразу сказал - надо военных подключать, у самих у нас нету возможностей. А мне - сам работай, организуй. С чего я организую-то? Какие у меня возможности? Ну теперь, - повёл он ложкой в сторону солдат, - всё пойдет нормально. Они вон душевую кабинку налаживают, ты иди командуй, куда чего ставить.
      Подъехал мой комбайн, Коля закричал из кабинки:
      - Давай, Саня! Всё подсохло, поехали!
      Отряд пошёл на ток, я полез в свой копнитель.

      Когда после работы все вернулись, то глазам своим не поверили: возле кошары стоял длинный стол с лавками по бокам, у кухни тоже пристроен столик, стояли баки, чаны, бидоны. А главное чудо: сбоку возвышалась затянутая брезентом душевая кабинка с большой чёрной бочкой наверху, куда солдаты, поднимаясь по лесенке, наливали вёдрами воду.
      - Вот, - девочки, - кричал сверху крепкий парень, размахивая пустым ведром, - можете душик принимать. А я вам отсюда водички подливать буду. Вы не стесняйтесь - я никого сюда не пущу, а сам вниз смотреть не буду, только вверх, - и он закатил к небу глаза.
      - Ага, - хохотали девушки в ответ, - вам, мальчики, спасибо конечно большое, а дальше как-нибудь сами справимся. Чай не безрукие.   
      И действительно, с этого дня девушки споро, умело наладили наш быт. А ведь это ж девчушки, вчерашние школьницы. Откуда они умели и вкусную еду приготовить и постирать и в кошаре чистоту-порядок навести? Да ведь и на току работали целый день!

      Солдатики исправно помогали. Привозили продукты, воду, дрова. Перешучивались, перемигивались с девочками, похоже, что и романы завелись. Лейтенант глаз положил на нашу Матильду, а та, кокетничая, что-нибудь да выбьет для отряда. То наматрасники, которые солдаты свежим сеном набили (душисто стало в кошаре), то свежие простыни да наволочки.
      Вечерами жгли костёр. Девушки, обнявшись пели свои "саратовские страданья". Парни:

                Меня били, молотили,
                Резали, как борова.
                Чтоб не клеился к Матильде,
                Мне вломили здорово.

      Впрочем, это была, конечно, литературная гипербола (ведь филологи!). До поножовщины у нас не доходило. Ну там синяки, фингалы, сбитые костяшки на кулаках - это было, не без того. Так что мне приходилось своих петухов осаживать, лейтенант солдатикам гайки подкручивал, и хоть романтические страсти продолжали пылать, всё же обошлось без серьёзных неприятностей.

      В общем, жизнь наша наладилась, втянулись мы в неё, вошли в ритм до самого конца октября, до завершения уборочной страды. А тут приятное: заработали все хорошо. За еду у нас высчитали, но всё равно каждому не меньше ста рублей получилось, а я даже под двести вилами нагрёб.

      На прощанье бригадир, довольный хорошей работой студентов, расстарался - казахи приготовили для нашего отряда здоровенный казан отличного плова: жирный, с чесночком, с травками какими-то  степными,  рис мягкий, рассыпается, баранина во рту тает.
      Комбайнёры со своих хороших заработков устроили свой праздник с шашлыками и выпивкой. Я, понятно, тоже участвовал. Ели много, пили крепко. Рядом со мной сидел пожилой, крупный мужик. Когда пили за урожай, мол, чтоб всегда такие были, он пробурчал:
      - Ага, всегда. Гляди, как бы не последний такой.
      - Почему же последний? - спросил его я.
      - Да ведь эту землю уже который год большими урожаями доим, - рассудительно начал он, - а землю не кормим. Это как корову - дои а не корми - всегда молоко будет? Так и земля. В России за зиму навозу наберут, а весной в поля вывозят - это земле подкормка. А тут только от земли берём. Дождей здесь мало. А суховеи налетят? Тогда что? Вот в этом году после такого урожая землю бы не пахать. Дать ей отдохнуть. Да по уму-то здесь бы лесополосы насадить. Как при Сталине. Так то ж  по уму, - махнул он рукой и потянулся за стаканом.
 
      Вспомнил я его слова, когда  поднялись на целине чёрные бури, содрали и развеяли плодородный слой, обнажили пески да солончаки. Кончились урожаи. Начались перебои с хлебом и самая хлебная страна мира стало покупать зерно в Канаде.
 
      Но в те тучные целинные годы никто такого позора и представить себе не мог. Хлеба было вдоволь, его даже стали было бесплатно в столовых на столы ставить. Но, понятно, что это была одна из многих хрущёвских глупостей: народ хлеб со столов сметал да и перегонял его в отличный хлебный самогон.
      

Удар судьбы или её улыбка?

      Всё это было потом, а сейчас ехали мы домой весёлые, в поезде пели "Чемоданчик", свои студенческие: "Через тумбу-тумбу раз", "В первые минуты бог создал институты", "В гареме нежится султан"...

     Вызвали в деканат. Вошёл я в кабинет к декану. Как наш ректор, профессор Мерцлин, говорил: "Единственный мужчина в женском коллективе филологов - это декан Бах. Светлана Александровна". Действительно, женщина была колоритная - крепкого сложения, начальственного вида, с командным голосом.
      Я заулыбался, думаю - наверняка похвалит за хорошую работу отряда. А она протягивает бумажку и как обухом в лоб:
      - Вы отчислены из университета! Приказ ректора. За злостное нарушение дисциплины.
      Я стоял оглушённый. Она задвигала на столе бумаги, сказала не таким суровым тоном:
      - Вы там что же? Забастовку, говорят, какую-то устроили? Как додумались то?
      Я принялся объяснять, но она снова посуровела:
- Указание сверху было. Так что вот. Выходные ещё ладно, а с понедельника освобождайте общежитие. Всё.
      Потом опять как-то отмякла:
      - В бухгалтерии хоть стипендию за два месяца получите.Как же это вы так? Ладно, ладно, - махнула она рукой, - идите.

      Вышел я в какой-то отключке, брёл в отупении, но постепенно пришёл в себя и даже чуть ли не обрадовался. Ну и ладно, думаю. Чем ещё пять лет на студенческих харчах перебиваться, вернусь лучше на целину, выучусь на комбайнёра, хорошие деньги буду зарабатывать, любовь свою из Биробиджана привезу да и заживу нормально.
      Купил со своего большого заработка выпивки, пришёл в общежитие. Ребята хорохорятся:
      - Не расстраивайся. Мы напишем письмо, всё объясним, всем отрядом подпишемся.
      - А я и не расстраиваюсь, - говорю. - Буду на целине работать, больше вас, филолухов, получать.

      Вот сейчас думаю: неужели действительно могла тогда моя жизнь пойти по тому, комбайнёрскому, пути? И стать совсем, совсем другой? Не знаю. Возможно, что и могла бы. Но не пошла. Опять судьба мне улыбнулась. В театре улыбнулась. Как в некоей драматической пьесе.

      Принесли в общежитие приглашение всему нашему отряду на "Праздник урожая" в театре. Торжественное заседание, речи, потом концерт. Все засобирались, а я уже как-то отрезался, не хочу идти. Но весь отряд, и ребята и девчонки, окружили, чуть не за грудки хватают: "Ты же старшим был, чего теперь-то отряд бросаешь?"
      В общем, надраил я бляху и пуговицы на своей выгоревшей добела гимнастёрочке, подворотничок подшил, сапоги начистил (ну, как положено) и сижу в красивом театре, в партере, речи слушаю. Потом награждения пошли. Наш отряд получил почётную грамоту за отличную работу. Мы заулыбались, руки друг другу жмём. Я как-то отвлёкся от речей, и вдруг слышу:
      - Приятно сообщить, что в социалистическом соревновании комбайнёров первое место занял экипаж комбайна, в составе которого, трудился наш студент... и называют мою фамилию. Он награждается почётной грамотой и денежной премией в размере трёхсот рублей. Прошу подняться на сцену.
      Все захлопали, наш отряд особенно, выталкивают меня. Я принял бравый вид, и чуть не строевым шагом застучал сапогами на сцену. А там первый секретарь обкома улыбнулся:
      - Из армии? Солдатская косточка! Нам такие студенты нужны. Поздравляю! - и протянул мне из-за стола руку.

      Потом я в совершенной эйфории что-то там немножко в буфете с ребятами выпил, хохотали, друг друга под бок шыряли, с девчонками обнимался, а Матильда даже в щёку чмокнула.
      Но в понедельник засомневался я: идти на лекции - не идти? Ведь отчислен.
      - Ты что, - ребята говорят, - совсем чокнулся? Сам ПЕРВЫЙ сказал, что такие студенты нужны и руку пожал. Кто же после этого хоть заикнётся  про отчисление?
      И точно - не заикнулись. Как будто и не было ничего. Покатилась моя  жизнь по гладенькой дорожке. Денег была такая куча, о которой я и мечтать не мог. Первый раз в жизни я держал в руках такую несметную сумму - больше пятисот рублей! Да и потом много лет ещё не держал столько. Правда, долго подержать их не выщло. У меня ведь кроме солдатской робы ничего не было. Всю одежду, всю - с головы до ног - надо было покупать. А ведь уже ноябрь, зама на носу, зимняя одежда дорогая, да куда же без неё? Оделся полностью, даже вполне прилично. Ну и возраст был ещё не тот, чтобы копейку зажимать да экономить. После армейского аскетизма погулять-то надо. Рестораны, друзья, девушки...

      В общем, растаяли мои денежки, растаяли. И пришлось жить на студенческую стипендию: тридцать рублей в месяц. То-есть: рубль в  день. И представьте себе - жил! Да, вот так было: не только учился в университете совершенно бесплатно, в общежитии жил бесплатно, да еще и платило тебе государство за то, что ты учишься. Вы в Америке про это расскажите - так ведь не поверит никто.
      Конечно, стипендии только на еду едва хватало, и то на совсем простецкую. Но всё же голодным не ходил, не болел, спортом занимался. К тому же повезло: познакомились на вечеринке с девочками, а они оказались раздатчицами в столовой. Мы им - комплименты, шуточки, песенки, гитара. А они в наши тарелки зачерпнут из котла погуще, ко второму подливочки пожирнее нальют, сахарку в чай сыпанут от души.

      Но понятно - не хлебом единым жить хотелось. В кино-то надо сходить. (Телевизоры  были ещё большой редкостью). И хоть копеечные билеты, да и тех копеек не выкроишь. Музеи тоже. Рядом с нашим факультетом - музей имени Радищева. Туда во время войны много картин из Ленинградских музеев свезли и до сих пор ещё не все вернули. Особенно из запасников. А мы по-соседски помогали в этом музее, чем могли. Ну там - перенести что-то, передвинуть, стенды установить. А в запаснике нужно время от времени картины переставлять.
      В то время появился в Саратове художник Гущин. Из Франции вернулся. Крупный, импозантный старик, интересный художник и большой знаток живописи. Он нам в том запаснике целый новый мир открыл, рассказывая о картинах, которые в залах не выставлялись. А были это совершенно ошеломившие нас работы импрессионистов, кубистов, абстракционистов. Этот новый мир искусства вошёл с тех пор в мою душу, в мою жизнь, приводя потом то к ярким, то к мрачным событиям.

       Театры в Саратове были отличные, знаменитый на всю страну ТЮЗ, оперный, драматический. Оттуда много известных артистов вышло. Табаков, например, блистательный Янковский...
      На театральные билеты со стипендии даже на галёрку не размахнёшься, но тут Волга-матушка выручала: как с деньгами прижмёт - идём на пристань баржи разгружать. Там и копеечку подзаработаем и натурой получим. Арбузы таскаем - значит, каждому по арбузу, водку - значит уж бутылку-то нам отдай!
      После таких походов устраивали пир горой: покупали на рынке котелок чёрной икры, кусок копчёной осетрины, саратовский каравай - душистый, мягкий, упругий - и под такую закуску не пьянсво получалось, а просто веселье. Гитара, песни.
       Да, в те времена в компаниях пели. Ни магнитофонов, ни портативных приёмников ещё толком не было, так что пели сами. Даже на голоса. А поскольку город на Волге, то и песни особенно нравились волжские - раздольные, напевные, на голоса хорошо ложатся.
        И, конечно, стихи. Блок, Бальмонт, ранний Маяковский, Белый, Северянин. Из современных Вознесенский, конечно. Взахлёб пели и читали Есенина. Особенно, когда девушки заглядывали к нам. Общежития - мужское и женское - были в разных зданиях, но в гости друг к другу, конечно, захаживали. 
      Учился я с удовольствием, с наслаждением даже. Соскучился по умным книгам, умным беседам. Зимнюю сессию сдал на "отлично" и получил повышенную стипендию. А это ж целых пятьдесят рублей! Вот это жизнь!
 
      За те три года, которые я в армии провёл, в стране многое изменилось. Поражало воображение развитие космической и атомной техники, строились могучие гидростанции, дымящие паровозы заменились электровозами, входила в жизнь гражданская авиация. Народ приоделся, магазины наполнялись товарами и продуктами.
      И народ не догадывался, что ещё в 1956-ом году Хрущов докладом на ХХ съезде о культе личности Сталина заложил под Советский Союз, под весь социалистический лагерь и под саму идею социализма-коммунизма колоссальной силы бомбу.   

Америка

      Летом поехал домой не по Волге, а через Москву, и там попал на такое событие, которое, как мне кажется, явилось толчком к распаду Советского Союза - американская выставка. Потрясающе! В исходном смысле этого слова. Потрясла, тряханула она советских людей.
      В Америке тогда тоже проходила Советская выставка. Американцев она тоже шокировала. Ведь у них было такое представление о Советском Союзе, что это бедная, отсталая страна с какой-то там страшной Сибирью. И вдруг увидели мощную ракетную технику, достижения в атомной промышленности, в образовании. Стало им понятно, что СССР - могучая индустриальная| держава. Но вот обыденная жизнь советских людей показана не была, и здесь американцев удивить было нечем.

      А  они на своей выставке в Москве поступили расчётливо: сделали упор на самое уязвимое место советской жизни - повседневный быт людей. В Сокольниках построили как бы кусочек американской провинции - стандарный дом со всей обстановкой и оборудованием (как они назвали - "односемейный дом"), гараж, разные автомобили, ферма, сельскохозяйственные машины. Здесь постоянно теснилась самая густая толпа. Был этот дом, как я сейчас понимаю, действительно довольно средним. Одноэтажный, щитовой, рубероидная крыша. Не для русских зим, понятно. Но народ поражало не это. Внутренняя начинка - вот что. Гостиная с камином, три спальни, и при каждой спальне (при каждой!) свой туалет, душ и ванна. Да еще и "гостевой" туалет. Без душа, но горячая вода есть и там. На кухне - огромный, в рост человека, холодильник, посудомоечная машина, миксеры-шмиксеры разные. В хозяйственной комнате - стиральная и сушильная машины. Всё это советские люди и во сне увидеть не могли.
       Тем самым американцы забросили в сознание советского народа мысль о том, что развитие техники должно бы приводить к повышению качества жизни людей. Вот, мол, у нас - техника развивается, и результаты этого развития рядовой обыватель видит буквально у себя на кухне. Мы и ракеты делаем и быт людей вон как обустроили! А у вас? Ну да, ракеты, спутники, атомные станции - оно, конечно. Тут вы рванули, слов нет. Однако - живёте-то как? Для дома, для семьи ничего вам от этой техники не перепало. Вроде как она сама для себя развивается, а вы сами по себе прозябаете с удобствами во дворе.

       И хоть ухмылялся народ - мол, на выставке чего хочешь покажут, но всё же ясно было, что быт людей в Америке налажен. Крепко налажен. А если и приукрасили, то не слишком. Ведь были на выставке Хрущов, Косыгин, Брежнев. Тоже по этому дому ходили и не сказали, что врут американцы.
       Показаны были на выставке и некоторые достижения современной технологии: большой цветной (!) телевизор и фантастическая электронно-вычислительная машина АйБиЭм.
      Пачками раздавали красочные буклеты по разным сторонам американской жизни. И не знаю, получалось ли у них так или намеренно ездили вдоль очереди на невиданных авто - шины белые, хром сверкает, краска сияет, сзади ракетное оперение, из которого длинные красные стоп-фонари торчат. Верх открыт, в машинах весёлые красиво одетые люди улыбаются, руками машут. А в нескончаемой очереди люди в скромной одежде с одеялами и подстилками тут же едят и спят, чтоб очередь не потерять.

      Мои московские братья и друзья прекрасно знали Сокольники и нашли, конечно в укромном месте лазейку, поэтому много раз на выставку лазали, так что всё там подробно рассмотрели.
      Через "односемейный" дом этот нас с плотной толпой протащило, но особо-то на нём не заклинило. Нас больше всего интересовали два небольших зала.
 
      Во-первых, Ай-Би-Эм.  Вот она, таинственная машина. Лампочками мигает, ответы выдаёт. Меня как филолога зацепило то, что эта машина работала с языком человека. Я читал, конечно, про ЭВМ, про советского инженера Смирнова-Троянского, который ещё в тридцатых годах изобрёл и построил работающую машину-переводчик, и мне было любопытно, чем же так знаменита эта Ай-Би-Эм. Народу вокруг стенда было немного, так что я там на все кнопки понажимал, все пояснения перечитал, было интересно, но всё же непонятно.

      Второй зал - картины современных американских художнитков. Там народ толпился, бушевал, кипели страсти и споры чуть буквально не до драки. Один, размахивая руками, орал, что это - глупая мазня, и они нас, видно, совсем за дураков считают, что такое показывают. Другой кричал в ответ, что это передовое искусство, для тех, кто понимает. А кто не понимает - тот дурак и есть.
      - Ну ладно, - пытался спокойнее сказать средних лет мужчина, - ладно, я не понимаю. Ну так объясни мне, что здесь нарисовано, что это за пятна и линии такие? Давай, и я тебе левой рукой такое нарисую.
      - Ничего здесь не нарисовано, - кипятился молодой паренёк в очках (наверняка свой брат - студент). - Это только краски и ритмы, которые производят на тебя некоторое впечатление.
      - Да вот и дело - что никакого впечатления оно на меня не производит. Если б там было что-то, ну там, лес, море, люди, даже фантазия какая, город будущего, скажем, тогда понятно - можно смотреть, думать, любоваться, мастерство художника видеть. А здесь чего?
      - А здесь - как музыка без слов. Просто действует на тебя и всё. А почему, ты и сам не знаешь.
      - Да чего вы его слушаете? - громким басом перекрыл спор коренастый крепыш в клетчатой рубашке, похожий на моего Колю-комбайнёра, - дурят они нас. Мол, вы тупые, а мы вот такое понимаем, до чего вам не допетрить. Издеваются.
      - Правильно, - напористо поддержал его комсомолец с плаката, - это безыдейное искусство. Так называемое искусство. Идеологическая диверсия. Чтоб наша молодёжь (он покосился на очкарика) увлеклась этой бессмыслицей.
      - Между прочим, - попытался я как-то оправдать студента, - это направление, абстракционизм, у нас возникло. Малевич, Кандинский - наши, советские художники.
      Комсомолец озадаченно повернулся ко мне, вокруг несколько затихли, кто-то недоверчиво протянул: "Ну да-а!"
      - Верно, - кивнул головой старичок с бородкой, глядя острыми глазками из-под густых бровей, - когда фотоаппарат реалистическую живопись задавил, что рисовать-то? Тут вот шустрые ребята и придумали, как выделиться: мастерства никакого не надо, намалевал там, как рука махнула, и объявил: "Новое искусство!" А Малевич лучше всех сообразил: просто нарисовал чёрной краской обыкновенный квадрат и всё. "Вот, мол, вам самое-самое новое искусство. Любуйтесь!"
       - И чо? - спросил кто-то.
       - Ну у нас-то посмеялись, а в Америке, видишь, привилось. Там, выходит,  легче мозги людям пудрить.

        Мы слушали разговоры и споры, сами в них вступали, и в основном всё сводилось к тому, что да, конечно, укатила Америка вперёд, здорово укатила, но ведь нас-то война вон как потрепала, а американцы сидели там у себя и жирели за счёт войны. Но ничего, мы поднажмём, вот и у америкашек чего подсмотрим, да и у себя даже лучше сделаем.

      После обмена выставками Хрущов в Америку слетал, покатался там по всей стране, много чего сам посмотрел и нам показал. В киножурналах его поездка показывалась, да и телевизоры уже стали у людей появляться. Хоть и не цветные, с небольшим экраном, но всё же. А когда он домой вернулся - вся Москва высыпала на улицы его приветствовать. Такое тогда было ощущение, что вот кончилась эта глупая вражда двух великих держав, заживём теперь дружно.
      Начались активные поездки делегаций: они к нам, мы к ним. Наш ректор профессор Мерцлин тоже побывал с делегаций в Америке. Он на всех факультетах беседы со студентами провёл, всё рассказывал про американские чудеса, и было видно, что был он просто изумлен увиденным.
      - Представляете себе, - говорил с воодушевлением, - в витрине магазина стоит автомобиль. Не макет какой-нибудь маленький, а настоящий большой автомобиль. Да ещё и крутится на подставке!
      Потом спохватывался, начинал штампованными фразами про эксплуатацию трудящихся, про угнетение негров, но быстро опять сбивался на небоскрёбы, дороги, машины.
 
      Хрущов тогда набрал вес в сознании советских людей. Ну да, мол, простоват, шутоват, однако же вот и американцев очаровал. Даже его закидоны с кукурузой воспринимались сперва как забава. В Москве открылся магазин "Чудесница", где всякие диковинки из кукурузы продавались - кукурузные хлопья, сироп из кукурузы, консервированная кукуруза, крупа кукурузная, мука... Народ там в очередях давился: привезти из Москвы коробку кукурузных хлопьев - лучший гостинец. Никому и в голову не приходило, что Никита всерьёз вместо ржи да пшеницы заставит поля кукурузой засеять.

      Ещё не ощущались тяжёлые последствия хрущовских глупостей - уничтожение эффективной системы кооперетивов, кукуруза его, разгром крестьянства, ссора с Китаем... Ещё продолжалась инерция послевоенного сталинского рывка.
      Однако именно тогда и червь сомнения завёлся. Вот ведь в тридцатые годы не было зависти к Америке. Наоборот - оттуда к нам люди на заработки рвались. Во время войны видели солдаты, что наша военная техника намного лучше американской - какая уж тут зависть? После войны опять же Советский Союз восстанавливался быстрее, чем пострадавшие страны Европы. Мы ещё и помогали той же Германии да Польше.

      И вдруг вот этой выставкой, этими поездками делегаций - да по розовым очкам! Война войной, но уж такой разрыв! Это ж совсем другого, недосягаемого уровня жизнь. А вокруг оглянуться - так и не только Америка. Вон немцев победили, а они уже лучше нас, победителей, живут. Даже в ГДР. Дак они ещё и в Западную Германию бегут. Значит - там ещё лучше. Ничего себе!
     С тех пор он возник - "синдром Запада", разрушивший в конце концов и Советский Союз и весь "социалистический лагерь". А ведь синдром этот  до сих пор держится, хоть и слабеет всё же, слабеет. Вот и короновирус сильно этот синдром подточил.

Конфронтация

      Студенческая жизнь кипела. С науки, с искусства, с образования слетели лишние обручи. Литература, музыка, живопись, кино - всё оживилось, забурлило новыми идеями, новыми образами и красками. Время фантастического расцвета всех видов исскуств.
      Сейчас и представить себе невозможно, что люди собирались на многотысячных стадионах не футбол посмотреть, а послушать чтение стихов! Восходили звёзды новых поэтов, о которых мы спорили до хрипоты. Нашим кумиром был безусловно Андрей Вознесенский. Чувствовалось, что это не сочинитель стихов, а именно поэт, продолжатель того луча, который идёт от Пушкина, Лермонтова, Блока, Маяковского, Есенина.
      У более популярного и пронырливого Евтушенко было заметно самохвальство, юление, намёк на фигу в кармане при показном фрондёрстве. Делает вид, что укусит, а сам - лизнёт.   

       У нас, на филологическом факультете, профессура уловила новые научные веяния и старалась всячески расширить наш лингвистический кругозор. Изучались идеи французкого учёного Фердинанда-де-Соссюра, теории русского лингвиста (хоть и с французской фамилией) Бодуэна-де-Куртене. Мужская часть нашего курса увлеклась спорами и физиках и лириках, о возможности машинного перевода, автоматического поиска информации, о языковых способностях электронной вычислительной машины.
       Я увлёкся идеями структурной лингвистики и под руководством Ольги Борисовны Сиротининой углубился в научную работу.
      Видя наше воодушевление, деканат пригласила доцента с физико-математического факультета, чтобы он провел факультатив по кибернетике. Эта наука так у нас тогда ещё не называлась. Видимо, помнилось, что совсем недавно это была буржуазная лженаука. Ведь шёл только 1959 год. И слова "компьютер" в русском языке ещё не было. Так что на факультативе говорилось о теории и практике работы на ЭВМ.

      Кстати сказать, в стремлении дать филологам базовые знания в области кибернетики наш Саратовский университет был, пожалуй, первым в стране. Отделение прикладной лингвистики в МГУ открыли только с осеннего семестра 1960-го.

      Наш лектор, полный, лысый, в толстых очках сразу стал писать на доске, едва не водя по ней носом, строчки неведомых нам математических знаков, время от времени поворачиваясь и весело приговаривая:
      - А из этого - представляете? - вот что следует. Но это, заметьте, не самое главное. Главное - оно вот где. Любопытно, понимаете.
      - Не понимаем! - отчаянно сказал кто-то.
      Доцент растерянно оглянулся, уставился на нас глазами, увеличенными линзами. Все наперебой стали объснять, что мы филологи, в математике не сильны, и нельзя ли нам излагать всё как-нибудь попроще. Он потоптался, пробормотал неуверенно:
      - Как же я тогда объясню?
      Мы сникли, поняв, что останемся безнадёжными лириками и понять физиков нам не светит.
      Но доцент оказался отличным педагогом. Он просветлел, извинился, что не учёл специфики аудитории и начал учить нас самым азам математической статистики и теории вероятностей. Я воодушевился, с радостью обнаружив, что вполне его понимаю.

      Вот так в жизни бывает: мог ли я в сержантский школе предположить, где мне "на гражданке" понадобятся знания по управлению огнём артиллерии, которые офицеры так настойчиво и крепко вбивали в наши стриженные головы?

      После первого же занятия девушки нас покинули, парни ещё пытались продержаться, но вскоре наша группа съёжилась всего до нескольких наиболее упорных. Мне было легче, и я полностью прослушал весь курс, прошёл семинары, выполнил практические задания, написав даже несколько простеньких программ. Однако пробиться с моими пустяками к ЭВМ было совершенно невозможно, что меня огорчало. Доцент объяснял, что программирование - работа техническая, что главное не КАК программировать, а  ЧТО программировать, но всё же, видя мои старания, обещал выкроить для меня машинное время летом, когда начнутся каникулы и машина будет посвободнее.

      И вдруг среди ясного неба прогремел такой гром, который чуть не привёл человечество к чудовищной катастрофе. Грохнул он действительно в ясном небе, где не бывает облаков, на высоте почти в двадцать километров. Там ракетой "земля - воздух" был сбит американский самолёт-шпион, пролетевший от южных границ Союза до Урала. Пилот смог спастись на парашюте, был захвачен, в обломках самолёта обнаружилась шпионская аппаратура.

      Это событие произвело на впечатлительного, импульсивного и экспрессивного Хрущова шокирующее воздействие. Буквально взорвало его, привело в бешенство. Как же так? Он-то по простоте своей думал, что вот, мол, выставками успешно обменялись, в Америку я так удачно съездил - вон как меня там встречали-привечали! Президент Эйзенхауэр на обеде другом называл, по плечу хлопал. А сам, оказывается, (ну не подлость ли?!) шпионские самолёты над моей страной запускал! А я его ещё и в Москву пригласил!
      Разбушевался Хрущов. Потребовал от Эйзенхауэра извинений. А тот врать принялся, что не было никакого самолёта. Тут-то его Хрущов и прижал! И фотографии обломков самолёта, и шпионскую аппаратуру и самого пилота Пауэрса показал.
 
      Весь мир ахнул. Советы показали наглое коварство Штатов! Самого президента Эйзенхауэра во лжи уличили! Это была оглушительная победа Хрущова. И будь он умный дипломат, он мог бы с такими козырями на руках долго и успешно на этой победе играть, набирая очки в свою пользу. Но он, как капризный ребёнок, обиделся, хлопнул дверью и, ожесточившись, повел страну к опасной конфронтации, приведшей вскоре к карибскому кризису.
      Как, я думаю, радовались правители Америки тому, что советский руководитель оказался таким простаком. Ведь теперь Америка, вместо того, чтобы отмываться от грехов и каяться, сама получила позицию обвинителя: видите, как эти русские агрессивны, самотрите, как их дикий вождь в ООН кулаками да ботинком по столу стучит, как ракетами да бомбами размахивает!

      Советская политика, советская пропаганда действительно резко изменились. Вместо разрядки теперь объявлялась жестокая борьба с американским империализмом, с буржуазной идеологией, с тлетворным влиянием Запада.
       Мне кажется, этот злосчастный У-2 стал той развилкой, откуда в Советском Союзе власть и народ стали всё больше расходиться. Советские люди, понятно, были рады тому, что коварство Америки было наказано, что ей было очень наглядно продемонстрирована сила Союза.
       Но поднятой вокруг этого оголтелой истерики народ явно не одобрял. Понимали люди, что все страны друг за другом шпионят. Ну вот Америка с самолёта, а мы ещё как-то. Ну поймали их разведчика, а нашего Абеля тоже там поймали. Так и что? Из-за этого надо вдрызг разругаться? Не желал народ отказываться от такой светлой надежды, что можно странам не собачиться, а жить спокойно.

      Интересно выходит. Вот ведь Сталин и его команда были небожителями, никак, казалось бы, с народом не связанными. Сидели там где-то вверху, народ ни о чём не спрашивали, а только командовали, как хотели. Однако же, народ видел, что командуют в основном правильно. Не без ошибок, сурово, грозно, но страна-то вон как вперёд летит, какой становится могучей, и жизнь людей всё лучше с каждым годом. Потому и командиров народ понимал и принимал.
      А Никита вроде как свой в доску. Рюманок, похоже, опрокинуть не прочь, хохочет, шутит. Вот по заводам-фабрикам, по городам-сёлам ездит, с людьми разговаривает. Только видели люди - он их слушает, но не слышит. Не понимает, чего народ хочет. Как в анекдоте:
      - Хорошо живёте, колхозники? - шутит Никита Сергеевич.
      - Хорошо живём, - шутят колхозники.

      Хрущовым не народные интересы правили, а его личные амбиции и обиды. Не мог пережить обид, нанесённых ему Сталиным. Со злорадством пиная мёртвого льва, не понимал слабым умом, что не только пилит сук, на котором сидит, но и всё выращенное Советским Союзом дерево под корень рубит.
      Вот и самолёт этот воспринял как личную обиду от Эйзенхауэра. Оскорбился, запсиховал, упёрся, не понимая, что разрушает самим же так удачно созданный доброжелательный образ себя и своей страны.
      Разжигаемая  им ненависть к Америке народом не поддерживалась. Наоборот. Когда в Америке президентом стал Кеннеди, советских людей он и Жаклин буквально очаровали, и в Советском Союзе они были даже более популярны и любимы, чем в самой Америке. Когда американцы его убили, то в Союзе люди плакали! Хотя и надрывалась пропаганда, что-де он нас чуть атомными бомбами не забросал.

      Весной 1961 года Советский Союз снова потряс мир своими техническими достижениями - первый землянин поднялся в космос и облетел земной шар вокруг. Юрий Гагарин стал всемирной знаменитостью, каких на земле ещё не бывало. Всё люди планеты знали его имя и его обаятельную улыбку. Советский народ ликовал в радостном возбуждении.
      Никита Сергеевич был, понятно, в полной эйфории. Как-то появился на экране телевизора в большом подпитии, размахивал кулаком, кричал, что мы ещё космонавтов в космос отправим, что у нас много "Юрок", что мы всем покажем! На телевидении даже передачу плавно на другой сюжет перевели.
    
      И снова не сумел Хрущов использовать поднявшийся в мире авторитет Советского Союза. Продолжал кричать, что "закопает" капитализм, что покажет Америке "кузькину мать". В ослеплении успехами заявил, что "нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме". Но понимал народ, что это чистой воды прожектёрство, пустая болтовня. Советский Союз ещё ехал на достижениях сталинской индустриализации, он ещё был второй державой мира, но по качеству жизни людей всё больше и больше отставал не только от Америки, но и от других "развитых" стран.
      Ни в какой коммунизм уже никто не верил. Появился анекдот:

      Американец приехал в Союз, просится на работу.
      - Ты что - безработный, - спрашивают его.
      - Нет, я наблюдателем работаю.
      - Это как?
      - Наблюдаю за приближением кризисов.
      - Но у нас кризисов нет. Что будешь делать?
      - Буду наблюдать за приближением коммунизма.
      - Но зарплата у нас не такая, как у вас.
      - Ну и что. Зато там работа временная, а у вас постоянная.

Искусство требует жертв

      После резкого поворота в отношениях с Америкой идеологическая борьба особенно крикливо пошла в области всех видов исскуств, что рикошетом ударило по пятерым обитателям нашей общежитейской комнаты
      Дело в том, что показанные на американской выставке картины вызвали в нашей стране взрывной интерес к живописи, иной чем соцреалистическая. Очаровали людей импрессионисты, озадачили кубисты, вызвали яростные споры абстракционисты.
      В комнате общежития мы вешали на стены вырезанные из журналов и буклетов репродукции картин модернистских художников. У нас стали собираться люди, интересовались, спорили.
       Вскоре центром событий стал зажигательный паренёк. Не студент, работал где-то. Не пойму, как я мог забыть его имя, но фамилию помню из-за её необычности - Кульбачко. Он был просто одержим художественным вдохновением и писал картины с непостижимой работоспособностью, подпадая под влияние то одного "изма", то другого. Картины его горячо обсуждались и вешались на стены нашей комнаты. Постепенно к нам потянулось всё больше народа, количество картин и посетителей росло. Появились почитатели и помощники, которые снабжали художника холстами, красками, кистями, оформляли картины в рамы. Стен уже не хватало, и мы стали размещать картины на потолке.

      Наша комната становилась знаменитой не только среди студентов, к нам набивались самые разные люди со всего города, и беседы о живописи приобретали всё более глубокий характер.
      Руководство факультета нам не препятствовало, считая нашу деятельность просветительской. Но однажды к нам явилась некая суровая комиссия и тут же все пятеро обиталей комнаты были вызваны на заседание этой комиссии. Нам предложили объяснить, что это там происходит в нашей комнате, и каждый из нас старался говорить о современных тенденциях в живописи, о продолжении и развитии достижений Куинджи, Врубеля, Юона.
      - А на потолок-то зачем повесили? - спросил вполне мирно простоватый мужчина, подняв вверх круглые очки в металлической оправе.
      Кто-то из наших улыбнулся:
      - Так ведь потолок тоже украшают. В театрах, во дворцах, в ресторанах даже.
      - А что там у вас? Театр или ресторан?
      - Да просто комнату хотели поинтереснее сделать.
      - Мы полагали, - вступила полноватая женщина в похожем на мужской пиджаке, что вы по незнанию, по наивности просто заблуждались и легкомысленно развешивали эти картинки. Это было бы простительно. Но вы, оказывается, сознательно насаждали чуждую нам идеологию, а этого мы допустить не можем.

      Сердобольная женщина осторожно подсовывала нам спасательный круг. Если бы мы, поняв намёк, покаялись, сказали бы, что да, не подумали мы, ошиблись, заблуждались, что всё исправим, снимем эти неправильные картины, то вполне возможно, всё бы и обошлось. Но мы и подумать не могли, что совершили нечто предосудительное, наоборот, были уверены, что делаем доброе дело, и продолжали просвещать комиссию рассказывая о различных направлениях в живописи.
      - Да чего там "по наивности", - загремел главный, похоже, в комиссии, - вон как они буржуазное влияние протаскивают! Кто для них авторитет? Какой-то Луинжи итальянский для них авторитет.
      - Куинджи - русский художник, - попытался вставить я.
      - Вы тут не юлите! - взвился моложавый тип в роговых очках. - Репин - вот русский художник. Шишкин, Васнецов - вот русские художники! Но вам они не интересны.
      - Да что же мы, - послышалось с нашей стороны, -  разве мы их не знаем? Но надо же идти дальше!
      - Вопрос в том, - не унимался моложавый, - куда вы идёте и куда за собой других тащите.  У вас там одна картина называется "Бунт". Вот вы куда тянете. Вот вы чего хотите. Бунта вы хотите!
      - Это же восстание рабов в Древнем Риме! - чуть не в один голос загомонила наша комната.
      - Вот и назвали бы "Спартак", - опять, волнуясь, бросила нам спасительную подсказку женщина.
      - Не-е-т, - затряс пальцем тот тип, - именно бунт им нужен. Они вон со всего города людей завлекают, гнилые идейки подсовывают. Партия зовет народ к коммунизму, а они к абстракционизму. Не будет у нас в советском университете никакого бунта и накакого абстракционизма. Не будет!
      - В общем так, - прихлопнул ладонью по столу главный. - Это явная попытка внедрить в ряды советского студенчаства  чуждую нам буржуазную идеологию. Но мы это решительно пресечём! - и он пристукнул по столу уже кулаком. - Все участники этой враждебной вылазки будут исключены из университета.  Всё. Можете идти.

      Мы были подавлены, обескуражены, не могли поверить, что из-за картин в камнате нас исключают, когда мы уже три года отучились. Нелепость какая-то. Может, попугали?
      Нет, не пугали. Действительно отчислили всех пятерых.


Европа   

      Хорошо, что мы успели сдать сессию, то есть закончить три курса университета, что оставляло надежду когда-нибудь обучение продолжить.
      Картины Кульбачко частью забрал, а большей частью раздарил.  Мне досталось несколько его работ, в том числе злополучный "Бунт". Храню их до сих пор. Смотрю на них и всё больше убеждаюсь - были у этого юноши способности, были. Кто знает, если бы его тогда не придавили, возможно, что-то из него бы и получилось.
 
      Впрочем, как сейчас ясно, абстракционизм был агонией живописи. Бессмысленные краски, формы и линии выродились, как и следовало ожидать, в чистую декоративность, а зрительные изображения образов и смыслов развиваются теперь фотографией, телевидением и компьютерной техникой.

      Из общежития нам пришлось уходить, и уже собрался я ехать к себе в Абдулино, но к счастью, в это время у меня разгорался роман с моей будущей женой - Тамарой. Мы учились на одном курсе, и хотя друг другу симпатизировали, всё же ничего пока серьёзного. А тут она приняла горячее участие в моей горемычной судьбе.
      Они с матерью снимали квартиру в довольно убогом домишке. Обычная для советских городов тех лет картина - центр города красив, благоустроен, а окраины совершенно жуткие. В Саратове несколько центральных улиц, особенно улица Кирова, район вокруг улицы Вольской, были действительно красивы. А чуть в сторону - мрак.

      Улица Кирпичная, где жила Тамара, была совсем рядом с центром, но там в домах не было ни водопровода, ни канализации. Не было и газа, хотя саратовское месторождение снабжало газом Москву. Даже своё военное детство я там вспомнил: к моему изумлению, плита в доме топилась лузгой через так памятную мне форсунку!
      Но даже и такое жильё считалось нормальным по сравнению с хибарами в "Глебучевом овраге". Там не было толком ни улиц, ни переулков - сплошное месиво из жутких развалюх, а нечистоты сливались прямо в тот зловонный овраг.

      Да, в то время началось широкое строительство более или менее нормального жилья. И в Москве, и в других крупных городах строились целые районы однообразных пятиэтажек с очень скромными, но всё же полностью благоустроенными квартирами. Правда потом, когда эти дома отслужили свой двадцатилетний срок и их стали сносить, такие районы назвали "хрущобами", но тогда квартиры в них казались немыслимой роскошью.

       До "Глебучева оврага", до "Агафоновки" и даже до улицы Кирпичной цивилизация в Саратове тогда ещё не дошла, но я обрадовался, когда тамарина мама, Зинаида Григорьевна, предложила мне бесплатно занять в их небольшой квартирке крошечную тёмную комнату. В благодарность я чем мог помогал - воду носить, плиту топить, починить что-то.

      Исключение из университета переживал, конечно, но в молодости ближайшие события важнее, чем отдалённые. А ведь пока впереди было лето, каникулярные стипендии нам выдали, и сидеть да горевать я не собирался. У Тамары была подруга в Риге, она пригашала в гости и мы решили съездить туда.
      Прибалтика в Советском Союзе считалась чуть ли не заграницей, и, ясное дело, хотелось там побывать. Однако в эти дни я вдруг получил письмо от моего армейского друга - Лёвы. Он приглашал к нему в Краснодар. Наши с Тамарой мнения разделились, и в качестве компромисса мы решили так: я поеду в Краснодар, побуду у друга, а потом ещё и в Ригу успею. Лето длинное!

      В Краснодаре мы с другом вспоминали наше солдатское время, и он за бутылкой водки рассказал, что он сам край ступни под колесо поезда подставил, потому что понял бессмысленность дальнейшей службы. Уж не знаю, так ли это, но что человек он был волевой, решительный - это точно. Сейчас он известен и уважаем в довольно специфической области жизни, где мои воспоминания могут оказаться неуместными. Поэтому фамилию его не называю.
      Познакомил он меня с колоритным человеком - вором в законе. В те времена проходили широкие амнистии. Хрущов поднял и раскрутил тему "сталинских репрессий", хотя и сам принимал в них самое активное участие. Солженицынский "Один день Ивана Денисовича"  вызвал волну возмущений по поводу невинных жертв таких репрессий. Я тогда своего деда вспомнил: действительно - за какие такие преступления он пострадал? И почему моему отцу пришлось мотаться по стране и прятаться, чтоб под каток не попасть?
      Но амнистировали не только "политических". Под общую тенденцию повезло и многим уголовникам, к которым общество тоже отнеслось сочувственно. Вот этот парень в такую амнистию и попал. Был он коренастым, крепким, с выколотыми на плечах звёздами - знак высокого положения в воровской иерархии. Уж не знаю, чем мы ему понравились, но он три дня очень артистично пел нам под гитару блатные песни, которые тогда были в большой моде.
      Между прочим, когда в лихих девяностых блатная мода снова вернулась, меня коробили грубые, безвкусные, вульгарные искажения песен этого специфического жанра. В оригиналах, которые мы с Лёвкой слушали, это были элегантно-приблатнённые произведения с тонким юмором, яркими образами, отличными рифмами и безо всякой матерщины.
      Понятное дело - песни сопровождались постоянными возлияниями. Этот крепыш пил не пьянея, Лёвка тоже кое-как держался, а я набрался так, что они засунули меня в ванну отмокать, а я там упал, ударился о край ванны и отбил кусочек переднего зуба.

      Когда Тамара встретила меня в Риге, то так и ахнула:
      - Что случилось? Как же так? Где же твоя знаменитая улыбка?
      Однако же, как говорится, любовь зла. Пережила Тамара эту неприятность, а я так и ходил с отбитым зубом, пока в Америке, где к улыбкам и зубам относятся трепетно, мне этот кусочек не приклеили, хотя теперь это уже не имеет особого значения.
 
      Рига нас восхитила. Мы ещё никогда не видели такого города. Чистота, ухоженность, аккуратность, красивые старинные здания, модно одетые, улыбчивые, вежливые люди. Везде тихо, спокойно. Ни драк на улицах, ни пьяни. Впервые довелось услышать орган. Да ещё и в Домском соборе. Впечатление ошеломительное!
      И мы, что нас приятно удивило, не выглядели среди местной публики серыми валенками. Тамара одежду себе шила сама, следила за модой, вкус у неё был отличный. Поэтому всегда одевалась современно, интересно, свежо. И даже мне сшила оригинальный, уж не знаю, как назвать, то ли пиджак, то ли куртку. Из модного тогда твида вроде как пиджак, но без воротника и без лацканов. Я бы и сейчас от такого не отказался - выглядел бы модерно.
      В Саратове мы иногда даже попадали в неловкие ситуации. Однажды на каком-то вечере в клубе мы с упоением танцевали под современную музыку. Я с своём твиде, Тамара с длинными белыми волосами, в тёмной кофточке, в голубых брючках. И тут к нам подходят дружинники с красными повязками на рукавах. Оказалось, что мы и одеты не так и танцуем неправильно, и вообще нам здесь не место.
      Здесь же, в Риге, никто на нас не косился и вслед не шипел. 
      Рижские магазины были полны невиданных продуктов и товаров. Там ананас купили! Представляете? Консервированные ананасы мы знали, но вот "живой" попробовали первый раз.
      Только погода подвела. Дожди, пасмурно, прохладно. А у нас никакой тёплой одежды. На рынке попробовали сладкий виноград "мускат".
      - Откуда? - спрашиваем.
      - Из Ужгорода, - говорят.
      А Тамара вдруг:
      - Ты знаешь, у меня в Ужгороде родственники есть. Дальние, правда, но мы переписываемся. Они приглашали. Поехали? Погреемся.
      А что? И поехали.

Ужгород

      Как же хорошо мы сделали, что поехали! Ужгород, хоть и являлся областным центром, но по сравнению с Саратовом или Ригой был, конечно, совсем маленьким. Про него шутили: "Уж и город!" Действительно, размером-то он не намного больше моего Абдулино, да только совсем другой это был город. И даже совсем другой мир.
      Город совершенно очаровательный, красивый, вылизанный, выточенный, как сказочный городок в табакерке. И вовсе не производил он впечатления провинциального. Напротив, такие архитектурно совершенные, солидно выстроенные здания только  в  крупных российских городах можно было увидеть.
      А главный концертный зал (бывшая синагога) был вообще уникален. Мало того, что само здание впечатляло, так ещё и его крыша представляла собой медный купол, подвешенный на цепях, благодаря чему акустика там обладала удивительными свойствами. Артисты со всей страны рвались туда выступать, а их предупреждали: "Пожалуйста, не шепчитесь за занавесом и за кулисами - ваш шопот будет по всему залу слышен".  И действительно, даже не очень сильный голос звучал там мощно и полно, что приводило артистов в восторг. Ведь микрофонного оборудования тогда не было, петь и говорить надо было "вживую".
      Поражало непривычное для нас стремление к чистоте и красоте. Здания ухожены, под окнами кашпо с цветами, на крышах цветная, обливная, фигурная черепица. Вместо выщербленных серых тротуаров наших российских городов, мы с изумлением увидели, что тротуары здесь аккуратно выложены цветной брусчаткой, да ещё и на каждой улице - свой узор. На площади возле концертного зала целый огромный круглый цветок этой самой брусчаткой нарисован.
      Родственники, к которым мы приехали, жили в многоквартирном доме, выстроенном в виде замкнутого прямоугольника с большим внутренним двором, попав в который, мы так и ахнули. Мы же считали естественным, что в российских городах внутренний двор - это захламлённое, грязное, замусоренное пространство. Здесь же мы увидели удивительный сад с затейливо подстриженными деревьями и кустами, цветники, беседки.
      Для въезда во двор в здании была  арка. Смотрю - брусчатка там какая-то особая. Пригляделся - это почему-то брусочки твёрдой тёмной древесины. И дорожки во дворе такие же.
      -  Почему? - спрашиваю. - Дешевле что ли, чем камень?
      - Чтоб стука не было, - говорят. - Теперь-то машины да велосипеды, а раньше на телегах, в каретах, верхом ездили. Так вот, дерево - чтоб колёса да подковы не гремели, не мешали людям. Нынче, - смеются, - тоже хорошо: женщины каблуками не стучат. А насчёт дешевле - не скажи: это ведь морёный дуб.
      Да, много чего  я слышал про заботу о человеке, но вот видеть такую заботу первый раз пришлось!
      И уж совсем поразило, что в Ужгороде не было того, что непременно окружало тогда российские города, даже и Москву: не было убогих, нищих окраин. Даже дома на окраине были добротны, аккуратны, ухожены.
      Вот такой он был тогда этот удивительный, чудесный городок! Недаром ужгородцы с полным на то основанием называли его "маленькая Прага".

      Погостевали мы, сколько приличия позволяли, но пора и честь знать - надо уезжать. А так не хочется! Идём как-то мимо солидного здания в редком тогда ещё стиле "модерн" и вдруг читаем "Ужгородский государственный университет. Филологический факультет".  Вот те на! Мы и не знали, что здесь университет есть. А здесь у филологов здание вон какое шикарное.
      - Давай зайдём, - Тамара говорит.
      - А что, - говорю, - зайдём. Посмотрим для интереса.
Зашли. Прсторно, пусто. Занятий, понятно, нет, но в деканате есть кто-то. Увидели нас, спрашивают, что нас интересует.
      - Да вот. - говорим, - студенты-филологи из Саратовского университета. Зашли взглянуть, как тут у вас.
      Разговорились, восторгаемся их городом, их университетом.
      - А у вас, что же хуже? - спрашивают.- Саратов ведь большой город.
      - Что говорить, университет у нас в Саратове отличный, университетский городок вообще великолепный, поискать ещё таких. Правда у нас, филологов, здание от основного университета далеко, ну и поскромнее. (Уж не стали из патриотических чувств живописать наше тесное, обшарпанное строение).

      Люди оказались доброжелательные, разговорчивые. Слово за слово, Тамара обмолвилась, что родилась не так уж далеко отсюда - в Хмельнике.
      - Да ну! - заулыбалась одна женщина. - А я вот из Винницы сюда переехала. Выходит, мы землячки.
      - Повезло вам, - Тамара говорит.
      - Так и вы переезжайте, - смеётся женщина.
      - А что, - Тамара уже серьёзно говорит, - мы бы с удовольствием. У нас родственники здесь. Возьмите нас в университет.
      Женщина взглянула неуверенно:
      - Вы правда что ли?
      Тут уж и я сообразил, к чему Тамара клонит. Заторопился:
      - Мы уже три курса закончили. Я всю сессию на "отлично" сдал. У нас и зачётки с собой.
      Мужчина тут вступил:
      - У нас как раз двое во Львов перевелись. На четвёртом  есть два места. Если вы серьёзно, несите зачётки, посмотрим.
      Не веря в такое оглушительное счастье, сбегали, ног не чуя, за документами.
      - Ну что ж, - говорит мужчина (как оказалось - декан факультета), - можем послать в Саратовский университет запрос на перевод. А вас там отпустят? Учитесь вы вон как хорошо! Нужны серьёзные основания для перевода.
      Тут мы и скисли. Если пошлют запрос - обнаружится, что я отчислен. Позор! Но что делать - на попятную идти поздно. "А! - думаю. - Пан или пропал!"
      - Посылайте, - говорю.
      - А основание, - Тамара подсказывает, - переезд на жительство к родственникам.
      Поплелись мы восвояси. Родственники утешают:
      - Не горюйте, не пропадёте, что-нибудь придумаем. Тамара будет учиться, а тебе работу найдем. Хоть и у нас на мебельном комбинате. Наша мебель нарасхват. Спецзаказы выполняем - из Киева, из Москвы даже. Рабочие руки нужны. Если дело освоишь, хорошо зарабатывать будешь.

      Вот так - офицера из меня не вышло, комбайнёра не вышло, филолога не вышло,  что ж, теперь в мебельщики что-ли бросит? Впрочем, тоже дело неплохое. Полезное. Я даже на мебельной фабрике побывал. Мне понравилось: деревом пахнет, красивые вещи вокруг, а где старинную мебель реставрируют, так там вообще как в музее. Впервые увидел модерную мебель - она тогда только в моду входила.
 
      Решили дождаться ответа из Саратова, а пока не печалиться. Как-то быстро сошлись с местной молодёжью. Удивило, что в городе все говорили по-русски. Ведь Закарпатье только в сорок четвёртом в Союз попало, откуда же русский язык? Все приезжие что ли? Оказалось, что здесь с незапамятных времён живёт особое русское племя - русины. Их тут бедолаг и поляки давили, и венгры, и немцы, но они удержались, русский язык сохранили. Молодые венгры по-русски говорили прилично. Гуцулы, правда, - на жуткой смеси русского, украинского и местных диалектов. Но, хоть городское население сильно мешаное и у всех свой язык, всё же основным был русский.

      Были и обиды - не без того. Венгры не могли простить Сталину, что забрал у них Трансильванию и отдал румынам. Но сами же и признавали, что румыны раньше из войны вышли, а венгры до последнего дня воевали. На Балатоне такую битву устроили! Вот Сталин и обозлился.
      - Что ж, - спрашиваю, - так глупо упрямились? Румыны умнее оказались.
      - Не умные, а хитрые. И продажные. А мы союзников не предавали.
      - Только вот союзников что-то не тех выбираете. То австрийцев, то немцев. И проигрываете с ними. Может, с нами получше будет?
      - Неизвестно. Теперь уж никому не верим. Вон как в Венгрии в пятьдесят шестом коммунистов резали да на столбах вешали. Здесь люди боялись, что сюда перекинется. Но пронесло. Мы тут всё же не поддались.

      Наша молодёжная компания была интернациональной. Её стержень - молодой русский врач Борис. Отличный музыкант, играл на гитаре, рояле, аккордеоне, любитель и знаток музыки.
      Его отец - боевой офицер - пришёл в Закарпатье с советскими войсками, а после войны его оставили здесь, включив в руководство области. "На культуру бросили" - как он сам говорил. Да, его назначили зав. отделом культуры местного обкома. На том основании назначили, что он играл на баяне. Мужик оказался нормальный - понял, что в порученном ему деле он ничего не соображает, поэтому с указаниями не лез, местную интеллигенцию не трогал. Старался приглашать артистов с "большой земли". Люди постарше до сих пор помнили выступление Краснознамённого ансамбля песни и пляски имени Александрова.
      Борис не только вырос в Ужгороде, но и врос в него, плотно, неразрывно с ним сжился и стал действительно организующим началом местной молодёжной культуры. От родителей ему досталась квартира в самом центре города. Когда мы в неё попали, нам она показалась огромной и шикарной. Три большие комнаты, просторная кухня-столовая. Высокие лепные потолки, балкон, эркер, арочные окна, высокие двустворчатые двери. Там собирались музыканты, художники, поэты, устраивались вечеринки со всеми приезжающими артистами.
      Если Борис был стержнем компании, то её душой был полу-русин, полу-венгр Фруци. Высокий красавец, заводила, уморительный рассказчик разных смешных историй и анекдотов. Его отец был знаменитым в Закарпатье врачом, Фруци пошёл по его стопам и уже заканчивал мецицинский факультет университета.
      Запомнился виртуозный ударник Слава по кличке Брэк, отличный скрипач Семан, интересный художник Павел Бедзир. Его поэтическая картина "Адам и Ева" в технике иглы на чёрном воске висит у нас в квартире и сейчас.
      Мы не были сильны в западно-европейской культуре этих интересных ребят   и  поначалу стушевались. Но потом заметили, что представляем для них иной, огромный мир. Закарпатье - небольшой лоскуток, от запада отрезанный границей, а от востока горами. Так что народ там варился, хоть и в густом, но всё же в собственном соку. А мы приехали из гигантской, во многом неизвестной, загадочной для них земли, где есть большие города, мощные заводы, где строят самолёты, ракеты, запускают спутники. Подумать только - космос, Гагарин! Непостижимо!
      В то время сепаратистских настроений (а тем более - ненависти к России) я в Ужгороде не заметил. А русины - так те вообще считали, что наконец-то, после многих веков отдельного прозябания, они вернулись в общий русский дом. Ведь украинцев тогда особо-то не выделяли - считали их русскими. (Хотя потом пришлось убедиться, что корни местечкового национализма всё же глубоки).

      К Тамаре парни проявляли, как мне казалось, повышенное внимание. Ну да, я думал - европейская галантность, подать руку, сказать комплимент... Но кто их знает? Они все при деле. Кто студент, кто уже работает, модные, обходительные. А я что?  То с неполным зубом заявился, теперь вот с неполным образованием останусь. Специальности никакой. Нужен я ей? Такой красивой, стройной, нарядной. Ох, тогда меня тоска скрутила! Ведь потеряю её! Хоть бы, думаю, не дали ей разрешения на перевод. Уедем отсюда.

Ужгородский университет

      Вдруг говорят друзья:
      - Вы чего в деканат не идёте. Там вас ищут.
      Пошли мы. А я совсем убитый плетусь. Всё, думаю: ей, наверно, разрешили.
      А декан улыбается:
      - Пришли вам разрешения на перевод.
      Так и сказал: "разрешения пришли"! Значит - обоим!
Вышли мы ошалелые, давай обниматься, целоваться, от радости прыгать. Невероятно!  Снова я студент университета! И теперь в таком городе будем жить!
      Вернулась ко мне уверенность, и решили мы с Тамарой определиться: устроить молодёжную свадьбу. Без формальностей, просто в своей компании.
 
      Всё бы хорошо, но общежития нам не дали. Сняли мы во дворе у зажиточных хозяев домик - кухонка и комната, всё чисто, аккуратно. Тамарина мама прислала наши вещи. Живём! Денег у нас, понятно, в обрез. На скудную еду кое-как наскребаем. Выручало то, что продукты в Ужгороде, особенно овоши и фрукты, несравненно дешевле, чем в Саратове. Перепадало поесть и на вечеринках у Бориса. И всё же исхудали сильно.
      А однажды чуть катастрофа не случилась. Купили мы в магазине продукты, а тут наш автобус подошёл. Заторопились мы, побежали, а дома спохватились - не взяли сдачу! Целых двенадцать рублей! А ведь буквально каждую копейку считаем. Клял я свою растяпость. Но через пару дней зашли опять в тот магазин, а продавец машет нам из-за прилавка:
      - Вы вот сдачу прошлый раз забыли. Возьмите.
      Стоим оглоушенно, поверить в такое не можем. Поняли мы, что люди в этом городе не были друг другу чужими, жили единым обществом, в чём мы потом много раз убеждались.
      Раз в автобусе Тамаре из-за духоты стало плохо. Остановились, вывели её на воздух, подождали, пока в себя придёт, поехали дальше. Потом сидим с друзьями в кафе, заказываем всем кофе, а официантка говорит:
      - Извините, но я видела, как девушке стало плохо в автобусе. Я бы не советовала ей кофе. Можно, я коктейль из свежих соков принесу? Он полезнее, а цена та же.
      Кстати сказать, в Ужгороде ещё оставались частные кафе и даже рестораны, а также частные виноградники и винные погреба. И вообще частный сектор там процветал. Поэтому, видно, и жизнь была там так благоустроена.

      Приближался Новый год. Мы как-то ухитрились съэкономить немного деньжат и решили шикануть - купили гуся. Тамара зажарила его с яблоками, и мы пригласили в наш домик друзей. Зима в Закарпатье мягкая, иногда совсем снега нет, но в этот раз снежок выпал. А у нас отопление только от небольшой кухонной плиты - в кухне ещё ничего, а в комнате холодно. И вот я от большого ума придумал: взял у хозяйки большой глиняный горшок, нагрёб туда из плиты красных углей и поставил в комнату. От горшка тепло, сидим, ждём гостей и как-то незаметно сморило нас.
     Если бы не гости, то нам бы ни Нового года и никаких следующих годов было бы не увидеть.
      Друзья обнаружили нас без сознания от угара, вытащили на снежок, а потом Борис увёз нас к себе на квартиру.

      Утром спим, вдруг стук какой-то резкий. Еле разлепил глаза, всё плавает, вижу плохо, думаю - бред что ли: медная ручка белой двустворчатой двери повернулась, дверь приоткрылась, и в щель на уровне человеческого роста просунулась чёрная лохматая голова с ощеренными клыками.
      Так мы познакомились с необыкновенным существом - Стерлингом. Это был огромный жуково-чёрный шнур-пудель. Вот когда заходят споры, есть у животных разум или нет, так  у Стерлинга он совершенно точно был. Этот гигант умел открывать и закрывать двери, взбирался на унитаз, а потом сливал воду, дёргая зубами за цепочку. Борис давал ему в зубы сумку, пёс бежал в соседний магазин, вставал у прилавка на задние лапы, продавец доставал из сумки деньги и записку, клал в сумку заказанное, и Стерлинг важно шёл домой.

      Борис не отпустил нас в наш домик, выделил нам комнату, и мы стали жить у него. Бесплатно, разумеется.  Он тогда ещё не был женат, и мы старались получше организовать его холостятскую жизнь. Уборка, стирка, готовка. В просторной туалетной комнате была огромная глубокая ванна, а эмаль на ней вроде как серая. Тамара пригляделась, поскребла и ахнула:
      - Да она сто лет не мытая!
      Я её давай содой, мылом, щеткой драить. Блестит вся, беленькая. Борис с работы пришёл, Тамара с гордостью ему ванну показывает. Он взглянул, кричит:
      - Стерлинг! Иди сюда!
      Загнал его в ванну, моет, радуется. Тамара в шоке, а я тогда понял - для Бориса никакая это не собака, а близкий друг.

      Интересно, весело мы тогда у Бориса пожили. Там у него вечеринки, концерты, выставки... Со многими артистами встретились. Чудесные песни "Трембиты" слушали в душевном домашнем исполнении этого ансамбля. Запомнилось, как Зоя Фёдорова уморительно пародировала разных певцов в озорной песенке "Вьются кудри". В общем, культурная жизнь бурлила во всю.
      Тамара осваивала местную кухню и новые для нас продукты. Мы ж в России думали, что капуста - она капуста и есть. А тут тебе - и красная, и цветная, и брюссельская, и брокколи, и кольраби... Тыкв и тыквочек каких только нет. Баклажаны и чёрные и белые, и синие и розовые, и круглые и длинные, и большие и совсем маленькие... Ну и корни разные, листья, травы. Фруктами отъедались вволю. Вин разнообразных попробовали.
      Владелец частного ресторанчика, Бейла-бачи (дядя Бейла), нас, студентов, привечал. Учил нас в винах разбираться. "Вот, - говорил, - вино. Прямо из моей бочки. А в бутылки разольют, добавят туда разной дряни, чтоб подольше не портилось, и совсем уже не то будет. Попробуйте-ка". Правда, иногда, бывало, что и слишком напробуемся. Но такое всё же редко. В основном весёлые были у него застолья.
      Вино в Закарпатье пили, как нам показалось, вместо чая. И за обедом, и особенно вечером. Но что интересно - сильно не напивались. Не шатались на улицах, не валялись на тротуарах, как в Саратове.

      Всё бы хорошо, но вот с учёбой и наукой у меня пошло  наперекосяк. Уровень преподавания оказался здесь очень низким. Лекции были примитивным пересказом учебников. А иногда и пересказ-то оказывался просто убогим. Преподаватель стилистики, Орос, читал свои пожелтевшие листочки, не к месту вставляя в текст учебника разные слова, типа "так сказать", "допустим", "скажем" и прочее. У него встречались перлы вроде:  "Владимир Ульянов, так называемый Ленин". Студенты сочинили про этого стилиста стишок:

Лежит под этой (что, скажите?) плиткой
Лежит великий (кто, скажите?) Орос.
Стилистом был он, что возможно, прытким,
Но мы его не слышим, что возможно, голос.

Идёт за годом год. Допустим. Вот.
Но не забыт так называемый стилист.
И хоть за кафедрой он был, понятно, идиот.
Зато за коньячком он был, понятно кто? - артист!

      Я не мог жевать надоевшую жвачку про члены предложения и части речи, всё пытался что-то там про структурную лингвистику, про ЭВМ, но преподавателям казалось, что это выпендрёж, вносящий смуту в их спокойную жизнь. Не нравился я преподавателям, ясное дело. И на зимней сессии они на мне вполне отыгрались: из отличника превратился я в троечника. И даже хуже: в троечника с хвостом.
      Нас когда ещё зачисляли, декан предупредил, что нужно будет досдать украинский язык и литературу. Мы выпросили один семестр для изучения, а вот в зимнюю сессию надо уже непременно сдавать. Чтение на украинском мы как-то осилили, но говорить на нём никак не получалось. Практики не было. Никто на украинском не говорил. Даже преподаватели, которые читали лекции на украинском, вне лекций говорили на русском. Студенты тем более. Даже посмеивались: "Лепше грызты кирпичину, неж читать Павла Тычину".
     Но деваться некуда - пошли на экзамен. Тамара отвечала первой. Один из вопросов у неё был про "Красную хустыну". Что такое "хустына" - мы не знали. Почти все украинские слова хоть как-то на русские похожи. Я думаю: " На что эта хустына похожа? Кустына что ли?" Шепчу Тамаре, подсказываю: "красный куст". А она не расслышала, "красная капуста", говорит.
      Преподаватель меня выгнал, за подсказку. Друзья в коридоре переживают за нас. "Ну как там?" - спрашивают. "Да вот, - говорю, - подсказывал ей, что "хустына" - это куст, а она - "капуста". Ребята давай хохотать: "Ну ты - знаток украинского. "Хустына" - это платок".
      Ко всеобщему, в том числе и Тамариному изумлению, сдала она на "четвёрку"! Я тогда пошёл уверенно: и читаю я по-украински лучше и вообще вроде бы слов больше знаю. Но опять подвело меня сходство украинского с русским. Попался в тексте некий персонаж Часник. Ну ясно же, думаю - частник. Ан нет, оказалось - чеснок. В общем - не сдал я экзамена. С хвостом остался.
      Проявился всё же местечковый национализм. У Тамары в паспорте "украинка", её они за свою считали - и стипендию ей дали и на экзаменах не придирались. А у меня в паспорте "русский", да ещё и строптивым я им показался - вот ко мне и другое отношение.
      Совсем я загорюнился. Какое же, думаю, я здесь образоваеие получу? Что потом буду делать? Может, лучше уж в мебельщики?
      И вдруг - поверить не можем: друзья из Саратова пишут, что те начальники, которые нас отчисляли, на повышение пошли. Чуть ли не в Москву их забрали. В общем - нет их в Саратове. И деканша наша про меня спрашивала. И руководительница моя - Ольга Борисовна. Появилась надежда: может, назад возьмут. Вот закончим семестр и поедем, посмотрим.

      Весной произошло, казалось бы, невозможное тогда событие. На центральную площадь Ужгорода вдруг выехал поразительный автобус: огромный, высоченный, ярко раскрашенный и с выгнутым огромным сверху донизу стеклом спереди. Но и это бы ещё ладно. А вот что дальше случилось, так то уж совсем невероятно. Из автобуса высыпали необычно одетые молодые парни и девушки. Улыбаются, весело гомонят по-английски. Объяснили на ломаном русском, что они из Америки. Из США, да, йес, из ЮэСэЙ.
      Оказалось - группа по какому-то студенческому обмену. Сбежался весь город. Кое-как, то по-русски, то по-английски, жестами и улыбками общались, рассматривали друг друга, лазили в автобус, дивились комфорту (туалет там даже!). Объявились гитара и аккордеон, пели, танцевали.
      Автобус уехал, а меня нашёл в университете хмурый парнишка, завёл в кабинет, показал какое-то удостоверение и, прихлопывая ладошкой по столу, нудно расспрашивал, о чём я там с американцами говорил, что это так радостно с ними обнимался, какими такими значками обменивался. Я обозлилс: "Не я же, - говорю, - к ним приехал, а они к нам. Что же - гнать их надо было что ли?" Тот заявил, что я должен написать объяснительную записку и сдать её вместе со значками в деканат. Но никто из деканата ничего от меня не требовал, ничего я не писал и не сдавал.
      
      Весна в Ужгороде оказалась совершенно фантастической. Мы не знали, что есть на свете такое чудо - сакура. И когда вдруг ряды голых деревьев вдоль улиц покрылись не зелёной листвой, а розовой пеной, мы были потрясены и очарованы невиданной красотой. Люди ходили с такими блаженными лицами, как будто на них отражался этот нежный розовый свет. Потом цветы опали, но тротуары специально не подметали, и народ, улыбаясь, бродил по цветному ковру в счастливом забытьи.
      Жалко было уезжать из Закарпатья. Ох, жалко! Такой чудный, такой незабываемый год мы там прожили. Столько всего нового увидели и узнали, так интересно жили, такого всего поели-попили.

Снова Саратовский университет

      В Саратове на филфаке меня, к несказанному моему удивлению, приняли как ни в чём не бывало. Что-то я досдал, пересдал, зачислили на пятый курс. Чудеса!

      Саратов, который мне раньше нравился, показался после Риги и Ужгорода  пыльным, обшарпанным, с грязнами нищими окраинами. Люди на улицах серо одетые, неприветливые.  Продавцы в магазинах, официантки в кафе грубые. Магазины бедные - купить нечего. Даже с хлебом перебои. Да и хлеб стал несъедобным. Говорили, что вроде бы рыбную муку туда добавляют. Куда делся знаменитый саратовкий калач? Какая там икра, какая осетрина? Забыли про это. Воблы не купишь. Мяса не достать. Убого стал жить народ. В открытую ругали власть, потешались над Хрущовым. В книгах, журналах, даже в газетах писали такое, о чём год назад только между собой можно было говорить. В воздухе витал дух свободы, неповиновения и цинизма.
         Расцвело, разлилось пьянство. Правительство давало пример: Хрущов ввёл в моду для начальства охотничьи забавы с обильными возлияниями.  Пили все - руководители страны, интеллигенция, рабочие, понятно, и уж конечно колхозники. Непьющий мужчина даже в глазах женщин выглядел как бы неполноценным ("трезвенник - язвенник"). В мужских компаниях таковые вообще презирались. Крепко пить считалось бравадой, геройством даже ("После первой не закусываю"). Врачи не только не заикались о вреде пьянства, но и сами пили неслабо. Пьянки прославлялись в песнях, в стихах, в фильмах. Популярен был стишок:

                - В водке есть витамин.
                Сказал Хо Ши Мин.
                - Да ну!
                Сказал У Ну.
                - А мы не пьём совсем.
                Сказал Ким Ир Сен.
                - Мы пьём, но мало.
                Сказал Мао.
                - А мы - в меру.
                Сказал Джавахарлал Неру.
                - Зато уж мы - досыта!
                Сказал Хрущов Никита.

      Были в Саратове изменения и в лучшую сторону. Город разросся основательно. Целые новые заводские районы появились, кварталы жилых домов. Однообразные, простецкие были эти дома. Квартирки там небольшие, потолки непривычно низкие, но ведь "все удобства"! И давались квартиры совершенно бесплатно.

      В тот год тамариной маме дали от завода, где она работала, комнату в коммунальной квартире.  Комнатка маленькая. Кухня, туалет и ванная общие. Но ведь в новом доме  - горячая вода, газ, центральное отопление! Да после развалюхи на Кирпичной, с печкой и "удобствами" во дворе, это просто сказочные хоромы. К тому же, заметьте, комнатка-то отдельная. Не проходная! Вот соседям (муж, жена и маленький ребёнок) повезло меньше: пусть у них комната и попросторнее, но проходная: мы в свою комнатку только через них можем попасть.
 
      Представьте себе, если такое в Ужгороде в те времена сказать. Что муж, жена и маленькой ребёнок проживают в комнате, которая для них и столовая и спальня, а через эту комнату в любое время суток посторонние люди ходят. Разве бы там в такое поверили?
      А ведь Саратов большой промышленный город. Университет отличный, научные институты. И не в пустыне, не за Полярным кругом. Лучшую в Союзе пшеницу там выращивали, арбузы, дыни... На заводах современнейшую технику производили. И как жили те люди, которые всё это делали? Вот так и жили, как те рабочие завода. В коммуналке маялись. Да ведь многим и того не доставалось.

      Тамарина мама комнатку эту отдала, конечно, нам, а сама жила у родственников. Мы были счастливы, хоть и спали на полу на ватных тюфяках, а из мебели был один только старинный комод. И тут я вспомнил экскурсию на мебельную фабрику. А что,- думаю, - я видел, как мебель делается, руки, вроде, вставлены правильно. Не смогу что ли?
      Простые инструменты тогда ещё можно было купить, а вот материалы не продавались. Однако в Советском Союзе до самого его распада имела хождение внутренняя валюта в двух купюрах - бутылка (пол-литра) и чирик (четверть литра). За эту валюту на стройках и складах всё можно было достать. Зинаида Григорьевна, видя моё рвение, пожертвовала свою единственную мебель - комод, который тоже был разобран на материал. 
     С помощью пилы (ручной, конечно), рубанка, стамесок, ручной дрели и молотка соорудил модерную тахту со светильниками в изголовьи и "стенку" со множеством полок и ящиков, с откидным столиком, встроенным магнитофоном и аквариумом (вспомнилась школа Вовки - брательника).
      Понятно, что отделка моей мебели была неважнецкой, лаком не покроешь, надо было красить. Чтобы быстро высохла, решил красить нитрокраской. И модерно - в чёрный, оранжевый, кое-где белые детали.
      Но со стульями незадача: табуретки не вписывались. Раз идём с Тамарой вечерком, а она говорит:
      - Смотри - корзина валяется.
      Возле магазина действительно валяется большая плетёная корзина, в которых переносили овощи.
      - Ну и что? - говорю, - Выбросили. Вон у неё одна ручка вывалилась.
      - Да ты посмотри, - она руками круг рисует, - это же кресло-скорлупка. Как в журнале "Польша". А ручки вообще не нужны. Давай берём.
      Действительно. Приладил я к корзине ножки, Тамара обшила её толстым оранжевым и чёрным материалом. Шикарно получилось! Друзья к нам повалили. Дивятся, ахают. Смеёмся, новоселие празднуем.
      
      От нас, молодых охламонов, проблемы семейной жизни были тогда далеки. Только потом я осознал, какой кошмар мы так жестоко устраивали семье, оказавшейся в проходной комнате нашей коммуналки. И стучал я, когда мебель делал, и шумели мы с гостями допоздна. А ведь у "проходных" маленький ребёнок. До драки с родителями доходило.
      За всё человек платит. Крепко я был наказан за свою чёрствость. Из-за нитрокраски получил я на всё жизнь жестокую аллергию. Особенно весной, когда молодые клейкие листочки тополя пахнут, как та краска. Нет тогда мне жизни. Вот такое каждый год напоминание о том моём жестокосердии.

Социализм пошёл наперекосяк.

      Хорошо хоть, что с мебелью я успел до начала учебного года закончить. На учёбу накинулся со рвением. Решил написать дипломную работу по структурной лингвистике с элементами программирования на ЭВМ. Ольга Борисовна поддержала.  Закопался я по уши в материал, ото всего отрубился, не особенно замечал, что в мире происходит.
      А тут вдруг грозно навис над душами карибский кризис. Люди замерли в тревоге - неужели опять война?! Разговоры шли почти в открытую: что же из-за какой-то неведомой Кубы сгорать в атомном аду?
      Широко пошло по рукам стихотворение:
 
                Куба, Куба. А что мне Куба?
                А мне бы губы, а мне бы губы.

ну и дальше про любовь.
       На комсомольских собраниях в университете клеймили такие "антигосударственные" настроения, но как-то дежурно, без накала. Вскоре обнаружился и автор. Им оказалось миловидная девушка, работавшая кассиршей в кинотеатре. Мы ходили в кино и в окошечко кассы выражали ей наше одобрение. Она обворожительно улыбалась полными яркими губами, и было видно, что да, ох, нужен ей крепкий мужской поцелуй.
      В это время, кстати, и лозунг "битлов" весь мир охватил: "Делай любовь, а не войну". Хотя "делать любовь" по-английски означает нечто более конкретное, чем "а мне бы губы", направление интересов совпадает.
     Нашу поэтессу, между прочим, никто не преследовал, не арестовывал, с работы не увольнял. "Оттепель" ещё действовала.

     До сих пор споры идут - нужна ли была тогда вся это кубинская заваруха. Советский Союз поддержал кубинскую революцию, оружие туда поставлял. Наши на Кубе ракеты поставили, Американцы - в Турции. Взяли друг друга на прицел. Хрушов повёз на Кубу ещё более мощные ракеты. Момент был жуткий. Все американские генералы давили на президента Кеннеди, чтоб ударил по Союзу. И если б оказался тогда у власти некто типа Мак-Кейна или Болтона - вполне могла бы случиться катастрофа. К чести Кеннеди и Хрущова, смогли они осознать немыслимость ядерной войны, отступили оба: Кеннеди убрал ракеты из Турции, а Хрущов - с Кубы.
      Не знаю, можно ли было тогда не лезть в американский "задний двор" с условием, что и они не будут на нас замахиваться. Очень уж резво американцы взялись "мировой порядок" наводить. Так что вполне возможно, что Вьетнам и Куба охладили несколько их пыл.
 
      Чёрная туча "ядерной зимы" пронеслась, но на "оттепель" в Советском Союзе она стужей дохнула. Хрущов совсем закусил удила. 
      В Москве разразился скандал. Там в Манеже была организована выставка современной живописи, которую посетил Хрущов. Он возмутился увиденным. Размахивая по обыкновению кулаком, стал кричать, что это идеологическая диверсия, что это мазня, которую осёл хвостом может сделать, и что советский народ на потерпит таких отщепенцев, как эти художники от слова "худо".

      В Союзе обычно было так: если центр начинает какое-то доброе, полезное дело, то провинция следует ему медленно, с раскачкой, со скрипом, а то и совсем глушит, но если в центре начинается разгром, то провинция подхватывает его с энтузиазмом, и старается даже Москву переплюнуть, часто доводя  дело до абсурда. Как тот же Хрущов, который слал с Украины огромные расстрельные списки в Москву, требуя увеличить квоты, пока Сталин его не унял немного.
      
      После этой выставки началась, понятно, борьба с безыдейным искусством, и я был уверен, что нам припомнят прошлые грехи. Странно, удивительно, непонятно - но о нас не вспомнили. Хотя уж, казалось бы - такой случай отличиться местным идеологам!   
      Дело, пожалуй, в том, что тогда Хрущов уже потрял и в глазах народа и в глазах партийного аппарата всякий авторитет. Его уже никто не слушал, смотрели на него, как на шута. Появился анекдот:
      Приходят аппаратчики к Хрущову:
      - Никита Сергеевич, ваши указания выполнены. Безыдейные картины с выставки убрали, повесили идейные. Народу больше всего нравится картина "Ленин в Польше". Возле неё постоянно толпа.
      Хрущов обрадовался:
      -  Вот хорошо! Поеду посмотрю.
      Приезжает, видит на картине лежат в постели Надежда Константиновна и Феликс Эдмундович.
      Спрашивает удивлённо:
     - А где же Ленин?
     - Да вот же, Никита Сергеевич, написано: "Ленин в Польше".

      Хрущов чувствовал, что становится посмешищем, что дела в стране идут всё хуже. Всем стало ясно, что Хрущов губит страну, что он предал не только Сталина, он предал идеи социализма и внутри страны и за её пределами. Но не было в Советской системе инструментов для смещения или хотя бы для ограничения власти Первого Лица. И хоть надрывалась пропаганда про "загнивающий капитализм", было очевидно, что Америка-то бурно развивается, всё дальше уходит вперёд, а вот загнивает как раз бестолковый хрущовский социализм, и загнивает с головы, с главной головы страны.
       Компартия перестала быть ведущей силой, уже не считалось честью быть коммунистом, в партию уже не рвались, в неё загоняли. Совершенно разложился комсомол. Членские взносы комсомольцы вносили наличными, и комсомольские начальники наловчились их воровать. В ответ комсомольцы переставали эти взносы платить. Исключение из партии и комсомола уже не считалось трагедией.

        Запомнился такой случай. На нашем факультете училась незаметная девушка, Нина. Одевалась скромно, бедненько. И вдруг стала приходить в заграничных нарядах, в дорогих украшениях. Оказалось, что её нашла родственница, тётя, сестра которой после войны попала в Америку. Эта сестра вышла замуж за богача и стала присылать сестре и племяннице посылки.
      Тётя посылки для Нины складывала отдельно, а когда Нину нашла, то этих посылок накопилось множество. Нина получила их сразу и в момент стала "богатой".
      Нину вызвали на комсомольское собрание, стали клеймить за стяжательство, за буржуазные замашки, заявили, что настоящая комсомолка должна всё это "барахло" сдать государству. (Подозреваю, что комсомольские руководители надеялись прикарманить соблазнительные вещи). "А то комсомольский билет на стол положишь" - припугнули. А Нина - эта серая мышка, тихоня эта - встаёт, подходит к столу и кладёт на него билет:
      - Да пожалуйста! - и ушла с собрания.
      Удивительно, но из университета её не исключили. Она сама перевелась на заочное отделение, вышла замуж и уехали они куда-то.
      
      Любопытно, что отношение к этому случаю не было единодушным. Многие, особенно парни, действительно считали эту девицу "барахольщицей, тряпичницей, клюнувшей на буржуазные побрякушки". Ещё сохранялось презрение к стяжательству, к богатству.
      Но и поддерживали её многие. Подружки заграничным нарядам завидовали, с удовольствиенм принимали её подарки, покупали у неё одежду и украшения. Прошли уже по идеям социализма глубокие трещины.

       Власть уходила из хрущовских рук. Он метался, устраивал разносы, продолжал раздувать травлю Сталина. Но в народе уже разрослись сомнения. Мало того, что этот Никита вынес Сталина из мавзолея, мало того, что славный Сталинград в нелепый Волгоград переименовал, так ещё в запале ненависти к Сталину съехал уже на явные глупости: ляпнул, что в Красная Армия воевала с "одной винтовкой на троих", что Сталин руководил войсками "по глобусу", что Сталин на обедах напивался и бросался помидорами. Врал с высокой трибуны, не соображая, что его слушают участники войны, слушают соратники Сталина, все они знают правду, которая ведь всё-равно всплывёт. 

      Видя, что его несостоятельность становится всё более явной, Хрущов собрал интеллигенцию вроде для содержательной беседы, но сорвался, орал, стучал кулаком на Вознесенского, кричал, что вместо оттепели устоит такие морозы! Такие морозы! Что никому не поздоровится!
      Однако на сей раз хрущовская методика травли интеллигенции с помощью "трудящихся масс" не сработала. Когда он ещё Пастернака травил, то там как-то прошло, потому что Пастернак был известен лишь в писательских кругах, а в "трудовых коллективах" знать не знали, кто это такой, потому и безразлично "гневно осуждали". Вознесенского же знали, читали, слушали его на стадионах, он был кумиром молодёжи и осуждали не его, а как раз Хрущова за хамскую дурь.

      В озлоблении бросился Никита гайки подкручивать, органы зашебуршились в показном рвении.
      По этому поводу широко разошёлся анекдот.
      Идёт первомайский парад На трибуне Хрущов кулаком машет. Вдруг на микрофон садится попугай и на всю страну кричит:
      - Никита - дурак! Никита - дурак!
Бросились птицу ловить, но попугай порх, порх - и улетел. Хрущов кричит:
      -Найти владельца! Наказать!
Пошли гебисты по квартирам. Заходят к одному:
      - У вас попугай есть?
      - Есть.
      - Предъявите.
Хозяин открывает холодильник, оттуда выскакивает попугай весь в инее, кричит хрипло:
      - Да здравствует дорогой Никита Сергеевич Хрущов!
      - О! Хорошая птица, хорошая.
Ушли. А хозяин попугаю:
      - Будешь теперь знать, что такое Сибирь.

      Окончание "оттепели" и меня краешком коснулось. То весь год никто моих "идеологических грехов" не вспоминал, а тут подошёл ко мне невзрачный парень, красную книжечку показал, завёл в какую-то квартиру и начал расспрашивать про ужгородскую жизнь, про ту встречу с американцами. Дошла сюда телега на меня!
      Однако мне показалось, что пареньку самому интересно было, какие-такие они - эти американцы. Побеседовали мы, парень всё украдкой на часы поглядывал. Понял я - отрабатывает номер. На последок он мне говорит:
       - Там у вас на вашем курсе югослав учится, Бранко. Никаких атисоветских разговоров не ведёт?
       - Да он взрослый дядька, - говорю, - мы и не общаемся очень-то. А чего это он у нас оказался?
       - Мы тут его от Тито спасаем, - хохотнул он.
       - Если спасаем, то чего же он против нас будет? - удивился я.
       - И то верно, - он засмеялся. - А всё же прислушивайтесь там. Если что - вот вам мой телефон, звоните.

      Действительно, учился у нас Бранко - странный студент из Югославии. Красивый высокий брюнет, лет, пожалуй, под сорок. Обходительный, весёлый, одевался элегантно. Девицы вокруг него крутились. Я сказал ему о том разговоре с парнишкой, а он смеётся:
      - Да не волнуйся, я знаю, что живу тут под наблюдением. Ну и пусть наблюдают. Я заводы взрывать не собираюсь.
      Я тоже решил на все эти дела с парнишками на заморачиваться.


Невероятный подарок судьбы

      Тем временем приближалось окончание университета. Дипломную работу защитил с отличием. Но диплома с отличием не удостоился: по "общественным наукам" (уж не помню как называлось - "научный коммунизм" что ли?) еле-еле переполз.
        Наступил момент распределения. Порядок был такой: всех распределяли на работу, где нужно было отработать три года, а потом уже можно устраиваться самому. Филологов распределяли по деревенским школам, по мелким районным газетам. Но были всякие лазейки. Счастье, если оставят поступать в аспирантуру. Но это один-два человека. Можно было самим найти работу и получить "открепление". Девушки, как правило, выходили замуж и оставлись при муже искать работу. Но обязательное правило: все должны быть трудоустроены. Если не принёс документ, что устроился на работу - попадёшь под распределение.

      Смешно: государство гарантированно предоставляет тебе работу по твоей специальности, а ты ещё кочевряжешься, стараешься увильнуть, сам что-то выискать. Расскажите сегодняшней молодёжи в Америке, да теперь и в России, где окончишь университет, а работы нет, никому ты со своим дипломом не нужен.
 
      Я тоже, понятно, разные варианты рассматривал. Вернуться в Абдулино, в родную школу, или в районную газету. Поехать в Москву, там попытаться.
      И вдруг - поверить не могу: дают направление преподавателем в Балашовский пединститут! Быть не может! Не бывает таких чудес! Ведь преподавать в ВУЗе можно только после трёх лет  аспирантуры.  А тут - сразу. Неужели судьба возвращает мне те три армейских года? Буду преподавать, писать кандидатскую диссертацию, аспирантуру экстерном сдам. Мог ли я даже в самых радужных снах о таком мечтать?

      Получили стипендии, получили "подъёмные" (так государство заботилось о том, чтобы на первое время у выпускников было достаточно средств на проживание! Специально для американских студентов поясняю: не в кредит давались деньги. Нет. Просто так было "положено" и всё). Мебель свою отправили в Балашов малой скоростью.
       Приехали радостные, являемся в пединститут, а там - шарах колуном по голове:
       - Нет, нет, мы уже нашли преподавателя.
       - Как же так, вот у нас направление.
       - Извините, но вакансия заполнена.

     Вот это был удар! Ниже пояса. Поплелись убитые, раздавленные. Что теперь делать? Но и возмущение тоже поднялось: чувствуем - несправедливо это. Поедем в Москву - направление-то министерское, вот пусть в министерстве и решают. Понятно, сомнения грызли: с начальством бороться - гиблое дело. Блата у нас нет, кто поможет? Но хоть попытаемся.
      В министерстве потолкались, поговорили, нам посоветовали к самому Матросову пробиться. Нашли его кабинет, секретарша говорит, чтоб оставили заявление, она передаст. Опять приуныли - известно, что такое бюрократическая машина: попадёшь в её шестерёнки - перемелет да и выплюнет.
      И тут мужчина входит. Секретарша говорит:
      - Вот к вам.
      Оказалось, это сам Матросов и есть. Бывает же, что так подходит фамалия к человеку: действительно - крепкий такой, коренастый, ходит в развалочку. Ну точно - матрос.
      Завёл в кабинет, расспросил, посмотрел зачётки, направление, снял трубку:
      - Кобзев! Здравствуй, здравствуй. Ты заявку на преподавателя кафедры русского языка подавал?
      - Что значит, сам заполнил? У тебя там что, частная лавочка? Заполнишь вакансию по нашему направлению. По твоему собственному запросу. Хорошо меня понял? Вот и правильно. Ребята вот тут у меня сидят. Отличные ребята.  А я ещё  разберусь, кем ты там сам заполнил.
      Повернулся к нам:
      - Езжайте, ребята, работайте. Всё будет в порядке.
     Мы, конечно - спасибо, спасибо. Он нам руки пожал и подмигнул: "Не горюйте".

      Балашов оказался обычным замухрышным провинциальнам российским городком, лишь немного получше моего Абдулино. Правда, украшала его красивая река Хопёр, с великолепным лесом за рекой. Город однажды был даже областным, но на такую роль явно не потянул. Хотя вот педиститут здесь был, что для районного города необычно.
      Ректор института, ясное дело, заточил на нас зуб. Против начальства он, понятно, пойти не мог, но отыгрался на своём поле: заявил, что общежития для нас нет и с жильём ничем помочь не может.
      В Советском Союзе все квартиры считались государственными. Они давались бесплатно, как бы в бессрочную аренду. Их ни продавать, ни сдавать не разрешалось. Снять жильё мы могли только у хозяев частных домов, которых в городе было немного. И как их искать? Никаких таких брокеров или там рекламы и в помине не было.
      Что делать? Тут ещё и мебель наша пришла. Да куда её девать? Нам даже переночевать негде. В отчаянии купили палатку, пару спальных мешков, утварь кое-какую (счастье, что хоть это в магазинах нашлось) и отправились на другой борег Хопра в лес. Варили на костре еду, спали в палатке, днём всё сворачивали и ходили с рюкзаками по городу, жильё искали.
         Однажды в лесу набрела на нас женщина - грибы искала. Удивилась, расспрашивает. Рассказали мы свою историю, она говорит решительно:
         - Не дело это - в лесу так жить. Собирайтесь, ко мне пойдёте.
         Домушко у неё был совсем завалюшный - сени и единственная комната. Там печка с плитой, стол из досок, табуретки да сундук. Ну и кровать железная.
         - Вот, - говорит, - не хоромы, а всё ж не лес. Пока здесь, а там - подыщем чего.

Стукачество

         Привезли мы с вокзала свою мебель.
        - Это чо такое? - спрашивает хозяйка. (Её Ариной звали)
        - Ну вот, - как, думаю, объяснить, не знаю. - Это тахта, тут вот аквариум, магнитофон встроенный, столик откидной, кресло вот.
        Смотрит она недоверчиво: для неё всё это - не пойми чего. Действительно, в этой серой бедняцкой халупке мои яркие модерные причуды сверкали совершенно инопланетно. В общем, вид у нашей хозяйки был обескураженный.
         Мы, как обычно, пошли прочёсывать окраины - просто стучались в частные дома и спрашивали, не сдаёт ли кто комнату. Вернулись к вечеру, а наша хозяйка весёлая, и рассказывает со смехом:
         - Я тут испугалась: что это, думаю, в лесу они жили, рация у них вон спрятанная. Одетые не как наши. Нук, думаю, шпиёны какие. А я их прячу. Пошла в милицию. Мильтон пришёл, посмеялся - нет, сказал, не рация. Не боись, говорит, тётка. Это, грит, молодёжь теперь такая, как стиляги вроде.
         Критики Советского Союза скажут, небось: "Понятно, в Совке все стукачами были".
         А я вспомнил этот случай, когда в Америке в своей квартире делал ремонт. Самому ремонтировать квартиру  здесь нельзя. Обязательно надо получить разрешение от местной мэрии и нанять компанию с лицензией. Американцы так и делают. Но те, кто из Союза, или из соцлагеря - они сами рукастые. Поэтому компанию нанимают только на очень сложное - если в сантехнике серьёзные проблемы, или с внутренними стенами перепланировка. А остальное - сами втихаря.
         У меня строительная практика была, своими руками дом-дачу построил, ремонты любой сложности во всех квартирах делал сам. Что же я тут буду какую-то компанию нанимать. Они и сдерут, чуть ли не как сама квартира стоит, и сделают хоть и качественно, но стандартно. А мы с женой всегда что-то особое придумывали, поэтому все наши квартиры выглядели интересно и оригинально. И если в Союзе вечно были тяжёлые проблемы с материалами, с инструментами, то уж здесь-то всего этого сколько хочешь.
         Взял я разрешение положить половую плитку, нанял компанию. Но дал ей класть плитку только на террасе (там всем видно). А в самой квартире сам положил. Инспектор, который пришёл, чтобы принять работу после ремонта, никаких замечаний не сделал.
         Но соседи что-то заподозрили. Однажды крашу стену, вдруг - звонок в дверь. Полицейский пришёл.
         - Кто у вас ремонт делает? Где лицензия? А вы кто такой?
         - Я, - говорю, - владелец квартиры. - На покраску разрешение и лицензия не нужны, а на ремонт - вот документы, вот заключение инспектора.
        Просмотрел документы. Ушёл.
        Вот так - соседи стукнули.  А ведь здороваемся, улыбаемся. Как дела? И всё такое прочее.
         Так что когда пишут, что в Советском Союзе все друг на друга стучали, то вот уж в Америке стучат так стучат! Здесь это считается гражданским долгом.
          В коронавирусное время у нас закрыли пляжи. Но строго, со штрафами за нарушение, было только на общественных пляжах. А в остальных местах столько полиции нет, чтоб уследить. Так сознательные граждане подключились: у кого окна на пляж - следят и звонят в полицию.
         Иногда до смешного доходит. Два больших соседних здания. Одно из них подальше от воды, там довольно широкий пляж. Другое вплотную к воде - пляжа почти нет. Ясно, что жители "беспляжного" дома располагались на соседнем пляже. Но из-за чего-то жильцы домов повздорили. А существует такое правило, что пляж перед зданием принадлежит этому зданию "до линии прибоя". Штука только в том, что линия эта может оказаться где угодно. В тихую погоду понятно, где она. А в шторм или в особо высокий прилив прибой весь пляж заливает. Где тогда эта линия? Поэтому такое правило носит чисто условный характер. Однако же из-за ссоры дом с пляжем решил правило вспомнить: жильцы наставили на пляже колышков и отгородили лентой "своё" пространство.
         Одна пожила дама из "беспляжного" дома поставила складное кресло к самому прибою, но волна посильнее всё равно доставала. Она передвинулась немножко вглубь, и надо же - задние ножки кресла заступили за граничную ленточку сантиметров на десять.
         Бдительная бабуля из "пляжного" дома тут же позвонила в полицию. Явился полицейский и заставил даму отодвинуть кресло на эти десять сантиметров.
         
         Вот и думаю сейчас: вроде бы правильно, что сознательные граждане бдительны, за порядком следят. Я вот хвастаю, что ремонт сам сделал, но ведь я правила нарушал. Хорошо ли, когда в многоквартирном доме каждый сам с ремонтом мудрит? Можно ведь и такого нагородить, что другим аукнется. Читал я, что в Москве один умник установил в своей квартире ванну в неположенном месте, налил воды, залез, а ванна вместе с ним вниз к соседям провалилась. Стукнули бы на него соседи, не дали бы ему такой ремонт делать - глядишь, не было бы несчастья.
         Так то оно так, а всё же неприятно, что за тобой наблюдают и на тебя доносят.   
         Правда, учесть надо, что в любом обществе люди друг за другом наблюдают. И власти тоже за народом следят. Иначе невозможэно. А в каке-то времена слежку особенно усиливают и наказания за нарушения увеличивают. Как у нас - в ленинские и сталинские времена, в Америке - во времена маккартизма.
         Вот Ариша наша, как она рассказывала, на поселении была, "на островах". За что - не знаю, она говорить не хотела. Сказала только:
          - Нас с под Самары увезли.
          Оказалось, что мы вроде как земляки. Самара, т.е. Куйбышев - это ж мои абдулинские края. Так что сядем мы, бывало, за дощатым столом, нальёт она первачка (у неё в сенях всегда брага булькала), да и запоёт:

                Мы не урки,
                не фигурки,
                мы на острове живём.
                Выпьем с горя денатурки
                и "самарку" подпоём.

         Тяжёлая была у неё жизнь. Тяжёлая. Но в уныние она не впадала. Доброту к людям сохранила: нас вот из леса к себе взяла, хоть и сама жила в нищете и убожестве. А что бдительность проявила, так оно понятно - после "островов" страшно властям не угодить.

Деревенская жизнь

         Ариша помогла нам найти жильё. Да ещё и какое! На самом берегу Хопра. Дом. Вернее - полдома. У Петра, хозяина, сын женился, сделали для молодых пристройку с отдельным входом. Они пожили, а потом по вербовке в Мурманск уехали. Вот нам эта пристройка и досталась. Вместительные сени, потом кухня и дальше комната. Ещё и дворик, там сарай с подвалом, за домом большой огород. Перед домом палисадник, там сирень, черёмуха, рябина. Дальше на Хопре мостки. Да это ж целое поместье! И плата небольшая, в месяц рублей что-то тридцать что ли.
         Рады, понятно. Но смотрю я - дом возвышается как-то.
         - Что, - спрашиваю, - и подпол есть?
         - А как же? Просторный. Там прям ходить можно.
         - Что же высокий такой?
         - Да тут ведь по весне заливает всё. Вон видишь, лодка у мостков. Весной только на ней, так не пройти.
         - До самого дома заливает?
         - Ну да. И дом в воде стоит. Прям от крыльца - и на лодке.
         Тамара испугалась, большие глаза мне делает. Я тоже опешил:
          - Ну в дом-то вода не заходит? - с тревогой спрашиваю.
          - Смотря какой разлив. Бывает и пол зальёт. Но это редко.
          - Да как же, - говорю, - в воде-то жить?
         А он смеётся:
         - Не дрейфь. Она, вода-то, постоит недельку и уйдёт. Зато на огород удобрение. Растёт всё - будь здоров. Сам увидишь, когда будешь картошку копать. Вон всё, что на твоём огороде - забирай. У меня своего полно. Картошка там, моркошка, свеклА, капусты вон вилки торчат. Укроп, петрушка. Кое-где огурчики ещё остались. У забора тыквы. В общем, будет вам пропитание. Удочки наладь. Хопёр - река рыбная. Рыбки нажарить, да с картошечкой, с огурчиком малосольным! А то вы чо-то худущие. Откормитесь. Только лодку тебе надо. Тут, я слыхал, сосед продаёт.

         Началась наша чудесная деревенская жизнь. Купанье, рыбалка, лес за рекой, там грибы, ягоды. Купил лодку, проконопатил, просмолил, покрасил в бело-голубой. Моторных лодок тогда ещё не было, реку не загадили. Вода чистая, спокойная, рыба плещется.
        Раз заплыл на лодке на какой-то плёс. Смотрю - вылезают из ила жирные круглые: рыба - не рыба, черви - не черви. Батюшки! Да это ж миноги. Мы их в Ужгороде в рестране ели. Набрал. Пётр увидел:
        - Ты чего эту гадость принёс? Зачем тебе? Не вздумай есть!
        - Петро, - говорю, - это миноги, деликатес. В ресторане дорогое блюдо.
        Тамара нажарила со всякими гарнирами, приглашаю Петра, но он даже посмотреть отказался. Вот ведь как: для фешенебельного ресторана такие деньги под ногами ползают? Хоть лопатой греби. Но нет, не ели их. А ведь действительно вкусно - во рту тают.
 
         Конечно, пришлось нам постепенно овладевать премудростями сельской жизни. Пётр во всём помогал. Когда урожай собрали, показал, где и как хранить, чтоб не сгнило. Заставил весь огород перекопать.
         - Глубже бери, - приговаривал. - Переворачивай. Учил выращивать рассаду, правильно сажать, потом полоть, поливать, окучивать, с жуками-червяками воевать. Да, нелёгок крестьянский труд!
         - А ты как думал? - говорил Пётр. - Как потопашь - так полопашь.
   
        Постигали всякие хитрости. Как пижмой всяких насекомых из дома выводить, как донку ставить, как рыбку вялить, как грибы различать да солить. Холодильники тогда ещё большой редкостью были, так зимой лёд на реке вырубали и забивали им подвал. Вода в разлив подвал зальёт, но растопить лёд не успеет, он потом осядет - и вот тебе холодильник. Всё лето холод держит.
         Жена Петра учил Тамару варенья-соленья на зиму заготовливать, капусту квасить, огурцы солить. Запасов на всю зиму хватало.
         
         На работе всё у меня пошло хорошо. Хоть и был я у ректора в немилости, на кафедре и вообще в коллективе отнеслись ко мне со вниманием, поддерживали, а потом и подружился со многими. Со студентами тоже, вроде, контакт получился - я же ненамного старше них был.
         Тамара устроилась на работу в детский сад. Стали получать зарплаты, и жизнь постепенно наладилась.
        Так закончились мои петляния по жизни, загибы, заскоки, и отсюда начался уже прямой жизненный путь.

         Четыре года прожили мы полукрестьянской жизнью, постигли её прелести и трудности. Прелести - это я не для сарказма. Они действительно были. Это всё же особое чувство, когда тяжёлым трудом возделываешь землю, потом растишь и собираешь, радуясь, урожай, делаешь запасы на зиму, видишь результаты своей работы. Труд разнообразный, создающий полный цикл самообеспечения, тем более, что в магазинах с продуктами становилось всё хуже.
        Ну а трудности - понятно. Работа первобытная, ручной труд с простейшими инструментами. Крестьяне сотни лет так работали. Когда я слышу от иностанцев, что русские так убого живут, потому что лентяи, то я по собственному опыту знаю, что это ложь. Нигде в мире люди не живут в таких тяжёлых погодных условиях, как в России. Зимой постоянная борьба с морозами, снегом, метелями. Летом за три-четыре месяца русскому крестьянину надо сделать то, что европейскому за семь-восемь месяцев. А на юге Европы  - зимы вообще не бывет, вот там-то можно и полентяйничать.
         Даже сейчас, когда много тяжкой работы взяла на себя техника, всё равно в Росии всё достаётся с горадо большим трудом, чем где бы то ни было. Андрей Паршев прекрасно это показал в своей великолепной книге "Почему Россия не Америка".
         А в крестьянском труде всего хватает - и тяжёлого, и радостного и нелепого. Однажды налетели на мою капусту белые бабочки. Пётр говорит:
        - Они у тебя все кочны пожрут. Ты давай дустом капусту посыпай.
        Я и давай дуст сыпать не жалея. А через несколько лет прочитал, что дуст - это яд. Он остаётся в овощах, попадает потом в организм и держится там десять лет. Мы с Тамарой расстроились. Не знаю, нанёс ли тот дуст нам вред, но правительтво мы по обыкновению ругали: вот, мол, не заботились правители о здоровье людей, разрешали продавать такую отраву.
 
         Как я потом смеялся, когда в Америке увидел по телевизору передачу: сидит возле дома на лужайке за столом большая американская семья, обедают. А рядом по дороге едет машина и из широкого раструба опыляет всё вокруг дустом. Люди за столом в дустовом дыму радуются, машут приветственно руками. Оказывается, из Америки дуст-то и пришёл. Там его сыпали везде немерено, пока не обнаружили, что ядом травятся.
    
          Хоть мы с Тамарой крестьянской жизни не знали, и поначалу не всё получалось, но втянулись. С хозяйством справлялись,  работали. Мне нужно было к лекциям готовиться, кандидатские экзамены сдавать, над диссертацией работать. В молодые годы всё как-то успевается. трудности не особенно заметны, неприятности переживаются с шутками, успехи отмечаются застольем. Неплохо жили, что и говорить.
          Наш полудомик мы уж постарались обустроить поинтереснее. Когда свою мебель в небольшой комнатке размещали, то тахта никак не помещалась у торцовой стены, где для неё только и было место. Петро посмотрел, потом пришёл с топором и давай в стене нишу вырубать. Я опешил:
         - Да ты что? - говорю. - Ладно, поставим вон под окно. Зачем стену-то ломать?
         - Нет, - говорит, - тогда вам совсем не повернуться. Да ты не гляди. Это ж глина. Замажу потом да и всё.
         Действительно, дома эти, вдоль реки, были построены из подручного и "подножного" материала. Дело в том, что в Советском Союзе стройматериалы распределялись по государственным стройкам, а для частников не продавались. Квартир на всех не хватало, а жить где-то надо. Вот народ и ухитрялся из того, что есть, строить, свою технологию разработал.
         Вбивались колья, на них заплетали плетень, обмазывали с двух строн глиной, потом ещё ряд плетня, слой глины. И так несколько раз, пока не получалась достаточно толстая стена.
         Глина, между прочим, хорошая - плотная, жирная. Так почему бы местным властям не построить кирпичный завод? Строили бы люди нормальные дома вместо мазанок.
         Ну а "народная технология" всё же работала, в чём мы вскоре убедились. Зима была довольно суровая, иногда и до тридцати доходило, но дом хорошо держал тепло.
         Подсмотрел, почему вешняя вода дом не подмывала. У него обнаружился как бы "фундамент" из чёрных поленьев.
         - Что это такое? - спрашиваю у Петра.
         - Да топляк. В старые времена по Хопру лес, говорят, сплавляли. Так дубовые брёвна тяжёлые - много на дне оставалось. За эти года они прям как каменные стали, в воде не гниют. Вот вытаскиваем, дом укрепляем.
         Ничего себе, думаю, это ж морёный дуб! Вспомнил тот ужгородский двор. Да, так Россия богата, что богатств своих не ценит.
 
         Весной действительно поднялся Хопёр. Залило дорогу, наш двор, огород. Как Пётр и говорил - на работу мы с Тамарой плавали на лодке. Прямо от крыльца плыли до высокого берега, а там уж по суше. Это было ещё ничего. Занятно даже. А вот когда вода начала спадать, тут мы и хлебнули. На лодке уже не поплывёшь, только в высоких резиновых сапогах брести. А потом дорога превратилась в грязное месиво, из которого сапог не вытащить. В особо тяжёлых местах приходилось Тамару на руках нести. Хорошо, что лёгонькая была. Романтично, конечно. Но лучше бы и места для этого были более романтическими, чем грязь непролазная.
         Наша окраина хоть и считалась городом, но ничего городского здесь не было. Типичная хопёрская деревня. Вот и жили здесь люди в первобытности. А ведь они не какие-нибудь отшельники, или бездельники. Все они где-то работали, да ещё и огороды держали, птицу, скотину, т.е. сами себя обеспечивали, тяжёлым трудом помогая государству решать проблемы с продовольствием.
         А вот государство хоть как-то улучшить их быт не спешило. Ни дорог, никакой тебе "инфраструктуры" - водопровода, канализации. Воду брали из реки, а с туалетами здесь была проблема: выгребную яму делать нет смысла - весной всё зальёт и выплывет. Так приспасабливали вёдра, и зимой всё добро выливали на лёд у берега. Намерзало целым  длинным валом вдоль реки, весной лёд поднимало и все эти накопления уплывали по реке. Вода в это время... понятно, какая была.  А что делать? Кипятили подольше. Удивительно как ото всей этой антисанитарии не было массовых эпидемий!
         Своими силами народ с инфраструктурными проблемами справиться, разумеется, не мог. Каждый пытался хоть свой дом да двор держать в порядке. Ну и мы тоже. Старались наше жильё украсить, облагородить.
         Никаких отделочных материалов в магазинах было не найти, но вот интересно: то, что можно было приспособить для отделки стоило просто копейки. Кроме того, у Тамары явно обнаружились дизайнерские способности, и она находила всякие нестандартные интересные решения. Например, обоев было не достать, но продавались бумажные скатерти, довольно плотные. Тамара подобрала красивый тон и рисунок, мы оклеили стены, даже бордюр по верху сделали - оформилась комнатка. Продавался также толстый брезент - им мы затянули полы. Попалась клеёнка с рисунком под голубую кафельную плитку. Оклеили кухню, так друзья приходили и даже щупали - так было похоже.
         Пётр пришёл, посмотрел:
         - ЧуднО как-то. Но чисто. Культурно.
         Его жене понравилось:
         - Ишь, придумщики, - улыбалась она. - Гляди ты: вроде из ничего, а красиво сделали. Ну, по-новому.

         Одно событие запомнилось из-за его полной, казалось бы, невероятности. В магазинах инструмента толком не найдёшь, гвоздь нужный или тем более шуруп ещё поискать надо. А тут вдруг видим чудо гедеэровское (из Германский демократической республики, поясняю) - комбайн: мотор и к нему такие насадки, что получается пылесос, миксер или кофемолка. Да ещё и к пылесосу специальная банка с насадкой-пульверизатором: красить, белить, даже слой жидкого цемента можно нанести. Как сюда эту невидаль занесло? Неизвестно. Обрадовался я. Купил.
        Друзья приходили, дивились, шутили:
        - Это как: пыль собираешь, а потом её в кофемолку? Или в миксер?
        Но мы с женой долго пользовались диковинкой на всю катушку. Когда уже дачу в Калининграде строил, то и красил и цементную плёнку напылял. Конечно, пылесосил, жена на кухне с насадками орудовала. И верите ли: купил аппарат в 1963 году, а он до сих пор, больше  полувека, исправно работает!
        Правда, не в полном составе. Однажды пацаны в дачу залезли. (В Союзе по дачам лазить было "национальной забавой"). Так вот - залезли и спёрли пылесос. Другие насадки не взяли, но что с ними без мотора делать? Хотел уж выбросить, но смотрю - возле забора в траве краснеет что-то. Пригляделся - батюшки! Мотор! Видно, спугнул воришек кто-то, второпях лезли через забор и мотор уронили.

       Скоро образовалась у нас молодёжная компания. Часто собирались мы в нашем домике. Зимой катались на коньках, на лыжах, летом купались, плавали на лодке, рыбачили, в лес за грибами, за ягодами ходили. Весёлая была жизнь. Весной сядем на травке в палисадничке - сирень огромными душистыми гроздьями цветёт, черёмуха белая, вишня розовая. На скатёрке винцо - венгерский "Деброй" нравился: свежим хлебом пахнет. Рыбка жареная, грибочки-огурчики солёные. Песни поём, беседуем.
        Была в компании семейная пара. У них мальчонка лет, пожалуй, десяти. Смышлёный такой, воспитанный. Он потом министром иностанных дел стал. В Израиле. Юлий Эдельштейн. А с его отцом, Юрой, у меня интересный случай произошёл. Лет пятнадцать спустя был я по делам в Москве. Иду в метро, смотрю - навстречу идёт священник в рясе, с крестом на груди, с длинной густой рыжеватой бородой. И на меня смотрит. Пригляделся: батюшки! - Юра. Оказалось - он православным священником стал. Ну и дела! Воистину неисповедимы пути Господни.

        Надо сказать, что тогда, в нашей балашовской глухомани мы не были оторваны от мира. Нет. Мы были в курсе новостей науки, политики, литературы. Во многом этому способствовали газеты и "толстые журналы". "Наука и жизнь", "Новый мир", "Иностранная литература", "Литературная газета". Непонятными путями доходил до нас и "самиздат" и "тамиздат".
          Хотя идеи социализма тогда совсем уже выцвели, всё же в наших разговорах и страстных спорах не строй мы ругали, а правителей.
       Я купил небольшой рижский приёмник. Великолепный аппарат. Настройка тончайшая, звук чистый, полный, очень естественный. (Может потому, что корпус был деревянный). Этот приёмник прекрасно брал разные "голоса", даже сквозь глушилки. Но и без подсказок мы сами видели, что страна и народ живут разными жизнями: страна крепнет, поражает всё бОльшими достижениями в науке и технике, а народ живёт убого и улучшений не видит.
        Сидели как-то с Петром за бутылочкой, он говорит со смехом:
        - Вот ты человек обучёный. Скажи, как так получается. У нас на работе телевизор в красном уголке. Смотрим с ребятами - показывают заводы, атомные станции, ракеты, корабли космические. А я думаю - какую это страну показывают? У нас ничего такого не видно. Мы с тобой вот тут в грязи да в говне тонем.

         Что я мог ему сказать? По всеобщему раздраю, по бестолковости, по ухудшению жизни было ясно, что дальше так продолжаться не может. Поэтому не было особенной неожиданностью, что Хрущова наконец убрали от власти.
        Кончилось его сумасбродное правление, однако стрелки он уже перевёл. Он подменил идеи и цели страны, уничтожил её главные достижения и даже её символы. Страна хоть и двигалась, но это было движение в тупик.
         Эрнест Неизвестный надгробием Хрущову прекрасно выразил сущность и человека и правителя. Резкие хаотичные изломы чёрного и белого камня символизируют качели его добрых и тёмных дел, а бронзовая голова вызывает ассоциацию "медный лоб".