Русская классическая литература по каплям заполняет духовные лакуны, которые я, по дерзости юных лет, считал своим личным открытием. В былые времена такие находки стали бы смертельным ударом по самолюбию, что либо отвадило б меня от творчества до почтенных седин, либо на такой же срок бы задержало в положеньи карикатурного ополченца против культуры.*
Хорошо, что я взялся за неё сейчас, а не, скажем, в бесправные школьные годы. Известная каждому хотя бы понаслышке Алиса в Стране Чудес тем глубже и экзистенциальней, чем мы старше и нравственно искушённей. Говорит ли сие о сходстве настоящей литературы с зеркалом?
Отчасти. В моём представлении настоящая литература не внушает идеи, средства и прочие мыслеформы, а лишь показывает (хоть и не без влияния), какие из них имеют право на место под солнцем; в общем случае, какие бывают вообще. По незрелости своей, будучи отчаянным индивидуалистом, я смерть как опасался предполагаемого приобщения, признавая лишь продвижение на ощупь, ни с чем не считаясь, кроме видимо-вечных и нерушимых идеалов.
Однако сей благородный (но недальновидный) путь не сбережёт от ошибок и когнитивных искажений — например, от блужданий по кругу, которые, по неиссякаемому упрямству, будут длиться неограниченно долго. Пуле, даже из чистейшего серебра, необходима обточка, иначе она рискует оказаться выстрелом вхолостую, а не, скажем, погибелью Мефистофеля.
В этом смысле искусство служит зеркалом, позволяющим вглядеться в себя, в свой духовный портрет, воплощённый в героях и резонёрах. Детально рассмотреть бугры и впадины, изучить неровности и уродства и, уподобившись скульптору, решить — какие будут оставлены, а какие без сожаления стёрты.
Однажды я заявил, что литература является наибольшим калибром искусства. Наконец подоспело пояснение: обличая внешние несостыковки и парадоксы, изображая ситуации и выходы из них, литература, оставляя междустрочье на откуп читателю, проникает в самое сокровенное пространство — в умозрительное, где ощущения и образы ещё не застыли в форме, где человек меняется на глубочайшем уровне, откуда начинаются все прочие преображенья. Если все прочие методы — о влиянии функциональном, то литература о переменах структурных. В этом смысле и кинематограф, и театр — влитая в плоть и материю литература.
(Впрочем, и музыке как явлению я бы посвятил отдельное эссе, но давайте покамест не плодить сущности).
В чём литература заглянула дальше, чем зеркало? В своей воспитательной функции. Задача литератора не только в том, чтобы предельно точно отразить действительность (а не мираж), но и в том, чтобы пробудить в читателе чутьё, вкус к жизни, страсть к духовным взысканиям и самообличенью, поддерживать и направлять желание довести свою душу до конечного совершенства; поселить отвращение к выдаче, по лености, малодушию или жалости к себе, свой парадокс или явное уродство за основательнейшее из достоинств.
Разумеется, всякий изобразитель стремится выработать что-то по-свойски симпатичное и даже прекрасное, однако именно те из них, чьё чутьё выявило бессмертные, непреходящие ценности, свойственные всякой культуре, неупреждённые веяньем времени — те из них называются вдохновенными потомками классиками.
*каюсь, был такой период в моей биографии. Его несложно отследить по характерному стилевому контрасту: интуитивно-вялой ткани языка и планетарным амбициям, читаемым между строк (всему вина самонадеянное и принципиальное отсутствие читательского опыта). Если быть откровенным до конца, в ту пору литературу я использовал как инструмент терапии, что, в эгоистичной сути своей, есть преступление против искусства; причём терапии не столько нравственной, сколько настроенческой. Результаты таких поисков могут иметь случайную художественную ценность, но в годах высекаются очень навряд ли; не хотел бы я застать года, в которых они были б высечены. Первоначально именно эмоции побуждают обратиться к творчеству, но оставаться на сей отправной точке — всё равно что во время светского обеда треснуть кулаком по столу, а после сконфуженно отмолчаться: сказать-то нечего.
Дешёвой драмой никого не удивишь и уж тем более не вернёшь охладевшее сердце. Дорогой, впрочем, тоже не факт, но ей ещё учиться и учиться. Глядишь, в процессе, откроются проблемы занимательнее, чем остывшие сердца.