Затянувшийся отпуск

Он проснулся и какое-то время лежал с закрытыми глазами. Потом попытался повернуться на бок — плечи отзывались сильной, но привычной болью, которая не пугала, хотя и досаждала изрядно.
Приподнялся на локте, хотел сесть, но что-то остановило его — замер, чувствуя, что должен ухватить в памяти что-то важное. Какое-то время силился сосредоточиться, так и не поймал, что именно он вспоминает, сел на постели.
Тер плечи, шевелил ногами, проверяя, не подведут ли они его, когда он наконец начнет вставать с кровати.
Днем ноги расхаживались и служили сносно, а вот с утра могли подвести. Тело приходилось готовить заранее. И он делал это не торопясь, как опытный водитель постепенно прогревает двигатель в морозный день, прежде чем тронуться в путь.
Пока умывался, пришла мысль, вернее, вопрос: «Когда он последний раз навещал родителей? И не планировал ли эту встречу на сегодня?»
Может быть, именно это он силился вспомнить, когда проснулся? Или должен был вспомнить что-то еще, что-то другое, более важное?
Он вернулся в комнату, бросил взгляд на прикроватный столик, где лежало несколько книг: Кеплер из серии ЖЗЛ, роман «Кафедра», который он взялся перечитать на днях, пара детективов в мягких обложках. Рядом на письменном столе лежали обе его диссертации — потрепанная временем кандидатская и чуть более свежая и увесистая докторская, диссертация его аспиранта Денисова, которую он вчера перечитывал, делал пометки на полях, и несколько относительно свежих переплетов студенческих дипломов.
О чем же он сегодня думал? Что должен был вспомнить?
И тут мысль наконец оформилась: «У него сегодня кончился отпуск, и он, сотрудник кафедры литейного производства, профессор Строганов Анатолий Петрович, должен идти в Институт!»
«Как же я мог это забыть?! — теперь спрашивал он себя, когда все наконец прояснилось. — И к какому же часу следует появиться? Может ли быть у них на сегодняшний день запланировано заседание кафедры?»
Чтобы ответить на все эти вопросы, надо было срочно звонить в лабораторию.
Петрович полез искать записную книжку. Решил прежде всего позвонить Марии Федоровне — их ученому секретарю (Марферне, как звали ее за глаза).
Листал записную книжку, номер не находился… Всплыло лицо Марферны, вспомнился ее голос. Этим голосом она сейчас скажет: «Алло, слушаю…»
Вспомнил, как она привстает на цыпочки, когда расставляет карточки с расписанием лекций и лабораторных занятий на огромной доске в коридоре на кафедре.
И тут в его мозгу вновь щелкнуло: «Лекция!»
Ведь вполне может быть, что ему уже сегодня надо читать лекцию.
Вот чего он всегда боялся — пропустить лекцию.
Анатолий Петрович представил, как сидят его студенты ждут, достали тетрадки ручки, а он не приходит — пять минут, семь… Молодые люди еще какое-то время ждут, а потом, понимая, что занятия срываются не по их вине, разбегаются, и уже не поймаешь, не докричишься, не соберешь.
Надо было срочно звонить в лабораторию.
Этот номер он знал наизусть. Слушая гудки, представил полуподвальную комнату, место, где стоял телефон, на который он сейчас звонил, внутренним взором оглядел их помещение: вот его стол, покрытый зеленым сукном, рядом полированные столы сослуживцев, вот металлическая застекленная рама-стенка, за которой сидит его коллега, начальник отдела профессор Чекунов, невысокого роста с маленькими усиками…
Из полуподвального зала идут ступеньки в коридор, где стоит их экспериментальное оборудование: его установка — стенд по испытанию на склонность к образованию трещин, гордость их лаборатории установка «Инстрон», компьютерный класс с машинами IBM PC, огороженный металлическим в рост человека высотой забором латунного цвета.
В трубке слышались гудки, но никто не подходил.
Анатолий Петрович посмотрел на часы — 8:30. Интересно, кто может быть в такой час в лаборатории?
Его тезка, Толя (завлаб), вполне уже мог бы быть на рабочем месте. Толя мог бы выручить сейчас, его можно спросить и про заседание и попросить посмотреть в расписании, когда у него ближайшая лекция.
Анатолий Петрович все стоял, все слушал гудки и пытался вспомнить фамилию Толи.
Какая-то звучная у него была фамилия…
Романов?
Точно!
Как у наших царей Романовых и еще секретаря Ленинградского обкома… Проплыло круглое лицо первого секретаря обкома, потом лицо завлаба. Лица промелькнули и скрылись — узнать узнал, а задержать в памяти, рассмотреть не получается.
«Видимо, все изображение и не доступно, — подумал Анатолий Петрович, — так, свертка какая-то хранится в несколько байт, а подробности лишние где-то в архиве».
«Скоро метаданные в моих мозгах окончательно затрутся, и все эти хеш-функции перепутаются», — продолжали крутиться в голове профессора компьютерные аналогии.
Какая же у него могла быть лекция сегодня?
Он мог читать теорию тепловых процессов или спецкурс по моделированию напряженно-деформированного состояния численными методами для аспирантов.
Лекции у него бывали обычно в 12:10 и после обеда в 14:30, так что если даже он не дозвонится до кафедры, а поедет прямиком в институт, то успеет и на 12-часовую и узнает, когда заседание кафедры.
Оставалось вспомнить, что он читал в последний раз до отпуска.
Впрочем, не зазорно спросить у аудитории, на чем они закончили, а можно начать с повторения азов, а потом сориентироваться по обстановке.
К базовым своим лекциям он уже давно не готовился, читал их легко с любого места: хочешь, с начала в конец, хочешь — с конца в начало.
И тем не менее мозги надо было проверить и слегка размять, так же, как и ноги.
Он сел и начал записывать уравнение, отображающее вариационный принцип Лагранжа, бормоча себе под нос: «Интеграл по объему, сигма итое джитое, эпсилон итое джитое на вариацию дельта…». Эта информация не потерялась. Затем так же легко он нарисовал по памяти диаграмму «железо-углерод», отметил альфа-феррит, дельта-феррит и остался собой вполне доволен.
Если что-то выпадет из памяти, всегда можно посмотреть в книге. Давно многие книги стоит перенести на кафедру, пусть аспиранты пользуются, тем более что сам он последнее время их перечитывает все реже и реже.
Профессор взял табуретку, начал снимать с полки книги, сдувая пыль. Откуда берется столько пыли в чистой квартире, и почему она так быстро накапливается?
Мышкис— стоит взять! Справочник Березина и Жидкова — настольная книга, почитывать этот справочник не вредно и его аспирантам. Вот монография отца — пусть лежит на кафедре.
Каждая книга была частью его жизни.
Вот, например, справочник теплофизических свойств конструкционных материалов. Он раскрыл ее на середине и увидел подчеркнутые собственной рукой строчки. Судя по карандашным пометкам, чаще других он выбирал свойства стали 3 и нержавейки X18Н9Т.
Тут же вспомнил, как рассчитывал сопло из жаропрочного сплава ВЖ101, моделировал прочность узла авиационной конструкции из сплава на основе алюминия, магния, лития (сплав 1420) со своим аспирантом Валерой Вандышевым.
Снял с полки учебник по технологии сварочных процессов, открыл на последней странице, увидел штампик институтской библиотеки. Сколько же у него пролежала эта книги? На сколько он просрочил сдачу?
Недавно только стыдил студентов, которые вовремя не сдают учебники, а у него самого, оказывается, библиотечные книги лежат, похоже, уже несколько семестров.
Его, профессора, ясное дело, журить не станут, но то, чего требуешь от подчиненных, нужно неукоснительно соблюдать самому. Это были его принципы. Порывшись на полке, он нашел еще две книги с такими же штампиками, стер с них пыль и положил на письменный стол, решив сегодня же отнести их в институт.
Как же он понесет все эти книги?
Анатолий пошел искать портфель. Обыскал свою комнату — не было ни его старого портфеля из дерматина с имитацией крокодиловой кожи, ни черного дипломата.
Петрович взял табуретку, тщательно соблюдая равновесие, полез на антресоли. Но и там портфелей его не было. Порылся в пыльных вещах, на глаза попался чемодан, на вид еще прочный, с металлическими уголками, достаточно большой, чтобы туда уместились все отобранные книги и диссертации.
Анатолий снял чемодан, вынул из него какие-то инструменты, моток проволоки, баночку с шурупами, понес в комнату.
Уложил все свои «бумажные кирпичи», схватился за ручку. Ручка оторвалась, чемодан ударился об пол, неисправные замки открылись, книги полетели на пол.
Он мог бы, конечно, починить и замки, и ручку, но времени не было.
Петрович собрал и вновь уложил книги, нашел белую бечёвку, обвязал чемодан крест-накрест два раза, сделал петлю вместо ручки и попробовал, сможет ли он донести чемодан до кафедры. Ноша была подъемной, хотя и совсем не легкой.
Надел костюм тройку, повязал галстук, осмотрел себя в зеркало, затем прошел на кухню, внимательно оглядел ручки конфорок. Они все были повернуты так, что плита не должна была нагреваться.
Взял чемодан, запер дверь в квартиру, потом дверь в коридор со стороны холла у лифта, подергал ручку, проверяя, надежно ли закрыт вход в его жилище.
Уже стоя возле лифта, вновь начал вспоминать, все ли ручки у плиты были повернуты правильно.
Пока был на кухне и смотрел на плиту, он было уверен, что все сделал правильно, а когда запер дверь, картинка в сознании смазалась. И теперь ему уже казалось, что одна из ручек предательски оказалась повернута и по спирали течет ток и пропорционально квадрату силы тока выделяет джоулево тепло…
Он вновь отпер дверь в коридор, потом в квартиру, с чемоданом в руке прошел на кухню. Все ручки были повернуты безопасно. Что-то тем не менее тревожило его. Петрович заглянул в ванную комнату, повернул носик крана так, чтобы он нависал не над раковиной, а над ванной, рассчитывая, что если вдруг из крана потечет вода, то ванна будет наполняться дольше, чем раковина, и у спасателей хватит времени, чтобы предотвратить аварию, прежде чем вода польется по полу и будет заливать соседей, начиная с 16 этажа: 15-й этаж, потом 14-й и так далее.
С проверкой безопасности жилища он как-то справился, дошел до автобуса, показал гражданам свой «единый» в пластиковом чехольчике, который как нельзя кстати оказался во внутреннем кармане пиджака, сел, положил на колени чемодан и поехал в институт.

***
Пока Анатолий Петрович ехал в институт, домой вернулась его жена Марина, а вместе с ней в гости зашла дочка Варя.
Дочка заходила не часто, и Марина не хотела будить мужа, хотела сначала пообщаться с любимицей тет-а-тет, полностью располагая ее вниманием и радостью общения после долгого перерыва.
Разобрали сумку, обсудили новости, и дочка спросила про отца:
— Мам, ну как он?
— Ой, не важно, Варь, замучалась я с ним. То воспитывает меня, то жалуется, то совсем чудит. Следит, чтобы я жирного не ела, ругается, говорит, что у меня холестерин повысится, а у него в голове уже такой холестерин, что просто караул.
В другой день не воспитывает — на жизнь жалуется: тут у него болит, здесь ноет.
Я уж не выдерживаю, спрашиваю:
— Ты таблетки свои ешь?
— Ем, — говорит.
— Ну, значит, пожить еще хочешь, значит, не надоела еще такая жизнь, вот и не жалуйся.
Обижается...
А тут смотрю, достал свою диссертацию, на стол положил, вытер тряпкой мокрой, надел очки — типа сидит, работает — что-то там подчеркивает. И смех и грех.
На интегралы свои смотрел-смотрел, потом смотрю, листочек взял и такие же значки свои рисует.
— Да ладно, мам, не прибедняйся — «значки!». Ты же мехмат закончила в свое время. Уж кому-кому, а у тебя, небось, все эти интегралы, факториалы да «ирфики» с «ерфиками» в подкорке сидят.
— Да брось ты, Варь! Для меня это уже давно филькина грамота, зато внуков, слава богу, не путаю. А интегралы — это, знаешь, как из другой жизни, которая то ли была, то ли ее не было совсем.
А в этой настоящей жизни мне это не сильно пригодилось. Зато и трагедии не было, когда на пенсию пошла. Женщины, они вообще покрепче. У них дети да внуки в голове, они и зарядку чаще делают: пол помыла, пыль вытерла — все, считай, упражнения.
А он ляжет возле телевизора или просто так в потолок глядит, непонятно, о чем думает — конечно, так с ума сойдешь.
— Он пока на кафедру ходил, — продолжала мать, — держался, следил за собой, брился каждый день, зарядку делал, отжимался. С аспирантами своими возился. Интриги какие-то кафедральные у него в голове были. Все мне пытался рассказать, кто его там любит, кто не любит, кто ценит, кто подсиживает. Приходилось слушать. Если видел, что невнимательно слушаю — возмущался страшно. Это была его жизнь. Я думаю, если бы он там со всеми не переругался, так он бы и еще ходил на свою кафедру и внуков не путал бы.
Он же гордился, как в уме считает, а с логарифмической линейкой вообще чудеса творил.
Студентам своим говорил:
— Возьмите калькуляторы и посчитайте мне «е в степени логарифм чего-нибудь такое», а я буду считать в уме и с логарифмической линейкой…
Так не поверишь, напишет на доске число, а студенты через полчаса удивляются, что так и есть.
Жена перескакивала с восхищения недавними победами мужа на сочувствие к нему, то верх брала многолетняя усталость, и она вновь жаловалась на свою «вторую половину»:
— Если бы отношения не испортились, если бы на кафедре помнили его заслуги… А то, ты же сама знаешь, кто после перестройки в науку пришел — менеджеры-приватизаторы, одним словом, проходимцы, вот они и начали командовать. А у Толи с возрастом, конечно, характер стал портиться — то ему не так, это не эдак, все его не уважают. Ну что мне тебе рассказывать, ты сама знаешь.
Я с ним скоро 50 лет живу и то порой думаю, куда бы съехать, а на кафедре кто его капризы будет терпеть, кому он там нужен? Он вон гордится, что он свои лекции может читать хочешь, с начала в конец, хочешь, с середины, а потому незаменим. А его поперли и какую-то тетку взяли, которая по учебнику читает, и ничего — студентам записывать проще.
А он как оказался без дела, так и смысл пропал, других смыслов он в упор не видит, потому и не помнит, как внуков зовут.
Мозг, знаешь, тоже ведет себя, как мышца: не тренируешь — атрофируется.
Спрашивает меня вчера:
— А почему у нас в гостях Костя?
— Костя? Какой Костя?
— Ну, я видел там у нас на кухне Ленин сын стоит, Костя.
— Толя, какой Костя? Это твой внук Петя.
А он мне, представляешь:
— У меня есть внук Петя? — И тут же извиняется, — Ну да, конечно, я помню, внук Петя.
А то речь заведет:
— В моей семье на Арбате…
Я ему говорю:
— Толя, там, на Арбате, была семья твоих родителей, твоего брата и сестры. А твоя семья это мы: твоя жена, дочь, твои внуки.
Ты знаешь, Варь, похоже, надо будет его запирать и ключи прятать, как бы он бед не натворил! Он на прошлой неделе сюда во двор вышел и полчаса искал свой подъезд. Соседка наша, Марина, его увидела и говорит:
— Анатолий Петрович, вы что, свой подъезд найти не можете?
Привела, сдала мне с рук на руки. Я к ней на лестницу вышла, так она мне и рассказала, как твой отец все подъезды обходил по очереди.
Так что Варь, сделай, пожалуйста, прям сегодня: напиши наш адрес и положи ему бумажки во все карманы — в куртку, в пальто, мало ли что… А так, если в милицию попадет, то хоть перезвонят нам.
— Мам, чего, так все плохо?
— Да уж чего хорошего. Записала его к терапевту пока, на следующей неделе поедем.
Ты знаешь, он то ничего-ничего, а потом как скажет — мне прямо не по себе. Тут мне говорит:
— Надо бы родителей навестить!
Ну, я была уверена, что он про кладбище говорит. А он нет, оказывается, на арбатскую квартиру собрался.
Я ему говорю:
— Толя, родители твои уже скоро 20 лет, как умерли, мы их похоронили давным-давно. Ты вспомни.
Молчит, еще и обиделся, по-моему.
— Мам, может, с психиатром хорошим поговорить, из тех, что со стариками работают?
— Да что ты шепчешь, он же совсем глухой стал. Тем более, спит. Ладно, иди буди его, а то ночь совсем с днем перепутает и мне спать не даст.
Дочь пошла в комнату отца и тут же вернулась.
— Мам, его там нет.
— То есть как нет?
— Ну так!
— Как так?! — не веря и пугаясь одновременно, сказала Марина и поспешила в комнату мужа.
— И правда, нет!
— Слушай, меня не было полчаса, ну, минут сорок, — будто оправдываясь, говорила она теперь дочери. — Он вчера все говорил, что у него еще есть идеи для аспирантов, что можно какую-то машину спроектировать испытательную, что у него кафедра скоро.
Я сперва хотела сказать, что он уже 15 лет, как на пенсии и все его аспиранты давным-давно кто в бизнесе, кто где, а потом подумала, что переубеждать без толку, и не стала. А сейчас думаю, не рванул ли он в институт. Да без таблеток к тому же.
Марина поспешила в комнату мужа, кричала дочери через стенку:
— Нет, таблетки, слава богу, взял с собой. Ключей от входной двери нет, костюма тоже.
И резюмировала:
— Думаю, на кафедру поехал, совсем сбрендил.
Марина спохватилась, стала набирать мужу на мобильный. Телефон не отвечал.
— Ведь хотела я ему в куртку адрес положить — не положила. Ой, господи, в милицию надо звонить. Нет, звонить без толку, надо ехать — заявление писать или денег предлагать. Не знаю, я ничего не знаю, как это сейчас делается! Звони Мише. Мише звони!
Дочка уже достала мобильный телефон, набирала номер знакомого, который когда-то работал в органах.
Мать все не могла успокоиться, говорила без конца, видимо, так ей было легче:
— Он во дворе-то в нашем плутал, не мог свой подъезд отыскать, а если он в центр поедет, то где его там искать, и куда он забредет. Господи, Пете звони, пусть к институту едет.
Анатолий Петрович тем временем доехал до института, с трудом дотащил свой чемодан и стоял на знакомом до боли месте, в конце Страстного бульвара, и не мог ничего понять: вместо входа в его институт был вход в ресторан.
Петрович уже хотел войти внутрь, узнать, что тут перестроили, пока он был в отпуске, и как теперь пройти на кафедру, у него еще была надежда, что ресторан открыли по соседству с их кафедрой. Пока Петрович стоял в нерешительности и обдумывал следующий шаг, перед ним нарисовался охранник.
— Вы куда? — спросил охранник, разглядывая перевязанный бечевкой чемодан.
— На кафедру литья, — сказал Анатолий Петрович и добавил, — Я профессор. Где тут сейчас вход в институт? — менее уверенно проговорил он.
Охранник понял, что перед ним сбрендивший старик, и ответил с легким хамством, чувствуя себя хозяином положения и жизни вообще:
— Институт, говорят, и впрямь когда-то был, а еще говорят, тут был бордель до этого. Тут, знаете ли, много чего было, а сейчас здесь ресторан. Институт, извините, предложить не можем.
Анатолий Петрович пытался осознать увиденное и услышанное. Он чувствовал издевку, хотел ответить обидчику, но в его голове что-то путалось, он не был в себе уверен и молчал.
Затем он развернулся и пошел присесть на лавку родного Страстного бульвара.
Бульвар за время отпуска подновили, но в целом, слава богу, он был узнаваем.
Вот здесь он сидел перед вступительным экзаменом, он точно помнил, он сдавал два экзамена. Мама наняла ему репетитора по русскому языку, она была уверена, что Толя не напишет сочинение. А ему, обладателю хороших отметок в школьном аттестате, пришлось сдавать только два экзамена: математику и физику.
Петрович сидел и пытался собраться с мыслями: «Если с этой парадной стороны сделали ресторан, то значит, вход в институт где-то рядом, с черного хода, и кто-то должен ему показать, где этот вход находится, пока не началась его лекция».
Он вновь обернулся на вход в здание, через которое он столько раз проходил, и внутри его ждали коллеги, аспиранты, студенты, его кафедра, его установка. Теперь его даже не пускают внутрь.
Профессор сидел, смотрел на вход, и вдруг из двери ресторана вышел приличного вида немолодой уже мужчина с модным легким портфелем и пошел на бульвар.
— Извините, коллега, — обратился к нему Анатолий Петрович, когда тот проходил мимо.
Франтоватый мужчина повернулся и пытался понять, кто и зачем его окликает. Он оглядывал старика профессора в еще относительно приличном костюме с чемоданом, перебинтованным белой веревкой, не понимая, чего от него хотят: то ли его сейчас просят о помощи, и надо будет дать денег, то ли предложат сообразить на троих, то ли предложат партию в шахматы. Костюм, галстук и чемодан, опоясанный веревкой, не вписывались ни в одну из этих версий. Обладатель модного портфеля уже хотел на всякий случай пройти мимо, чувствуя, что приключения ему ни к чему, как Анатолий Петрович наконец пояснил суть своей просьбы:
— Я, знаете ли, должен читать лекцию в этом месте. Вы случайно не знаете, где тут сейчас вход в институт?
Франт остановился, подошел ближе к профессору, пытаясь осознать услышанное.
Петрович повторил просьбу, дополнив ее некоторыми подробностями:
— Я профессор кафедры литейного производства, забыл пропуск и не могу найти вход, но у меня есть с собой паспорт.
Профессор достал из кармана паспорт и протянул незнакомцу.
Такое доверие и предложение паспорта в руки совершенно чужого человека обезоруживало, но некоторое опасение сохранялась.
«Мало ли сумасшедших», – пронеслось у франта в голове, но он почему-то не ушел, а продолжал разглядывать старика: относительно приличный костюм, мятый потертый галстук, человек явно недавно брился, хотя бреется редко. Видимо, плохо видел себя в зеркале и оставил кустики белой щетины на шее и кое-где на щеках.
Вполне возможно, что старик был когда-то преподавателем и работал здесь на Петровке.
Что удивило щеголеватого вида мужчину, так это обращение «коллега». «Интересно, — думал он, — старик случайно использовал это обращение «коллега» или правда распознал в нем бывшего преподавателя». Ведь, действительно, был в его жизни такой период — работа в институте, хотя он об этом уже почти забыл.
Желание удовлетворить любопытство, а может, сострадание к старику — что-то заставило прохожего присесть на скамейку.
— Уберите паспорт, – попросил франт, — я вам верю… Я верю, что вы здесь работали, но это, видимо, было давно.
И продолжал сочувственным тоном:
— Вы знаете, институт тут действительно был, но в середине 90-х его куда-то перевели, может быть, вы перепутали адрес?
— Как же я мог перепутать адрес, мне тут все знакомо, — сказал Анатолий Петрович. — Я вот здесь сидел когда-то и к экзаменам готовился, потом учился вот в этом институте (он показал рукой на вход в ресторан), сначала как студент, потом в аспирантуре, потом работал на кафедре. Здесь рядом, на Тверской, вычислительный центр, где для меня институт арендовал машинное время. Хотите, посмотрите сами: у меня здесь, в чемодане, книги лежат со штампом институтской библиотеки, мне их нужно сдать сегодня, тут же моя кандидатская и докторская, тут работы моих аспирантов.
Он уже тянулся к чемодану, чтобы развязать узел и показать содержимое.
Франт жестом остановил профессора, заверяя, что верит ему.
— Я был в отпуске, может быть, что-то и поменялось, — повторил нерешительно Анатолий Петрович, — пришел и не могу понять… Но другой вход в институт должен где-то быть.
— Видимо, вы долго были в отпуске, — грустно заметил франт. — Здесь уже давно нет института, и искать другой вход не имеет смысла.
— Это невозможно, — не верил профессор. — А где же теперь наше оборудование, где моя установка?
— Ну, может быть, перевезли вашу установку по другому адресу, и кто-то с ней работает.
— А что, они знают, как ее запускать? — с удивлением и надеждой спросил Петрович.
— Ну, не знаю, — пытался подавить невольную улыбку мужчина и ответил серьезно: — Может быть, конечно, и выбросили ее. И не только вашу установку, но и все оборудование. Посчитали, что оно больше не нужно, устарело.
— То есть как? А где то, которое не устарело? А как же отрасль авиационная? Она же не может развиваться без изучения новых конструкционных материалов, анализа их прочности, свариваемости, склонности к технологическим дефектам.
— Ну, так их и не делают у нас почти, новые самолеты.
— А на чем летают? — старик задавал вопросы, как пришелец из прошлого.
— Летают на Боингах да Аэробусах. Кстати, никто не жалуется — хорошие машины, не хуже, чем наши Илы, говорят, даже лучше. Продают нефть, покупают самолеты.
— А истребители тоже скоро будем покупать у Америки? Так, молодой человек? Или боевые самолеты нам теперь тоже не нужны? Может быть, нам теперь уже защищать нечего? — профессор неожиданно пошел в наступление.
— Это вы меня спрашиваете? — возмутился в свою очередь франт. От сочувствия он невольно перешел к обороне. — Это не я решал, нужна нам авиационная промышленность или нет. Это, знаете, вопрос не моего уровня. И, как я понимаю, не вашего. А боевые самолеты пока еще делают.
— Нет, я не могу понять логики, — переходил на более мягкий тон профессор, понимая, что может лишиться последнего человека, который пытается ему помочь. — Но неужели нельзя было ресторан сделать где-то рядом, почему надо было занимать нашу кафедру?
— Ну, тут место дорогое, людное, самый центр, тут проще заработать, предлагая услуги ресторана, чем услуги обучения авиационным технологиям.
— А как же студенты, которые сюда ходили?
— Видимо, так много технологов стало не нужно.
Франту надоело отвечать на глупые вопросы, он все больше убеждался, что профессор не в себе.
Профессор думал примерно то же самое: «То ли ничего не соображает, то ли врет! Ресторан, видите ли, важнее института!»
Вслух тем не менее он продолжал задавать вопросы:
— Вы представляете, сколько мы над этой установкой работали, сколько сил положили?
— Ну что же, сотни заводов позакрывали, тысячи единиц оборудования выкинули, целую страну развалили, а вы все про свою установку.
Франт наконец устал, понял, что профессор неадекватен, а он попусту тратит время. И размышлял теперь про себя: «Нужно ли звонить в милицию — может быть, человека ищут. Куда он тащит свой чемодан без ручки, и надолго ли ему хватит сил?»
Петрович тоже рассуждал про себя: «Что-то не похоже, чтобы это все было правдой: установку выкинули, институт закрыли, страну развалили — врет, похоже, пижон с портфелем. Был бы рядом отец, он бы все разъяснил, все поставил на свои места».
В детстве Толя как-то заблудился. Плохие мальчишки отвели его в соседний двор ради жестокой шутки и убежали. Он плутал по незнакомому двору, все было чужое и незнакомое, а потом заплакал и стал в голос кричать: «Мама!». Подошла какая-то тетя и вывела его на улицу. Толя поглядел на улицу, по которой сотни раз ходил с мамой домой, сразу все понял и со всех ног побежал домой к маме и папе.
Вот и сейчас ему захотелось со всех ног побежать в тот же дом к маме и папе.
Только бы не оказалось, что их тоже уже нет на свете.
Франт вывел Анатолия Петровича из воспоминания своим вопросом:
— У вас есть деньги? Если нет, я вызову вам такси, заплачу.
— Деньги есть, — соврал Петрович. — Спасибо, ничего не надо.
Он встал, быстро попрощался, поднял свой чемодан и пошел на остановку 31-го троллейбуса, чтобы ехать к родителям и узнать наконец, что вокруг него происходит после злополучного отпуска.

***
С внуком Петей Анатолий Петрович разминулся минут на десять. Внук проехал по маршруту автобуса до метро. Выходил на каждой остановке, звонил, спрашивал прохожих. Потом приехал к институту, прошелся по Страстному бульвару и постоянно набирал номер деда — телефон Анатолия Петровича был отключен.
Дед тем временем подходил к месту, в котором родился и вырос.
И чем ближе он подходил к дому, тем сильнее билось его сердце. Живы ли его родители? Ведь если столько всего поменялось, если он не помнит, как закрыли их институт, может быть, он не помнит и как ушли родители?
С другой стороны, — он пытался рассуждать логически, — если они уже умерли, то он должен был присутствовать на их похоронах, запомнить момент последнего прощания. Этих кадров в голове не было, а значит, была надежда...
И только он вышел на родную улицу, как всплыла сцена, в которой они с братом стоят в очереди в небольшой конторке на кладбище, потому что пришли получить урну с прахом их матери. Очередь стоит перед маленьким окошком, где по квитанции выдают урну с прахом. Что такое прах? Это пепел, который остался от кремации тела их матери, которое сожгли.
Женщина подает ему урну и предлагает купить за пять рублей плотный черный пакет. Он думает, что пять рублей это очень дорого для пакета. Представляет себе, как бессовестно наживаются местные дельцы, убирает урну в сумку, и вдруг ему становится ужасно стыдно, что он пожалел для матери пять рублей. И он вспомнил, как тогда в его голове пронеслось: «Хорошо, что мать этого не видит».
Теперь уже не сомневаясь, что родителей внутри быть не может, Петрович подошел к родному подъезду и с удивлением обнаружил на двери замок с кодом, которого он, конечно, не знал.
Всегда подъезд был открыт, никогда не было замка, тем более с кодом.
Он стоял в нерешительности, пока его не обошел мальчик, быстро набрал нужную комбинацию, распахнул дверь и пошел к себе домой. Петрович воспользовался открытой дверью, вошел внутрь. Парень побежал вверх через ступеньку, а Петрович стал оглядывать родной подъезд и медленно подниматься вверх.
Вот батарея, где они с соседским мальчиком грели руки, забегая с мороза. Вот низенький подоконник под полукруглой нишей, где стоял цветок с длинными зелеными листьями и красными цветами.
Медленно ступая и отдыхая на каждой площадке, опуская на пол свой чемодан, он прошел вверх уже несколько маршей.
Вот окно, в которое он когда-то влетел головой, съезжая по перилам, и чуть не вылетел на улицу. На голове была кроличья шапка, которая смягчила удар. Рамы были двойные: первое стекло разлетелось, второе устояло — он не только не вылетел в окно четвертого этажа, но даже не порезался. Впрочем, самой серьезной физической травмой в тот раз была затрещина отца. И несмотря на то, что Толя трижды обещал не кататься с перил, отец не поверил, нарезал планок и забил окно так, что ударься сын головой об это окно еще раз, наверное, сломал бы себе шею, но на улицу не улетел. Впрочем, наученный личным опытом, катался Анатолий намного более осторожно.
Теперь здесь была пластиковая рама с прочными стеклами, которые, наверное, не бьются, если в них влететь головой. А может быть, нынешние обитатели ведут себя более осмотрительно.
Анатолий Петрович поднялся еще на один лестничный марш, и оказалось, что путь к его квартире отрезан — весь этаж был перекрыт новой стенкой и незнакомой дверью, которая вела в обе квартиры последнего этажа.
Последние надежды развеялись — здесь давно нет его дома!
А почему? И сам ответил себе на этот вопрос — потому что они продали его. Они сами: он, его брат и сестра. Вернее, не дом, а квартиру. А почему? Потому что, видимо, уже не могли жить вместе, каждый хотел быть хозяином своего, пусть и маленького, но собственного угла.
Квартиру купил их сосед. Тот, что недавно купил квартиру напротив. Теперь, видимо, он владел целым этажом в престижном центре на Арбате.
Анатолий вспомнил, этого соседа из квартиры напротив, как он приходил обсудить возможную продажу квартиры, которой после смерти родителей завладели дети.
Это был молодой парень, у него был ласковый, по-восточному дружелюбный, вкрадчиво-льстивый тон, который так диссонировал с его явным нескрываемым хамством.
Сосед позвонил и предупредил, что придет через 15 минут. Анатолий Петрович, его брат и сестра разбирались в это время в квартире и уже, конечно, сняли из одежды то, что можно было снять. Но, получив предупреждение, оделись прилично, ждали гостя.
Гость же пришел в джинсах, шлепках на босу ногу и с обнаженным мускулистым торсом. Прийти к незнакомым людям с деловым предложением и без рубашки — невежливо.
«Может, у них так принято в Кутаиси», – говорила потом сестра.
Он даже точно вспомнил фразу, которую сказал в тот день сестре: «Вот я профессор дурак, штаны к приходу гостя напялил. А надо было перещеголять парня. Он без рубашки, а мне надо было в трусах его приветствовать». — «Толя, не кипятись. Мы что, собаку пристраиваем в хорошие руки, или тебя так волнует, какие будут манеры у обитателей нашей квартиры?»
Сейчас он подумал, что пристроить старую собаку в чужие руки это, наверное, очень жестоко. Хотя бывают обстоятельства: за ней, за собакой, некому приглядеть, или она слишком большая, или соседи в новом месте отказываются терпеть собаку — может быть, например, у них аллергия на шерсть.
Короче, деньги за их общий дом предложили большие, деньги легко поделить, они недолго думая согласились.
А как они бросили все родительские вещи, с которыми прожили все свою жизнь?
Впрочем, нет — картины они продали, продали в комиссионке бронзовые настольные часы, фарфоровую статуэтку.
А вот мебель и прочие громоздкие вещи везти было некуда, они бы заняли последнее свободное место в крохотных квартирках. На вырученные деньги все хотели купить жилье подрастающим детям. И детям старое барахло было тем более не нужно.
Была надежда, что новые хозяева что-то оставят: комод, пианино.
В квартире остался встроенный шкаф, на котором отец масляными красками нарисовал картину. Она так и осталась в квартире.
— Нет, из вещей мне ничего не нужно, — ответил сосед, — забирайте свои, вещи. Главное, заберите пианино — его сложно спускать без лифта с пятого этажа. А хотите, за 150 долларов мои работяги его вынесут.
Деньги Анатолию тогда показались огромными, он отказался. Спросил брата, а тот прикинул и сказал:
— Да ладно, Толь, поясница дороже.
Брат Пашка, паршивец, мог себе позволить, зарабатывал в каком-то кооперативе прилично и уже привык сорить деньгами.
Толя обиделся, сдуру в сердцах сказал брату:
— Давай сто долларов, сам унесу!
Брат ничего не ответил, ушел. А он, Анатолий, остался в полуразоренной квартире и думал: «Как же я один унесу это пианино, оно же тяжеленное, если только распилить его. Ручной пилой не распилишь, а если бензопилой?! Профессору 100 долларов в неделю платят – а тут взял пилу и за полчаса порезал, вынес на помойку».
«Ну, я, конечно, могу найти пилу! — рассуждал в тот вечер Анатолий Петрович, — но разве можно пилить инструмент по живому? Да никакой музыкальный инструмент нельзя пилить бензопилой, потому что нельзя и все. А пилить пианино, на котором учились музыке он, его сестра, его мать… Это как? Это даже не варварство – это хуже. А заплатить 150 долларов (из тех тысяч, что тебе платят за квартиру) и, главное, если это сделают другие, — это, вроде, даже нормально, так все делают».
А может быть, со страной тоже так было.
Каждый захотел стать хозяином своего угла, и никому не нужна была картина, которая висела всю жизнь над кроватью и которой, почти как иконой, все восхищались…
Похоже, так же, как он когда-то выбросил пианино, так же выбросили и его испытательную установку, на которую он потратил часть своей жизни, и не только он — его аспиранты, коллеги. Пришел хозяин будущего ресторана и сказал: «А вот эту дурынду пусть ваши ребята вынесут. А если поднять не смогут, пусть разрежут автогеном и вынесут по частям, я доплачу еще 200 долларов» — и ее вынесли и положили под дождь. А потом приехали другие ребята и продали ее на металлолом.
Хорошо. Забрать встроенный шкаф, где была нарисована картина отца, было невозможно, но можно было сделать хотя бы хорошее фото, сделать эстамп, повесить детям в своих новых домах как память. Нет, никто не сделал. Хорошо, что отец не видел, как ломали шкаф с его картиной, где он пытался вспомнить пейзаж из своего деревенского детства.
Он вспомнил кадры, свидетельствующие о смерти матери. А отец? Ведь должны быть в его голове какие-то воспоминания — как отец лежал в гробу, как все с ним прощались. Но сколько он ни пытался вызвать в воображении эту картину и по ассоциации найти в памяти реальные воспоминания, ничего не получалось. Отец вспоминался живой, молодой, уверенный в себе, с улыбкой на лице.
И тут вдруг возникла картинка, как они с братом приходят к отцу — в больницу: отец, всю жизнь такой значимый и авторитетный, лежит маленький, старый, абсолютно голый, под сбившейся простыней видно его иссохшее тело.
У отца стоит катетер. Одна рука его парализована, а другая легким бинтиком привязана к решетке кровати, глаза закрыты.
Они позвали медсестру и спросили, почему у отца привязана рука, и та просто объяснила: «Вырывает катетер — лежит мокрый, а мокрым лежать это верные пролежни, а с ними скорее на тот свет».
Брат сказал тогда: «Мне иногда кошмары снятся, что я умираю связанный, на мне куча веревок, но я никогда не думал, что это так просто: веревки почти не нужны — одна рука парализована, другая ниточкой привязана, чтобы ты не мог вырвать катетер».
Анатолий восстановил в памяти этот день. Был март, солнце, они шли подавленные, понимая, что отец умирает. Через какое-то время заметили, что оба голодны, зашли в гастроном и купили полбатона колбасы и батон мягкого хлеба, поехали на Ленинские горы пройтись — не хотелось сразу расставаться.
Они шли рядом, кусали батон, и он сказал брату:
— Если бы нас сейчас видела мать, она бы наверняка порадовалась.
— Почему?
— Потому что матери всегда приятно знать, что их дети не ссорятся, а дружат.
Значит, мать тогда еще была жива и ушла после отца.
Странная штука память: то в ней невозможно найти целые главы, то отдельные строчки выстраиваются с точностью до буквы, запятой, оттенка интонации…
Одни строчки цеплялись за другие, в памяти разворачивалась цепь событий, превращаясь в связанные кадры, как в старом кино, где кадры подрагивают, сменяясь чуть быстрее, чем в жизни.
Вот они с братом идут, отрывают крепкими зубами куски каждый от своей половины батона, а полбатона колбасы передают из рук в руки, кусая по очереди. Вот они выходят на гору на Воробьевке, хлеб уже съеден, и они начинают бросать кусок колбасы друг другу, как мячик. В конце концов брат роняет колбасу в мартовский зернистый, уже давно не такой чистый, снег. Вот он обтер колбасу, откусил и снова бросил. И они перекидывают этот мяч, и мяч становился все меньше. Они играют куском колбасы в парке, в то время как отец умирает в больнице.
Затем всплыла другая картина. Вслед за отцом похоронили мать. В квартире полно родительских вещей, только нет хозяев всех этих вещей. Они с сестрой рассматривают мамин альбом. Мать ходила когда-то на курсы вязания. В альбом вшиты образцы вязки, и под каждым есть надпись маминой рукой. Мать как-то распустила свой старый шарф, добавила ниток и связала ему свитер, а он его оставил на подоконнике в доме отдыха. К вечеру свитер уже кто-то забрал. На свитере была вышивка, маминой рукой. Кто-то, возможно, носил этот свитер. И еще мать шила ему курточки с погончиками, которые ему очень нравились.
Анатолий Петрович перебрал в голове все эти воспоминания и, убедившись, что нет ни дома, ни родителей, поспешил в обратный путь.

***
«Если установку выбросили его аспиранты, ушли в бизнес, а студентов нет, то зачем он несет эти книги? Если дочь и внук знали про институт и его установку, почему ничего не сказали? Нет, книги бросать нельзя. Он и так уже много чего бросил: установку, картину отца на встроенном шкафу, сервант, в котором лежали мамины вещи, пианино, которое он хотел распилить. Все уже брошено — остались вот эти книги» — он остановился, перевести дух, положил в рот «зелененькую» (таблетку нитронга), вновь поднял чемодан и понес дальше.
«Еще чуть-чуть, – думал он, — скоро можно будет передохнуть. В двух шагах в скверике Сивцева Вражка лавочка должна быть, посидит, в себя придет, а от скверика уже и до метро рукой подать».
И вдруг сзади его кто-то окликнул:
— Я могу вам помочь? — сказал какой-то молодой парень, показывая на чемодан без ручки.
Анатолий Петрович остановился, вновь поставил тяжелую ношу, смерил взглядом парня. Тот смотрел дружественно уважительно и с сочувствием. Чем-то он походил на его студентов.
«Наверное, такому можно доверить», — подумал Петрович.
Парень взял чемодан, удивляясь, как пожилой человек мог нести такую тяжесть.
Некоторое время шли молча.
— Что же у вас в чемодане такое тяжелое? — наконец полюбопытствовал «студент».
— Да тут, пожалуй, вся моя жизнь нелегкая, — проговорил загадочно Анатолий Петрович. — Тут диссертации мои моих аспирантов, книги, которыми я пользовался, мои записи, которые я надеюсь еще завершить.
Дошли до скамейки — присели.
— А вас дома никто не ищет? — спросил парень, глядя, как тяжело дышит профессор. — Вы звонили домой? У вас есть телефон?
Анатолий Петрович полез в карман, достал телефон передал пареньку.
— Так он же выключен у вас.
— Может быть, — согласился профессор.
«Студент» нажал какую-то кнопку, загорелся экран, и тут же раздался звонок. На проводе была дочка:
— Алло, папа! — кричала она. — Ты что же нас так пугаешь? Где ты есть?
— Нет, это не папа, я просто прохожий, меня Коля зовут.
— Коля, а где отец?
— Он, видимо, здесь рядом. Мы находимся на бульварчике в районе Мясковского, — говорил студент, — я дам ему трубку.
— Не надо, — сказала дочь. — Николай, я вас умоляю, не оставляйте его какое-то время, через 10 минут приедет мой сын, главное, назовите ваш адрес. Мы его ищем уже больше 4-х часов — с ног сбились. Я вас очень прошу, не отпускайте его, он болен, он может потеряться, пожалуйста, я вас очень прошу.
— Да не волнуйтесь, — говорил Коля, — я не спешу, и ваш отец вроде не спешит, мы будем ждать здесь.
И правда, через 10 минут приехал внук Петровича, тот самый Петя, которого он давеча принял за сына соседки в своей квартире.
Петя подкатил на такси, подбежал к деду, склонился над ним — дед сидел с закрытыми глазами.
Позвал:
— Дед.
Дед не ответил, было впечатление, что спит.
Внук наклонился ниже, поднес ухо, сказал:
— Дышит!
Вслед за Петей вышел водитель такси, стоял в метре от машины, наблюдал за скамейкой. Внук посмотрел на водителя, повторил тише, чтобы не разбудить спящего:
—Дышит — видимо, спит.
Анатолий Петрович умаялся и, просидев на лавке пять минут, провалился в свои мысли и какое-то забытье. В голове стучались мысли: «Донесет ли он чемодан? Кому он его несет? И перед кем ему придется отвечать, если он не донесет библиотечные книги? И если института больше нет, то кто тогда спросит за эти самые книги?»
В голове поплыли какие-то странные кадры, появился вдруг актовый зал его института, и внутри много народу: «Что же это за собрание? Кто же там сидит в президиуме? Вроде бы, их ректор или не он — плохо видно. Вон рядом его заведующий кафедрой в черном костюме, а кто же рядом с ним? Вроде бы, это его отец. Откуда же здесь отец, он не работал никогда в их институте, как он оказался в президиуме парткома? А народ все прибывает — и кто все эти люди: то ли знакомые, то ли нет?»
И тут он Анатолий понимает, что все ждут его выхода. Что это? О чем же он должен сегодня говорить? Неужели о том, почему не сдал книги в библиотеку? То, что это библиотечные книги, конечно, можно доказать по штампу, но это не большой проступок, в таком проступке можно почти каждого обвинить. А может быть, все более серьезно, и он должен ответить за то, что не вывез установку, когда закрывался институт, установку, которую столько лет создавали они всем коллективом с его аспирантами, на которую тратились государственные деньги и время сотрудников? Но он слышал, что его установка это пустяк на фоне заводов — да целой отрасли! — нет, речь не об этом.
Он выходит на трибуну, оглядывает зал. И пытается успокоить себя — главное, не нервничать. Если он всю жизнь читал лекции, неужели он не отчитается за свои проступки… Нужно только решить, о чем он должен говорить, чего ждут все эти люди? И о чем они хотят знать? Может быть, им известно про пианино — как он собирался распилить пианино, на котором играла его мать? Или то, что, он оставил в проданной квартире на встроенном шкафу картину отца?
А может быть, они ждут, что он объяснит, как они могли с братом бросать друг другу колбасу, когда в больнице умирал их отец?
Или речь опять не об этом?
Неужели о том, что он не узнал своего внука?!
А может быть, они хотят поднять какие-то более ранние его проступки, то, о чем он давно не вспоминал?
Например, о том, как они мальчишки сидели на лавке возле соседского дома на даче, а рядом улыбался и ластился местный пес Снежок. И самый старший, авторитетный и сильный мальчишка из их компании, Васька, крикнул Снежку: «Че смотришь, а ну пшел...» — и плюнул в него. Снежок не уходил, и все стали плевать в Снежка. А Снежок крутился, оплеванный, не понимая, что происходит, потому что почти все: и Толя, и его друзья — периодически подкармливали пса и даже, наверное, любили его — это был не чужой, это был их общий уличный пес.
И он, Толя, тоже плюнул чуть-чуть, но так, что все видели, что он тоже участвует. И почему-то не он, а другой мальчишка младше него, которого в компании вообще никто не уважал, и авторитет которого был явно ниже Толиного, вдруг встал и сказал: «Ну, харе, народ, он что вам сделал?!» Слез со скамейки, побежал и позвал: «Снежок, Снежок», — и пес убежал за ним.
Может быть, он должен вспомнить именно эту историю и говорить о том, что делал, как все, что не решал сам за себя?
А может быть, ему простят часть проступков за то, что он так долго нес чемодан с книгами без ручки?
Народ все прибывал, в зале становилось все более и более душно. И Толя еще не начал говорить, у него закружилась голова и стали подкашиваться ноги. К нему подбежали два дружинника с красными повязками на рукавах, взяли его под руки и поволокли по длинному коридору.
В это время внук Петя и Коля и впрямь взяли старика и потащили к машине, чтобы усадить на заднее сиденье. Одна нога профессора оказалась снаружи, Коля поправил ее и захлопнул дверцу.
Внук уже собирался сесть в машину как Коля оглянулся на скамейку и крикнул:
— Эй, а чемодан, чемодан чуть не забыли!
Петя вернулся, попытался развязать узлы, потом достал перочинный нож, провел по веревкам, распахнул чемодан — на скамью полетели книги и диссертации.
— Это нам точно уже не понадобится, — сказал внук.
— Возьмите, — попросил Коля, — он проснется, будет искать, может, ему это нужно.
— Деду, похоже, это тоже уже не понадобится, — сказал внук. — Мне бы его дотащить до кровати, куда мне еще этот чемодан без ручки, да к тому же у деда в квартире подобным добром все полки завалены. То, что еще кому-то нужно, в интернете найти можно, а все остальное точно хлам.
Такси отъехало.
Коля поставил чемодан возле урны, а книги дипломы и диссертации положил на скамейку. Потом взял одну из диссертаций, раскрыл. На первой странице стояла гербовая печать, подписи диссертанта и научного руководителя.
Полистал — страницы были напечатаны на машинке, формулы-закорючки вписаны от руки, кое-где вклеены черно-белые фотографии каких-то трещин, разломов. Некоторые строчки были подчеркнуты, на полях стояли карандашные пометки. Коля захлопнул диссертацию, покачал в руках, прикидывая ее вес. Диссертация тянула на килограмм, не меньше. Рядом на скамейке лежали такие же увесистые «кирпичи».
— Да, тяжеленький был чемодан, — сказал парень вслух, — килограммов семь, не меньше. Хотя, если в нем вся жизнь человека, то не так уж это и много.
Потом положил все аккуратной стопочкой и сказал вслух, хотя никого рядом уже не было:
— Может, найдется тот, кто в этом что-то понимает, и заберет.
Постоял еще чуть-чуть и пошел своей дорогой…
И когда он отошел от лавки, то поймал себя на мысли, что несмотря на то, что дед и внук были такие разные, непохожие друг на друга, в них угадывалось что-то общее, и можно было предположить, что в юности дед был похож на внука.
Сентябрь 2020