.
В глущобу путь его лежит
Под дерево тум-тум.
Л. Кэрролл, Джаббервокки.
Набак Шерстев Грюндербег опять пошёл в лес.
Трудно сказать, почему это было так, ведь он не клов в конце концов. Должно быть, что-то было такое в этом лесу, что делало его, набака, немного кловом... Конечно, не тёмнодолинским, а горным, вольным...
Он потянул сухой и морозный воздух ноздрями. Да! Первые заморозки... Первые дубовые листья шуршали под ногами, а он шёл, неторопливо и внимательно, углубляясь всё дальше в эту чащобу, неизвестно кем и неизвестно когда прозванную Моривонтовой. Он даже не обращал внимания на похрустывающие под ногами жёлуди, решив пройти на голодный желудок как можно больше. Тем более что и палый жёлудь-то в это время ещё не такой спелый. Всё больше битые червём, да усохшие с недозрелыми падают.
Солнце коснулось его лба, миновав прогал между деревьями, зыбкий от колебаний ветвей. Здесь, внизу, ветер не ощущался. А там, в кронах он шелестел, словно медленные волны в прибрежных камнях, раз за разом высекающие время из песчинок. Только здесь вместо песчинок были уже паутинки. Да! Летящие паутинки в сквозных до самого сердца, ярких, но уже прохладных солнечных лучах.
Шерстев присел, оставаясь в их потоке, на какое-то брёвнышко и немного побыл так, щурясь, как если бы глядел и глядел куда-то... В глубине лесного колодца тоже может царствовать полдень.
Наконец, улыбнувшись чему-то, он поднялся и двинулся дальше, некоторое время ещё щурясь, но уже навстречу полумраку лесной пазухи, привыкая вновь к её тишине и протяжности.
– ...И свет во тьме светит... – пробормотал он и опять улыбнулся.
А время шло вслед за ним. И ему, быстротечному или замедленному, не нужно было красться, притворяясь то белкой, то солнечным лучом с пылинками и паутинками, то собственным эхом его шагов, ведь бывалый набак и так знал, что оно, время мира, в этих походах всегда идёт позади него. Для того они, эти походы, ведь и существуют. Потому что он тогда прокладывал ему путь.
Солнце лилось на высокие кроны деревьев, а он шёл в глубине леса, укрытый его волнами. И крылья их широки. Где-то далеко впереди мерцали отблесками сияния вершины гор, склон делался круче, иногда возвращаясь опять к временной ровности, как, бывает, певец набирает воздуха перед новой фразой... Это всегда коротко. И Шерстев тоже останавливался на этих полянках и паузах, чтобы хотя бы отдать честь их усилию. Это была их песнь, а он её слышал. И они, как мне думается, тоже слышали его песнь. Ведь есть такая песнь – песнь жеста, песнь шага, движения, паузы и остановки, и опять движения, мерного, как парение орла в облаках.
И здешние облака были полны тишиной. Впрочем, какова тишина лесная? Она сама полна дыханием, как дышат рябые воды в полуденный штиль.
А он всё шёл. Пока не пришёл на одну площадку, где была пещера. Известное было местечко для тех мест. Обычно там все разжигали костёр, пили чай, глядя на уже поддающуюся взгляду округу (хотя это ещё только начало гор), а потом возвращались в Город. Мало кто решался идти дальше, потому что вот именно отсюда по-настоящему и начиналась ввысь Моривонтова чащоба. Горы вперемежку с лесом, ветрами и облаками, дождями и грозами, ущельями и высоченными вдруг деревьями (и как устоять-то могут они там...), лианами и ручьями, влажными валунами, поросшими мхом и часто перекрытыми палыми стволами с отделившимися от времени сучьями... Много было там разного, но не все знали, каково оно. Потому что одно дело – путешествие с простым созерцанием, когда всё что угодно может тебя утешить, хоть ты и тысячу раз знаешь всё это, и совсем другое – путешествие с поиском, когда точно известно, что ты хочешь найти, хотя ни единой черты и жеста будущих мест не знаешь... Так в этот раз было и с ним.
И он чувствовал это самое «так».
Я могу это сказать почти точно – ведь шерсть его на загривке время от времени поднималась, он начинал сутулиться и хмуриться, глядя по сторонам, по налитым плечам и бокам пробегала лёгкая дрожь... Но потом всё опять отступало – время настигало его, и опять округа становилась домом, знакомым и понятным, как собственная ладонь, то есть, простите, копытце. Хотя... Вы ведь, наверное, знаете, что в Бобритании... Там и копытца могут менять свою форму. И набаки бывают скульпторами или музыкантами... И, говорят, даже... добавим совсем тихо: даже летают. Нет, конечно, не так, как птицы... и всё же именно так.
Лес продолжался, поднимаясь вместе с горой, а набак Шерстев Грюндербег шёл неизвестно куда. Должно быть, и у него тоже была своя гора, вместе со склоном которой он теперь поднимался.
– Шерстев, Шерстев, что тебе нужно здесь? – спросил его кто-то.
– Историй. Мне нужно новых историй, – сказал Шерстев, не замечая, что разговаривает сам с собой.
– М-м-м! – улыбнувшись, протянул кто-то. – Историй... Этого много здесь.
А он и не сомневался. Иначе бы и не шёл.
...И иначе не прерывали бы это путешествие внезапности.
Брызги эфирных масел в лицо! В нос, и в глаза, и в уши, солнечный полдень, мандарин, грейпфрут, помело, апельсин или что угодно, до слёз, до счастливого чиха, до солнышек в облаках на воде. Горное озеро! Пустынные травы и сосны на берегу, травы и горные цветы, перистые часы.
Видели ли вы когда-нибудь, как колосится перистый час? Как светом становится всё, что видимо, что слышимо и даже мыслимо...
– Господи, – прошептал набак, – жажда моя к Тебе ещё больше.
Он сел на берегу, на какой-то валун, коих здесь было множество. Неизвестно как образовалось озеро здесь, в этих неудобных для подобных образований складках рельефа, но самая эта неловкость делала его гладь ещё более внезапной и удивительной. Может, и не было для него здесь причин и оснований, но оно – было. Не слишком широкий край огромной каменной чаши, нависающей над обширным пространством, отделял озеро от парящей высоты и распахнутого воздуха. Шерстев сидел напротив, видя в странном недалёком далеке перед собой этот прогал в никуда.
Наконец он поднялся и пошёл в обход озера – туда, к краю. Мелкие камешки похрустывали под ногами. Он смотрел вперёд. Из прогала между деревьями, отступающими в стороны на узком краю, веяло прохладой, даже большей, чем от озера. Это была прохлада высоты, веяние недоступного, однако же непостижимо знакомого. Как и когда мы узнали это? Как и когда научается любое – набак он, бобр или кто ещё – странному умению: летать? Может быть, самая внезапность обстоятельства даёт ему такую способность, и самое то – густое в пустоте обстоятельств – даёт опору оказавшему в пустоте полёта? Кто знает... Он – уже знал.
Он стоял на краю озера, на краю каменной чаши-уступа, над дымчатой высотой уже пройденной им части горы, и не замечал сам себя. И неудивительно – такой открывался вид... Невольно приоткрыв рот, он смотрел и смотрел... Только здесь, наверное (если не считать самой вершины горы) был такой вид.
Вдруг он нахмурился. Веяло теперь уже из-за спины, из глубины чащобы, откуда вышел он на свет и пространство края – словно бы кто приоткрыл дверь. Вдруг это веянье стало порывом, и все шерстинки на его прочной шкуре невольно воспарили туда, в пустое пространство, а он, присев и пригнувшись, всё же стоял. Да и двинуться куда бы то ни было не имелось возможности – любой шаг окончился бы падением.
Он стоял и ждал. На небе, дотоле ясном, тем временем показались облака, всё более тёмные, солнечные лучи уступили место полумраку. Напор ветра в прогале не ослабевал. Он выжидал. И в какой-то момент, почувствовав что-то лопатками или даже самой своей сердцевиной, он рванулся в сторону – туда, на другой край прогала, вперёд по его движению. Ветер ударил его в плечо и приподнял над кромкой, так что несколько шагов Шерстев даже сделал в воздухе... И опустил его. А Шерстев, продолжая бежать, от неожиданности даже упал носом вперёд по движению и, проехав несколько метров по шуршащим камешкам, вскочил на ходу. Ещё несколько прыжков – и он миновал край.
Прижавшись взъерошенным боком к шершавому гнутому стволу ближайшей сосны, он дышал. Ветер не мешал ему – он уходил мимо него, туда, куда неслись теперь все эти темнеющие облака и тучи, куда-то за горизонт... И уже было трудно сказать, какое именно теперь время суток – явно было только, что это не ночь.
Отдышавшись, он отслонился от дерева и сел. Всё-таки удивительная красота – и даже в страхе трудно было её оставить. Он сидел и смотрел на текучее меняющееся пространство земли, в морщинках глаз его показались слезинки, а ветер шёл где-то рядом. Ещё раз вздохнув, он встал.
И тотчас едва не сел снова.
Потому что прямо за своим плечом услышал голос.
– Никогда не ходи один! – сказала Шерстеву Йокса.
Шерстев молчал и смотрел на неё. Слезинки стекли по щекам.
– Никогда не ходи один! – повторила Йокса.
– А разве я один? – как-то механически ответил тот. – Ведь... – он оглянулся на прогал, который миновал совсем недавно (или когда?), и вдруг в его голосе появились силы, – со мною весь мир...
Йокса молчала и, серьёзно глядя на него, ждала.
Подумав, Шерстев добавил:
– А впрочем, я, кажется, понял... Но не возвращаться же... Или вернуться?..
Наконец улыбнувшись, Йокса без слов вспорхнула и исчезла в чаще, из которой и появилась неизвестно как и когда.
Шерстев озадаченно вздохнул и опять сел. Он думал, а ветер проходил рядом и облака всё неслись и неслись куда-то.
– Ну вот, теперь можно идти дальше, – наконец сказал Грюндербег и поднялся.
И весь лес был опять перед ним.
Он вошёл в чащу по другую сторону озера, густеющую тем более, чем более удалялся он от прогала. И тут начался дождь. Набак побежал, лавируя между внезапно появляющимися перед ним среди пелены ветвей и дождя, дождя и ветвей, какими-то препятствиями – это мог быть сук дерева, пень, или камень, или даже рытвина. Ему нужно было снова достичь склона горы – там встречались пещеры. Да что там – ему хватило бы и какой-нибудь небольшой ниши, чтоб переждать усиливающийся ливень. Поскользнувшись, он перекувырнулся несколько раз и, вскочив, продолжал бежать. Он уже видел между стволами перед собой темнеющую округлость пещерки, как вдруг дождь перестал.
Добежав по инерции до пещеры, он остановился на пороге. Дождя не было, воздух заметно светлел, а с него лились и стекали запаздывающие струйки. Это было даже смешно. Он фыркнул и сел на камень у порога внутри пещеры. Здесь было сухо. И хорошо – можно было немножко передохнуть. Прикрыв глаза, он сидел и слушал удаляющиеся звуки ливня, веяние ветра и гулкую тишину пещеры...
Пещера, неизвестное неизвестно что в огромном теле горы. Как известно, пещеры или ведут и приводят куда-то, или это просто небольшие ниши, имеющие близкое окончание. Но и те, и другие важны. Потому что никогда не знаешь, насколько долгим и бесплодным (конечно, только на первый взгляд) будет путешествие по пещере, и сколько всего полезного может таиться в обычной нишке. Думаю, вы это уже знаете.
Наверное, знал и Грюндербег, потому что преспокойно сидел на пороге неизвестного пространства и в ус не дул, тем более что и усов у него не было, а только пара клыков, как и свойственно секачу, впрочем, не очень больших. Он никогда не стремился развить их – какие уж есть. Зато владел ими виртуозно, и не только в добывании вкусных кореньев, трюфелей и тому подобного, но и в резьбе по дереву и даже камню, в скульптуре и даже рисовании. Но сейчас он просто сидел.
А, нет, вот уже встал и пошёл вглубь пещеры. В самом деле – интересно, что там.
Вначале, как только закончились отголоски наружного света, было просто темно. Потом неожиданно стало светлее... А может, просто глаза привыкли.
Он шёл среди мерцающих стен, под сводами, множащими самые дальние отблески света. Что это было? Слюда, перламутр, какие-то чешуйки? Да кто ж знает... Он шёл.
Он шёл, и звук его шагов сонно отражался, множась на гранях внутреннего рельефа, в ладонях у тишины медленно ворочалось пушистое эхо. Если остановиться, закрыв глаза, можно оказаться нигде – он знал это ещё по рассказам бабушки. Он остановился.
Всем известно, что набак во сне делается камнем, и все большие валуны в лесу – это укрывшиеся набаки. Должно быть, и теперь он виделся всему окружающему камнем, какой-то частью местности, чем-то неразличимым среди всего, ничем. Он стоял и слушал. Левое ухо его повелось чуть-чуть, потом правое... Он что-то слышал. Да! В стоячем воздухе мерцающей пещеры был поток! Едва заметный, он делался всё более явным по мере его продвижения дальше, в конце концов став тем самым сквозняком, что едва не вынес его в атмосферу, сделав невольным лётчиком, а теперь с силою выталкивающего к каким-то степеням, ведущим вверх.
– И почему, скажите пожалуйста, в этих пещерах всё время есть какие-то ступеньки, ведущие вверх, а? – пробормотал набак, ступая на первую, потому что уже не мог не ступить. – И почему этот сквозняк дует в разные стороны – там дул в ту, а здесь, наоборот – в эту? – задумчиво добавил он, тщательно ставя ноги, поскольку ступеньки были неровны, а свет уже так слаб, что каждый раз приходилось подкреплять верность пути ощупью, как, впрочем, и подобает для таких мест.
И лишь когда он прошёл так много, что где-то вверху и впереди стал видеться слабый зеленоватый свет, он заключил, отвечая на собственный вопрос:
– Значит, где-то там есть ещё колодец, от которого в разные стороны и идут потоки сквозняка... Но странно, что я его не заметил... Или...
Он не договорил, что именно «или», потому что вышел наружу. Это было обычное пространство, лес как лес, только поднимающийся в гору, впрочем, как и прежде. Он оглянулся. Снаружи выход из пещер виделся совсем скромным, даже убогим, как дырка в одежде. Он улыбнулся и, напомнив себе не забыть признаки места, чтоб не бродить кругами, стал подниматься вверх.
Лес был влажным после прошедшего ливня, так что ему и здесь приходилось быть внимательным. Но набаки так устроены, что в них внимательно всё, и как-то само собой, так что необязательно каждый раз задействовать всё внимание целиком. Это позволяет им посвящать время путешествий и хозяйственных походов философским размышлениям, чему, видимо, сейчас предался и Шерстев Грюндербег, странствующий набак Моривонтовой чащобы, неизвестно зачем всё идущий и идущий вглубь неё.
Впрочем, кое-что всё-таки известно. Скоро был день рождения его Шкромы, и он хотел принести ей в подарок что-нибудь особенное. Кто-то скажет, что для этого не нужно забираться в самую глубину самого глухого в лесу места. А кто-то – наоборот, что именно так и следует поступать в особенных случаях. Ведь он хотел, чтоб этот случай был для неё особенным... Отчего так – потом узнаете. А может, и нет – это уж как ветер сыграет в пустынную эолову арфу. Его ведь никогда не предугадаешь.
Могу только сказать, это время было особенным и для нашего путешественника. До сих пор он знал жизнь в пересказе, а теперь ему предстояло встретиться с ней лицом к лицу. Нужно было пройти до самой внутренней пустыни Моривонтовой чащобы и вернуться. Но не просто вернуться, а принести подарок. Какой же именно... Об этом не стоило и думать. Пустыня всегда сама выбирает подарки. Нужно было только за ним прийти.
Самой внутренней пустыней Моривонтовой чащобы была вершина горы, к которой медленно, верно и неуклонно шёл Шерстев. Взгляд его был собран. Да, философии здесь было уже не место. Или если и место, то философии другой, которая не рассуждает, а лишь внимает и действует, и которая уже собственно не философия, а созерцание. Так он и шёл.
Камни и палые стволы приходили к нему навстречу, мох медленно плыл, как морские волны, по которым он чудесным образом оказался способным идти. Изредка мелькала какая-то тень, и тогда он поднимал голову и смотрел ввысь, надеясь увидеть оставившего её, но всякий раз видел всё тоже – прогал между деревьями, белеющее на закате небо, к которому всё больше подступала воронёная синева ночи.
Но вот лесной сумрак из рябого сделался светлым. Он поднял голову... и прямо над собой увидел небо. Лес кончился. Шерстев вздохнул и сел. Съел несколько прихваченных когда-то желудей. Один попался червивый. Шерстев поморщился и вздохнул. Да. Так и должно быть.
До вершины оставалось уже немного.
Дальше шли кустарники и травы, среди которых попадались изумительной красоты цветы. Он взял один, не имея силы его оставить. Потом ещё. И так цветок к цветку собрался букет, словно бы эти цветы сами собирали друг друга. А другие он не брал. Не всегда же устраивать мавританский газон из букета, иногда можно сделать его... как бы это назвать... ну, скажем, единословным. Кто видел, тот понимает.
Когда был закончен букет, он вступил на вершину. Это было нетрудно понять, потому что идти уже было некуда – кругом лишь небо. Он постоял, вглядываясь в него и принюхиваясь. Ветер здесь был сильным, так что и стоять было непросто. Он огляделся, всматриваясь в местность вокруг вершины. Неровно бугрились кроны деревьев. Их уже укрывала закатная дымка. Солнце виднелось из-за горизонта самым краем, даже не достигая лучами вершины, а проходя ими чуть выше. Шерстев поднял голову, следуя за ними.
– Зверь, что тебе здесь нужно? – вдруг услышал он.
От неожиданности он присел и прижал уши. Медленно огляделся вокруг. Никого. Он выдохнул и распрямился. И вдруг опять:
– Зверь, что тебе нужно здесь?
Кажется, это говорила... сама гора? Он прижался к её неровной поверхности, напряжённо вслушиваясь всем собой. Но нет... Опять никого. Он выдохнув, склонив голову лбом на камень. Постоял так и опять поднялся. И стоял и ждал третьего раза.
– Вот я, – прошептал он, словно протягивая себя. – Скажи... Что...
Третьего раза не было. Или был, но... такой, когда слов уже не остаётся. Потому что ветер вдруг стал таким, что если б они и были, расслышать их было бы невозможно.
И он упал, подхваченный ветром.
От ужаса он закрыл глаза. И тотчас открыл их вновь. Он летел!
Он парил в воздухе, а под ним был весь мир. Он распахнул руки. Но букетик скромных прекрасных горных цветов оставался в сжатой одной. Вы помните, что в этих странах и, наверное, особенно в таких случаях, и копыта могут стать ладонью.
Он парил... По крайней мере, некоторое время. И вдруг на него стремительно нахлынула земля.
А потом началось вот это – прыжки по кронам. А что делать? Набаки всё-таки не бобры. Это Бобрианские люди летают как белки, а набаки... ну, они летают, как набаки. Собравшимися внутрь себя шарами. Да, он успел сгруппироваться. Хорошо хоть шкура ещё такая толстая, что её и зуб почти никакой не берёт. Ну, то есть с первого раза. Но он и не собирался ни о какую крону стукаться по два раза – он пружинил и пружинил о них собой, летя и скача всё дальше и дальше, стараясь притом однако сколько-нибудь гасить инерцию, чтобы замедлить движение...
Хорошо хоть букетик с горными цветами успел во рту зажать. Кто знает эти горные законы – а ну как опять ладони копытами станут. Но теперь зато благодаря этому он летел интеллигентно, без беспорядочных криков и хаотических воплей, а лишь с одним «м-м-м!», «м-м-м!», что воспитанному слушателю можно вообще-то и совсем не заметить. Или хотя бы почти совсем. Что мы с вами и сделали.
Как он миновал уровень пещер, как он миновал уровень озера... кто ж знает? А только в одночасье он обнаружил себя застрявшим в развилке большого дуба где-то... Нужно было переждать некоторое время, чтоб прекратилось кружение в голове и всех чувствах, чтоб понять где. А, теперь ясно. Хм. До конца горы, то есть до начала, ещё не так уж и близко... Ну и ладно. Зато можно пойти по-человечески. Только для начала бы ещё с дерева слезть.
И вот тут-то он и обнаружил, что ладони опять стали копытами.
– Нет, ну как назло, – хотел сказать, но не сказал, а промычал, потому что во рту сохранялся его подарок.
А потому в свою очередь слезать ему надо было как можно быстрее, чтоб эти цветы, хоть и жёсткие по горным законам, не обратились бы во что-то, что не подобает дарить, и даже родной супруге. А может быть, и тем более родной супруге.
Но спуститься он не мог. Ну не получалось, и всё тут.
И тогда он вздохнул и выпустил букет. И он медленно растаял в охвативших его сумерках. Что ж, пусть тот, кто дал его, теперь его и подержит. На время.
Удовлетворённо хмыкнув, Шерстев стал употреблять самые яростные усилия, но которые после столь напряжённого дня был способен. Но хмыкай – не хмыкай, удовлетворённо – не удовлетворённо. А ничего не выходило. То есть, он сам не выходил из этой развилки, в которой так прочно засел. Словно и вырос здесь. А теперь оставалось только дозреть, что самому отвалиться. Да, даже в этом положении он не терял чувства юмора. А может быть, и именно потому.
Он успел задремать от изнеможения, проснуться, и опять задремать, как вдруг обнаружил, что падает. А ещё мелькнула в густеющих сумерках, уходя куда-то вбок, белая тень.
– Ха, – хотел сказать Шерстев, – дружище Бо...
Но вместо этого что есть маху хрякнул кусты, на его счастье оказавшиеся на удивление густыми, так что он отделался драной шкурой и несколькими царапинами. А что вы думали? Когда говорят «три шкуры драть», имеют в виду как раз набаков, у которых именно три шкуры. У кошек девять жизней, а у набаков три шкуры, такой вот бонус, так сказать.
Ну и отлично. Он выбрался (или выдрался) из этих кустов, а потом обнаружил, что ноги, да и вообще всё тело так дрожит, что идти вообще никакой возможности нет, ни по-человечески, ни каким-то другим способом.
И пришлось ему тут уже устроить привал. Благо, что дерево было дуб, а от его удара на землю просыпалось множество желудей, и не только недозрелых и червивых.
И он ел, лёжа на боку и медленно двигаясь вокруг дерева, и собирая жёлуди. Заснул где-то на середине пути... Проснувшись, продолжил путь... Потом ещё... Пока наконец не обнаружил, что настало утро и он может идти дальше.
Только вот может ли? Хороший вопрос, как говорится.
Осторожно поднявшись, он ощупал собой себя и окружающее пространство. Ни то, ни другое не тряслось. Ну и прекрасно. Найдя уже несколько подвявший букетик горных цветов, он бережно поднял и его и продолжил путь.
А дальше... Дальше было так быстро, что он уже и ног под собой не чуял, а даже побаивался, как бы ему опять не полететь. По крайней мере, так казалось, потому что он с опаской посматривал на землю: не отрывается ли она уже от него. Ну, то есть, он от неё, конечно. Хотя... кто их знает, эти горные местности и Моривонтовы чащобы.
И если кто-то скажет, что их не знает никто, он будет прав. Как равно и тот, кто скажет, что знают их все до единого.
Так или иначе, он возвращался, и возвращался с победой. Потому что у него была история, которую он расскажет Шкроме, а ещё букет... И даже подвянув, он был прекрасен. И Шерстев знал, что она поймёт. Как точно знаем это и все мы, кто следуем за ним и не можем остановиться, потому что путь всё продолжается и продолжается, он всё ходит и ходит в свои походы, всё приносит ей свои истории... Но только не каждый раз в подарок будут букеты. Нужно же разнообразить как-то.
Но главное, что возвращаясь с победой даже после поражений, он всегда будет рассказывать ей эти истории, все до единой, до самой их бесконечности, до конца.
А в этот раз он всё же принёс ей цветы.
Горные, конечно, а как же иначе.
Ведь в этом и есть смысл всех путей и троп, где бы они ни проходили.
И да: как же он был голоден! Что там жёлуди эти по сравнению с тем, что приготовила ему его Шкрома...
А его Шкрома, тотчас уставившая весь стол приготовленными разносолами, сидела рядом и с умиленной улыбкой смотрела, как он ест.
А букетик цветов стоял рядом с ними, уже оправившийся в ключевой в воде и воспрянувший, как наступающий новый день.
Август 2018 – Сентябрь 2020.