Артур Кулаков
Счастье
Мне казалось, я никогда не привыкну к мысли о том, что Курта со мною нет и я больше не увижу робкую, смущённую улыбку этого худенького коротышки. Как это ужасно - погибнуть, когда тебе не исполнилось ещё и девятнадцати!
Я нажал на тормоз, свернул на обочину и выключил мотор. Уткнулся лбом в тёплую кожу руля и, обхватив голову руками, тихонько завыл. Слёз не было - осталась лишь горькая, тяжёлая пустота в ноющей груди.
Прошёл уже целый месяц без Курта, и всё это время меня терзала адская боль, угнездившаяся где-то внутри моего сознания. Как всё это нелепо! Как несправедливо!
А ведь мы прожили вместе полтора года, душа в душу, без разногласий и ссор. Разве что частенько спорили, обсуждая будущий роман, рождавшийся в муках и поглотивший нас, как неотвратимый смерч, как жестокое цунами.
Из-за книги всё и началось.
Мы познакомились на вечеринке у общих друзей. Я неспеша пригубливал виски с содовой, боясь, что опьянение непременно превратит меня в слезливого нытика, - уж такой я нестойкий, - а Курт потягивал пиво, - видимо, ничего не боясь. Узнав моё имя (а я был известным журналистом), он пристал ко мне со своей идеей фантастического романа.
- Почему бы нам не написать его вместе? - раз в пятнадцатый заводил он со мною разговор, хотя мне было совсем не до фантастики - на днях я окончательно порвал со своей невестой, вернее, она сама бросила меня, и я был расстроен и подавлен. Да и на вечеринку согласился явиться только для того, чтобы развеяться - невмоготу мне было вариться в беспросветном одиночестве. А тут этот навязчивый недоросток, почти ещё мальчик, возбуждённый пивом и не дающий мне прохода. Кто пригласил его на сборище взрослых? Кому пришло в голову угощать его алкоголем?
- Извини, малыш, но я не пишу романов. Ты, видимо, что-то перепутал, я всего лишь скромный газетчик. Колонки, статейки - вот в чём я мастак.
- Я не согласен! - не унимался коротышка. - Я читал ваши статьи и могу судить о том, чего вы стоите...
- Ты? - Я язвительно хмыкнул. - Не знал, что в младших классах школы преподают критический анализ жёлтой прессы.
- Можете смеяться надо мной, сколько хотите, но я совсем не дурак и разбираюсь в литературе.
- Так почему бы тебе, сынок, не сесть за стол и самому не написать этот роман?
- Потому что, когда Бог создавал меня, к моему богатому воображению он забыл добавить писательский талант. Думаете, я не пробовал сочинять? Я могу лишь составить план, вычертить общие черты сюжета, то есть склеить мало-мальски приличный скелет, а вот плотью его обложить да ещё и жизнь в него вдохнуть - тут уж я бессилен.
Почему-то меня увлёк разговор с восторженным, простодушным юношей, и я решил не отбрыкиваться от него надменными замечаниями, а попытался действовать мягче. Всё равно делать мне было нечего, общение с перепившими приятелями не клеилось, они без конца что-то доказывали друг другу, хохотали, и мне, трезвому, в их компании было как-то неуютно. Поэтому я и переключил всё внимание на прилипшего ко мне парня. Мы с ним сидели на балконе. Я курил, любовался полуночной темнотою и тихонько радовался тому, что горечь разлуки с невестой оказалась не такой уж и противной. А Курт притулился в углу на маленькой скамеечке и глядел на меня с надеждой, примерно так же, как путник, заблудившийся в пустыне, глядел бы на мираж роскошного оазиса.
- Значит, ты считаешь себя лишённым таланта? - Мой голос стал доброжелательнее. - Но откуда тебе знать, какими сокровищами наделён твой разум? Ты ведь так молод, так неопытен, а любое дарование развивается с годами. Особенно это касается создания прозы. Хочешь писать - учись! Что ещё я могу тебе посоветовать?
- Но мне не нужно ничьих советов! - горячо возразил Курт. - Я хочу воплотить свою идею в добротный роман.
- И ты полагаешь, что я клюну на твою наживку? Плохо же ты меня знаешь, мальчик!
- Но вы ведь даже не хотите выслушать мою идею! - Он был явно обижен. Наткнувшись на твердолобость тридцатипятилетнего профессионала, он чуть не плакал от отчаяния. И мне стало его жалко.
Я хотел было попросить его рассказать наконец идею романа - а вдруг и в самом деле это нечто стоящее, - но тут на балкон вывалилась толпа приглашённых во главе с хозяином квартиры, моим школьным приятелем, и Курт испуганно сжался в углу, как будто все эти люди собирались избить его. На меня хлынули пошлые возгласы, воняющие перегаром, и я окончательно понял, что лишний на их клочке пространства. Не хотелось мне слушать пьяную галиматью малознакомых и совсем не знакомых мне людей. «Пора уходить», - решил я, вышел с балкона и намеревался уже незаметно улизнуть с вечеринки, но неожиданно для самого себя вернулся, схватил Курта за руку и грубо потянул за собой. А поступить так меня заставило воспоминание о пустой квартире, где меня ждало продолжение скорбных дум о несостоявшейся свадьбе. Не очень-то прельщало меня возвращение под гнетущий потолок одиночества. А этот наивный юноша сам тянулся ко мне - почему бы не пообщаться с ним? Думаю, если бы в тот вечер ко мне привязалась собака, я бы с радостью завёл дружбу и с нею.
- Идём отсюда, - властно произнёс я.
Курт не сопротивлялся и послушно засеменил за мной. Я глянул на него: его макушка доставала мне до плеча. Он был похож на тринадцатилетнего подростка и казался слабым, беспомощным и очень ранимым. Зато лицо его украсила довольная улыбка. Ещё бы, ведь он победил моё упрямство, заставил-таки меня отнестись к нему с должным вниманием.
- Ты не против, если мы поедем ко мне? - сказал я, садясь за руль своего автомобиля.
- Я так рад! - воскликнул он, усевшись рядом. - Понимаешь, это такая идея! Узнаешь - закачаешься! Дело в том, что... - И его понесло. Пока мы ехали, он успел вкратце изложить свою задумку, на первый взгляд экстравагантную до безумия. Сначала, слушая его, я только морщился и отрицательно крутил головой, но постепенно втягивался в ход его мыслей, находя в них всё больше и больше привлекательных черт. А когда мы вышли из машины и поднимались на второй этаж, где располагалась моя квартира, я уже был влюблён в затею этого странного парня.
Почти до самого рассвета мы с Куртом обсуждали намеченный роман, выстраивали сюжет и спорили насчёт уместности того или иного персонажа. И наконец, наскоро перекусив бутербродами, легли спать: я - в спальне, а он - в гостиной на диване.
Но я так и не успел выспаться - часов в девять утра меня разбудил долгий, изматывающе настойчивый звонок в сопровождении наглого стука в дверь. Я открыл: на пороге стояли элегантно одетый пожилой мужчина и такая же нарядная немолодая женщина.
- Он здесь? - с ходу выпалил мне в лицо мужчина.
- Кто «он»? - прохрипел я, изумлённый непрошеным визитом.
Вероятно, мой помятый, заспанный вид не произвёл на пришедших приятного впечатления. Брезгливо поморщившись, женщина провозгласила тоном возмущённой начальницы:
- Как это кто? Вы что, смеётесь?
- И не думаю.
- Куда вы девали нашего сына? - поддержал её элегантный джентльмен.
- Простите? - Я продолжал таращиться на них непонимающими глазами.
Они могли бы проявить снисходительность к моей тупости, ведь я ещё наполовину спал, но, судя по всему, им было наплевать на мою растерянность.
- Если вы не отдадите нам нашего ребёнка, мы вызовем полицию! - повысила голос женщина, вероятно, решившая, что я осмелился посмеяться над её родительскими чувствами.
Вдруг за моей спиной послышался голос Курта:
- Вы что здесь делаете? - Он говорил резко, с вызовом.
- Мы пришли за тобой, сынок, - ответил ему мужчина.
- Зачем?
- Мы всю ночь не спали, - сказала женщина.
- Мог бы позвонить нам, мы бы приехали за тобой... - вставил мужчина, но Курт перебил его:
- Послушайте, если я не вышел ростом, это ещё не значит, что я не вырос. У меня своя жизнь, свои планы, и не вам указывать мне...
- Если ты немедленно не поедешь с нами, - жёстко отчеканил отец, - боюсь, нам снова придётся обратиться к врачам.
- Фашисты! - прошипел юноша и добавил кротко, чуть не плача: - Ладно, подождите, сейчас оденусь.
Я прикрыл дверь, оставив супружескую чету на лестничной площадке, и вслед за Куртом вошёл в гостиную.
- Вот гады, - ругался он, натягивая брюки. - Когда же они оставят меня в покое?
- О каких врачах они говорили?
- О психиатрах.
- Ты что, болен?
- Да нет. Были кое-какие трудности года два назад, подростковые заскоки. Ты же видел этих тюремщиков. С ними немудрено свихнуться. Сперва довели меня, а когда я стал взбрыкивать, - Курт показал мне запястья, на которых белели шрамы, - они упекли меня в дурдом. Страшные люди. Все нервы мне вымотали. И чуть что, пугают психушкой. - Он оделся и, прежде чем выйти, повернулся ко мне с видом заговорщика. - Подожди меня. Я притворюсь паинькой, а часа через два-три вернусь, и мы подумаем, как их перехитрить. Они хоть и злые, но глупые.
Он ушёл, а я лёг и попытался уснуть, но не ту-то было: зазвонил телефон. Это был мой редактор.
- Доброе утро, Джонни, статья уже готова?
- Конечно, вчера оставил её Полине.
- Но у Полины её нет.
- Как нет?
- А вот так. Давай, дорогой, руки в ноги - и ко мне. Через час статья должна лежать на моём столе.
- Чёрт! Ладно, сейчас буду.
Пришлось тащиться в редакцию. Когда я вернулся, то немало удивился, обнаружив Курта сидящим на коврике перед моей дверью.
Не обмолвившись ни словом, мы вошли в квартиру.
- Они, наверное, опять едут за тобой, - сказал я, ставя кофейник на плиту.
- Нет, они поехали в гости к отцовой сестре.
- А ты?
- А я поклялся им не выходить из дому.
- И тут же нарушил клятву?
- Клятва, данная врагу, не считается.
- Логично. Что же ты намерен делать?
- Бежать.
- Куда?
- Послушай, - сказал он, обеими руками схватив меня за локоть, - мы должны написать эту книгу. Здесь нам сделать это не позволят. Правильно?
- Допустим.
- Значит, у нас остаётся единственный выход - побег.
- Но куда? Нет, Курт, постой... Вообще-то я не собираюсь никуда бежать, мне и здесь неплохо, и меня никто пока не преследует...
- Но ты же хочешь написать мой роман?
- Твой? - Я рассмеялся. - Если я напишу его, он никак не сможет стать твоим.
- Но идея-то моя!
- Но напишу его я!
- Ну, хорошо, пусть будет нашим общим.
- Так уже лучше.
- Хотя... дело-то не в этом! - Он отпустил мою руку, чтобы тотчас снова вцепиться в неё. Мне пришлось вырваться из его отчаянной хватки, так как у меня убегал кофе.
- Садись, давай поедим спокойно, - сказал я, разливая кофе по чашкам.
- Не сяду, пока ты не пообещаешь, что удерёшь вместе со мной.
- Что ещё за капризы избалованного дитяти? - возмутился я. - Врываешься в мою жизнь...
- Ты сам впустил меня в неё.
- К сожалению... Врываешься в мою жизнь, навязываешь мне идею романа...
- Разве плохая идея?
- Я не сказал, что плохая.
- Значит, ты от неё в восторге?
- Пожалуй...
- И горишь желанием начать работу над книгой?
- Не плохо было бы...
- Тогда в чём же дело?
- Просто я не хочу никуда бежать.
- Но если мы не удерём, мы не напишем ни строчки. Мои предки не дадут нам вздохнуть свободно. Ты их не знаешь. Более сумасшедших людей трудно себе представить. Они не только меня в психушку запихнут, но и завалят полицию жалобами на тебя. - Он всё-таки сел и принялся с жадностью поедать тосты. - Решайся, Джон. Правда, если ты настолько труслив, что неспособен на поступок, мне придётся подыскать другого автора.
Он глядел на меня с торжествующей улыбкой, к которой прилипли крошки хлеба.
- Ах ты, маленький шантажист! - воскликнул я и подумал, что, возможно, игра стоит свеч. Передо мною - такая возможность создать нечто по-настоящему замечательное, а я продолжаю цепляться за жалкую участь журналиста, не дерзающего подняться выше третьесортных статеек. - Допустим, мы с тобой исчезнем на время, уверен ли ты, что твои родители не поднимут на ноги всю полицию или не наймут частных сыщиков?
- Я и это уже продумал, - ответил Курт, глотнув кофе. - И даже принял кое-какие меры.
- Надеюсь, никакого криминала?
- Нет, что ты! Я же не дурак. Притом, надеюсь, ты уже убедился в силе моего воображения. Так вот, я написал им прощальное письмо, ну, ты знаешь, записку самоубийцы, где обвинил их во всех своих бедах, в том числе и в смерти, копию письма отнёс своему другу и взял с него обещание вскрыть конверт ровно в полдень (кстати, его отец - коп). А затем доехал на такси до реки и на берегу, за спинами приличной компании, устроившей там пикник, оставил свою одежду с бумажником, документами и черновиком той же посмертной записки. Кстати, не забыл в ней упомянуть, как и где собираюсь покончить с собой. Так что, думаю, полиция уже ищет в реке мой труп.
- Боже, - простонал я, представив себе, какой переполох поднял этот с виду безобидный мальчик. - И всё это ради какой-то книги?
- Во-первых, не какой-то, а гениальной, - возразил он ликующим тоном карточного шулера, только что взявшего банк, - а во-вторых, не столько ради книги, сколько ради свободы. Надоело мне извиваться котёнком, которому прищемили дверью хвост. Я хочу начать собственную жизнь, и ты мне в этом поможешь, не так ли?
Я тяжело вздохнул и задумался. Не слишком мне хотелось втягиваться в хаотичную игру, затеянную моим новым приятелем. Я, конечно, восхищался его смелостью и изворотливостью на пути к личной свободе и хорошо понимал его мотивы. Достаточно было поверхностного знакомства с его родителями, чтобы посочувствовать их сыну. Десяти минут общения с ними хватило бы, чтобы впасть в тяжёлую депрессию, а ведь Курту пришлось терпеть их в течение семнадцати лет! Бедный малый! Мне стало так жаль его!
- Ну, ты и натворил дел! - сказал я, продолжая размышлять, как бы помочь ему выпутаться из переделки, да и самому в неё не вляпаться. Но ничего дельного в голову так и не приходило. Убеждать его вернуться домой - преглупое занятие, не в моём стиле; отказаться от его идеи, от проклятой книги, написание которой начинается с действий, граничащих с преступлением, - бессердечный поступок и непростительная подлость...
Передо мною сидел худенький парень в пять футов ростом и ждал от меня великодушного поступка, а я всё никак не мог выкарабкаться из сомнений.
- Ну, как, ты поможешь мне? - не выдержал он молчания.
- Допустим, - дал я уклончивый ответ. - Где же спрятать тебя?
- Только меня? - всполошился Курт. - А тебя? Разве мы не вместе?
И вдруг меня пронзило сладкое чувство хулигана, собравшегося нарушить все мыслимые, веками устоявшиеся правила. «А что если встать на одну плоскость с бесшабашной молодостью? - воскликнуло моё сердце. - К дьяволу чопорную осторожность! Пора уже своё скучное ползанье сменить на стремительный полёт...»
- Мы удерём, Курт, - решительно произнёс я и, поднявшись из-за стола, снова принялся готовить кофе.
Думаю, в причине моего внезапного порыва немалую роль сыграло то обстоятельство, что я не выспался и не мог рассуждать здраво. Недосып всегда действует на меня угнетающе и, оголяя нервы, превращает меня в полубезумца, податливого и склонного к неожиданным выводам и поступкам.
Итак, последнее слово было сказано, и я почувствовал себя атаманом воровской шайки, ответственным за удачный исход намеченного дела и за благополучие подчинённых.
- Мы удерём сегодня же, - продолжал я развивать начатую мысль. - На ранчо моего друга. Он сейчас в Китае и не выберется оттуда ещё очень долго. Я уже был на том ранчо с невестой...
- И ей там не понравилось, - вставил Курт.
- Да, откуда ты знаешь?
- Иначе бы вы с ней не разбежались.
- При чём же здесь ранчо?
- А при том, что, если бы оно было тебе не по душе, ты бы не повёз туда невесту. Ты ведь романтик и хотел подарить ей своё представление о прекрасном. Но она не приняла твоего дара и разочаровалась в твоих вкусах, а ты почувствовал себя обиженным, не понятым и одиноким, несмотря на физическую близость этой женщины. Ранчо было одним из показателей вашей с нею несхожести, духовного антагонизма. Я бы даже сказал, основным показателем. Признайся, ведь ты мечтал поселиться с нею в подобном месте, в самой глуши, чтобы в целом мире остались только вы двое, ни от кого не зависящие, никому ничем не обязанные, и чтобы никто не мог потревожить вашего счастья.
- А ты совсем не глуп! - Я был приятно удивлён прозорливости юноши. В его возрасте я не обладал таким остро отточенным интеллектом, да и в тридцать пять даже не приблизился к подобным высотам. - Но как ты догадался об этом?
- Я внимательно читал твои статьи. Они же просто вопят о твоей романтической интравертности и антисоциальности.
- Боже, какие учёные слова! - Я разлил кофе по чашкам. - Ну, ладно, довольно психологических изысканий. Пора заняться делом. Вот как мы поступим: загружаем в мою машину самое необходимое, едем по Восточному шоссе, по пути я покупаю пачек десять писчей бумаги и кучу карандашей и ручек, далее выезжаем из города, сворачиваем на дорогу, которая отклоняется к югу, куда нам и надо. Ранчо расположено в самой глуши, между скалистыми холмами. Чудесное место! Вокруг на много миль ни единого строения, ни единой души. Там никто нас не потревожит.
Так мы и сделали и к вечеру следующего дня въехали в ворота старенькой усадьбы, которая после смерти отца моего приятеля пустовала вот уже лет десять.
Когда-то там процветало животноводческое хозяйство, и местные быки и элитные породы лошадей были известны по всей стране. Но давно уже ничто не напоминало о былом достатке. Дом потихоньку ветшал, крышу из оцинкованной жести покрыл лёгкий налёт ржавчины, белая краска на стенах и рамах облупилась и осыпАлась на землю, как снег, стоило провести ладонью по обшивке. Электричества не было, дизельный генератор много лет как стоял сломанный, а щедро удобренный огород зарос мощным бурьяном. Зато исправно работала колонка артезианской скважины, а кладовые и погреб были битком набиты герметично закупоренными банками и огромными бутылями с кукурузной крупой, фасолью, сухофруктами и прочим съестным: отец моего приятеля маниакально боялся ядерной войны и поэтому сделал запасов лет на двадцать-тридцать вперёд и даже построил под землёй бетонный бункер, тоже под завязку заполненный провизией.
Так что жить на ранчо было можно, без роскоши, конечно, и без разносолов, зато спокойно и не заботясь о хлебе насущном. Это было идеальное место для двух отшельников, на уме у которых было лишь рождение гениальной книги. А то, что она будет именно такой, никто из нас не сомневался.
Сразу по прибытии я потребовал, чтобы мы придерживались распорядка дня, и Курт охотно со мною согласился. Вставали мы рано утром, и, пока один на плите или костре готовил завтрак, другой брал топор и отправлялся рубить на дрова повалившиеся ограды и обветшалые строения, угрожавшие рухнуть. Позавтракав, мы садились за стол в гостиной и до полудня работали над романом. После обеда продолжали писать часов до шести, затем раздевались и влезали в чан из нержавеющей стали, который каждое утро я наполнял свежей водой, чтобы она нагрелась на солнце. В чане мы блаженствовали довольно долго, не думая ни о чём серьёзном. Мы просто мокли и болтали о всякой ерунде, глядя на знойное небо.
Скоро мы привыкли к такому странному образу жизни без газет, без радио и телевизора, без кафе, кинотеатров и вечеринок. Мы были робинзонами, добровольно отрезавшими себя от большого мира, и не очень-то и скучали по нему. И всё реже вспоминали суетливое наше прошлое, полное городских мелочей, без которых, оказывается, вполне можно обойтись, особенно если голова забита хитроумным сюжетом фантастического романа.
Книгу мы одолели месяца за три, а затем ещё пару месяцев исправляли слабые места и недоделки. И я уже с грустью подумывал, что пришло время прощаться с вечной тишиной пустыни. Но не ту-то было: не успели мы в последний раз пройтись по последним главам, как Курт предложил мне идею нового романа, да такую ошеломляющую, что пришлось нам взяться и за неё. Это было продолжение уже созданной истории, но написать её мы решили в несколько иной манере. Если первая часть представляла собою воспоминания свихнувшегося очевидца всемирной катастрофы, то вторая должна была рассказывать о выживших во время того бедствия людях, добрых и злых, красивых и безобразных, хвастливых и скромных - таких разных, но вынужденных ютиться на небольшом пятачке незаражённой земли, в тесном взаимодействии друг с другом. На разнице между культурным и интеллектуальным уровнем персонажей, представителей разных наций, на несовместимости их характеров и невозможности выбрать себе место обитания по вкусу и была построена интрига этого романа.
Правда, эта книга шла намного туже и вызывала у нас более горячие споры. Тогда я предложил Курту оставить её в покое и как следует отдохнуть, посвятив свои дни прогулкам по живописным холмам, выращиванию овощей и охоте на кроликов, расплодившихся в тех местах в невероятном множестве.
В этих приятных занятиях мы провели три месяца, всё откладывая да откладывая книгу на потом. Мы решили не торопиться и усердно ленились, заполняя время приятными занятиями. Я выращивал табак и вырезАл трубки из корней фруктовых деревьев, а Курт стрелял по кроликам из самодельного лука.
Наконец мы созрели для книги и с наслаждением погрузились в её живительную атмосферу. Мы уже чувствовали себя наркоманами пера и не могли не писать или хотя бы не обдумывать сюжет и персонажей захватившего нас повествования.
Когда же мы заканчивали том номер два, Курт неожиданно загорелся продолжением этого продолжения и зажёг и меня. Мы решили, что трилогия - это уже нечто грандиозное, и человечество не простит нас, если мы её не создадим. Мы так вошли во вкус, что забыли о распорядке и писали не только днём, но иногда и ночью.
И обязательно довели бы эту задумку до конца, если бы не несчастье, случившееся с Куртом во время охоты на кроликов. Ох, как же ему не повезло именно в те благословенные дни, когда он чувствовал себя таким счастливым!
А произошло вот что. Надвигалась гроза. Отошедший от дома довольно далеко, Курт решил вернуться бегом, пока его не накрыла буря. Но ему пришлось не просто бежать, но и нести в руках сразу три тушки кроликов. Вероятно, именно поэтому он споткнулся и упал. И ударился головой о камень, отчего, судя по всему, потерял сознание, и в тот же миг его в лицо укусила притаившаяся в том месте гремучая змея. Пришёл ли он в себя, прежде чем умереть от яда, или смерть его была лёгкой и безболезненной, простым продолжением бесчувственного состояния, - это мне неизвестно. Я нашёл его уже бездыханным, с оплывшими лицом и шеей. Жуткое было зрелище...
***
С полчаса я просидел, уткнувшись лбом в обтянутый кожею руль. У меня ни к чему не лежала душа, я забыл, где нахожусь, мне хотелось только одного - отрезать себя от прошлого и полностью раствориться в пустоте.
Немного успокоившись, я вновь завёл мотор, и автомобиль послушно, но нехотя пополз по шоссе. Мимо проплывали поля с неубранной прошлогодней кукурузой. Странно, но вопрос, почему её не убрали, меня совсем не занимал. Время от времени мне попадались стоящие на обочине автомобили. Дверцы большинства из них были распахнуты, а их владельцев и пассажиров нигде не было видно. Почему их оставили в таком виде? - я и этим вопросом не задавался. Я просто ехал сквозь пустоту, везя в большой мир свою скорбь по погибшему другу, и ничто меня не трогало. У меня осталась одна святыня - книга, которую придумал Курт, и я должен был опубликовать её под его именем - о себе же я больше не думал.
Наконец мимо потянулись предместья. Дорога была пуста, я оказался единственным, кто нарушал её мёртвое спокойствие, - и это тоже не вызвало у меня недоумения. Не удивило меня и то, что, въехав в город, я увидел людей, разгуливавших по улицам почти голыми. На мужчинах и детях были только трусы или плавки, а некоторые женщины даже лифчика не надели. Попадались и совершенно голые люди. Кое-кто был в обуви, но большинство ходило босиком. Мне лишь показалось необычным огромное количество всякого мусора на улицах. И ещё я отметил, что все, кто встречается мне, как-то странно смотрят на меня и провожают мой автомобиль тоскливым или чего-то ждущим от меня взглядом, а некоторые и вовсе ничего не видят - сидят с закрытыми глазами, прислонившись к стенам зданий, или лежат прямо на тротуаре.
Я остановился у табачной лавки, где обычно - о, как давно это было! - покупал сигареты.
После смерти Курта, пытаясь успокоить нервы, я стал курить очень много, а выращенный мною табак, не успевший пройти ферментацию, был слишком уж крепким.
Захлопнув дверцу машины, я огляделся по сторонам - и словно очнулся от сна, и то, что я увидел, мне совсем не понравилось. Люди не просто смотрели на меня как-то странно - они стали приближаться ко мне с таким видом, как будто всем им я был должен немалые деньги. Шли они медленно, но выражение их лиц было решительным.
Я поёжился от неприятного предчувствия, но тут же подумал, что мне в моём подавленном состоянии может померещиться всё, что угодно. А то, что они почти голые - ну, что ж, погода жаркая, а за те полтора года, пока я был отрезан от мира, мода вполне могла измениться, а нудизм, вполне вероятно, наконец победил твердолобую традицию.
И я вошёл в лавку. Но там никого не было. По полу были разбросаны сигаретные пачки и спичечные коробки, причём многие из них были раздавлены грязными ногами.
Внезапно входная дверь распахнулась, и в лавку вошёл Робин, её хозяин, парень лет тридцати. Он тоже был одет по новой моде: был в одних плавках, будто собрался поплавать в бассейне.
- Привет, Робин, - сказал я.
- У тебя есть счастье? - не ответив на моё приветствие, выпалил Робин.
- Что?
- Счастье, счастье, - затараторил он, глядя на меня безумными глазами. - У тебя должно быть счастье!
- Какое счастье, дружище? - ответил я. - Недавно я потерял лучшего друга, и мне не до счастья.
Но, казалось, он не слышал того, что я говорю, и протянул ко мне руки с растопыренными пальцами, повторяя одно и то же: «Счастье, счастье, счастье...»
- Эй, полегче, приятель! - воскликнул я, когда он стал хлопать по карманам моей куртки. - Ты что, рехнулся?
- Дай мне хотя бы немного счастья! - продолжал умолять Робин и принялся ощупывать мои бёдра, а затем вдруг полез мне в пах.
- Да иди ты! - Я оттолкнул его, подумав, что в моё отсутствие он стал сексуальным маньяком.
Но он никак не хотел отставать от меня, и я, от греха подальше, решил спастись от него бегством.
Я выскочил на улицу и обомлел: вокруг моей машины образовалась целая толпа почти голых людей. И только тогда я заметил, что они не просто ходят без одежды - они ещё и грязные! Как будто всё утро занимались расчисткой завалов после землетрясения. Какой-то худющий старик куском кирпича пытался разбить стекло дверцы, а остальные подбадривали его, произнося на все лады то же слово, каким встретил меня хозяин табачной лавки:
- Счастье. Счастье? Счастье, счастье!
- Эй, что вы делаете с моим автомобилем! - крикнул я, но они все как один пропустили моё восклицание мимо ушей.
Робин вывалился вслед за мной и схватил меня за руку.
- Я знаю, у тебя много счастья! - взахлёб говорил он, и на его лице отразилась надежда грешника, взывающего к божеству.
- Да нет у меня ничего! - Я вырвался из его хватки. - И вообще, какое ещё счастье тебе от меня нужно? Что за чепуха?
- Если ты так говоришь, значит оно у тебя точно есть, - захрипел Робин, и всё его лицо как-то странно и неприятно задёргалось. - Иначе бы ты не пытался уверить меня в том, что не знаешь, что такое счастье.
- У него есть счастье! - завопил один из тех, что окружали мою машину, огромный детина с дряблой кожей, одетый в красное женское бикини, едва прикрывавшее его огромный пенис, причём мошонка вывалилась наружу. Увидев его в более спокойной обстановке, я бы, наверное, повалился на землю от хохота, но в то мгновение мне было не до смеха - слева меня норовился схватить за руку сошедший с ума Робин, а справа ко мне двинулась целая толпа не менее безумных людей во главе с парнем в бикини.
Ничего другого мне не оставалось, как только вырваться из рук торговца табаком и броситься бежать, оставив машину на произвол старика с куском кирпича в костлявых руках.
Однако далеко убежать я так и не смог. Привлечённые криками преследующей меня толпы, люди на тротуарах стали собираться в небольшие группы и сливаться в довольно внушительные шайки, и всё это действо было похоже на сходку команд пляжных волейболистов, огорчённых неудачным сезоном. В конце концов они заполнили не только тротуары, но и проезжую часть, образовав на моём пути плотную стену. Я оглянулся: преследующая меня толпа разрослась, и мне оставалось только остановиться посреди улицы и смиренно ждать, когда две стены сойдутся, в сотню глоток требуя от меня какого-то непонятного счастья.
Внезапно сзади послышался протяжный и настойчивый автомобильный сигнал, а вслед за ним громкий женский голос прокричал:
- Кому нужно счасте - все сюда!
Толпа, бежавшая за мной, остановилась и хлынула на тротуар, и я увидел красный легковой автомобиль, за рулём которого сидела девушка лет девятнадцати. Она приоткрыла окно и бросала в скопление голых безумцев какие-то коробочки, похожие на сигаретные пачки. Люди бросились на выброшенные предметы, крича, отталкивая друг друга и пробивая себе дорогу кулаками. Те же, что столпились впереди меня, теперь неслись к куче дерущихся тел, не обращая на меня никакого внимания.
Тем временем машина остановилась рядом со мною, и девушка крикнула:
- А ты что стоишь? Тебе что, не нужно счастье?
- Прости, ты ко мне обращаешься?
- К кому же ещё? - Она хихикнула, но радости в её смехе было совсем немного - это был смех испуганного человека, пытающегося казаться храбрым. - Так что, как насчёт счастья?
- Какого ещё счастья? - взорвался я: меня стало раздражать не только происходившее вокруг, но и само это слово. - Вы что, все с ума посходили?
- Вот это да! - удивлённо произнесла девушка. - Неужели ты ничего не знаешь? Ты что, с луны свалился? А впрочем, какая разница? Полезай ко мне, будем вместе прорываться из города - вдвоём легче и безопаснее. Давай быстрее! Они уже догадались, что я их надула, надо удирать.
Я оглянулся: действительно, некоторые из толпы дерущихся людей шли уже к нам, потирая ушибленные челюсти и рёбра. Недолго думая, я заскочил в машину, и девушка надавила на газ.
- Я Линда, - сказала она.
- А я Джон.
- Скажи мне, Джон, откуда ты такой взялся? Даже не знаешь, что такое «счастье».
- Мы с другом долго жили на ранчо, писали книгу... Кстати, моя книга! Она осталась в автомобиле! Разворачивайся! Надо её взять...
- Поздно. Его уже, наверняка, разобрали до последнего винтика в поисках «счастья». Видишь припаркованные скелеты? Примерно то же стало и с твоей машиной.
Мы проезжали мимо дюжины остовов, бывших когда-то дорогими легковушками, и одного распотрошённого грузовика. Вокруг были разбросаны их поломанные внутренности.
- Но книга! - Вдруг я почувствовал, что потерял последнее, что оставалось у меня в этой жизни. И слёзы полились у меня из глаз.
- Что ты так расстроился? По пути заедем в библиотеку, - неуверенно произнесла Линда, сочувственно взглянув на меня.
- Ты не понимаешь! Курт, мой друг, погиб, этот роман сочинил он, и это единственное, что мне от него осталось.
- Чёрт с тобой! - Линда резко развернулась, и мы покатили обратно. - Вот, возьми. - Она протянула мне белую коробку, на которой красными буквами было написано: «СЧАСТЬЕ».
- Что это? - Коробка явно была пустая.
- Долго объяснять. Как подъедем к твоей машине, бросай это на тротуар, и у тебя будет несколько минут на то, чтобы забрать свою книгу. Этими штучками я отвлекаю внимание охотников за «счастьем», чтобы очистить дорогу.
Но бросать коробку не пришлось. Уже издалека мы увидели, как горит моя машина, а люди, отбежавшие от неё на безопасное расстояние, тупо глядят на огонь.
- Вот паршивцы! - в сердцах выругалась Линда. - Они уже с огнём начали баловаться. Плохо дело. В городе становится жарко.
Я закрыл лицо ладонями, чтобы не видеть, как сгорает плод нашей с Куртом работы и зарыдал, как побитый подросток.
Линда сделала вид, что не замечает моего плача и сказала мрачным тоном:
- Проклятие, бензин на нуле. Я угнала эту колымагу из автосервиса, а уровень горючего проверить забыла. Вот я тупая башка!
Не успела она договорить, как двигатель заглох.
- Так, Джон, прекрати сырость разводить. Твоей книге уже ничем не поможешь, а нам надо спасать жизнь. Слышишь?
- Она стала сильно трясти меня за плечо.
Я отнял руки от лица и увидел, что со всех сторон к нам движутся искатели «счастья».
- Очнулся? - спросила меня Линда строго, как рассерженная мать.
- Да, - ответил я, чувствуя, как горечь потери бледнеет, а её место занимает страх перед безумцами, вожделенно глядящими на нас.
- Быстро снимай с себя всё, кроме трусов, и вылезай из машины! - И она сама стала расстёгивать свою зелёную блузку.
- Но у меня нет трусов, - простонал я, сняв куртку.
- К чёрту трусы! - крикнула Линда, лихорадочно стягивая с себя джинсы. - Им плевать на твою наготу - им нужно только «счастье». Поторапливайся!
- Но зачем мне снимать штаны?
- Придурок! - взвизгнула она! - Снимай, говорят тебе! Потом объясню.
Но я не обиделся на её слова - они заставили меня проснуться окончательно. Я всё ещё не понимал, что вокруг меня происходит, но успел сообразить, что одетый человек в этом городе подвергает себя опасности. Я мигом разулся, снял рубашку и брюки и, полностью обнажённый, но зато в носках в сине-белую полоску, выбрался из автомобиля. И как раз вовремя, потому что несколько безумцев уже схватились за дверные ручки.
- «Счастье!» - закричали они. - Здесь полно «счастья»!
Кто-то толкнул меня в плечо, я развернулся и, бросив случайный взгляд на автомобиль Линды, только теперь заметил, что на заднем сидении лежало штук тридцать белых пачек с красными буквами.
- Пойдём. - Линда потянула меня за руку. - Быстрее ты! Откуда ты такой взялся? Не человек, а варёная курица. Сюда, в переулок.
Мы вышли по переулку на параллельную улицу, пересекли её и, пройдя дворами, добрались до небольшого тенистого сквера.
- Посидим, подумаем, что делать дальше, - сказала девушка, опускаясь на скамью. Я послушно сел рядом с нею.
Линда осмотрела меня, и я вспомнил, что на мне нет ничего, кроме носков, и мне стало ужасно стыдно. Я прикрыл пах ладонями и отвернулся от своей спутницы. Мне хотелось вскочить и убежать в поисках укрытия, и я бы так и поступил, если бы знал, где меня ждёт безопасное место. По улицам гуляли какие-то свихнувшиеся счастьеманы, и от них я не ждал ничего хорошего.
В сквере было тихо и пусто. По какой-то непонятной мне причине люди старались держаться тротуаров и жались к стенам зданий. Наверное, их, как крыс, пугали пустые пространства.
- Может быть, ты наконец объяснишь мне, что тут происходит? - попросил я мрачным тоном, и моя просьба прозвучала как нетерпеливый приказ.
- Ты видел те коробки? - спокойно произнесла она.
- Ну, видел. Что это за «счастье» такое?
- Попытка накормить всё человечество едой, произведённой в химических лабораториях. Ни тебе коров со свиньями, ни тебе рыбы с крабами, ни пшеницы, ни кукурузы. Всё это оказалось никому не нужным, когда один умник изобрёл некую субстанцию, содержащую всё, что необходимо организму человека. И невероятно вкусна, и питательна, и недорога. К тому же экологична и выгодна. Сплошные плюсы и ни единого минуса. Одной упаковки грамм в пятьдесят достаточно, чтобы насытиться на полдня. И ожирения не вызывает, и для пищеварения полезно. «Я подарил людям счастье!» - воскликнул изобретший это вещество Джереми Старз. Так он и назвал свой продукт, скромно и одновременно символично: «Счастье».
И понеслось! Реклама на каждом углу призывала потребителей «не упустить своего "счастья"», «дарить "счастье" своим близким»... Какой только чепухи не наболтали людям, чтобы убедить их в том, что без этого суррогата им просто не обойтись. Мода на «счастье» укоренилась сразу и надолго. И перевернула весь мир. И погубила его. Дело в том, что организм привыкает к этой гадости в тысячу раз сильнее, чем к опиуму. Человек, попавший на крючок «счастья», становится нервным, раздражительным, больше ничего не привлекает его, кроме потребления этого наркотика. И с каждым днём ему надо его всё больше и больше. Он перестаёт ходить на работу, заботиться о семье, да и о себе не думает. Все его помыслы сосредоточены на одном этом проклятом «счастье». - Линда помолчала с минуту, а затем с грустной иронией добавила: - Вот так мистер Старз осчастливил человечество.
- Получается, что тот, кто не получил своей дозы «счастья», ощущает такие же ломки, как и наркоман? - спросил я, начиная понимать, что случилось с людьми в городе. И подумал, что, если бы не Курт, я бы не спрятался на ранчо и сейчас тоже, как и те несчастные, ходил бы по улицам в поисках мерзкого зелья.
- Наркоману намного легче, - возразила Линда. - Переболеет абстиненцией - и придёт в себя, а ломка от «счастья» не прекращается никогда, а только нарастает с каждым днём. И, что самое ужасное, человек, долго не получавший эту гадость, сходит с ума. Причём обычная еда удовлетворения уже не приносит. Я долго наблюдала за своим братом - между прочим, он работал на фабрике, выпускавшей «счастье» и был одним из первых, кто пристрастился к нему, - и насмотрелась на все стадии болезни. Кстати, те пустые пачки, что я бросала на дорогу, когда ехала, остались после него...
Однажды он ушёл из дома - и больше не вернулся.
Как страшна эта болезнь, ты и представить себе этого не можешь. Да и я, если честно, не могу. А ведь это такие мучения! Сперва человеком овладевает лёгкое беспокойство, позже перерастающее в страх, а потом - в полное безразличие ко всему. Но это только начало. Где-то через месяц-другой в груди начинается жжение, как будто кто-то облил сердце бензином и поджёг. Желудочные боли становятся почти постоянными, их дополняют ломота в костях, резь в половых органах и прочие весьма неприятные симптомы. А устранить их на короткое время способна лишь новая доза. Но это ещё полбеды. Вскоре человек впадает в слабоумие, которое быстро прогрессирует. Вот такое оно, наше «счастье».
Испуганный услышанным, я молчал, думая о людях, блуждающих по улицам и виновных только в том, что поверили какому-то шарлатану по имени Джереми Старз.
- Но почему власти допустили производство этой гадости? - недоумевал я.
Линда грустно усмехнулась:
- Ты, похоже, и в самом деле наивный пришелец из другого мира. Ответь мне, почему когда-то позволяли людям курить опиум и использовали коку в производстве напитков? Почему разрешили продавать марихуану? Видимо, по той же причине вовремя не осознали, как вредны вещества, входящие в состав «счастья».
- В таком случае, - сказал я, - если этим людям уже ничем не помочь, почему правительство не раздаст им этого проклятого «счастья», чтобы они хотя бы не страдали и поумирали достойно?
- Какое правительство! - воскликнула Линда. - Правительства нет, ни заводы, ни конторы не работают. Все заняты поиском «счастья», которое давно уже кончилось. Ирония заключается в том, что и его некому больше производить. Все работники фабрик, ещё недавно заваливавших рынок этим новомодным концентратом, тоже превратились в лунатиков. Даже военные, врачи и полицейские разделись и бродят вместе со всеми в надежде найти хотя бы кусочек «счастья».
- Но зачем они разделись?
- Чтобы все видели, что они не прячут в одежде вожделенную пачку. В трусах и лифчике её не скрыть, поэтому раздетый человек не привлекает внимания, а одетый, естественно, вызывает подозрение.
С четверть часа мы молчали. Линда, откинувшись на спинку скамьи, глядела на ветви лип и крыши домов, а я следил за людьми, что беспрестанно двигались по прилегающей к скверу улице, обходя или переступая лежащих на тратуаре, неясно, то ли уснувших, то ли мёртвых.
Я решил не смотреть в ту сторону и думать о Линде и обо мне. Наконец она произнесла более светлым и оживлённым голосом, - видимо, и ей хотелось думать о чём-нибудь хорошем:
- Какой же ты непрагматичный и недальновидный! Не надеть трусов! Впервые в жизни встречаю такого не готового к реальности мужчину. - И она взглянула на меня, лукаво улыбнувшись.
Я понял её намерение и решил ответить ей тем же:
- А ты лучше, что ли? Украла машину, а уровень горючего проверить не догадалась. Так что кто бы говорил...
И мы засмеялись. Я понимал, что наш смех среди хаоса и ужаса звучит как здравица во время поминок, но с радостью ухватился за возможность немного расслабиться и почувствовать себя живым и здоровым в городе гибнущих безумцев. И понял, что и Линда ощущала нечто подобное. И я подумал: «Может быть, во всём городе остались только мы двое, способных шутить и смеяться?» И сидящая рядом девушка показалась мне бесценным подарком судьбы, спасением оставшегося в живых одиночки.
- Почему же ты не стала наркоманкой «счастья»?
- Воспитание. Моя покойная мама была против всякой химии и меня приучила доверять только дарам живой природы. А вот брат никогда не был согласен с мамой - и к чему это привело...
- Кстати, куда ты ехала, когда я стоял тогда посреди дороги?
- Сама не знаю, куда. Прочь из города, подальше от свихнувшихся людей.
- Значит, ты даже не подумала, сможешь ли выжить одна, в глуши, где ни магазинов, ни холодильника, ни тостера?
- Мне было не до того - я просто бежала от катастрофы.
- А я знаю, куда отправлюсь, - на ранчо, откуда только что приехал. Если хочешь, могу взять тебя с собой... Я был бы только рад, если бы ты...
- Хочу, не хочу - деваться мне некуда. - Линда пожала плечами. - У меня же нет определённой цели, а значит, и выбора. Так что куда ты, туда и я.
***
И мы пошли, она в розовых трусиках, узком розовом лифчике и серых стареньких кедах, а я без трусов, зато в сине-белых носках. Первое время я прикрывал пах то одной, то другой рукою, соблюдая хотя бы тень приличия, но вскоре, когда в бакалейной лавке, не до конца ещё разграбленной, мы объелись сладкими рулетами, я впал в такое благодушное настроение, что совсем забыл о наготе и меня уже почти совсем не беспокоила судьба моего родного города, погрязжего в «счастье».
Правда, стоило нам вновь выйти на улицу и продолжить путь, как вернулись ко мне и стыд, и страх, и подавленность, и сострадание к несчастным людям, бесцельно блуждающим по тротуарам. Особенно больно было мне видеть детей: они либо стояли у стен и расширенными от отчаяния глазами глядели на равнодушие взрослых, не замечающих их, либо с громкими воплями корчились, лёжа на асфальте, а некоторые из них не подавали уже признаков жизни. Глядя на их страдания, Линда сжимала дрожащими пальцами мою ладонь. Когда же мы проходили мимо распахнутого окна на втором этаже, откуда доносился отчаянный крик младенца, - вероятно, оставленного матерью, отправившейся на поиски «счастья», - моя спутница внезапно опустилась на колени и громко зарыдала.
Сердце в моей груди готово было разорваться от бессильной жалости и к плачущему ребёнку, и к оплакивающей его девушке. Я не мог больше вынести этой боли и вбежал в подворотню, намереваясь отыскать квартиру, откуда доносился истошный крик маленького существа, обречённого на голодную смерть.
Взлетев по лестнице на второй этаж, я прислушался: крик доносился из-за двери, напротив которой я как раз и стоял. Дышать было трудно - воздух был пропитан неимоверной вонью - смесью запахов прокисшей еды, гнилого мяса и фекалий. Я нажал кнопку звонка, но тут же вспомнил, что в городе нет электричества. И стал отчаянно барабанить кулаками в дверь. Опять прислушался: никаких звуков, кроме душераздирающего плача.
Тогда я надавил на ручку - и дверь, к моей радости, поддалась. Войдя в сумрак прихожей, я крикнул:
- Эй! Есть кто-нибудь?
Никто мне не ответил.
Я двинулся дальше по коридору, то и дело наступая на разбросанные по полу мелкие вещи. Плач ребёнка доносился из-за приоткрытой двери, что вела в залитую солнцем комнату. Войдя в неё, я увидел страшную картину: у противоположной стены, уткнувшись лицом в пол, лежала женщина. На её затылке зияла дыра, в которой виднелись окровавленные мозги. Скатерть, свисающая с находящегося неподалёку стола, была забрызгана жёлто-красными пятнами. Левую руку женщина откинула назад, а правая, сжимая чёрный револьвер, лежала в луже крови, собравшейся под её головой. Там же барахтался младенец, ни на мгновение не прекращающий кричать. Он был голый, лежал на спине и возил ручками и ножками, расталкивая клочки свернувшейся крови. Это была девочка. Насколько я мог судить, ей не было ещё и полугода. По сравнению с громадным ужасом, окружающим её, она казалась такой маленькой и была похожа на ожившую детскую куколку...
Какое-то время я стоял, застыв в оцепенении. Наконец мои нервы не выдержали крика, я очнулся, поднял младенца и, неся его на вытянутых руках, побежал искать ванную комнату. Но там было темно, сильно пахло мочой и несмытыми нечистотами, а, когда я открыл краны, вода из них не потекла. Тогда я бросился на кухню. Окно было распахнуто. Я положил орущего ребёнка на стол и, свесившись из окна окликнул всё ещё стоявшую на коленях Линду. Она подняла голову и, увидев меня, тотчас сообразила, что мне от неё нужно.
Пока я обшаривал холодильник, шкафы и полки, она вбежала в квартиру и, попав в комнату, где лежала убившая себя женщина, закричала от страха. Я подошёл к ней.
- Надо помыть младенца, - сказал я. - И запеленать. И покормить.
Но она, казалось, меня не слышала, а продолжала в ужасе смотреть на лужу крови и развороченные мозги. Было заметно, что такое зрелище ей внове.
- Очнись! - крикнул я, схватив её за руку и сильно сжав ей хододные, дрожащие пальцы. - Помоги мне!
Я потянул её за собой на кухню. Увидев ребёнка, Линда пришла в себя, взяла стоявшую на подоконнике бутылку воды, нагретую солнцем, смочила полотенце и стала протирать кровавое тело кричащего младенца, пока я лихорадочно разводил в той же воде сухое молоко.
Девочка была настолько голодной, что стала жадно глотать даже такую, кое-как разболтанную, смесь. Насытившись, она успокоилась и тут же уснула. Я сходил в комнату, где лежала её мать, нашёл там пелёнки и особый рюкзак для ношения младенцев.
Когда я вернулся на кухню, Линда сидела за столом и устало глядела на спящую малышку, розовую от плохо стёртой с неё крови.
- Всё это не годится, - сказала она, когда я показал ей свои находки. С этим мы не сможем выбраться из города. Первый же встречный выхватит у нас девочку и сорвёт с неё пелёнки: а вдруг в них мы спрятали пачек десять «счастья».
- Что же нам делать?
- Понесём её в таком виде.
Я осторожно поднял спящую малышку, прижал её к груди и сказал, выходя из кухни:
- Возьми бутылку с молоком.
И мы двинулись дальше.
- А она похожа на тебя, - заговорил я, пытаясь отвлечь Линду от мрачных дум.
Она тут же откликнулась, благодарно взглянув на меня:
- Да и тебе она к лицу. Какая милая картинка: нагой папаша с голенькой дочкой. Надо же, забрался в чужое жилище, украл ребёнка, а трусы украсть не додумался.
- Женские, что ли?
- Наверное, у той самоубийцы есть муж и целая коллекция мужского белья.
Я остановился и сделал вид, что собираюсь повернуть обратно.
- Ты куда? - Линда цепко схватила меня за предплечье.
- Вернусь, пожалуй: может, найду там модные плавки.
Она засмеялась, и я обрадовался: как легко с этой девушкой! Не нужно особых усилий, чтобы развеселить её. Какая она хорошая...
Линда подошла к спавшему прямо на тротуаре старику и сняла с его ног комнатные тапочки.
- Обувайся, - велела она мне. - Кажется, твой размер. В носках ты далеко не уйдёшь.
- Как-то это... нехорошо... - промямлил я.
- К чёрту! - строго отрезала она, и я обулся. - Вот и славно. Теперь у тебя вид настоящего домоседа.
Однако, пройдя с полмили, мы увидели такое, что надолго лишило нас способности шутить.
На тротуаре, прислонившись к стене, сидел мальчик лет трёх-четырёх от роду. Он был голый и такой грязный, как будто нарочно извалялся в угольной пыли. Увидев нас, он протянул к нам худенькие ручки и пошевелил потрескавшимися губами.
- Что тебе, малыш? - ласково спросила его Линда и наклонилась к нему.
- Сястья! Дай сястья! - едва слышно пролепетал он.
- О боже! - воскликнула моя спутница и застыла над ребёнком. Он продолжал смотреть на неё с простодушной надеждой, а слёзы, брызнувшие из глаз моей спутницы, падали ему на лицо и на живот и скатывались по грязной его коже, оставляя на ней тёмные дорожки.
- Пойдём, - прошептал я сквозь комок, застрявший в горле. - Пойдём, девочка. Ты ему не поможешь.
- О боже! - простонала она, выпрямилась и, отвернувшись от мальчика, чтобы больше его не видеть, судорожно ухватилась за моё плечо, словно я был её единственной в мире надёжной опорой.
Дальше мы шли молча. Меня уже не трогал жалкий вид людей, которые по мере приближения к границе города попадались нам всё реже. Даже корчащиеся на тротуаре дети и застывшие трупы не вызывали в моём сердце прежнего сострадания. Я столкнулся с чем-то, что было страшнее и величественнее всего остального. Я никак не мог отделаться от образа маленького мальчика, лепечущего при виде чужих людей: «Сястья! Дай сястья!» Что-то вселенски символичное было в той картинке, как будто в чумазом ребёнке, обречённом на медленную смерть, сгустилась вся несправедлиость мира, сошлось неразумие беспечного человечества, позволившего негодяям извратить самое чистое слово и назвать этим блаженным именем ужаснейшее бедствие всех времён и народов.
***
Из города мы вышли вечером, когда солнце уже готово было спрятаться за синевшим вдали перелеском.
Малышка, которую я мысленно окрестил Энни, но пока стеснялся почему-то произносить это имя вслух, проснулась. Вероятно, она почувствовала свежий, влажный ветер, и ей стало холодно.
Мы остановились и сели на газон перед чьим-то богатым особняком. Взяв у меня девочку, Линда стала её кормить смесью, которую всю дорогу старательно грела под мышкой.
Меня пробрал озноб. Да и моя спутница начала зябко поёживаться. Покормив младенца, она предложила подумать наконец о тёплом ночлеге.
- Давай думать, - ответил я.
Вокруг не было ни души. Улица, по бокам которой возвышались настороженные, неприветливые фронтоны пригородных вилл, была зловеще безмолвной.
- Где все жители? - спросил я, хотя и сам догадался, что все они ушли в город за «счастьем» и, скорее всего, успели забыть, где их дом, да и есть ли он вообще.
Линда ничего не ответила. Прижав девочку к животу, она сидела на траве, глядя в какое-то ей одной ведомое пространство, где, наверное, не было ничего, что напоминало бы о только что пережитых ею ужасах.
- Неужели так везде? - снова нарушил я молчание.
- Что «так»? - переспросила она задумчиво и глухо.
- Ну, все эти поиски «счастья», неужели до этого докатился весь мир?
- Весь мир, - бесцветным эхом отозвалась она и тихонько заплакала.
- Не надо плакать, - сказал я и вытер ладонями слёзы с её щёк. - Мы выжили... Сейчас мы выберем себе уютный дом и отдохнём там, как самые богатые и беспечные люди на земле. - Я встал. - Дай мне Энни.
- Энни? Ты узнал её имя? - Линда протянула мне глядящую на меня широкими глазами девочку.
- Нет, скорее, имя само узнало меня и прилипло к моему мозгу. Посмотри на неё: разве её зовут не Энни?
- Пожалуй. - Устало улыбнувшись, Линда тоже поднялась на ноги.
- Какой дом больше тебе по сердцу? - Я старался говорить как можно бодрее, хоть у меня самого на душе было тяжело и темно.
- Да хоть этот, - ответила она, опять легко переключившись с грусти на тон беспечного подростка. - Думаю, неспроста мы расположились на его лужайке.
Как я и предполагал, дверь была не заперта. Видимо, так было повсюду: хозяева стремились только к «счастью» и поэтому им было уже не до бытовых мелочей. Они просто покидали своё жилище и инстинктивно отправлялись туда, где, как им казалось, апофеоз цивилизации, то есть город, приготовил им утешение и избавление от страданий.
Мы нашли в гостиной несколько толстых праздничных свечей, зажгли их и стали думать, как нам сготовить ужин. Тут мне помог мой опыт жизни на ранчо. Обнаружив в сарае несколько мешков древесного угля для барбекю, я разжёг во дворе костёр и быстро сварил спагетти, найденные на кухне. Линда же отыскала несколько пакетов молока с продолжительным сроком хранения, а также бутылку дорогого вина.
Мы укутали Энни простынёй и положили её на сдвинутые кресла. Получилась отличная детская кроватка.
- Жаль, что воды нет, не помыться, - сказала Линда, когда мы ужинали.
- Может, и нет, - произнёс я с притворной задумчивостью, - зато я решил сделать тебе подарок.
- Дорогой подарок?
- Дорога ложка к обеду, - уклончиво ответил я.
После ужина я вывел её на задний двор, где, в свете костра, чистейшей водой поблёскивал довольно просторный бассейн.
- Ну, как тебе подарок?
- Вот это я понимаю! - весело воскликнула она. - А я считала тебя недотёпой, а ты ничего...
- Ничего - и только?
- Ну, хорошо, лучше, чем ничего.
- Спасибо. Ты умеешь польстить мужскому самолюбию.
Она разулась, сняла лифчик и трусики и, изогнувшись изящной дугой, прыгнула в бассейн. От такого зрелища у меня зашлось сердце. Она вынырнула и, увидев, что я, выскочив из тапочек, готов последовать её примеру, засмеялась:
- Носки-то сними!
И вдруг я расхохотался, да так, что, не удержался на ногах и плюхнулся в воду. Прямо в носках.
- А ты красивая, - сказал я, подплыв к ней.
- А что ещё может сказать мужчина голой женщине, согласившейся поплавать с ним в бассейне?
- Ну, не только это. Например, он может обнять её и прошептать: «А знаешь, дорогая, я ужасно рад тому, что у нас такая чудесная девочка».
- Это странно, - сказала Линда, - но и мне почему-то кажется, что Энни наша дочка.
Крик младенца заставил нас забыть о приятном и понять, какую же ношу мы взвалили на себя, решив спасти всего одного, пусть крошечного, но человека. Оказалось, что девочка намочила и испачкала простыню, в которую была завёрнута, и мне пришлось греть над костром ведро воды, зачерпнутой из бассейна.
Помыв Энни, мы отнесли её в спальню, где соорудили ей другое гнёздышко и стали спорить, кто из нас будет спать в этой комнате, чтобы, услышав крик Энни, тут же заняться ею.
- Видимо, придётся мне охранять покой этого сокровища, - сказал я, чобы доказать Линде своё отцовское благородсто.
- Я буду здесь ночевать, - настаивала Линда, быстро свыкавшаяся с ролью матери.
- А я?
- И ты, если хочешь.
- Как, в одной кровати?
- А ты против?
- Нет, конечно...
И мы легли в одну кровать. И Линда тотчас набросилась на меня с такой жадностью, словно я был намазан её любимым шоколадом. Не ожидал я от неё такой прыти!
Наконец последние желания погасли в наших телах, и мы, уставшие за день и пожертвовавшие последние силы любовным утехам, начали, тихо перешёптываясь, проваливаться в бездну беспамятства.
Но мы опять забыли, что рядом с нами спит дитя. Словно учуяв, что мы удаляемся от него в страну снов, оно вдруг завопило так пронзительно, что мы не на шутку перепугались. Пришлось мне снова разжигать костёр и греть противной девчонке молока.
Потом Линда уснула, а я, поглядев на светлеющее уже небо, решил охранять её покой, а заодно готовиться к поездке на ранчо.
Скоро стало совсем светло. Я прошёл в гараж и обнаружил два приличных автомобиля, совсем новых и вместительных.
Затем я вернулся на второй этаж и стал обследовать шкафы в обеих спальнях и детской, в которой, судя по картинкам на стенах и вещам, жил когда-то мальчик лет двенадцати. В одной из спален я нашёл мужские костюмы, правда, слишком широкие и длинные для меня - их владелец, вероятно, был разжиревшим баскетболистом. Пришлось мне ограничиться его широченными трусами и футболкой, достающей мне почти до колен. Надев всё это, я глянул на себя в зеркало и рассмеялся, увидев нелепое отражение, похожее на стареющего подростка, примерившего одежду отца.
«Ничего страшного, - подумал я, - в других домах найду себе костюмчик получше. И девочки что-нибудь себе подберут».
Зато на кухне, в кладовке и в ванной я сумел найти много полезного и, пока Линда с Энни спали, сложил всё это в багажник автомобиля.
Но самую бурную радость вызвали во мне стопки писчей бумаги и несколько дюжин тетрадей, обнаруженные мною в кабинете хозяина. Я всё же надеялся восстановить по памяти нашу с Куртом книгу. Вот доберёмся до ранчо - и я сразу брошусь в омут писательства! И пусть обманутому человечеству суждено исчезнуть с лица земли, но я-то жив, жива Линда, жива Энни, жив, наверное, ещё кто-нибудь. У них будут дети и внуки - для них-то я и напишу книгу! Только для них, только для хороших людей, для их утешения, радости и назидания. Для чего же ещё нужен писатель? Неужели только для того, чтобы удивлять досужих обывателей своей неотразимой оригинальностью, в глубине которой - бессильная пустота? Нет, таким я быть не хочу, не стану я прельщать несчастных людей своим превратным пониманием счастья!